Холлинджер Д.П. Выбирая добро

Подождите немного. Документ загружается.

Oliver O'Donovan,

Begotten or Made?

(Oxford: Clarendon Press, 1976), 1.

Anthony Giddens, "The Global Revolution in Family and Personal Life", in

Family in Transition,

ed. Arlene

Skolnik and Jerome Skolnik (Boston: Allyn&Bacon, 2001), 19.

David Lyon,

The Steeple's Shadow: On the Myths and Realities of Secularization

(Grand Rapids: Eerdmans,

1987), 53.

Ellul,

Technological Society,

74.

Bryan Wilson, "Morality in the Evolution of the Modern Social System,"

The British Journal of Sociology

36, no.

3 (September 1985):326.

Ibid.

Ibid., 328-29.

Emile Durkheim, The Division of Labor in Society (London: Macmillan, 1984), 2.

Robert Bellah, Richard Madsen, William Sullivan, Ann Swidler, and Steven Tipton, Habits of the Heart:

Individualism and Commitments in American Life (New York: Harper & Row, 1985), 277.

Agnes Heller, A Theory of Modernity (Oxford: Blackwell, 1999), 202,203.

Berger,

Homeless Mind,

37.

Peter Berger,

The Sacred Canopy: Elements of a Sociological Theory of Religion

(Garden City, N.J.: Anchor

Books, 1967), 48.

Lyon,

Steeple's Shadow,

31.

Jeffery Hadden, "Toward Desacralizing Secularization Theory,"

Social Forces

65, no.3 (March 1989): 588.

Berger,

Sacred Canopy,

107.

Karel Dobbelaere, "Secularization Theories and Social Paradigms: Convergence and Divergence",

Social Analysis

(1985): 378.

See Peter Berger, ed.,

The Desecularization of the World: Resurgent Religion and World Politics

(Grand Rapids:

Eerdmans, 1999); and Paul J. Fitzgerald, "Faithful Sociology: Peter Berger's Religious Project,"

Religious Studies

Review

27, no. 1 (January 2001): 10-17.

Wilson,

Contemporary Transformations of Religion,

10.

Karl Manheim, Essay on the Sociology of Knowledge (London: Routledge and Kegan Paul, 1952), 269/

Heller, Theory of Modernity, 8/

Jose Ortega у Gasset, The Revolt of the Masses (New York: Mentor, 1932), 31-32.

Newbigin, Truth and Authority, 73.

ГЛАВА 5

ПОСТМОДЕРНИЗМ И СОВРЕМЕННАЯ ЖИЗНЬ

Однажды на занятии по этике две студентки оказались вовлеченными в довольно

жаркий спор на тему внебрачного секса. Джессика доказывала, что секс вне брака

обесценивает этот подарок Бога и идет вразрез с тем, для чего вообще Бог дал его людям.

Хотя прямого текста, например, «вы не должны иметь половые взаимоотношения до брака»

в Библии и нет, Джессика все равно утверждала, что Святое Писание довольно понятно

говорит о значении и целях сексуальных отношений, что прямо исключает внебрачные

связи. Ее жизненное кредо было в том, что есть определенные божественные абсолюты,

которым мы должны следовать, если хотим себе обеспечить то качество жизни, для

которого были созданы. Мы все теряем, когда пытаемся их оспаривать.

Другая студентка, Стефания, с пеной у рта доказывала обратное. «Кто дал нам право

осуждать личные дела других людей? Нам, может, не нравится то, что они делают, но это

их личное дело. Абсолютно неприемлемо осуждать то, как люди решают свои личные

вопросы». Далее Стефания продолжила рассуждать о том, что в самом половом акте нет

никакого скрытого глубокого смысла. Люди сами вложили туда смысл, причем этот смысл

отличается в зависимости от времени и места. Кажется, что у каждого сообщества свое

собственное понимание сексуального поведения, а так же его границ. Стефания с

уважением отнеслась к стремлению Джессики искать в Библии руководство по таким

сложным вопросам, как, например, этот. Но ведь существует так много способов

интерпретации Библии! Если уж она, Библия, не запрещает внебрачные половые связи

открыто и недвусмысленно, то на каком основании делаем это мы? «Кроме того», -заявила

Стефания,- «мы обязаны развивать такую этику, которая стремится к улучшению жизни

каждого индивидуума. Если внебрачный секс, в принципе, обогащает взаимоотношения

партнеров и помогает им стать более развитыми людьми, почему мы будем отказываться от

этого?»

