Кони А.Ф. Избранные труды и речи
Подождите немного. Документ загружается.
Забавой Путятишной и другими. Кроме того, у народа были и другие
изображения женщин, рисовавшие их в образе великой нравственной чистоты,
каковы, например, изображения XVII века Юлиании Лазаревской. Наконец, по
замечанию Ровинского, "проповедное озлобление "Пчелы" и бесед против
женщин не имело значения в народном быту; народ глядит на женщину и на ее
место в доме гораздо проще и трезвее; по его глупому разуму: родился человек
мужиком на свет, значит, и следует ему семью завести и работать да подати
платить, пока смерть не приберет; складена у него в доме печь, по двору ходит
корова, а в поле лен поспел, значит, нужна хозяйка печь топить, корову доить и
лен брать; да к тому же он хорошо знает, что и самое озлобление это не
настоящее, а напускное, и что на деле иной отшельник, пожалуй, далеко не
прочь залучить в свое уединение повапленного аспида в приятных сандалиях".
С реформою Петра Великого женщина вышла из теремов и из-под
постоянной опеки. Реакция была очень сильная, доходившая до крайностей в
поведении, в питье вина и т. п. Женщину стали учить танцам и "поступи
немецких учтивств" (Семевский), и ей подчас становилось тяжко от
"куплиментов великих и от приседаний хвоста" (Соловьев). Картинки отражают
на себе эту перемену, потом подпадают влиянию французских образцов - и
затем надолго впадают в насмешливый тон относительно браков неравных и по
расчету, реестров приданому и обманов при бракосочетаниях,
практиковавшихся, главным образом, впрочем, до Петра Великого,
приказавшего женихам и невестам видеться до свадьбы... Много едкого юмору
слышится в этого рода картинках. К вопросу о женщине Ровинский обращался и
в "Словаре гравированных портретов". Там, приведя сведения о выдающихся
русских женщинах, указывая на тактичное и разумное президентство княгини
Дашковой в Академии наук, он замечает: "Какой разительный переход от
домостройной женщины попа Сильвестра к женщине-президенту высшего в
государстве ученого места! И это в то время, когда в Европе начали
пережевывать праздный вопрос о том, следует ли допускать женщину к
высшему образованию и может ли она серьезно заниматься науками?.." По
этому вопросу он вполне присоединялся к приводимым им словам М. Н.
Каткова: "Женщина по существу своему не умалена от мужчины; ей не отказано
ни в каких дарах человеческой природы, и нет высоты, которая должна остаться
для нее недоступною. Наука и искусство могут быть открыты для женщины в
такой же силе, как и для мужчин. Свет науки через женщину может проникать в
сферы, менее доступные для мужчины, и она может своеобразно
способствовать общему развитию народного образования и человеческому
прогрессу. Но если мы хотим предоставить женщине равный с мужчиною удел в
науке, то мы должны поставить и женское образование в одинаковые условия с
мужским".
Плодом семьи являются дети, а их надо учить. Отсюда вопрос о взгляде
на учение в старые годы. Оно давалось нелегко, и корень его, конечно, был
"горек".
По замечанию И. Е. Забелина, "старинная грамота являлась детям не
снисходительною и любящею нянею, в возможной простоте и доступности, с
полным вниманием к детским силам, а являлась она суровым и сухим
дидаскалом *(205), с книгою и указкою в одной руке и розгою в другой.
Первоначальные печатные буквари наши сопровождались изображением
учителя с розгою и увещаниями о пользе лозы". Ровинский приводит картинку,
где прославление розги оканчивается воззванием: "О, вразуми, Боже, учителем
и родителем, дабы малых детей лозою били, благослови, Боже, оные леса и на
долгия времена, где родится лоза,- малым детям ко вразумлению, а старым
мужем в подкрепление". По поводу этого особенного лесоохранительного
усердия он замечает, что при строгом господстве правила о том, что за битого
двух небитых дают, в языке нашем даже выработалось особое свойство, по
которому можно выделать боевой глагол из каждого существительного имени:
"Ты что там уронил?" - спрашивает буфетчик.
"Стакан",- отвечает половой мальчик.
"Уж я те отстаканю!" - грозит буфетчик.
