Кони А.Ф. Избранные труды и речи

Подождите немного. Документ загружается.

имеющим не только разъяснительный по данному делу, но и общий по всем

делам императивный характер, со стороны подчиненных ему судебных

учреждений имеет право рассчитывать Правительствующий Сенат, ибо иначе

пришлось бы повторить слова великого его основателя - "всуе законы писать,

если их не исполнять" и допустить замену точного смысла закона,

разъясненного высшим, призванным к тому судилищем, личным усмотрением

суда по правилу: Sic volo, sic jubeo! Stat pro ratione voluntas! *(181).

Уже одного нарушения 929 ст. Устава уголовного судопроизводства было

бы достаточно для того, чтобы отменить приговор по настоящему делу. Но

независимо от этого существует ряд других нарушений по свойству самого дела.

Первое из них выразилось в постановлении суда от 19 августа 1895 года об

отказе жалобщикам в вызове оправданных при первом рассмотрении дела

подсудимых Александрова и Гаврилова. Решениями Правительствующего

Сената за 1871 г. N 450, за 1873 г. N 359, за 1877 г. N 29, за 1878 г. N 39 и

другими вызов таких оправданных подсудимых в качестве свидетелей признан

для суда обязательным в порядке, установленном 557 ст., и распространен не

только на оправданных подсудимых, но даже и на осужденных. Поэтому отказ в

вызове оправданных подсудимых по требованию обвиняемых, подлежащих суду

второй раз, есть явное стеснение прав подсудимых, которое ни в каком случае и

никогда не может быть объяснено даже тем, что показания этих свидетелей не

имеют непосредственного отношения к делу, ибо против этого свидетельствует

самая скамья подсудимых, которая при первом разбирательстве дела

одинаково приютила на себе и оправданных, и осужденных. Идя

последовательно, пришлось бы признать, что и объяснения этих лиц, данные в

первом заседании, к делу не относятся. Несомненно, что обвиняемый по одному

и тому же преступлению есть и один из важнейших свидетелей, если только суд

по внутренней оценке не найдет необходимым отнестись к нему с недоверием.

Объяснения, сделанные по этому предмету судом, не представляются

основательными. В них говорится об отсутствии основного закона, который

делал бы такой вызов обязательным. Но Устав уголовного судопроизводства

делает обязательным вызов всякого лица, могущего быть свидетелем по делу, и

в статьях 713, 714 и 721 определено, в чем состоит то отношение человека к

делу, которое придает ему характер свидетеля. Поэтому и за невозможностью

признать показания оправданных не относящимся к делу - они несомненно

имеют право занять в деле положение свидетелей, причем это их право

подтверждено и закреплено приведенными решениями. Об отсутствии какого же

основного закона говорит объяснение суда? Едва ли можно предположить,

чтобы оно имело в виду законы основные, помещенные в первой части первого

тома Свода законов, ибо они по важности своей, конечно, не могут касаться

таких вопросов, как вызов свидетелей. Поэтому говорить о применении их к

настоящему делу невозможно, да и ничего относящегося к отправлению

уголовного правосудия в них нет, если не считать ст. 65, обязывающей все без

изъятия места, а следовательно, и судебные, утверждать свои определения на

точных словах закона, "не допуская обманчивого непостоянства

самопроизвольных толкований".

Во второй части объяснения судом указывается, как на основание к

отказу, на то, что после отказа ходатайство о вызове одного из оправданных

подсудимых не было повторено и что защитник по открытии заседания не

просил об его отсрочке, за отсутствием этих свидетелей, для вызова их. Но

обсуждению Сената подлежит отказ суда в тех условиях, в которых он был

сделан, и вне зависимости от тех действий, которыми он сопровождался,

причем надлежит заметить, что отсутствие требования о вызове свидетелей на

счет подсудимых, людей бедных, темных и давно уже содержащихся под

стражей, ни в каком случае им в вину поставлено быть не может, суду же

должно быть известно, что требование защитника об отсрочке заседания для

вызова свидетелей, в котором судом уже было отказано, было бы требованием

тщетным, незаконным и невыполнимым. Поэтому упрек в том, что такое

требование не было предъявлено по открытии судебного заседания,

несправедлив и, ввиду обязанности суда оставить такое требование без

последствий, представляется более чем странным.