У этой дискуссии было много причин. Одна из них - расхождение в этических и

теологических вопросах. Другая - в кардинальных различиях того, как эти две студентки

воспринимали реальность. Те рамки, в которых каждая из них выстраивала свое понимание

мира, абсолютно не состыковывались одна с другой. Можно даже сказать, что они жили в

двух разных мирах. Стефания была из мира пост - модернизма, о чем ярко говорили те

аргументы, которые она приводила в защиту своего мнения. Не исключено, что она никогда

не читала произведений философов пост - модернизма, но была его радикальным и

бескомпромиссным приверженцем благодаря культуре, в которой выросла.

Как только мы пытаемся применить термин «постмодернизм» для того, чтобы

описать тот жизненный контекст, в котором мы все больше и больше оказываемся, мы

обнаруживаем, что его значение не такое уж понятное, как это может показаться сначала. В

общем — то, это не должно вызывать у нас удивления, если не забывать тот факт, что

преобладающей чертой постмодернизма было стремление поставить под вопрос

традиционное понимание реальности. Термин «постмодернизм» уже давно используется

историками, социологами художниками, архитекторами, философами, литературными

критиками и теологами. Если и существует какая-то общая тема, связывающая эти

различные дисциплины, то это - их реакция на модернизм, на конкретное его выражение в

каждой из этих дисциплин. И именно в этом - его суть. Тем не менее, в это же время

постмодернизм представляет собой намного больше, чем просто реакцию интеллектуалов.

Его доктрины глубоко проникли в ткань повседневной жизни, оказывая влияние на ничего

не подозревающих людей, которые никогда не то что не занимались изучением пост -

модернистской мысли, но даже и не слышали этого термина.

С недавних пор некоторые стали его характеризовать как новый период истории,

который имеет свои особенные социальные, культурные и интеллектуальные черты.

Другие рассматривают его просто как одну из фаз модернизма. Действительно, многие

из основных черт модернизма, таких как развитие технологии, приватизация,

дифференциация, секуляризация и плюрализм, продолжают существовать, хотя не всегда в

их старых формах. Социолог Антоний Гидденс пишет: «отход от взгляда на историю как на

благоприятное развитие событий, разочарование в фундаментализме вместе с появлением

неточной, но нацеленной на будущее мысли, и «опустошение» прогресса... все это

настолько отличается от главных направлений эпохи Просвещения, что служит

подтверждением того мнения, что произошли далеко идущие изменения». «Однако», -

продолжает он, « Произошедшие разобщения следует рассматривать просто как результат

самоочистки современной мысли, когда с остатками традиции и счастливого взгляда на

мир покончено. Мы все еще не вышли за рамки модернизма, но продолжаем жить в фазе

его радикализации».

Делать оценку историческим периодам всегда чревато неопределенностью и

включает в себя сложные оценки социальных, культурных и технологических перемен. Не

ясно, является ли постмодернизм просто продолжением модернизма или совершенно

новой эпохой. Что ясно, так это то, что произошли существенные изменения в основных

контурах мысли и действия. В самом деле, пост модернизм это реакция против

рационализма, стремления достичь истины, определенности и уверенности в прогрессе, то

есть те характеристики, которые характеризовали последние несколько веков.