"Наегорьте-ка Антошке спину, мошеннику!" - приказывает артельный
староста.
"Нутка, припонтийстим-ка его, братцы!" - и всем этот краткий, но
энергический язык совершенно понятен.
Старинные буквари, и в особенности посвященный "пречестнейшему
господину Симеону Полоцкому", были весьма подробны и снабжены тщательно
вырезанными картинками; позднейшие были хуже и составлены менее
рачительно, но зато к ним прилагалось наставление о писании писем. Этого
рода наставления, называвшиеся письмовниками или формулярниками, были в
большом ходу в XVII и XVIII вв. Вот, например, какие образцы начала писем из
формулярника начала XVIII века сообщает А. Ф. Бычков: а) От вдовой матери
сыну: "От пустынныя горлицы вдовства смиреннаго, закленныя голубицы, от
смутныя утробы, от присныя твоея матери, от единородныя твоея
родительницы, от теснаго ума и языка неутомительнаго, сыну моему - имрек". б)
К учителю: "Крепкоумному смыслу и непоколебимому разуму, художеством от
Бога почтенному, риторскаго и философскаго любомудрия до конца навыкшему,
учителю моему - имрек". в) К возлюбленной: "Сладостной гортани словесем
медоточным, красоте безмерной, привету нелицемерному, улыбанию и смеху
полезному, взору веселому, лицу прекрасному, паче же в православии сияющей
ластовице моей златообразной - имрек". В "Народных картинках" помещен
огромный лист "Арифметики", сочиненный и выгравированный библиотекарем
Киприяновым с учеником его Петровым в 1703 г., посвященный Петру I и
царевичу Алексею Петровичу, составляющий большую библиографическую
редкость. Известно, что Петр I очень хлопотал относительно обучения среднего
класса арифметике и с этою целью учредил в мае 1714 года арифметические и
геометрические школы для дворянских и приказных детей от 10 до 15 лет;
школы эти приказано было открывать в архиерейских домах и в знатных
монастырях, а обучающимся в оных давать по окончании обучения
свидетельства, без чего, нетерпеливый в своем желании видеть свой народ
знающим, Петр I запрещал им даже вступать в брак.
За букварями, как средством к познанию окружающего мира в физическом
и политическом отношении, следовали различные космографии. Сведения,
собранные в этих сборниках, чрезвычайно рельефно рисуют наивность взглядов
старых русских людей на все, что находится за рубежом русской земли. В
"Народных картинках" содержится подробное описание лицевой космографии,
где, между прочим, королевство французское характеризуется тем, что "прежде
крещены были от св. апостола Павла, ныне же заблудились; люди в нем
воинские, храбрые, нанимаются биться по многим королевствам, зело неверны
и в обетах своих не крепки, а пьют много"; про королевство агленское говорится,
что они "немцы купеческие и богатые, пьют же много", причем, со слов старого
некоего мудреца, им приписываются совершенно немыслимые блудные обычаи
гостеприимства, а в королевстве польском усматривается, что люди в нем
"величавы, но всяким слабостям покорны; вольность имеют великую, паче всех
земель, кралей же имеют особно избранных и сих мало слушают, пьют же зело
много..." В той же космографии и в различных картинках помещены известия о
внеевропейских государствах, краткие и весьма своеобразные, например:
"Мазическое царство девичье, а сходятся они с Ефиопами с году на год;
мужской пол отдают Ефиопам в их землю, а женский пол оставляют". Далее, там
же поминаются три острова; на одном из них живут "люди-великаны, главы у них
песьи"; на другом - "людие, власы у них видом львовы, велицы и страшны зело,
в удивление", а на третьем живут змеи, "лице у них девическое; до пупа
человеки, а от пупа у них хобот змиев, крылати, а зовомы василиски". Затем
упоминаются стеклянные горы, где живут "корбаты и змии", до которых доходил
царь Александр Македонский и т. д.
Сведения о всеобщей истории, сообщаемые при старых картинках, были
в этом же роде, но родная история глубоко интересовала приобретателя
картинок, вникавшего сердцем в значение изображенных на них событий.
