Фоменко И.В. Введение в практическую поэтику

Подождите немного. Документ загружается.

147

однажды движение внутрь локального пространства оказывается

прерванным волевым усилием: не впустил в дом. Дом – самый

частотный, а потому и важный для Добычина знак «своего» про-

странства. Поэтому единственный случай запрета свидетельству-

ет, скорее всего, о том, что, вероятно, в каких-то крайних случаях

свободное движение внутрь может и не осуществиться.

Зато движение к конкретным объектам (76) всегда свободно.

Человек сам выбирает, куда ему двигаться (к парому, к печам, к

флюгеру), а в самом продвижении ему помогают другие (пожа-

луйте к столику, подвел меня к сцене). И это движение всегда до-

стигает цели хотя бы потому, что объекты расположены в разной,

но совершенно определенной степени близости друг к другу (30):

либо неподалеку (неподалеку от кирхи, близко от нас), либо на

точно измеряемом расстоянии (в двух шагах, шагах в десяти),

либо в непосредственной близости (у пруда, у зеркала, у печки, у

козел, у дерева). Все происходит (9) или движется (6) только в

непосредственной близости от объекта (у вешалок, у железной

дороги, у мола, у вокзала). Пространственный интервал между

объектами всегда небольшой и какой-то очень аккуратный (меж-

ду <пушечками>, между печ(к)ами, между деревьями). Впрочем,

пространственных интервалов мало (10). Их, собственно и не

может быть много там, где «размыты» границы.

В пространстве культуры граница играет роль преграды, от-

деляющей «свое» от «чужого», «упорядоченное» от «неупорядо-

ченного», «доброе» от «злого», «нас» от «них». А герой потому и

герой, что способен преодолевать границу, выходя в «чужое»

пространство. В «дохудожественном» пространстве Добычина

все не так. То есть отчасти так, но и не так одновременно. Границ

много («границы» 79), но они как бы вовсе и не границы. Иногда

(15) они отмечают предел или естественную конечную точку, не

формируя при этом никаких этических оппозиций (юбка до зем-

ли, ступени к воде, дошла до дома, до калитки). Но гораздо чаще

граница – это пространство, которое соединяет «свое» и «чужое».

Принадлежа одному и другому, оно обессмысливает само поня-

тие «граница». Именно здесь (на порогах, на крыльце, на веранде,

в воротах) или рядом с ними часто (39) что-нибудь происходит

или кто-нибудь находится. Первенствует среди пограничных

объектов окно. В модели культуры у него особая роль: отделяя

148

«свое» от «чужого», оставаясь преградой, оно одновременно поз-

воляет видеть «чужое», наблюдать за ним. Из 29 «окон» у Добы-

чина только 6 играют эту роль. Во всех остальных случаях окно

такое же, как крыльцо, пограничное пространство, где что-то рас-

положено или происходит. Оно не разграничивает, но соединяет

«внутреннее» и «внешнее» (в окна прилетал трезвон). Калитка,

ворота тоже, как правило, только отмечают присутствие грани-

цы, оставаясь «коридором» между пространствами (свернул в ка-

литку). Разумеется, в добычинском мироощущении есть и тради-

ционные границы, за которыми что-то происходит (за плетнями,

за дамбой, за Двиной), но они тоже всякий раз могут оказаться

прозрачными (за рекой, удивляясь, я видел людей). Поэтому гра-

ница – это оконтуренность локальных пространств, «подробно-

стей», из которых состоит «свой», «внутренний» мир. Границы

как черты, отделяющей «свое» от «чужого», здесь просто нет, по-

тому что (или в результате чего?) нет «чужого» пространства. Все

пространство ощущается как «свое». Впрочем, один низкоча-

стотный контекст (2) позволяет предположить, что «чужое» про-

странство в принципе может существовать или даже, может быть,

существует где-то за пределами видимого мира. В это виртуаль-

ное пространство ничто не движется, там ничего не расположено

и не происходит. Оно никак не проявляет себя, но иногда появля-

ется желание кого-нибудь отправить в ад. Ад – это слабый фон,

оттеняющий совокупное единство «своего» пространства, в кото-

ром действия и движение всегда свободны и целенаправленны.