Пост — модернизм поставил под вопрос идеи эпохи Просвещения и цели

современной науки, которые с такой радостью и оптимизмом рисовали в своем

воображении новый мир, свободный от старых оков и ограничений. Постмодернизм

решительно критикует возможность единства всех вещей и ставит под сомнение

современное видение универсальной единой истины. « В видении пост модернизма все

великие проекты и системы - это не что иное, как социально изготовленные способы

оказания давления и установления контроля одной группы над другой. То есть все

взаимоотношения являются, на самом деле, взаимоотношениями силы. Абсолютно

потерял в доверии поиск добра и истины через индивидуальный доступ к универсальному

абсолюту».

Лучший способ понять широкий размах реальности постмодернизма это сравнить его с

модернизмом. В описании Джина Виса этот контраст прямо-таки шокирующий:

Модернисты ценят единство; постмодернисты ценят различие. Модернисты хотели

найти универсальные рамки, в которых происходит познание; постмодернисты

ставят под сомнение любую систему, которая претендует на эту

основополагающую роль. Модернисты ставят во главу угла индивидуума;

постмодернисты - культуру. Модернисты хотели найти порядок; постмодернисты

превозносят хаос. Для модернистов наука - ценное средство поиска и нахождения

знаний о природе; постмодернистов мало интересуют научные знания, но они

любят новые технологии.

Безусловно, это очень большие обобщения, и некоторые из тех, кто сознательно

причисляет себя к категории постмодернистов, отвергают такие упрощения.

Напротив, те, кто отрицают свою принадлежность к постмодернизму, очень

хорошо соответствуют данным описаниям. Характеристика любого

исторического или культурного движения всегда связано с таким риском.

На самом деле, есть только два способа исследования постмодернизма.

Один из них - изучить интеллектуальный вклад его самых выдающихся

представителей. Обычно в эту категорию попадают философы, литературные

критики и лингвисты. Другой способ - провести анализ общих направлений,

характеризующих культуру в общем, или хотя бы ее составных частей. Эта глава,

в основном, рассматривает этот второй способ, хотя и уделяет некоторое

внимание ключевым интеллектуальным концепциям и мыслителям. В ходе

исследований основных характеристик мысли и действий постмодернизма,

описанных в этой главе, мы увидим их влияние на этику как академическую

дисциплину, а также на мораль, руководящую характером и жизнью. Хотя

контекст современности очень разнопланов и разносторонен, все же заметна

перемена в способе мышления и представления реальности, что включает в себя и

моральный аспект.

Деконструктивизм и отказ от метанаративов

Еще до того, как дух постмодернизма распространился на массовую

культуру, его идеи сначала должны были родиться в умах небольшой группы

интеллектуалов, которые начали ставить под сомнение взгляды модернизма на

философию и на литературную интерпретацию, а также его уверенность в науке,

которую они с готовностью отнесли к категории иллюзий. До этого мир

модернизма оперировал, исходя из его предположения, что существует

объективный мир, который можно описать достоверно и точно. Именно это

основополагающее положение и поставили под сомнение в последние несколько

десятилетий 20 века. Известный теолог Стенли Гренц так описывает это:

«Познание в эпоху постмодернизма... строится на двух столпах: 1)

постмодернисты воспринимают разные объяснения реальности как полезные,

хотя и не объективно истинные конструкции. 2) Постмодернисты отрицают

способность выйти за рамки нашего собственного понимания реальности».

Французский философ Жан-Франкус Летард был одним из первых,

использовавших термин «постмодернизм». Как Летард, так и многие

постмодернистские мыслители вслед за ним не доверяли метанаративам, то есть

разумным логическим повествованиям, эпохи Просвещения и современности.