"Знаменитое Мамаево побоище,- говорит Ровинский,- наряду с погромом 1812
года, глубоко врезалось в народную память, было описано множество раз, в
разных редакциях и никогда не потеряет своего кровного интереса. Народ
хорошо понимает, что это была не заурядная удельная резня из-за добычи или
оскорбленного самолюбия, а битва народная, насмерть - за родную землю, за
русскую свободу, за жен и детей, за все, что было русскому человеку и свято, и
дорого; вот почему слово о Мамаевом побоище имеет для него такой глубокий
интерес и почему на это событие сделана и самая громадная из всех народных
картинок (почти трехаршинного размера), в четырех разных видах, с большим
пространным текстом. Наши ученые обвиняют составителя слова о Мамаевом
побоище в том, что он подражал в описаниях своих "Слову о полку Игореве" и
притом не всегда удачно; отчасти это и правда: нет сомнения, что автору
Мамаева сказания было хорошо известно "Слово о полку Игореве" и что это
последнее в литературном отношении несравненно выше сказания о Мамаевом
побоище, но для народа оно не представляет особого интереса ни по
описанному в нем событию, ни по обилию поэтических хитросплетений, не
всегда понятных для неграмотного люда. Мамаево побоище, напротив того,
написано языком простым и понятным для народа; рассказ о событии в нем
бесхитростный и полный интереса и верещагинской правды. Сколько раз
случалось мне в былое время слышать чтение этого побоища в простонародьи;
читает полуграмотный парень чуть не по складам: братцы, по-сто-им за землю
рус-скую... ря-дом ле-жат кня-зья Бе-ло-зерские... у-бит... у-бит...- кажется, что
тут за интерес в рассказе, а все как один, и старый и малый, навзрыд плачут..."
После "Мамаева побоища" картинки исторического содержания
появляются при императрице Елизавете, победы которой над Пруссиею,
очевидно, сильно заинтересовали народ, инстинктивно понимавший их
возможное для будущего значение. Затем уже народный резец в большей или
меньшей степени отзывался на все исторические события и дал, наконец, ее
богатейшее собрание лубочных карикатур на Наполеона и на его поход 1812
года. Подробному разбору и описанию этих карикатур посвящена Ровинским
целая глава в пятом томе его текста, представляющая чрезвычайно интересный
и богатый по своим данным этюд об Отечественной войне, о главных ее
деятелях, запечатлевшихся в народных воспоминаниях, о взятии и сожжении
Москвы, о партизанах Фигнере, Сеславине и Денисе Давыдове. В этом этюде
Ровинский живыми красками изображает взгляд народа на нашествие
Наполеона и подвергает тонкому психологическому разбору настроение и
чувства простого русского человека при известии о гибели Москвы, о поругании
ее храмов. Глубокая любовь к родине слышится в горячих строках его.
Исторические события волновали народную жизнь лишь по временам - в
картинках по поводу их отражались его взгляды на целость русской земли, на
свойства и значение воинских подвигов и успехов, причем эти картинки были
подчас, так сказать, подсказываемы внешними обстоятельствами, громом побед
или радостью от прошедшей опасности, грозившей тому, что дорого и свято. Но
вкусы народа, но его идеалы, его мечты и размах его фантазии сказывались не
в исторических листах, а в картинках, иллюстрировавших жития, легенды, сказки
и былины. Их значение огромно, ибо народ надо судить и понимать по его
вкусам и идеалам, а не по изменчивым, часто созданным не зависящими от него
обстоятельствами, нравам его, памятуя слова Монтескье: "le peuple est hоnnete
dans ses gouts, sans l'etre dans ses moeurs" *(206).
Ровинский собрал и изучил множество картинок, относящихся именно к
этому предмету. Почти два огромных тома и значительная часть "заключения" в
пятом томе посвящены им этого рода картинкам. Опираясь на выводы А. Н.
