Кони А.Ф. Избранные труды и речи
Подождите немного. Документ загружается.
сентиментальной политике и мистическому честолюбию "нового Агамемнона" и
почему так много страниц с нескрываемою любовью посвящено портретам
Екатерины II и описанию наружности и обихода государыни, "домашние
недостатки которой не могут умалить ее великих заслуг, ибо не помешали они
ей держать высоко русское знамя и верно, по-русски, понимать кровные
интересы своей новой родины". Портреты Екатерины исследованы и сравнены
между собою Ровинским с чрезвычайною подробностью - одних фототипий с них
приложено к "Словарю" 49, и неизменная нота прямодушной нежности звучит во
всех к ним объяснениях. "Разложив профильные портреты рядом,- пишет он,-
можно проследить шаг за шагом превращение грациозного и полного огня и
жизни ротариевского профиля сперва в роскошный профиль Девейда, потом в
профили, все еще оживленные, 1776 и 1782 гг., и, наконец, в профиль 1790
года,- профиль 60-летней, хорошо пожившей женщины, с одутловатым и
добродушным лицом, с двузначащею улыбкою на сжатых губах, но в которой,
однако же, нетрудно узнать усталую, но все еще великую Екатерину".
С этой же точки зрения говорит Ровинский и об Елизавете Петровне,
представляя ряд портретов грациозной, жизнерадостной и цветущей здоровьем
императрицы и замечая, что рядом с танцами, которые она страстно любила, и
французскими нарядами, которых у нее было несколько тысяч, Елизавета "за
стенами своего дворца вела настоящую русскую политику", результатом которой
было обращение Кенигсберга в русский губернский город, чеканка в нем русской
монеты и даже учреждение духовной миссии с архимандритом из города
Данкова, причем в 1760 году был составлен проект окончательного
присоединения Восточной Пруссии к Российской Империи, на котором
Елизавета написала 30 апреля того же года: "Быть по сему", оставив за собою
право "удобныя средства искать по соглашению с республикою Польскою,
полюбовным соглашением и ко взаимному обеих сторон удовольствию, сделать
о сем королевстве другое определение". Смерть императрицы в 1761 году и
вступление на престол Петра III, воспитанного в презрении ко всему русскому и
в слепом поклонении Фридриху II, изменили все это.
Еще больше собрано в книге портретов Петра Великого и гравюр, в
которых, между другими, есть и его изображения. Всех их 52 - и наружность
величайшего русского человека проходит в них от юных лет до его кончины. Мы
видим его сначала мальчиком и юношей в московском одеянии, в высокой
бобровой шапке, как Magnus dux Moscoviate *(198), затем эти изображения
сменяются окруженными аллегорическими картинками, портретами в условном
костюме великих людей начала XVIII века, состоящем из лат, порфиры и шлема,
и, наконец, идет в ряде снимков могучий лучезарный лик Петра в том виде, в
каком привыкло его представлять себе русское сознание,- с вьющимися кудрями
и коротко подбритыми усами,- "котскими", как с негодованием говорили его
закоренелые враги раскольники. Это тот Петр, голова которого увековечена
девицею Колло на памятнике Фальконета, тот, который восторженно воспет
Пушкиным, тот, "чьи глаза сияют", чей лик "ужасен" и "прекрасен", кто "весь, как
божия гроза", кто "дум великих полн"... Портретам Петра предшествует сжатая,
но весьма выразительная биографическая заметка, рисующая всю
разностороннюю мощь его натуры, весь гигантский труд, подъятый им,- "только
бы жила Россия". В живых чертах, со слов современников, проходит наружность
Петра, его манеры, одежда, домашняя жизнь. Ровинский описывает его
трудовой день, его простоту, непритязательность, приводит выписки то
шутливые, то озабоченные из переписки с "Катеринушкою, другом
сердешненьким".