Второе нарушение выразилось в способе обсуждения ходатайства

защиты о вызове неявившихся свидетелей. Закон дает суду дискреционное

право отказывать в вызове новых свидетелей, признавая их не относящимися к

делу, но закон требует, чтобы самое ходатайство о вызове было обсуждено во

всех подробностях. Суд может отказать, но у просителя должно остаться

убеждение, что, отказывая, суд вошел в оценку всех его доводов. К суду в

подобных случаях вполне приложимо античное изречение "бей, но выслушай".

Поэтому в ряде кассационных решений, между прочим, по известным делам

Вельяшева 1890 г. и Минцес 1889 г., указано, что суд обязан каждый раз входить

в оценку как важности показаний указываемых свидетелей, так и того,

действительно ли их показания составляют новое в деле обстоятельство. При

этом вся практика Правительствующего Сената по 879 ст. Устава уголовного

судопроизводства основана именно на обязанности суда мотивировать

подробно свои постановления в этом отношении. Между тем, постановление

суда 19 августа 1895 г. отказывает в вызове свидетелей, долженствующих

показать о новых обстоятельствах, на том основании, что обстоятельства эти не

представляются новыми, "так как некоторые из них были известны при

производстве полицейского дознания, другие при производстве следствия, на

что указывают не только протоколы того и другого, но частью и находящиеся в

производстве суда прошения подсудимых".

Но прежде всего прошения участвующих в деле лиц ни в каком случае не

могут устанавливать собой таких обстоятельств, которые затем уже не

признаются новыми, потому что прошения эти рассмотрению присяжных

заседателей не подлежат. С другой стороны, обстоятельством не новым не

может считаться такое, которое почему-либо сделалось известным полиции, но

не было ни ею, ни следственной властью проверено надлежащим образом.

Вопрос не в том, знал ли тот или другой агент полицейской власти об известном

обстоятельстве, и даже не в том, придавал ли он ему значение или нет, а в том,

было ли это обстоятельство обследовано теми способами и приемами, которые

указаны в Уставе уголовного судопроизводства. Иначе пришлось бы допустить

устранение из дела многих новых обстоятельств только потому, что было бы

доказано, что слухи о них доходили до сведения полицейской власти, которая

вследствие неопытности, поспешности, предвзятого взгляда или

одностороннего отношения к делу не придала им значения. Инстанция,

предающая суду,- Судебная палата - обязана разрешить вопрос о предании

суду на основании актов предварительного следствия, а потому обстоятельства,

имеющие существенное отношение к делу, не помещенные в актах

предварительного следствия, должны считаться новыми. Правительствующий

Сенат не признал нарушением в решении по делу Мешкова, 1871 г., отказ в

вызове свидетелей по обстоятельству, которое именовалось новым, но уже

было предметом предварительного следствия, и тем самым указал, что

обстоятельства, не бывшие предметом предварительного следствия, подлежат

обследованию путем свидетельских показаний и новыми законными способами

как новые. Поэтому отказ суда в вызове свидетелей о новом обстоятельстве без

обсуждения его существенности, а потому лишь, что о нем было известно

полицейской власти, представляется незаконным. При этом надо заметить, что

и самое обсуждение поводов к отказу не представляется сделанным с

надлежащей точностью и полнотой, ибо, например, ни в обвинительном акте, ни

в актах предварительного следствия нельзя найти указаний на то, что становой

пристав, производя розыски, нашел за рекой Люгой не в том месте, где был

найден труп Матюнина, следы крови; поэтому, если подсудимым об этом

сделалось известным только после рассмотрения дела 11 декабря 1894 г., то

обстоятельство это, могущее, по их словам, быть проверенным, должно быть

признано судом вновь открывшимся.