Пыпина и В. В. Стасова, он дает целое, сравнительно-историческое
исследование о происхождении, приемах и образах произведений русского
эпоса в сравнении с западным и восточным, характеризует животный эпос и
народный взгляд на силы природы. В ряде картин и подробных к ним
объяснений проходят русские богатыри, родные и заимствованные из
иноземных повестей герои сказок, но почти все, однако, со своею повадкою и
особенностями, в которых "русский дух и Русью пахнет"; проходит излюбленный
русскими сказителями "Иванушка-дурачок", который очень и очень "себе на
уме"; пролетают фантастические птицы - гарпия, с лицом человека и крыльями
летучей мыши, райская птица Сирин, коей "глас в пении зело силен", и
Алконост, которая "егда в пении глас испущает, тогда и самое себя не ощущает,
а кто поблизости ея будет, тот все в мире сем забудет..."; проезжает баба-яга на
крокодиле, представленном наивным художником с людским лицом,
обезьяньими лапами и пушистым хвостом.
На народных картинках все твари и даже растения разговаривают с
человеком, и Ровинский делает любопытные замечания, возражая Афанасьеву
и другим приверженцам мифической теории, по которой разговор этот и самые
похождения героев и богатырей имеют иносказательное мифическое значение.
"В наших лицевых сказках,- говорит он,- и в забавных листах не видно и тени
мифических или стихийных значений; наши картинки позднего происхождения, и
герои, изображенные в них, вполне реальны; ходит ли, например, по ночам змей
или зверь к женщине, уносит ли ее дракон - сказка так и разумеет
действительного змея или дракона, не предполагая при этом ни метафоры, ни
олицетворения какой-либо стихии. Точно так служат богатырям Еруслану и Илье
Муромцу и разговаривают с ними верные их кони, с Иваном-царевичем - серый
волк, а к пьяницам держит речь высокая голова хмель. У человека, постоянно
обращающегося с природой, все составляющее его обиход живет и
разговаривает. Залает собака, например,- и привычный хозяин понимает, что
сказывается в ее лае, он хорошо знает, чего добивается, мурлыча и бурча около
него, Котофей Иванович; зачем прилетели Сорока-Воровка и Ворон Воронович и
отчего ревет лесной Михайло Иванович и кричит домашняя коза его Машка; он
олицетворяет их как неизменных своих товарищей и переводит их лай, рев и
мурлыканье на свой человеческий язык. Простой человек и видит, и думает
целыми картинками; гребнем стоит перед ним лес, полотенцем растянулась
река, громовые тучи несутся в виде каких-то неведомых великанов, и все это и
вчера, и сегодня, помимо всякого доисторического развития, а потому
естественно, что он чутьем чует, что около него нет ничего мертвого. Прочтите у
старика Аксакова "Детские годы Багрова" - ведь у него лес, как живой человек,
стонет, дерево под топором плачет".
Сказки дают ему повод коснуться самих сказочников и привести
интересные личные наблюдения и воспоминания. Так, говоря о так называемых
понукалках при царских сказочниках, он замечает, что видел таких же понукалок
не раз при бродячих певицах-импровизаторшах в Андалузии, Египте и Индии,
помогающих им не остыть в жару импровизаторства. Указывая на редкость
хороших сказочников, на необходимость для них огромной памяти и искусства
"крошить и перемешивать сказки так, чтобы слушателю было невдомек, новую
ли он слышит сказку или только старую погудку на новый лад", Ровинский
вспоминает, что у его родителей в доме была такая сказочница Марья
Максимовна. "У нее в памяти держался огромный запас отдельных сказочных
эпизодов, из которых она выделывала сотни сказок, изменяя имена
собственные и вставляя по временам присказки и прибаутки". Такой же процесс
происходит, по мнению Ровинского, и при передаче былины: опытные сказители
включают в былины свои не только новые, слышанные ими, рассказы, но
зачастую вставляют в них целые эпизоды из книжной литературы, подвергая их
при этом полной переработке на русские нравы. "В долгие зимние вечера наши,-
прибавляет он,- на бойком постоялом дворе за светлым чайком, да и в кабачке
на торном месте, за стаканчиком зеленого винца, таких сказочников и нынче
еще найти можно". Этим-то сказочникам и обязаны мы сохранением
большинства наших русских сказок, которые долгое время переходили у них из
уст в уста; только в конце XVII века начали они заноситься в рукописные
сборники, а с половины прошедшего века стали переходить в печать. Нельзя,
наконец, не отметить на картинках внешнего влияния Запада на изображения
коренных русских богатырей, скопированных прямо с иностранных и
преимущественно французских образцов. Так, например, в одной лицевой
сказке Илья Муромец представлен в виде западного рыцаря; на отдельной
картинке Илья изображен вместе с Соловьем-разбойником: оба они на конях в
французских кафтанах XVIII века, в длинных завитых париках и ботфортах. Но
свое, родное, брало все-таки верх, и в этом отношении гораздо замечательнее
изображение Соловья-разбойника верхом на пряничном коньке, в одежде
древнего русского воина, в двубортном кафтане с нашивными петлями и в
круглой шапочке (тафье) с пером.