Может быть, потому, что пространство «свое», в нем все

расположено (104), происходит (16) или движется (20) преиму-

щественно по открытой поверхности. Действие (27) тоже направ-

лено на поверхность тех самых частных пространств и объектов,

из которых и состоит мир:

– на бумажках, на открытке, на < иконе>;

– на диване, на двери, на стене, на колокольне, на ступень-

ки;

– на <доме>, на крыше, на кирхе;

– на повороте, на улице, на дамбе, по двору, по дорожкам,

по улице;

– на козлах, на сиденье;

– на елке, на <змее>;

149

– на <скале>, на полях, вдоль берегов, по дамбе (3), по ва-

лам, по льду;

– на крае неба, на облаке;

– в нескольких местах.

При этом то, что расположено на поверхности, все действия

и движения, направленные на нее, подчиняются тем же законам,

что и локальные пространства: границы предельно условны, а ло-

кусы равноправны и «одномасштабны» – каждый равен другому

независимо от того, какую сферу реальности он представляет.

Причем равноправие и «одномасштабность» нередко реализуют-

ся в самих структурах контекстов. Союз и соединяет, делая рав-

ноправными, те пространства, которые в европейской культуре

ощущаются как «чужое» и «свое» (занимали гамак у крыльца и

места на диванах в гостиной). Сравнение объединяет простран-

ства рукотворное и природное (на небе, как на потолке в соборе).

Параллельные конструкции уравнивают метафорическое и быто-

вое пространства (меня посадили в карцер – <я> молился, чтобы

бог посадил его в ад). Но и в тех случаях, когда нет специальных

конструкций, «одномасштабность» уютного мира явлена отно-

шениями между объектами (на тучах зарево от городских фона-

рей).

Последние два контекста дают ключ к еще одному чрезвы-

чайно важному параметру – пространственной вертикали. В мо-

дели культуры вертикаль одновременно и организует простран-

ство, и заключает в себе шкалу этических ценностей. Естествен-

но, что шкала этических ценностей может существовать в том

случае, когда есть или предполагаются крайние точки, маркиру-

ющие «абсолютные» «верх» и «низ», абсолютное добро и абсо-

лютное зло («рай» и «ад»). Но, если ад – это нечто вроде карцера,

а на тучах зарево от городских фонарей, то, что могло быть «аб-

солютным» «верхом» и «низом», оказывается лишь тем, что рас-

положено «выше» или «ниже», и потому этически равным. Во-

обще вертикаль в добычинском «дохудожественном» простран-

стве как-то по-домашнему уютна: все расположенное или проис-

ходящее «выше» (26) или «ниже» (20), как правило, очень близко

к объекту или локальному пространству (над кроватью, под кар-

тинкой, над скамейкой, под грибом <для часового>, над баней,

под домом, над канавой, под каштанами, над рекой, под флюге-

150

ром). Кроме того, она надежно сбалансирована: «выше» и «ниже»

располагается одинаковое количество объектов (16 и 17), хотя,

правда, что-то происходит все-таки чаще «выше» (8), чем «ниже»

(3), но разница эта в принципе незначительна.

Этим можно было бы и ограничить реконструкцию. Но есть

еще одна группа контекстов, которая, с одной стороны, наверное,

не должна рассматриваться в системе пространственных отноше-

ний, а с другой – вносит интересный штрих в картину «дохудо-

жественного» пространства. Группа эта – «Человек как субъект и

пространственный объект». Она сравнительно невелика (49) и не

привлекла бы к себе внимание, если бы не одна особенность.

Действительно, нет ничего специфического в том, что у человека

что-то на голове, что кто-то гостил у нее или взял нечто в руку.

Ничего необычного или интересного для реконструкции про-

странственных отношений здесь нет. Но если контексты этой

группы объединить по частным значениям, возникает очень ин-

тересный эффект – эти частные группы повторяют и соразмерно

воспроизводят основные пространственные отношения:

– поверхность, на которой нечто располагается (на голове, на

лбу, на пояснице, на груди);

– поверхность, на которой нечто происходит (<застегивал >

на спине, <мелькнуло> на лице);

– объект, в непосредственной близости от которого нечто

расположено (у груди, у ног, у глаз);

– группа людей, к которым некто присоединяется или может

присоединиться (<будет> у нас, <побывали> у них, у Кармано-

вых);

– группа людей, в которой нечто происходит (<прожила> у

нас, у Кондратьевых, у Белугиных, <жил> у баронов, у подваль-

ных).