Третье нарушение выразилось в отказе защитнику в отсрочке заседания

по 734 ст. Устава уголовного судопроизводства, дабы иметь время

приготовиться к возражениям против новых доказательств, выставляемых

прокурором в лице новых свидетелей, вызванных им по 573 ст. Ссылка суда на

то, что прокурор имеет право не указывать на обстоятельства, по которым

вызываются свидетели, представляется несогласным с неоднократно

высказанным Сенатом взглядом, нашедшим свое окончательное закрепление в

решении N 717 за 1886 г. Правительствующий Сенат признал, что требование

прокурора о вызове новых свидетелей не подчиняется никаким срокам и может

быть предъявлено суду до открытия судебного заседания; он признал также, что

суд не имеет права входить в обсуждение степени важности подлежащего

разъяснению новыми свидетелями обстоятельства и обязан их вызвать

безусловно. Но, вместе с тем, в решении по делу Скачкова, N 77 за 1878 г.,

Сенатом высказано, что прокурор обязан выяснить суду те основания, по

которым он признал показания известных лиц относящимися к делу и их самих

подлежащими вызову, несмотря на то, что они не были допрошены на

предварительном следствии. Помимо этих указаний Правительствующего

Сената нельзя не признать, что ни достоинство прокурорского звания, ни польза

дела не могут ничего утратить от открытого заявления прокурора противной

стороне о том оружии, которым он намерен против нее действовать. Подобный

открытый образ действия вызывается необходимостью судебного прямодушия,

которое должно руководить действиями всех участвующих в деле лиц.

Прокурору не следует скрывать в открытом бою для выяснения истины, который

идет на судебном следствии, зачем ему нужен тот или другой из вызываемых

свидетелей. Достоинство судебного заседания требует всемерно избегать

неожиданностей и сюрпризов, ожидающих противную сторону, как чуждых

целям правосудия. Кроме того, с практической точки зрения, незачем рисковать

тем, что защита может усмотреть в показаниях вызванных прокурором

свидетелей новое доказательство и, согласно 634 и 734 ст. Устава уголовного

судопроизводства, потребовать отсрочки заседания для разъяснения и

подготовления к возражениям. По этим соображениям суд не имел права

отказывать защитнику в отсрочке судебного заседания по 734 ст. Устава

уголовного судопроизводства и объяснять правильность своих действий тем,

что защитник, выслушав отказ в отсрочке, не просил вновь о таковой после

допроса свидетелей прокурором. Просьба об отсрочке заседания после допроса

свидетелей в большинстве случаев была бы нецелесообразной. Она влекла бы

за собой напрасную трату времени судом в случае ее уважения и лишала бы

подсудимого возможности представить надлежащий отвод против допроса

свидетелей. Сенат в ряде решений - 1888 г. N 199, 1871 г. N 939 и 1888 г. по

делу Умецких и др. требует, чтобы при представлении новых доказательств

сторона, желающая отсрочки заседания, заявила об этом суду своевременно.

Четвертое нарушение выразилось в том, что председатель не разрешил

защитнику предлагать становому приставу Шмелеву вопросы о приводе им

обвиняемых к присяге пред чучелою медведя для получения у них сознания в

убийстве Матюнина. Товарищ председателя Сарапульского окружного суда

объяснил, что запрещение это он счел нужным сделать не столько потому, что

подобный допрос клонился к опорочению действий свидетеля Шмелева как

станового пристава, сколько ввиду того, что об обстоятельствах этих уже было

дозволено рассказывать и подсудимым, и свидетелям, причем недозволение

спрашивать о том же Шмелева основывалось, согласно тому же объяснению, на

том, что "обстоятельства эти не имели прямого отношения к делу". Ни

воспрещение, сделанное товарищем председателя, ни объяснения его не могут,

однако, быть признаны правильными. Ст. 722 Устава уголовного

судопроизводства разрешает свидетелю не отвечать на вопросы, клонящиеся к

изобличению его в каком-либо преступлении; по ст. 611 Устава уголовного

судопроизводства председатель устраняет в прениях все, что не имеет прямого

отношения к делу, и не допускает ни оскорбительных для чьей-либо личности

отзывов, ни нарушения уважения к религии, закону и установленным властям.