В этих разнообразных описаниях, разбросанных в качестве примечаний к
различным гравированным портретам Петра, иногда содержатся малоизвестные
факты, в которых ярко сквозит все величие простоты человека, кому, по словам
Некрасова, "в царях никто не равен". Так, например, по поводу редкой
французской гравюры 1712 года, изображающей свидание Екатерины с ее
братом Карлом Скавронским, и русской копии с нее под заглавием "Усердие
Петра Первого к родству", Ровинский приводит рассказ Левека о том, что,
увидев внезапно в доме гофмейстера Шепелева своего брата и в нем узрев
снова воочию свое незначительное прошлое, Екатерина чуть не упала в
обморок, но Петр сказал ей: "Нечего краснеть! Я признаю его моим шурином, а
ты - целуй руку императрицы, а потом обними свою сестру!" Теплому сердцу
Ровинского и его гуманным взглядам были, однако, тяжелы некоторые стороны в
жизни Петра. Он не скрывает этого и скорбит, что преобразователь подчас
действовал на свой народ, по выражению Фридриха Великого, "как крепкая
водка на железо"; но он умеет стать на историческую точку зрения,
указывающую на необходимость в известные моменты народной жизни такой
"крепкой водки", представляемой гениальным деятелем - "первым человеком в
государстве и первым слугою своему народу". Ровинский не умалчивает о
кровавом подавлении бунта стрельцов; о процессе и смерти царевича Алексея
Петровича, но он напоминает, что зло, представляемое постоянно бунтующим и
дерзким войском, служащим орудием домашних и придворных интриг, надо
было для общего спокойствия подрубить в самом корне, и что непрестанное
безгласное противодействие Алексея, опиравшегося на партию Лопухиных,
должно было возбуждать в Петре страх за будущность России и всего,
сделанного им с таким крайним напряжением сил. Поэтому, рассказывая о
всешутейшем и всепьянейшем соборе и осуждая цинические обряды и
кощунственные шутки, сопровождавшие его собрания, Ровинский находит для
этого извинение именно в напряжении сил Петра: "Шутовство,- говорит он,-
составляло для Петра необходимый роздых от тяжких, почти нечеловеческих
трудов, и в этой бесшабашной веселости виден светлый ум его, ибо только
ограниченный человек чуждается веселого смеха и в каждой смешной фигуре и
положении видит намек на собственные свои действия".
Было бы невозможно здесь перечислить и малую долю очерков
Ровинского, относящихся к выдающимся личностям. Они рассыпаны щедрою
рукою по всему изданию, очень часто давая возможность сравнить две
крайности, столкнувшиеся на жизненном пути, и тем поясняя одну историческую
личность другою. Так, например, рядом с Петром невольно ставятся
изображения царевича Алексея. Стоит вглядеться в совершенно
бесхарактерные черты Алексея в юности, на медальоне Гуэна, на его
позднейшие портреты с глазами, в которых сквозит трусливое лукавство, с
острым подбородком и тонкими, плотно сжатыми губами, обличающими
упрямство без разумной твердости, чтобы понять неизбежность роковой судьбы
этого человека, ставшего на дороге Петру, чтобы оценить скорбный и гневный
возглас последнего: "Ограбил меня Господь сыном!" Стоит сопоставить лицо
Петра - все исполненное жизни и страстной энергии - с бледным,
продолговатым, бесцветным обликом царевича, в котором Петр "не трудов, но
охоты желал", чтобы видеть, с какою болью измученного и тщетно надеющегося
сердца писал ему "на троне вечный работник" свой последний "тестамент",
заключая его словами: "Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя
наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын и
что я сие только в устрастку пишу; воистину исполню, ибо если за мое отечество
и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребнаго,
пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой негодный..."
Как, например, характерны портреты Анны Иоанновны и правительницы
Анны Леопольдовны и сами по себе, и по отношению к ним издателей. Автор
диссертации "De morbis infantum" *(199), прилагая портрет первой из них (типа
Эллигера), изображенной женщиною огромного роста, с мрачным выражением
грубого лица, в великолепном одеянии, говорит: "В образе сем все мнят Анну
зрети, понеже зрак весь женский в чертах рассуждают, но вся дела следуя по
правде имети Петра Первого в лице тии помышляют; весьма мужеск вид от дел,
хоть в женской доброте; с должным рабу почтеньем приписал Панаиот
Кондоиди..." Иоган Гафнер, отгравировав по переделанному портрету Каравакка
миловидную фигуру и оживленное лицо Анны Леопольдовны, не успел
выпустить в свет свои две гравюры, так как над несчастною правительницею и
ее семейством разразилась гроза. Гафнер, не смущаясь, переделал подпись и,
не изменив даже слов "Imperii Gubernatrix", изобразил под гравюрами:
"Elisabetha. D. G. Magna Dux omnium Russorum" *(200). Таким образом, по
иронии судьбы, изображение бедной мимолетной властительницы "большей
части света" (Календарь 1741 г.), печально изнывавшей "за крепким караулом" в
Холмогорах, распространилось по России как портрет "дщери Петра" *(201).