Такие повествования обычно являются суммирующими идеями или

основополагающими конструкциями, которые люди используют, чтобы

объяснить реальность или привнести связь в мир. Научная рациональность

вместе с постоянно следующими за ней понятиями прогресса и определенности

сформировали сердцевину метанаратива постмодернизма. Теперь этот

обобщающий и унифицирующий подход к познанию и реальности теряет свои

силы. Кроме этого Летард был убежден в том, что само обращение к

метанаративам потеряло свою действенность. Постепенно повествования,

основанные на локальных ценностях и знаниях, заменяли повествования,

обобщающие и суммирующие мировой опыт, и всякое обращение к мировой

обобщающей системе уходило в лету. Летард видел в этом прогресс. Он

писал: «В самом упрощенном виде я бы определил постмодернизм как

скептицизм по отношению метанаративов.» Он, как и другие мыслители

постмодернизма, пришли к выводу, что сложившееся условие можно

расценивать как полезное, «потому что оно усиливают нашу способность

справляться с плюрализмом вокруг нас. Оно оказывает нам содействие в нашей

задаче научиться жить с расхождениями о мнениях и терпеть те вещи, которые

никогда не смогут быть единым целым».

Недоверие к метанаративам (и вообще любой попытке поиска

объединяющих рамок, как на глобальном мировом уровне, так и на местном

уровне конкретных дисциплин) и есть основным компонентом мысли

постмодернизма. Более невозможно ни интеллектуальное, ни культурное

единство, так как они оба - результат ошибочных попыток описать мир,

попыток, которые всегда связаны с желанием удержания власти через идеи и

символы. С радостной ноткой в голосе это так описал редактор «Новой

республики» Эндрю Саливан: «Только под-культура существует... Больше нет

культуры в более широком смысле, которая бы могла занять ее место».

Кроме концепции отвержения метанаративов другой концепцией,

которую чаще всего связывают с постмодернизмом, является деконструкция. С

ней чаще всего ассоциируется имя Жака Дерриды. Родился он в Алжире в

еврейской семье в 1930 году. Переехав во Францию, он большую часть жизни

он провел там, хотя довольно часто приезжал для преподавания в США. Он,

специалист в области письменного языка, убежден, что поиск смысла в тексте,

как и поиск окончательной метафизической точности, описанной в нем - это

просто иллюзия. Основываясь на лингвистике, психоанализе и размышлениях

Фридриха Ницше, Деррида выступает за деконструкцию текста, что означает

невозможность для читателя понять смысл, вложенный автором, а также

невозможность для автора раскрыть истинный смысл мира. Деконструкция - это

«метод анализа, подразумевающий уничтожение всех выражений объективного

значения и показывающий что все, начиная с пьес Шекспира, Декларации

Независимости и кончая научным экспериментом, на самом деле являет собою

ни что иное, как просто нестабильные лингвистические конструкции, маски

власти над культурой и рационализацию угнетения».

Деррида очень активно выступает против так называемого

«логоцентризма». Под этим термином он понимает стремление западной

культуры к рационализму и истине. Приоритет, отданный логике, в попытке

человека понять мир и записанный текст, на самом деле есть ни что иное, как

форма этноцентризма. А вся история философии - это «белая мифология,

которая воспринимает и отражает западную культуру: белый человек замещает

своей мифологией, своим логосом мировой голос того, что он продолжает в

своем неугасимом желании называть смыслом».

Деррида верит, что нам следует разломать, разложить текст по

полочкам. Этой судьбе должна подвергнуться и попытка осмысления мира

автором. На самом деле, эта концепция деконструкции во многом иллюзорна.

Но сам Деррида так не считает. По его мнению, она включает в себя «

уничтожение и вытеснение, как умозрительного порядка, так и не-

концептуального порядка, с помощью которого умозрительный порядок

находит свое выражение».

Деконструкция просто необходима, так как

отсутствует соответствие между языком, который мы используем, и внешним

миром, который мы пытаемся описать. В представлении Дерриды, «нет ничего за

пределами текста»

, так как язык и все попытки поиска значения в окончательном

варианте только указывают на самих себя.