Но ст. 722 не безусловна. Она воспрещает любопытствовать об

обстоятельствах, хотя бы и преступных, но таких, которые не имеют отношения

к исследуемому делу или могут подорвать доверие к свидетелю выставлением

его порочных наклонностей или преступных свойств. Но там, где то или другое

обстоятельство, выясненное, раскрытое или установленное действиями

свидетеля, послужило к изобличению подсудимого или к преданию его суду, там

свидетель не может укрываться за ст. 722 Устава уголовного судопроизводства.

Это в особенности относится до действий должностных лиц. На суде

исследуется не только то, что добыто при предварительном исследовании, но и

как оно добыто. Поэтому дозволение лицу, участвовавшему в таком

исследовании, говорить, что оно услышало от обвиняемого и какое именно

сознание оно получило, и воспрещение в то же время спрашивать это лицо о

том, в какой обстановке и при каких условиях оно добыло сознание, есть

нарушение оснований уголовного процесса.

Правительствующий Сенат в решении по делу Кронштадтского банка

высказал, что Устав уголовного судопроизводства не воспрещает предлагать

свидетелю вопросы, касающиеся действий его по службе, коль скоро эти

действия имеют отношение к обстоятельствам дела. Стремление к ограждению

свидетеля от таких вопросов не только не соответствует целям правосудия, но и

не целесообразно, ибо если о неправильных действиях чиновника при

производстве дознания и следствия его самого не позволяют спрашивать, а в то

же время, как это было в настоящем деле, дозволяют говорить о том же другим

свидетелям и подсудимым, то этим самым чиновника лишают возможности не

только оправдаться, но и разъяснить ложь или преувеличение в том, что о нем

рассказывалось. Притом судьей того, были ли преступны, неправильны или

извинительны действия должностного лица, является не оно само, а согласно с

Уставом о службе гражданской и с третьей книгой Устава уголовного

судопроизводства - его начальство.

Поэтому должностное лицо, допрашиваемое на суде, несомненно имеет

право не отвечать на вопрос о том, совершило ли оно общее, предусмотренное

не только уголовным законом, но и заповедями преступление, но не имеет

права на вопрос о том, каким способом добыло оно то или другое

доказательство по делу, доказательство, на достоверности и нравственной

пригодности которого строится уголовный приговор, отвечать: "Это мой секрет"

или ждать, что председатель скажет: "Оставьте его, это его тайна", тем более,

что в данном случае умолчание должностного лица есть, в сущности, косвенное

признание неправильности и, по смыслу 722 ст., даже преступности своих

действий. Наконец, где же предел в рассмотрении, на что отвечать

должностному лицу по 722 ст., и на что не отвечать? Закон признает

служебными преступлениями и медленность, и нерадение, предусматривая их в

410 и 411 ст. Уложения о наказаниях. По отношению к ним тоже следует

допустить молчание? Но ведь фактами, за которыми можно предположить

медленность и нерадение, определяется достоинство, сила и, что иногда

весьма важно, хронология доказательств. Настоящее дело, например, началось

в мае 1892 г., а вскрытие труда произведено лишь 4 июня, и в этот промежуток

не было произведено ни осмотра тела, ни осмотра местности, где оно найдено;