Давая ряд портретов Дмитрия Иоанновича, "прозванного Гришкою
Отрепьевым", Ровинский предпосылает им очень интересный очерк физических
и нравственных свойств загадочного человека, разделившего историков в
вопросе о своем происхождении, причем сам автор склоняется путем
остроумных соображений к тому, что так называемый самозванец был в
действительности сыном Иоанна IV, но признавшие его своим законным
владыкою бояре, почуяв в нем нрав и отцовские обычаи Грозного, порешили
упразднить его, как прежде пытались сделать то же с самим Грозным.
Рассмотрение тех изображений Дмитрия Иоанновича, за которыми Ровинский
признает достоверность, не подтверждает, однако, заключения его о
"подлинности" царя Дмитрия, и сам Ровинский, со свойственным ему
беспристрастием, приводит мнение знатока портретной живописи, князя М. А.
Оболенского, о том, что "портрет Килиана есть верный исторический факт: кто
только на него ни взглянет, тот сейчас убедится, что Лжедмитрий был
нерусский; черты лица его явно говорят, что он был литвин".
"Великолепный князь Тавриды" рисуется в блеске своей физической
красоты, обширного образования, светлого, полного широких замыслов ума и
глубокого нравственного влияния на Екатерину. Вместе с тем Ровинский в
сжатом, но содержательном очерке указывает на резкие противоположности в
его странном, то привлекательном, то неприятном характере, и на
неряшливость, беспорядочность и крайнюю лень его в частной жизни, делавшие
из него "настоящего азиата в европейском костюме". Исторические гравюры, в
которых фигурирует Потемкин, и между ними превосходная большая гравюра
Скородумова и Иванова, изображающая его смерть в бессарабских степях, а
также произведения народного наивного резца, посвященные "славному
объедале и веселому подпивале", служат доказательством того громадного во
всех отношениях впечатления, которое производил на современников этот
замечательный, до сих пор не разъясненный во всей своей полноте русский
исторический деятель.
С особым тщанием собраны и описаны у Ровинского портреты деятелей
екатерининского времени вообще, но с самою большою подробностью
объясняет Ровинский портреты одного из своих любимых героев - Суворова. Из
заметок перед ними и под некоторыми из них составляется целый яркий очерк
удивительной и характерной жизни замечательного и своеобразного человека,
всем обязанного самому себе, скромного в успехе и трогательного в опале,
связанного глубокою духовною связью с народом,- то чудака, то героя,
сказавшего про себя придворному живописцу курфюрста саксонского Шмидту:
"Вы собираетесь писать мое лицо; оно открыто вам, но мысли мои для вас
тайна; скажу вам, что я проливал кровь потоками, и прихожу в ужас от этого; но
я люблю моего ближнего и никого не сделал несчастным, я не подписал ни
одного смертного приговора, не задавил ни одной козявки; я был мал и был
велик, в счастии и несчастии уповал на Бога и оставался непоколебимым;
теперь призовите на помощь ваше искусство и начинайте!.." Поклонник
Екатерины II за ее уменье служить кровным русским интересам, Ровинский не
мог не сочувствовать горячо и одному из гениальных в военном деле
исполнителей ее планов; его влекли, кроме того, к Суворову те коренные
русские черты в личности и образе жизни, в которых много сходного с такими же
в жизни Великого Петра, но которыми Ровинский мог любоваться без щемящей
его доброе сердце боли. Но и тут, верный себе, автор не скрывает недостатков
и несимпатичных сторон в своем любимце, хотя дает им примирительное
освещение. "Суворова обвиняют,- пишет он,- в презрении к равным и к высшим,
в оскорбительном нахальстве, в безмерном честолюбии. Сам Суворов
сознавался, что скромность не входила в число его добродетелей, но он хорошо
понимал, что со скромностью может попасть лишь в одни угодники, а ему нужно
было попасть в фельдмаршалы, чтобы разбивать неприятеля и вести русское
войско к победам. Он чувствовал в себе мощь и силу и надеялся пробиться на
торную тропу. Он все употребил в дело при этом: лесть, нахальство, чудачество,
шутовство, но не сделал ничего вредного или подлого; достигнув цели, он весь
отдался своему делу, бегал от двора, и, конечно, от него нельзя было требовать
никакого уважения к тогдашним придворным, получавшим громадное
содержание за красивую наружность и уменье вести пустопорожние разговоры.