В разнообразных легендах особенно сильно выразилась добрая и
склонная к милосердию натура русского человека; в них отразилось ярко и
образно также и его религиозное чувство. У Ровинского этот отдел чрезвычайно
богат и так разносторонен, что может быть предметом глубокого изучения сам
по себе, независимо и отдельно от всего остального в книге. Страшный суд во
всевозможных видах, хождение св. Феодоры по мытарствам, легенды о Георгии
Победоносце и Николае Чудотворце сменяют друг друга, раскрывая не только
поэтические и простодушные религиозные представления народа о загробной
жизни, но и его взгляды на правильные стези жизни земной, в которой он так
часто окружен искушениями и наущениями бесов, между которыми есть даже
специальный, носящий название "Замкни-Калит"F1040M"б"F255D"" и мешающий
творить милостыню. Особенно трогательны легенды о заступничестве
Богородицы пред Сыном за грешное человечество. Она всегда плачет о нем и
предстательствует за него на страшном суде. На двух картинках, между прочим,
изображено и рассказано, как некий разбойник, вздумавши помолиться пред
иконою Богородицы, вдруг увидел, что икона движется и что от рук и ног
младенца Христа истекает кровь; тогда он стал еще сильнее молиться
Богородице и просить ее, чтобы она заступилась за него пред своим Сыном.
Богородица начала молить Спасителя помиловать грешника, сперва ради ее
любви, потом ради болезней, которые она претерпела, видя его страдания на
кресте, и т. д., но на все эти просьбы Спаситель отвечал отказом. Тогда
Богоматерь составила Спасителя с рук своих на землю и хотела припасть к
ногам его с молитвой, но этого не допустил Христос и дал свое прощение
грешнику, который после такого чуда "поживе богоугодно"...
Обширное собрание изображений греховного человека заключается
картинками, названными "духовная аптека" и "былие, врачующее от грехов". В
них замысловато указывается, как излечить себя от скверны греха. "Старец
некий вниде во врачебницу,- гласит подпись под ними,- и рече ему врач: кую
потребу, отче, имея вшел еси семо? Отвеча старец: есть ли у тебя былие,
врачующее грехи? Глаголет ему врач: еще требуеши, покажу ти его: возьми
корень нищеты духовныя, на нем же ветви молитвенныя процветают цветом
смирения, изсуши его постом воздержания, изотри его терпеливым безмолвием,
просей ситом чистой совести, посыпь в котел послушания, налей водою
слезною, накрой покровом любви и подпали теплотою сердечною, и разжегши
огнь молитвы, подмешай капусты благодарения, и упаривши довольным
смиренномудрием, влей на блюдо разсуждения, довольно простудивши
братолюбием, и часто прикладай на раны сердечныя и тако уврачуеши болезни
душевныя от множества грехов".
Гораздо менее разнообразен отдел сатирических картинок.
Замечательно, что к ним прибегало иногда само правительство с целью осмеять
упорство против какой-либо своей, уже принятой или только еще
подготовлявшейся, меры. Так, Екатерина II приказала пустить в народ картинку,
изображавшую "челобитную калязинских монахов", с целью подготовить его к
знаменитому указу об отобрании монастырских земель и имуществ,- картинку,
заимствованную из рукописи XVII века и представляющую ядовитую сатиру на
не согласные с монастырскою жизнью обычаи, которые хотела подчеркнуть
императрица. Она, впрочем, прибегала к народным картинкам и не с целью
сатиры. Так, по ее распоряжению издан ряд таких картинок для объяснения
значения прививки коровьей оспы и для подготовления народа к этой
санитарной мере... Ко временам Петра Великого относится сатирическая
картинка "Цырюльник хочет раскольнику бороду стричь". Она являлась
дополнением к тем решительным мерам крутого преобразователя, которые
вызывали в раскольниках ожесточенное упорство, несмотря на трактат св.