первый осмотр в шалаше Дмитриева, где предполагается совершенным

убийство Матюнина, произведен 17 мая 1892 г., а второй, при котором найдены

вещественные доказательства, считаемые по делу весьма существенными,

лишь 16 августа 1892 г. Если должностные лица, производившие эти действия,

будучи вызваны на суд, были бы допрошены о времени производства этих

действий, то ужели они могли бы быть освобождены от ответов только потому,

что может показаться, что их спрашивают о фактах, имеющих отношение к

медленности или нерадению? Но тогда отчего же не пойти далее и не

воспретить вообще всякие указания на неправильность следственных действий

или неточности в изложении добытых доказательств? О неприменимости к

настоящему случаю 611 ст. Устава уголовного судопроизводства говорить

излишне, ибо, допустив допрос подсудимых и свидетелей о способе получения

сознания первых из них приставом Шмелевым, председательствующий тем

самым признал обстоятельство это относящимся к делу и его запоздалое

объяснение, не нашедшее себе притом места в мотивах отказа, записанных в

протоколе судебного заседания, о том, что вопросы об этом сознании "не имеют

прямого отношения к делу", не может заслуживать уважения, тем более, что та

же 611 статья вооружает его достаточной властью для устранения в форме

вопросов всякого оскорбительного оттенка.

Хотя по закону и по кассационной практике, объяснения суда и отдельных

его членов и не имеют значения заключений суда по замечаниям на протокол,

установленных 844 ст. Устава уголовного судопроизводства, но за

объяснениями этими нельзя не признавать цены, когда таковые более подробно

и разносторонне излагают соображения, руководившие при принятии той или

другой меры, подлежащей рассмотрению в кассационном порядке. К

сожалению, это кассационное условие соблюдено далеко не во всех частях

объяснения товарища председателя Сарапульского суда. Так, в заключении

этого объяснения удостоверяется пред Правительствующим Сенатом, что

"крайне печально, что судом присяжных дважды установлена виновность семи

вотяков в убийстве русского человека с целью принесения его в жертву их

языческим богам, но что же делать! - обстановка убийства Матюнина и

экспертиза, как врачебная, так и этнографическая, положительно установили,

что Матюнин был зарезан с означенной именно целью; и этому не желают

верить лишь только бывшие на суде представитель прессы, корреспонденты да

господин защитник, домогающийся во что бы то ни стало полного оправдания

всех подсудимых, которого он, быть может, когда-нибудь и добьется". Но автору

объяснения должно быть из 5 ст. Учреждения судебных уставов известно, что

Сенат в кассационном порядке не входит в существо дела, и что удостоверения

в виновности подсудимых, с какой бы компетентной стороны они ни шли, не

могут в глазах его ослабить или устранить кассационного нарушения форм и

обрядов судопроизводства, которые один только он и призван рассматривать.

Поэтому излишне и вовлекать Сенат в оценку существа дела. Для него, в

пределах его ведомства, печальным может быть лишь то, что по судебному

делу огромной важности, имеющему не только юридический, но и бытовой

интерес, судом дважды допущены такие существенные нарушения, что

совокупной работе суда и присяжных должно во имя нелицемерного

соблюдения законов, вмененного Сенату в обязанность, обратиться в ничто.

Печальными могут показаться и заключительные слова объяснения, столь

странно звучащая при существовании в Судебных уставах коренных начал

гласности разбирательства и судебной защиты, и едва ли соответствующие

спокойному достоинству того, кто писал объяснение, и высоте того места, куда

оно предназначалось. По всем этим основаниям надлежит признать, что

решение присяжных и приговор Сарапульского окружного суда по настоящему

делу подлежат отмене за нарушением 577, 722, 734 и 929 ст. Устава уголовного

судопроизводства и дело должно быть передано для нового рассмотрения в

Казанский или Вятский окружной суд.

Правительствующий Сенат определил:

1) приговор Сарапульского окружного суда и решения присяжных

заседателей за нарушением 577, 612, 722, 734 и 929 ст. Устава уголовного

судопроизводства и решений Правительствующего Сената 1877 г. N 29, 1878 г.