Эти господа платили Суворову соответственною монетою. Недаром же он
говорил о себе: "У меня семь ран: две из них получены на войне, а пять, самых
мучительных,- при дворе"". Не одни его портреты вошли в описание Ровинского,
сюда же отнесены исторические гравированные картинки, касающиеся
Суворова, и карикатуры на него. Всего описано 207 изображений, относящихся к
Суворову,- и этот "Рембрандт тактики", по выражению лорда Кларендона,
проходит благодаря им пред глазами читателя, как живой.
"Словарь русских гравированных портретов" дает многие черты и для
портрета самого Ровинского и с этой даже стороны стоил бы внимательного и
подробного специального разбора. Здесь же достаточно указать на самое
разностороннее его образование, выражающееся в обилии разнообразнейших
сведений, приводимых по поводу того или другого портрета, иногда
чрезвычайно редкого, и сведений не сухих, в виде цифр или хронологических
ссылок, а почерпнутых прямо из жизни и освещающих разные ее моменты и
закоулки. Таковы, например, сведения к описанию портретов протоиерея
Самборского, духовника великого князя Павла Петровича и великой княгини
Марии Феодоровны и законоучителя их детей, путешественника по славянским
землям и агронома, посланного Екатериною II в Англию в числе учеников
Киевской духовной академии для изучения агрикультуры и усовершенствования
ее, по посвящении своем в духовный сан, между крестьянами. На редкой
гравюре, сделанной во вкусе умной старины, Самборский представлен, согласно
с действительностью, пашущим на волах, причем его ордена и наперсный крест
повешены на ветви раскидистого дерева. Таков же громадный богословский
тезис Кулябки, отпечатанный на атласе; такова обширная гравюра на дереве, на
четырех листах, хранившаяся в висбаденском музее, изображаюшая посольство
князя Захара Ивановича Сугорского, посланного Грозным к императору
Максимилиану в Регенсбург в 1576 году, причем выгравированы не только
костюмы посла и его многочисленной свиты, порядок шествия и подарки,
посланные царем римскому императору, но и богослужение "московитов". По
поводу последнего пражский издатель Петтерле, рассказав виденные
художником обряды пред главным образом "возлюбленного Господа нашего
Иисуса Христа", в молитве, заканчивающей текст гравюры, просит Спасителя
"обратить эти народы к познанию Его имени и Святого Его слова", прибавляя,
что искренне желает этого московитам, очевидно, не считая их все-таки за
христиан.