Димитрия Ростовского об "образе и подобии Божием в человеце" и ряд указов о
брадобритии. Картинка эта, по замечанию Ровинского, в ход не пошла,
раскольники бород себе не брили, а с радостию записывались в двойной оклад
и покупали себе "антихристово клеймо", избавлявшее их от дальнейших
притеснений. По этому поводу он, делая обзор мер, принятых против
раскольников в борьбе с ними Петра I, высказывает свой широкий и светлый
взгляд на веротерпимость.
Сурово и страстно гонимые Петром I, несогласно с ним мыслящие в
народе мстили ему по-своему и в области народных картинок, пустив по лицу
земли русской одну из популярнейших и выдержавших бесчисленное множество
изданий картин "Мыши кота погребают", в древнейших экземплярах которой
даже обозначен точно месяц, день и час смерти великого преобразователя и
помещены прозрачные намеки на многие подробности из его домашней жизни.
К народным сатирическим картинкам должны быть отнесены изображения
наших старых, неправых и произвольных судебных порядков, красноречиво
описанных в Шемякином суде и в повести о Ерше Ершовиче сыне Щетинникове.
Об этих порядках я говорил подробно уже выше.
Веселье народа, его развлечения и праздники составили в собрании
Ровинского особый отдел, богатый замечаниями по личным наблюдениям
автора. За описанием и изображением "широкой масленицы" и "семика" следует
подробный рассказ о кулачных боях, о их приемах и правилах ("лежачего не
бьют!") и об уцелевших в народной памяти героях этой почти уже исчезнувшей
повсюду на Руси забавы. Точно так же остается лишь в воспоминаниях приход
вожака с медведем, еще недавно составлявший, по словам Ровинского, эпоху в
глухой деревенской жизни. "Все бежало к нему навстречу,- рассказывает автор,
списывая, как говорится в выноске, с натуры,- и старый и малый; даже бабушка
Онуфриевна, которая за немоготою уже пятый год с печки не спускалась, и та
бежит. "Ты куда это, старая хрычовка?" - кричал ей вслед барин... "Ах батюшки,-
прихлебывает старуха,- так уже медведя-то я и не увижу?" и семенит далее".
Рассказу о том, как "Михайло Иванович", по образному описанию Пушкина, и
"тяжко пляшет, и ревет, и цепи ржавые грызет", Ровинским посвящено несколько
живых страниц, взятых из личных наблюдений и записей, причем из истории
этого народного развлечения он приводит, между прочим, оригинальный факт,
что для любительницы медвежьей пляски императрицы Елизаветы мохнатых
танцоров обучал в Александро-Невской лавре келейник Карпов, доносивший в
1754 году, что одного медведя он выучил ходить на задних лапах даже и в
платье, а "другой медведенок к науке непонятен и весьма сердит". Много личных
наблюдений внесено и в передачу присказок раешников, живой и самородный
юмор которых подвергся почти полному ограничению "в видах умягчения
народных сердец и дальнейшего очищения нравственности", как с иронией
замечает Ровинский. Точно так же полно личных наблюдений автора и живое
описание знаменитого "Петрушки" и последовательного хода представляемой
им своеобразной и столь любезной народу трагикомедии.