N 39 и др. отменить и дело передать для нового рассмотрения в Казанский

окружной суд;

2) на основании 265 ст. Устава уголовного судопроизводства суду, в

составе присутствия, участвовавшего в распорядительных заседаниях по сему

делу 19 августа и 19 сентября 1895 г., за нарушением 929 ст. Устава уголовного

судопроизводства сделать замечание.

Очерки

Дмитрий Александрович Ровинский *(182)

Наше время упрекают - и не без основания - в измельчании личности и в

господстве чрезмерной специализации. Оба эти явления в тесной связи между

собою - и оба печально отражаются на духовном складе общественной жизни.

Личность все более и более умаляется, стушевывается, из сознательного и

нравственно-ответственного "я" стремясь укрыться под безличное "мы".

Слабеет воля, тускнеют идеалы, и все реже встречаются так называемые

характеры. Современный образованный человек может, если хочет, обладать

гораздо большим богатством по части знания, чем его отцы и деды; он окружен

и несравненно более удобною внешнею обстановкою: масса технических

открытий облегчает ему пользование материальной стороною жизни. Но наряду

с этою возможностью широкого знания и с этими удобствами, в нем самом

нередко замечается недостаток нравственной силы и деятельного отношения к

жизни во всем, что не касается узколичных, по большей части мелких,

интересов. Слова графа Уварова: "les circonstances sont infiniment grandes et les

hommes infiniment petits" *(183),- звучат подчас горькою правдою. Учение о

душевных болезнях указывает на особое состояние, называемое "равновесием

уменьшенных сил", при котором ни одна из способностей организма не

уничтожена, но все они равномерно ослаблены и, так сказать, укорочены.

Господство такого же равновесия уменьшенных сил в области труда, энергии,

отзывчивости, деятельной любви замечается и во многих областях нашей

государственной и общественной жизни. К этому присоединяется замыкание

себя людьми в узкую специальность, которая сторонится от живого и

многоструйного течения жизни и вырабатывает в своем обладателе

равнодушное и даже презрительное отношение ко всему, что лежит вне ее

области. Под влиянием всего этого часто утрачивается интерес к прошлому и

вера в будущее. Вчерашний день ничего не говорит забывчивому,

одностороннему и ленивому мышлению, а день грядущий представляется лишь

как повторение мелких и личных житейских приспособлений.

Тем более ценны люди с определенным нравственным обликом, чей

многосторонний и бескорыстный труд не может проходить бесследно для

общества, служению интересам и развитию самосознания которого он был

всецело отдан. Чем шире и разнороднее деятельность таких людей, тем

интереснее их личность, чем богаче духовными дарами эта личность, тем

глубже и плодотворнее результаты ее деятельности.

К таким людям принадлежал почивший летом 1895 года Дмитрий

Александрович Ровинский.

Ученый, глубокий знаток и работник в области искусства, опытный

законовед и судебный практик, писатель и блестяще образованный человек,

почетный член Академии художеств и Академии наук и заслуженный член

высшего кассационного суда, Ровинский был не только во всех отношениях

выдающимся, но и в высшей степени своеобразным, цельным и интересным

человеком. В нем жила неутомимая жажда деятельности и живого труда, и он не

зарыл в землю, как "раб ленивый и лукавый", талант своих обширных знаний,

проницательность ума и теплоту доброго сердца. Всю жизнь служа Родине и

искусству, он сложил свои трудовые руки лишь лицом к лицу со смертью...