Вообще не одни особенности наших нравов и обстоятельств русской
истории находят себе место в объяснениях и заметках Ровинского; нередко
приводятся им изображения и сведения, рисующие эпизоды из жизни и истории
Запада, имеющие связь с политическими отношениями его к России. Как на
пример можно указать на редкие и очень характерные, по откровенности
содержания и недвусмысленности подписей, многочисленные карикатуры,
направленные, с одной стороны, на коалицию монархов против революционной
Франции, а с другой - на якобинцев, национальное собрание и конвент, и
вообще на карикатуры, касающиеся политических событий в Европе в
царствования Екатерины II, Павла I и Александра I. Таких сатирических
картинок, имеющих отношение к Екатерине II, приведено у Ровинского 77, к
Александру I - 124. Эти картинки помимо своего содержания, исполненного
политического озлобления, не знающего пределов, иногда открывают
интересные черты общественной жизни Запада. Так, например, к карикатуре,
озаглавленной: "Ah! ca va mal! Les puissances etranges faisant danser aux deputes
enrages et aux jacoquins (sic) - le meme ballet que le sieur Nicolet faisait danser jadis
а ses dindons" *(202), относится замечание Ровинского о том, что "во время
появления этой карикатуры в Париже показывал балеты из индюшек некий
Nicolet; индюшки были заперты в большую клетку с металлическим полом,
который накаливался снизу; впереди играла музыка; сперва индюшки мерно
подпрыгивали по слегка нагретому полу; потом пол нагревался все более и
более, музыка шла crescendo, пол накаливался, и несчастные птицы с криком
метались из стороны в сторону, делая отчаянные прыжки и приводя в восторг
парижскую публику".
Очень интересны, с точки зрения исторической превратности и
психологии народных масс, картины, изображающие вместе с фигурою
императора Александра I въезд союзников в Париж в 1813 году, народные
ликования и свержение статуи Наполеона с Вандомской колонны, а также
портрет донского казака Александра Землянухина, который привез в апреле
1813 года в Лондон известие о взятии Гамбурга. Англичане, так усердно и
настойчиво распространявшие до и после войн с Наполеоном всякие небылицы
и ужасы про наше войско вообще и казаков в особенности, встретили тогда
Землянухина с восторгом, сделали семь гравированных портретов с "the brave
Russian Cossack of the Don regiment" *(203), сочинили в честь его хвалебную
песню и угощали его за столом у лорд-мэра, причем, вероятно, немного
подгулявший, объект их лицемерного восторга на любознательные вопросы
лорд-мэра о том, скольких он убил своею пикою, отвечал: "Офицеров - трех, а
сволочи - несколько четвериков..."
Но приобретая массу сведений, роясь в архивной пыли и в разных
коллекциях, Ровинский остается верен своему житейскому опыту и требованиям
своей духовной природы. Ложный блеск мимолетной славы не действует на
него, ему гораздо дороже общечеловеческое достоинство оригиналов
собираемых им "гравированных портретов"; все деланное, лицемерное,
напускное ему противно, всякая своекорыстная жестокость его возмущает. Вот
почему Радищев со своим знаменитым "Путешествием из Петербурга в Москву",
в котором слышится громкий протест против крепостного права, не подкупает
его, ибо "в имении своем, под Малым Ярославцем, сам Радищев был жестоким
помещиком"; поэтому же, отмечая курьезный труд Федора Ивановича
Дмитриева-Мамонова, издавшего в 1779 году, как "плод уединенной жизни
дворянина-философа", новую систему "Сложения света" в противоположность
"Птолемеевой, Коперниковой, Тихобраговой и Декартовой" и вызвавшего тем
ряд выспренных прославлений под своими портретами, Ровинский не может не
отметить, что дворянин-философ был известен жестоким обращением с
крепостными людьми. Зато он не упускает случая указать на доброту и
сердечную теплоту в поступках человека (например, М. П. Погодина) или даже в
выражении его лица (например, графа Платова); искренняя нежность проникает
его отзывы о людях, оставивших по себе благодарное воспоминание. "Нам всем
еще памятен,- говорит он, например, о покойном принце Петре Георгиевиче
Ольденбургском,- нам всем еще памятен симпатичный образ этого истинно
хорошего человека. Среднего роста, несколько сутуловатый, застенчивый,
довольно некрасивый собою, он представлял резкую противоположность
величавой фигуре Николая I, которого он так часто сопровождал в поездках по
учебным заведениям. Зато взгляд его, полный неизмеримой доброты, и простое,
сердечное обхождение со всеми раскрывали необычайную кротость души его;
каждый шел к нему без страха, рассчитывая на верную помощь и сочувствие.
Для воспитанников своих он был настоящим отцом, заботился об удобствах их
жизни, даже об их удовольствиях, беспрестанно посещал классы, а в
рекреационное время даже принимал участие в их играх. Без всякой лести
можно сказать: много добра сделал этот человек, а главное - делал он добро с
разумною целью и оставил глубокие следы своей полезной
благотворительности".