Похожие идеи развивал и Ричард Роти, философ из Университета

Виржинии. Он задает вопрос о правомерности привилегированного статуса

философии в попытках познать истину и смысл. С его точки зрения, с этой

задачей лучше справятся литературная критика или анализ культуры. Он

согласен с «анти - реалистическим» понятием языка, «которое рассматривает

знание не как способ составления правильного понятия о реальности, а как

способ приобретения навыков действия для того, чтобы быть в состоянии

справиться с этой реальностью».

Если ранее Роти использовал термин

«постмодернизм» для выражения своей мысли, то теперь он перешел на термин «

нео-прагматизм». Прагматик, он придерживается мнения, что вместо того, чтобы

задавать вопрос: «Что истинно?», нужно спрашивать «Что полезно?». Философия

абсолютно заблуждается в ее попытке определить истину и объективную

реальность, поскольку язык просто-напросто не в состоянии это сделать. «С точки

зрения прагматика фразы истинны не благодаря тому, что они точно отражают

реальность, но благодаря тому, что они работают — выполняют определенную

полезную службу».

Таким образом, он находится в поиске « поучительной

философии», которая акцентирует внимание на том, какие изменения

определенная вера или убеждение приносят в нашу личную жизнь или жизнь

всего общества. Он считает, что отсутствует философская точка отсчета, и не

один вид языка (например, научный, философский, литературный или язык

морали) не имеют преимущества друг над другом.

Идеи, подобные идеям Роти, Дерриды и Летарда, были высказаны также и

в литературной критике. В последние годы многие школы критики также

поставили под сомнение роль метанаративов как отправной точки мысли, а

также перестали полностью доверять достаточности языка. Еще не все потеряно,

но теперь те теории, которые ставят во главу угла читателя, акцентируют

меньше внимания на намерениях автора, а больше - на читателе. Например,

один из представителей этого направления Стенли Фиш подчеркивает, что

процесс чтения заключается не в том, что читатель приходит к осознанию

смысла литературного текста, а в том, что он сам создает этот смысл.

Следовательно, то, что читатель видит в тексте, зависит полностью от него

самого, потому что « текст представляет собой объект, независимый от его

интерпретации ... Он может даже вообще выпасть и быть замененным другими

текстами, которые появляются в ходе процесса нашего осмысления текста».

Интересно, что Фиш, все же, не пускает этот процесс на самотек, то есть не

допускает индивидуальной интерпретации без всяких границ. Читатель, он же

интерпретатор текста, всегда представляет собой часть какого-то сообщества,

интерпретирующего этот текст, которое и устанавливает нормы, контекст и

ограничения интерпретации.

Все эти мыслители постмодернизма согласны в том, что истину

невозможно описать, используя современные предположения о науке и

рациональности. Практически все они сходятся во мнении, что метанаративы и

другие попытки интерпретации реальности - не что иное, как просто

социальные конструкции, в основе которых лежит желание проявления силы и

доминирования. Претендовать на знание смысла литературного произведения

или претендовать на его истинность, на самом деле есть ни что иное, как форма

общественного контроля. Французский философ Мишель Фауколт очень

выразительно описал роль власти в наших попытках понять мир.

В своих ранних работах он исследовал историю психических

заболеваний и общественного отношение к ним, а также зарождение

современной карательной системы. Он пришел к заключению, что общество

использует такие учреждения, как психбольницы, тюрьмы и больницы для того,

чтобы исключить из своей среды тех, кто в нее плохо вписывается. После того,

как в 1968 прошла волна студенческих волнений, Фауколт перенес акцент своих

исследований на изучение власти и того, каким образом передача знаний на

самом деле есть передача власти. Власть - часть всех взаимоотношений, и по

природе своей не обязательно негативна. Но Фауколт был заинтересован именно

тем, как власть может стать принудительной и негативной, и исключать людей

вместо того, чтобы привлекать их. Он доказывал, что для этого необходимо

изменение не сознания людей, а «политического, экономического и

общественного режимов, в которых формируется истина». «Смысл не в том,

чтобы отделить истину от каждой системы власти (что было бы глупой

фантазией, так как сама по себе истина — это власть), а в том, чтобы отделить

власть истины от форм руководства, социальных, экономических и культурных,

в среде которых она действует».