Государственная служба Ровинского началась, когда ему еще не было

полных двадцати лет. Родившийся 16 августа 1824 г., он был определен на

службу в седьмой департамент Сената 13 июня 1844 г., тотчас по окончании

курса одним из первых в Училище правоведения. Седьмой департамент, где уже

в декабре 1844 года Ровинский занял должность помощника секретаря,

находился в Москве. В "белокаменную" влекли молодого юриста воспоминания

детства и родственные отношения. Там прожил до самой своей смерти в 1838

году его отец, женатый на дочери лейб-медика Екатерины II - Мессинга,

участник войн с Наполеоном и командир нижегородского ополчения в 1812 году,

бывший затем, до 1830 года, вторым полицеймейстером Москвы и деятельным

сотрудником старшего полицеймейстера генерала Шульгина по устройству

городской пожарной команды. К изображению Шульгина в "Русских

гравированных портретах" Ровинского приложен следующий характерный отзыв

об этом оригинале графа Н. Н. Муравьева-Карского: "Человек простой и грубый,

но исправный и проворный, хотя без дальних соображений, постоянно был

употребляем в должности полицеймейстера, к ней имел особое призвание,-

большой крикун, хлопотун, любивший рассказывать о своих подвигах, тушить

пожары и иногда своеручно поколотить..." Эта любовь его к тушению пожаров,

искусно направляемая отцом Д. А. Ровинского, имела своим последствием

образцовую по тому времени организацию пожарной команды, которой москвичи

гордились пред иностранными гостями, а резец народных художников

запечатлел в лубочных листах под названием: "Действие московской пожарной

команды во время пожара", причем Шульгин нарисован мчащимся парою, стоя

на "калибере" *(184), в сопровождении казака и жандарма.

С начала 1848 г. Ровинский, оставив Сенат, исполнял обязанности

московского губернского казенных дел стряпчего *(185); с лета 1850 г. в течение

почти трех лет обязанности товарища председателя Московской уголовной

палаты, а в августе 1853 года был назначен на особо важный, трудный и

ответственный пост московского губернского прокурора. Должность эта,

составляя наследие петровских времен и одно из лучших украшений

екатерининских учреждений, имела огромное значение в нашем

дореформенном строе. Упразднение связанных с нею прав и обязанностей по

надзору за ходом несудебных дел следует признать большою ошибкою

составителей Судебных уставов. Совершенное изменение в характере

деятельности прокурора, придавая ему "обвинительную обособленность", быть

может, и выходило красивым с теоретической точки зрения, но противоречило

условиям нашей административной жизни и шло вразрез с внутренними

потребностями нашего губернского строя. В торопливом осуществлении

страстного желания поскорее расчистить для новых насаждений место,

поросшее бурьяном и полусгнившими деревьями, был срублен дуб, стоявший на

страже леса...

Губернский прокурор с губернскими стряпчими составлял особое, во

многих отношениях совершенно не зависимое от местной администрации

учреждение, так называемую "прокурорскую камеру". Оно имело надзор за

всеми местными присутственными местами, определения которых только тогда

признавались соответствующими закону и приводились в исполнение, когда на

них была известная прокурорская помета: читал. Имея право

беспрепятственного входа во все губернские места и занимая место в

присутствии при докладе дел, губернский прокурор и стряпчие в уездах были

живым напоминанием закона и, во многих случаях, его обязательными

истолкователями. В делах судебных губернский прокурор был всегдашним

ходатаем по искам казны, обществ и установлений. На обязанности его лежало

возбуждение безгласных дел. Он охранял интересы казны, участвуя в приеме

казенного имущества и в производстве торгов на казенные подряды и поставки,

интересы и права частных лиц, свидетельствуя, в составе особого присутствия

губернского правления, людей, подлежавших опеке по безумию или

сумасшествию, и требуя учреждения следственных комиссий по делам особой

важности. Наконец, он охранял права арестантов, будучи главным блюстителем

их содержания "без употребления орудий, законом запрещенных" и ходатаем по

их делам. Имея обязанность уведомлять губернское начальство о всех

замеченных им беспорядках и злоупотреблениях, губернский прокурор сносился

в то же время непосредственно с Министром юстиции, свободный от каких-либо

аттестаций со стороны начальника губернии. Будучи, по существу своих прав и

обязанностей, делегатом центральной правительственной власти, вдвинутым в

среду местного управления, он, при добром желании и сознании долга, мог не

без основания считать себя "оком царевым".