Кротким светом сочувствия несчастию ближнего - безразлично от места,
где оно свило себе гнездо,- проникнуты и краткие сведения о портретах людей,
которым тяжело жилось иногда, несмотря на их внешнюю блестящую
обстановку. Вот что предпосылает, например, Ровинский многочисленным
портретам супруги Александра I - Елизаветы Алексеевны: "Известная
портретистка Виже-Лебрен, увидевшая Елисавету Алексеевну в первый раз в
1795 году в Царском Селе, отзывается о ней с восторгом: "Ей было в то время
16 лет, цвет лица ее был бледный, черты тонкие, выражение лица чисто
ангельское; волосы пепельно-русые падали в беспорядке на ее лоб и шею; стан
гибкий, как у нимфы. Я вскричала: это - Психея! А это была Елисавета, жена
Александра". Скорое охлаждение супруга и мелкие семейные неприятности
заставили ее искать уединения и полной замкнутости в обществе немногих
близких людей. Она сделалась мечтательною, много читала и занималась
делами благотворительности; на эти дела она отдавала все свое содержание из
кабинета, оставляя на свои личные расходы не более 15 тысяч рублей в год. В
45 лет она была среднего роста, хорошо сложена; в лице и стане ее видны были
следы прежней красоты; голос у нее был мягкий, проникавший в душу, улыбка
меланхолическая; взор, полный ума, и что-то ангельское во всей фигуре ее
говорили, что она принадлежит не к этому свету. Она отлично знала по-русски и
была другом Карамзина". То же самое чувство сквозит и в очерке пред
перечислением портретов сына Бориса Годунова, злополучного Федора
Борисовича, и даже в биографических сведениях о московском юродивом и
прорицателе пятидесятых годов, сидевшим в сумасшедшем доме "студенте
холодных вод" - Иване Яковлевиче Курейше.
Если прибавить ко всему сказанному массу историко-технических
замечаний Ровинского, среди которых встречаются, например, интересные
подробности вроде поручения выписанным из-за границы граверам расписывать
декорации для фейерверков, и частые ссылки на личные наблюдения и
воспоминания, то едва ли можно не признать за "Словарем" большого значения
как богатого материала не для одной только истории искусства, но и как
памятника громадного труда, исполненного одним человеком, вложившим в него
свою отзывчивую личность.
V
"Словарь гравированных портретов" изображал русских людей на
различных ступенях общественной лестницы и в разные исторические эпохи. Но
для полноты картины нужно было изображение русской жизни, нужно было
собрать черты не личные, а бытовые, закрепленные в памяти народной тем или
другим способом. Эту задачу выполнил Ровинский в другом своем классическом
труде, в "Русских народных картинках", изданных в 1881 году в девяти томах, из
которых четыре заключают в себе 1780 картинок, а пять представляют
объяснительный к ним текст на 2880 страницах большого in 8. В этом издании,
требовавшем для собирания материалов необычайной любви к делу и
настойчивости, а также знания, сопряженного с большими материальными
жертвами, Ровинский собрал все те народные картинки, которые выходили в
свет до 1839 года, т. е. до того времени, когда свободное народное
художественное творчество было вставлено в рамки официальной цензуры.
В них проходит самыми разнообразными сторонами бытовая и духовная
жизнь народа с начала XVII века по средину XIX века. В наивных изображениях
народного резца мы видим русского человека в его отношениях к семье, к
окружающему миру, к ученью, в его религиозных верованиях и поэтических
представлениях, в его скорбях и радостях, в подвигах и падении, в болезнях и
развлечениях. Он пред нами живой, говорящий о себе сам, своим "красным
словом", сказкою и легендою, своеобразный, мощный и простосердечный,
терпеливый и страшный в гневе, шутливый и в то же время вдумчивый в жизнь и
ее сокровенный смысл, с добродушною ирониею смотрящий на себя и на все
окружающее и величаво-спокойный пред лицом смерти. Это труд громадный, из
каждой главы которого светится ум, алчущий и жаждущий сведений о своем
родном. По поводу тех или других народных картин приведены в нем целые
подробные, самостоятельные исследования, обширные извлечения из
памятников народной литературы, стройные, построенные на богатых
источниках и личном опыте и изучении, бытовые и этнографические картины.