Понятие того, что власть привязана к идеям, особенно заметно в том, как

этот мыслитель понимает сексуальность. Вот каково его мнение о сексуальных

нормах: « По своей природе правила пусты, жестоки и несовершенны; они

неличностны и их можно изогнуть как угодно под любую цель. Успех в истории

принадлежит тем, кто в состоянии схватить эти правила и стать на место тех,

кто использовал их, кто может замаскировать себя и изменить эти правила,

обратив их смысл, и направить их против тех, кто их первоначально

установил».

Так как сексуальность сама по себе не имеет внутреннего

значения, любая попытка определить ее смысл или установить какие-то нормы

является не чем иным как формой подавления и принудительной властью. На

самом деле, формой подавления являются любые выражения философского или

теологического значения, а так же все попытки определить истину.

Поскольку толкование и попытки определить реальность очень тесно

связаны с властью и контролем, многие сторонники постмодернизма призывают

к герменевтике «подозрения». Под герменевтикой «подозрения» они

подразумевают то, что мы должны очень осторожно относиться к возможным

идеологическим вкладышам во всех интерпретациях текста. Некоторые

теоретики феминизма применяют этот принцип к теологии, предполагая, что

большинство библейских текстов - продукт патриархата и мужского

господства. Например, Элизабет Скуслер Фиоренза выступает с заявлением,

что « канон, раскрывающий истину, не может быть сформулирован только на

основе Библии. Он может быть сформулирован только на основе борьбы

женщин за освобождение от всякого патриархального гнета».

Каков же

результат такого подхода? Как сказал Кевин Ванхузер: « Власть над

интерпретации лежит не в тексте, а в тех социальных порядках, которые

поддерживали освобождение женщин».

Герменевтика «подозрения» смещает

акцент с автора и его попытки передачи смысла на читателя.

Вполне ясно, что корни интеллектуального течения постмодернизма

проникли в поп-культуру и сознание среднего обывателя. Каковы же

последствия этого для христианской этики, и человеческой морали вообще?

Очевидно, что постмодернизм, как то его крыло, что ориентировано на

интеллектуальную элиту, так и то, что ориентировано на среднего обывателя,

помог провозгласить субъективными истину и мораль. Истина как категория

или как цель практически полностью исчезли в некоторых сообществах, в то

время как в других они перешли в категорию личных вкусов и такого

понимания своей сущности, которое является просто «общественным

построением».

Перевод истины в категорию относительного хорошо иллюстрирует

Волтер Андерсон в своей притче о споре по поводу принципов определения голов

и ударов между тремя бейсбольными судьями.

Один говорит: « Существуют

голы и удары, и я называю их их собственными именами согласно их качествам».

Второй судья в этом начинает сомневаться. «Существуют голы и удары. И я

называю их так, как я их вижу». Третий арбитр вообще ни с кем не согласен. «

Существую голы и удары. Но они не существуют до тех пор, пока я не дам им

имя». Если первый рефери являет собой модернистское понимание уверенности

о реальности, то третий явно выражает взгляды постмодернизма: реальность - это

ничто до тех пор, пока мы не дадим ей определение. Принимая во внимание такую

субъективность понимания реальности, не стоит и удивляться тому, что

современное понимание морали тоже стало субъективным. Вспомните историю о

споре двух студенток, записанную в самом начале главы. Понимание Стефании -

это хороший пример того, как думают сейчас очень многие. «В самом

сексуальном акте нет никакого внутреннего смысла. В зависимости от места и

времени люди сами дают ему смысл. Кажется, что у каждого сообщества свое

понимание его и его границ».