История Министерства юстиции с тридцатых до шестидесятых годов

представляет немало примеров энергической борьбы губернских прокуроров с

местными злоупотреблениями. Борьба эта не всегда была успешна, но уже

самое возникновение ее, основанное на предписании закона, определявшего

обязанности губернского прокурора, действовало благотворно, не говоря уже о

тех случаях, когда последствием ее являлись сенаторские ревизии, несшиеся,

как грозовые тучи, на местность, пораженную правовою засухою... Бог знает,

сколько тягостных пререканий, где голос оскорбленных самолюбий и

властолюбий заглушает ропот искажаемой истины, было бы устранено, сколько

окольных путей для жалоб и взаимных обвинений "поросло бы травой

забвения", если бы в широкие рамки обязанностей губернского прокурора была

в 1864 году влита энергия тех молодых и полных любви к делу сил, которые

обречены были упражнять свое стремление к законности и талантливое

трудолюбие исключительно на обвинительном поприще.

Сделавшись губернским прокурором, Ровинский принес на эту должность

всю свою молодую - ему было еще только 29 лет - жизненность и отзывчивость.

Но вместе с тем он принес и большой опыт. Служба товарищем председателя

Палаты и, главное, губернским стряпчим дала ему богатый материал для

обращения внимания на наиболее больные места судебной и, в особенности,

административной деятельности. Он горячо принялся за работу, настойчиво во

все вникая и зорко ко всему приглядываясь. Задача московского губернского

прокурора - именно московского - за его время была очень нелегкая. Не говоря

уже о массе дела, требовавшей внимательного труда, ввиду особого значения,

которое могло иметь прокурорское "читал" для жителей столицы и одной из

населеннейших губерний,- область деятельности этого прокурора находилась в

совершенно особом положении. В Москве был, кроме губернатора, еще и граф

Арсений Андреевич Закревский, снабженный особыми полномочиями,

легендарный генерал-губернатор, всевластно правивший в Москве с 1848 года в

течение десяти лет и назначенный туда после 17-летней опалы, как - по его

собственным словам - надежный оплот против разрушительных идей, грозивших

прийти с Запада. Безукоризненно честный в материальных отношениях,

большой хлебосол и нежный, слабый отец,- этот осанистый, полный старик,

совершенно лысый, с маленькими хитрыми глазками на круглом лице ("Русские

гравированные портреты"), с выдвинутою вперед нижнею губою, творил суд и

быструю расправу по-своему, не стесняясь законом и своеобразно восстановляя

порядок повсюду, даже и в чужих семьях, разными необычайными средствами,

вроде, например, арестования жены и родственников неисправного подрядчика,

забравшего вперед деньги, и т. п. Вторжение Закревского во всякие дела и в том

числе в судебные, особливо гражданские, было явлением частым и, без

сомнения, составляло соблазнительный пример и для ближайших его

подчиненных, так что губернскому прокурору нужно было много такта и умной

настойчивости, чтобы охранять закон и исполнять свои обязанности, "невзирая

на лица". Неслышное и, по большей части, незаметное для окружающего

общества, прямое и косвенное отстаивание закона отнимало много времени у

Ровинского и делало его положение, как он сам впоследствии сознавался,

подчас более чем затруднительным. Недаром он обращался, при своих работах

по судебному преобразованию, с суровыми укоризнами к генерал-

губернаторской власти в том виде, как ее понимал и практиковал в свое время

граф Закревский.

Тяжела была и деятельность по чисто судебной части. Права губернского

прокурора были большие, и он мог (с 1846 г.) останавливать своими протестами

исполнение приговоров уголовных палат, но не следует забывать, что над судом

и над прокурором стояла теория формальных, предустановленных

доказательств, которая связывала и угнетала свободное приложение судейского

разумения к данным дела. Какое бы внимание, какую бы серьезность ни вносил

прокурор в оценку определения Уголовной палаты, он был бессилен отвратить