Кто прочел со вниманием пять томов текста к народным картинкам, тот может
сказать, что пред его глазами прошла не официальная, не внешняя, но
внутренняя русская жизнь более чем за два века со всем тем, что побуждает ее
любить, что заставляет грустить по поводу горьких сторон ее прошлого.
Народные картинки, называемые также лубочными - от лубочных
(липовых) досок, с которых они печатались, и от лубочных коробов, в которых их
разносили для продаже офени,- долго были в пренебрежении у наших старых
писателей и ученых. Они считались принадлежностью "подлого" народа, как
именовался он в документах XVIII века. Кантемир и даже Барков (!) называли их
негодными и гнусными, подобно тому, как песни народа признаны были
"подлыми" Тредьяковским и Сумароковым. Сатирик Кантемир не без гордости
замечал, что творения его не будут "гнусно лежать в одном свертке с Бовою или
Ершом!" *(204) "Эти чопорные господа,- говорит Ровинский,- в большинстве
сами вышедшие из подлого народа, никак не могли себе вообразить, что Ерш,
Бова и т. п. переживут их бессмертные творения; но таким же фешенебельством
заражены были и более развитые люди - члены ученых обществ: так, например,
в 1824 году, когда Снегирев представил в Общество любителей российской
словесности свою статью о лубочных картинках, то некоторые из членов даже
сомневались, можно ли и должно ли допустить рассуждение в их Обществе о
таком пошлом, площадном предмете, какой предоставлен в удел черни?
Впрочем, решено было принять эту статью, только с изменением заглавия в ней
- вместо "лубочных картинок" сказать "простонародные изображения"".
Не так смотрел на народные картинки М. П. Погодин. Он, по словам
академика К. О. Веселовского, указал молодому, полному сил и
любознательности Ровинскому, увлекавшемуся собиранием офортов, новое,
почти непочатое поле для деятельности. "То, что вы собираете,- сказал он,-
довольно собирают и другие; этим никого не удивишь, а вот собирайте-ка все
русское, чего еще никто не собирает и что остается в пренебрежении и часто
бесследно пропадает,- так польза будет иная". Прошло много лет - и
красноречивым ответом на совет Погодина служат "Русские народные
картинки". Ими сохранены от забвения, ограждены от истребления и, так
сказать, закреплены для будущего все виды этой отрасли народного творчества
- начиная со сказок и забавных листов, переходя к историческим листам,
букварям и календарям и кончая притчами и листами духовными. Все это
сопровождается тремя томами объяснительного текста, томом примечаний и
дополнений и томом, содержащим в себе в высшей степени интересное
"заключение" и алфавитные указатели. В этом заключении помещены
исследования о народных картинках, резанных на дереве, гравированных на
меди и так называемою "черною манерою", о западных источниках русских
картин, о их пошибе, стиле и раскраске, о народных картинках в Западной
Европе и на Востоке - в Индии, Японии, Китае и на Яве, наконец, о способах
гравирования и печатания и о продаже картинок, о надзоре за их производством
и о цензуре их. Последняя взяла под свой присмотр народные картинки, как уже
сказано, лишь с 1839 года. До тех же пор высокомерное отношение
образованного общества к этим картинкам и непонимание их значения
предоставляли полный бесцензурный простор их издателям, благодаря чему
мог сохраниться своеобразный их характер. Даже суровые меры, предпринятые
Павлом I 18 апреля 1800 года, когда было определено запретить впуск из-за
границы всякого рода книг без изъятия, а равномерно и музыки, так как "чрез
ввозимыя из-за границы разныя книги наносится разврат веры, гражданского
закона и благочестия",- меры, отразившиеся и на внутренней цензуре, не
повлияли на народные картинки. Не повлиял на них и цензурный устав
Шишкова, изданный в 1826 году. Поэтому в тех собранных Ровинским народных
картинках, которые относятся ко времени до 1839 года, мы находим совершенно
свободное выражение вкусов и мыслей как художника, так и окружавшей его
среды - и уже в одном сохранении их для потомства большая заслуга
Ровинского, тем более, что распоряжения пятидесятых годов, а также взгляды и
приемы некоторых исполнителей этих распоряжений могли привести к
бесследной утрате "лубочной" литературы и художества. Ровинский приводит
постановление особого комитета для проверки действий цензурных комитетов,
учрежденного под председательством Бутурлина в 1850 году, об обязании
полиции представить о тех из старых картинок, изданных без цензуры, которые
отличаются предосудительным содержанием, чрез губернаторов министру
внутренних дел для принятия мер к их уничтожению. Получив это
постановление в апреле 1851 года, московский генерал-губернатор граф А. А.