Народное развлечение, в большинстве случаев, неразлучно с зеленым
вином. Даже отплясавшему медведю, а не только его поводырю, подносили
чарочку. Но, разбирая упреки, щедро раздаваемые иностранцами русскому
человеку за пьянство, и показывая их лицемерную сторону, Ровинский, верный
своей сострадательной любви к народу, говорит: "Почему ж бы русскому
человеку и не выпить?" По словам космографии, в стране, где он живет, "мразы
бывают великие и нестерпимые"; ну и "моменты" бывают в его жизни тоже
некрасивые: в прежнее время, например, в бесшабашную солдатчину отдадут
на двадцать пять лет, до калечной старости; или пожар село выметет, самому
есть нечего, а подати круговой порукой выколачивают; или сам охотой от такой
поруки в бурлаки закабалится и т. п. Много духовной силы надо, чтобы устоять
тут перед могущественным хмелем: "Пей, забудешь горе",- поет песня. "Аз есмь
хмель высокая голова, более всех плодов земных,- говорит о себе хмель в
народной картинке,- силен и богат, добра у себя никакого не имею, а имею ноги
тонки и утробу прожорливую; а руки мои обдержат всю землю". По замечанию
Ровинского, в сущности русский человек пьет меньше иностранца - да только
пьет он редко и на тощий желудок, потому и пьянеет скорее и напивается чаще
против иностранного. Притом отрезвляющий голос церковных поучений против
пьянства не мог никогда получить настоящей силы, так как откупная система с
Ивана IV и Бориса Годунова вошла на долгие годы в действие на Руси. С этого
времени кабацкие головы и целовальники выбирались для продажи вина и
целовали крест "приумножать кабацкие доходы" и собирать за вино деньги с
"прибылью против прошлого лета", причем им было разрешено "действовать
бесстрашно", за прибыль ожидать милости и "в том приборе никакого себе
опасения не держать", а главное "питухов не отгонять", что они и исполняли в
точности...
Затем и народная музыка, и пляски, изображенные на лубочных
картинках, нашли себе в Ровинском подробного описателя,- так же, как и разные
виды театральных представлений, начиная с комедий при царе Алексее
Михайловиче вроде: "малой прохладной комедии о преизрядной добродетели и
сердечной чистоте в действе о Иосифе" и кончая интерлюдиями XVIII века с их
сюжетами весьма нескромного свойства. При этом он останавливается с особою
подробностью на цыганском пении и пляске, издавна представлявших особую,
притягательную прелесть для русского человека всех слоев общества. "Цыгане,-
говорит он,- составляли необходимую принадлежность всякого народного
гулянья: в Сокольниках, Марьиной роще, под Новинским они пели и плясали
публично на эстраде как для благородных особ, так и для "подлого народа".
Оригинальная манера их пения и пляски, необыкновенная верность слуха,
гармонический строй голосовых аккордов, мягкость и грация женских одиночных
голосов рядом с неподдельным ухарством могучего хора приводили в безумный
восторг не одних подпивших гуляк: знаменитая Каталани восхищалась пением
цыганки Стеши; Лист, а по его примеру и другие музыкальные светила посещали
московские таборы и восхищались цыганским пением. Что увлекает в этом
пении и пляске - это резкие и неожиданные переходы от самого нежного
пианиссимо к самому разгульному гвалту. Выйдет, например, знаменитый Илья
Соколов на середину с гитарой в руках, мазнет раз-два по струнам, да запоет
какая-нибудь Стеша или Саша, в сущности, преглупейший романс, но с такою
негою, таким чистым грудным голосом, так все жилки переберет в вас. Тихо,
едва слышным томным голосом замирает на последней ноте своего романса... и
вдруг, на ту же ноту, разом обрывается весь табор, с гиком, гамом, точно
постройка над вами рушится: взвизгивает бойкая Любашка, орет во всю глотку
Терешка, гогочет безголосая старуха Фроська... Но поведет глазами по хору
Илья, щипнет аккорд по струнам,- в одно мгновение настает мертвая тишина, и
снова начинаются замирания Стеши..."
"В пляске та же манера,- продолжает он,- если танцуют двое мужчин, то
один из них, обыкновенно старый и толстый, стоит на одном и том же месте, как
будто совсем не пляшет, а так просто пошевеливает плечами, повертывает в
руке шляпу, изредка притоптывая одною ногою, как будто подзадоривает своего
молодого товарища, который с криком и гиканьем носится около него метелицей
и рассыпается мелким бесом. Точно так и в женской пляске; если пойдет
плясать, например, грациозная молоденькая цыганка, то вслед за ней
вскакивает, точно дикий зверь, старая растрепанная цыганка, с судорожными
подергиваниями носится она по эстраде, вскрикивает, взвизгивает, срывает с
себя платок и останавливается как вкопанная на последнем взрыве табора".
Наконец, обширный отдел посвящен у Ровинского шутам, шутихам и
юродивым,- а в заключение он, сам горячий любитель странствовать, описывает
народные паломничества, делая массу ценных указаний из народного и
церковного быта.