Все это, кажется, подтверждает современное наблюдение о том, что пост-

модернизм по своей природе относителен. Относительность (релятивизм), как это

было отмечено в предыдущей главе, получил мощный импульс в современном

мире через процесс плюрализации. Множественность способов восприятия мира

и моральных границ, кажется, создали нормальное психологическое отношение к

идеи о том, что не существует вневременных и вне - пространственных

моральных абсолютов. Кажется, что в контексте постмодернизма релятивизм

взял верх. Некоторые представители постмодернизма, например, Стенли Фиш и

Ричард Роти, выступают против ярлыка релятивизма. Они объясняют это тем,

что наши собственные интерпретации реальности всегда базируются на

интерпретации ее тем сообществом, которому мы принадлежим. Именно это и

не позволяет нам уйти совсем с головой в релятивистский субъективизм. На

самом же деле, это ни что иное, как реинтерпретация того же самого

релятивизма, потому что, согласно этой теории, этика стабильна только в рамках

определенного сообщества. Понятно, что даже если существует возможность

контроля над доступом субъективизма в определенное сообщество, такая

позиция все равно релятивистская по отношению ко всему миру, потому что в

таком случае каждое сообщество может создать собственные рамки

установления морали, и эти рамки могут разительно отличаться друг от друга.

Если принять субъективный взгляд на истину и мораль, а также и

неразлучный с ними релятивизм, будет очень сложно выступить против даже

самых ужасных пороков и зла общества. Обычно все согласны с тем, что

Холокост, рабство, политический тоталитаризм, геноцид - это примеры именно

такого зла. Но если мы серьезно воспримем взгляды постмодернизма, то в

таком случае у нас отсутствует даже всякая возможность назвать эти вещи злом.

Может быть, постмодернисты и хотели бы отрицать причастность к этому

нигилизма, но это сделать невозможно, ведь нигилистические нотки, кажется,

вытекают непосредственно из их взглядов. Вот очень точное наблюдение

Кевина Ванхузера по этому поводу:

Нет никаких абсолютов: ни о вечной жизни, ни о том, что можно и что

нельзя говорить, ни в том, как мы можем дифференцировать общество. С

одной стороны, нигилист не верит ни во что; с другой - он утверждает,

что люди могут изобрести истину. Даже если мы назовем это

нигилизмом с человеческим лицом, все равно нет ничего - ни в мире, ни в

тексте, что бы не было просто созданием или общества, или какого-то

отдельного человека. Вопрос вот в чем: может ли такой нигилизм с

человеческим лицом сохранить человечество и человеческие ценности?

Фрагментация

Фрагментация жизни и деятельности началась с общественного

расслоения и сегментации уже в мире модернизма. Благодаря Индустриальной

революции и разделению труда, люди начали играть определенные роли в

определенных местах, и их общение друг с другом было теперь определено

ролями, которые они играли. В дифференцированном обществе люди

испытывают фрагментацию, а не целостность. Старое ощущение того, что все

удерживается вместе объединяющей системой ценностей, постепенно исчезает

по мере того, как жизнь все более и более оказывается разделенной на части.

Идеалом модернизма был поиск всемирных законов, которые бы принесли

единство в мысли и практику. Но социальные структуры и процессы,

происходящие в мире модернизма, привели к опустошению этого идеала.

Фрагментация обострилась в мире постмодернизма. Это произошло не

только по причине развития общественных процессов, но также и потому что

интеллектуальные течения начали ставить под сомнение целостность и

всемирные законы. Деконструктивизм, недоверие к метанаративам и

субъективность неизбежно вели к фрагментации мысли. В мире пост-

модернизма « все границы и различия быстро разрушаются. Некоторые потери,

связанные с разрушением традиционных: различий, не так уж важны и заметны.

Но последствия потери других можно сравнить с последствием

разрушительного землетрясения. К сожалению, в мире постмодернизма даже

эти две категории трудно разграничить».