Закревский привел его в исполнение быстро и решительно. Все старинные
медные доски, с которых печатались народные картинки, были вытребованы в
полицию, изрублены в куски и возвращены в виде лома. Таким простым
способом было в Москве уничтожено раз навсегда воспроизведение старинных
бесцензурных картинок, совершенно независимо от их содержания. Впрочем,
многие из таких картинок относились к древнему русскому эпосу, а взгляд на
него был весьма неблагоприятный. Еще в половине пятидесятых годов князю
Петру Андреевичу Вяземскому приходилось, по должности товарища министра
народного просвещения, с трудом отстаивать статью Константина Аксакова
"Богатыри великого князя Владимира по русским песням" против разделяемого
многими мнения генерал-лейтенанта Дубельта, находившего, что сочинение
Аксакова - "рукопись бесполезная и отчасти бессмысленная, причем общее
направление ее состоит в том, чтобы выказать прелесть бывшей вольности..."
Нет никакой возможности в очерке, касающемся личности и деятельности
Ровинского, передать хотя бы в самых кратких чертах богатое, в своем роде
неисчерпаемое, содержание текста "Народных картинок". Постараюсь
ограничиться лишь несколькими беглыми заметками.
Основание всякого общественного быта - семья. Она невозможна без
женщины, и потому прежде всего идут у Ровинского картины и исследования о
женщине по понятиям XVII и XVIII вв. Если пришедшие к нам с Запада забавные
рассказы и давали повод изображать женщину лишь в юмористическом и
откровенном - иногда слишком откровенном - виде, то русские источники -
"Пчела" и духовные поучения - относятся к ней с упорным и аскетическим
озлоблением, видя в ней виновницу "злых помыслов" и зачастую даже орудие
дьявола. "Злая жена,- говорит автор "Пчелы",- есть око дьявола, торг адов,
воевода неправедным, стрела сатанина и подобна есть перечесу: всюду болит и
всюду свербит, уязвляя сердца юных и старых". Отец описывает сыну кокетку
XVII века, отправляющуюся "устрелять" человеческие сердца: "Сперва она
прехитро себя украшает, приятные сандалии обувает, и лицо и выю себе вапами
(белилами) повапит, и черности себе в очесех украсит - когда идет, ступает тихо
и шею слегка обращает и зрением умильно взирает, уста с улыбкою отверзает и
все составы в прелести ухищряет" и т. д. Не лучше и жена лукавая и льстивая,
обманывающая мужа ласками, которая в то же время "в оконце часто призирает,
пляшет, бедрами трясет; хребтом вихляет, головой кивает". Поэтому-то "Пчела"
и заканчивает свои поучения утверждением, что женщина вообще - ехидна,
скорпия, лев, аспид, василиск, неправдам кузнец, грехам пастух и, в заключение,
"блудословия гостиница". Такие отзывы находили себе сочувственный отклик у
некоторых, чья семейная жизнь сложилась не на радость - и Ровинский
указывает на рукопись, где против этих названий рукою удрученного супруга
отмечено: "Подобное оной заповеди моя жена Пелагея во всем сходство имеет",
а против слова "скорпия" особливо сказано: "И сия подобна во всем".
Но большинство не смотрело так мрачно на женщину и относилось к ее
"ехидству и уверткам" так же снисходительно, как и к проделкам мужской
братии. Стоит припомнить похождения богатырей наших былин с Апраксеевной,