Таковы в самых поверхностных, отрывочных и мимолетных чертах
"Русские народные картинки". Вглядываясь и вчитываясь в них, точно
исследуешь какую-то богатую руду, которая раскидывается все дальше и
дальше вглубь и вширь, обнаруживая в Ровинском громадное богатство -
богатство всевозможного знания, опыта и постоянной, стойкой и нежной любви к
родине и своему народу. В одном из сочинений историка Соловьева выражена
прекрасная мысль, что народ любит ставить памятники своим замечательным
людям, но жизнь и деятельность выдающихся людей есть памятник,
поставленный ими своему народу. Можно без преувеличения сказать, что
трудом, положенным в "Словарь" и "Народные картинки", Ровинский поставил
памятник своему народу, вложив в постройку его и силу своего разностороннего
ума, и теплоту своего верящего в народ сердца.
Личность Ровинского сказывается, наконец, и в изданной им в 1892 году
книге "Василий Григорьевич Перов. Его жизнь и произведения", состоящей из
прекрасной биографии художника, написанной Н. П. Собко, и из 60 фототипий с
картин Перова. Для издания произведений кого-либо из выдающихся русских
художников Ровинскому представлялся большой выбор. Такое издание могло
бы подавлять изображением тяжких сцен из боевой жизни; могло бы ласкать
глаз изящною правдивостью в передаче полотну переливов света на мехах,
материях и украшениях; могло бы представлять те жанровые сцены, где сквозь
видимый смех слышатся невидимые слезы и где глубоко трагическое существо
заключено в рамки какого-нибудь оригинального житейского явления... Но он не
останавливался на этих произведениях художественной кисти. Ценитель, знаток
и исследователь народной жизни, он не любил ничего кричащего, бьющего на
эффект или исключительного. Простая русская жизнь в ее обычном скромном
течении более привлекала его, ибо более просто и правдиво отражала на себе
натуру русского человека. Живописателем именно такой жизни был Перов. Его
простая, бесхитростная, полная стремления к самоусовершенствованию натура,
его скромная жизнь должны были привлечь к себе чуткое внимание и симпатии
Ровинского. Еще большее влияние должны были иметь на последнего
художественные произведения Перова. В них, как в живописном калейдоскопе,
проходит повседневная, небогатая красками и впечатлениями, но близкая
русскому сердцу родная жизнь с ее семейными радостями и горестями,
неизбежными драмами, особенностями и увлечениями.
Наивное торжество всей семьи чиновника, получившего первый чин, с
восхищением созерцающей самого виновника этого торжества в момент
примеривания впервые надеваемого вицмундира; добродушное
самодовольство художника-любителя из бурбонов; трогательная встреча
слепым отцом вернувшейся домой дочери-институтки сменяются проводами
покойника, кормильца семьи, причем от перевязанного веревками гроба на
розвальнях, от беззаботных детских фигур, приютившихся по сторонам его, от
всей сгорбленной нуждою и горем фигуры вдовы и от мрачного, грозящего
снежною бурею, неба веет настоящею, глубокою печалью и сиротством. Вот,
затем, возвращение с похорон целой крестьянской семьи, по членам которой
видно, что опустили в землю молодую и надежную опору стариков; вот приезд
гувернантки в купеческий дом, где ее встречает сам, облеченный в халат, с
чадами и домочадцами - и бедная девушка стоит, вынимая дрожащими руками
из ридикюля какое-то письмо, под перекрестным огнем надменных, черствых,
враждебных и похотливых взглядов, а где-то за пределами картины чуется
безысходная нужда и бедная больная мать и братишка или сестренка, которых
надо воспитать... Вот, наконец, родители Базарова вместе на могиле
"страстного, бунтующего сердца", пришедшие, "поддерживая друг друга,
отяжелевшею походкой",- и затем они же, каждый в отдельности, лицом к
зрителю, на коленях, полные "святой, преданной любви", "долго и горько
плачущие, долго и внимательно смотрящие на немой камень, под которым
лежит их сын"... Как выразительна затем обстановка двух арестантов в "Суде
станового" и в "Отпетом", как много говорит и обещает в будущем лицо