В современном мире людям не просто не хватает метанаративов или они

их отрицают, но они также ощущают этот мир фрагментно. То есть, люди

переживают реальность через маленькие фрагменты и кусочки, между

которыми нет связи. Возьмите, например, мир коммуникации. Типичный

фрагмент состоит из нескольких не связанных между собой сцен, и нет

ощущения того, что они вместе движутся к логическому концу. Напротив, вы

можете начать смотреть шоу с середины и ничего особо не пропустить. В

классической форме какое-то повествование начиналось с проблемы или

дилеммы, которая и решалась в ходе развития повествования. В классическом

варианте обязательно присутствует кульминация.

При таком раскладе всегда было ощущение движения, и был виден

определенный шаблон для мысли и опыта. В коммуникации, присущей

постмодернизму, часто отсутствует заметное движение или кульминация, а

вместо них - просто эпизоды, часто даже не связанные друг с другом. Это -

революция в коммуникации, одна из черт которой — замена подробных описаний

и объяснений звуковыми байтами, то есть легко запоминающимися фразами,

захватывающими внимание слушателя, но несущих мало информации. Сегодня

кибернетизация представляет собой квинтэссенцию жизни при постмодернизме.

Абсолютно отсутствует связь между блоками информации, а зачастую и даже в

среде одного блока. Система Интернет ясно сигнализирует о том, что мы

движемся от линейной системы мышления, что была оплотом модернизма, к

образу, символу и таким формам умственных построений, которые всегда

использовались мало образованными обществами. Мы натыкаемся на плохо

связанные информационные участки и образы, и нет механизма, который бы

помог нам определить ценность одного по отношению к другому. В нашу голову

стучаться миллионы обрывков информации, но у нас нет механизма, который бы

помог нам их объединить в одно целое, увидеть значимость этого одного целого

или определить его внутренние связи. Философы Марк Тэйлор и Иза Сааринен так

описывают его: « Хаотично даже регистрирование образов. Они быстро

размножаются, сеть растет, громкость звука увеличивается. Никто ничто не

контролирует».

Компьютеры и революция кибернетического места, наверное,

самые мощные силы, толкающие нас к фрагментации. Это - обратная сторона

того, что по своей природе они дают мгновенную связь. Эти две стороны

действуют независимо друг от друга.

Сегодняшняя поп-культура, с ее обращением к образу, моменту,

эпизодическим изображениям, не несущим много информации, без сомнения, -

лучший пример фрагментации. Современная популярная музыка - один из

самых ярких примеров «значения в данном моменте». Как отмечает Симон

Фриз, специалист по современной музыке, мы переживаем время « во

фрагментах и на разных уровнях», когда мы слушаем современную музыку.

Традиционное ощущение движения, связи и кульминационной точки в музыке

было заменено на « моментные переживания». Наше ухо ловит больше «звуки» в

каждый конкретный момент, чем мелодию музыки, то есть связанный вместе

веночек звуков.

Эта фрагментация, очень заметная в музыке, все более проявляет себя и в

изобразительном искусстве. Взгляните на архитектуру. Архитектура эпохи

модернизма была сформирована наличием промышленных материалов и

образцами индустриальной эры. Она исходила из принципов связности, порядка

и органического единства. Но, начиная с 70х годов, группа

постмодернистских архитекторов начали выступать с заявлениями того, что

современные формы слишком чопорные и застывшие, и в них не хватает

творчества. Они выбирали те стили, которые смешивали разные исторические

традиции, ассиметрию и несоответствие образцов и материалов. В 80-х годах,

некоторые архитекторы относили свои работы к категории деконструктивизма,

так как основывались на локальных сюжетах и направлениях в

противоположность мировым сюжетам и направлениям. В их работах связь

между отдельными частями была очень произвольна.

Религия не только также не избежала влияния фрагментации, но даже

внесла свой вклад в дальнейшее укрепление позиций фрагментации в мысли и в

практике. Традиционные учреждения и формы религии увядают, но

противоположно некоторым современным предсказаниям, религия жива. Она

просто поменяла свое обличье с «ведомственной религии» на «духовность»,

которая питается из различных источников и выражает себя по-разному. Вот

как выразился один из типичных представителей нашего поколения: « Моя