Здесь, вероятно, заключена еще одна особенность добычин-

ского мироощущения: человек одновременно и субъект, оцени-

вающий пространство, и пространственный объект, существую-

щий по тем же законам, что и окружающее его пространство.

Может быть даже, он, оставаясь человеком, тоже есть простран-

ство и потому так свободно движется в мире, лишенном границ.

Группы людей, к которым кто-то может присоединиться и в ко-

торых что-то происходит, – абсолютный аналог локальных про-

151

странств: их количество тоже исчислимо, все происходит и рас-

положено преимущественно на поверхности, они оконтурены, но

не замкнуты, можно перемещаться из одной группы в другую,

среди них нет «своих» и «чужих».

Все эти странности добычинского пространства можно объяс-

нять по-разному. Но каждое из объяснений повлечет за собой со-

вершенно разное объяснение загадочности романа. Можно исхо-

дить из того, что особенности пространства определены точкой

зрения повествователя. В этом случае перед нами добротное реа-

листическое произведение: странность мира и пространства

определены тем, что они даны с точки зрения ребенка и подрост-

ка. Можно исходить из того, что именно такой повествователь

понадобился Добычину для того, чтобы адекватно воплотить

собственное ощущение мира. В этом случае перед нами «аст-

ральный роман», как назвал Н. Бердяев «Петербург» А. Белого.

Но, в отличие от А. Белого, Добычин ощущал вокруг себя не «де-

кристаллизацию» пространства, а его кристаллизацию. Одно

остается непонятным: как соотнести это с той социально-

политической атмосферой 30-х годов XX века, в которой писался

роман.

Достаточно полную картину авторского мироощущения да-

ет контекстный тезаурус цикла И. Бродского «Часть речи». Зна-

чения контекстов «Части речи» сложились в 15 групп с частотно-

стью >3. Из них 13 отчетливо тяготеют к одной из двух сфер

жизни: «мир / действительность» и «человек / отношение к ми-

ру». Не вписываются в эти две сферы только две группы: «время»

и «поэт: между реальностью и культурой». Тем не менее отчет-

ливое деление подавляющего большинства групп на две отдель-

ные сферы может быть истолковано как сигнал: в основе миро-

ощущения Бродского лежит представление о мире и человеке как

двух если не самодостаточных, то относительно самостоятельных

проявлениях бытия.

«Мир / действительность» для Бродского периода «Части

речи» (насколько можно судить по тезаурусу) – это «действие /

движение» (65), «местоположение» (37), «объекты» (35), «соеди-

нение и присоединение фрагментов и явлений» (21), «причинно-

152

следственные отношения» (21), «уподобленность» (25), «сопо-

ставленность и противопоставленность» (11) и «граница» (8).

В целом мир, в ощущении Бродского, упорядочен, доста-

точно прост и даже нормативен.

Действия-движения целенаправленны (33) (дотянуться до

бесценной; в поисках милой; к лесам Дакоты) и, как правило,

четко ограничены рамкой «начало и / или конец». Эта ограничен-

ность есть, вероятно, одна из универсальных особенностей мира,

потому что роль рамки может играть и топографическое про-

странство (приветствует с одного из континентов; <пуля, уно-

сящая жизни> на Юг; из дому на улицу), и пространство листа

(читать с любого места; стряхиваешь в писчую), и физический

или метафизический объект (тело отбрасывает от души на

стену, точно тень от стула на стену), и слово (... и при слове

„грядущее" выбегают мыши).

Сбалансировано движение «внутрь» (4 – в придорожную

грязь; в траву; во двор; вложил в пальцы) и «изнутри» (4 – <го-

родок>, из которого смерть расползлась; выйти из дому; выле-

тает из подворотни; из русского языка выбегают мыши). Дви-

жение внутри некоего пространства едва ощущается (2), но оно

тоже универсально, потому что может происходить внутри про-

странства бытового (в бане) и метафорического (В памяти). Из-

редка нечто однонаправленно движется над объектом (2) и под

объект (3). Изменение направления движения может быть только

исключением (<перемена ветра> западного на восточный). Все,

что движется по поверхности, не встречая сопротивления,

«скользит» и «растекается» (по льду; по косой скуле; по школьной

карте; по щербатой изгороди).

События (14) и в прошлом и в настоящем происходят, как

правило, одновременно и независимо друг от друга (бриз шеве-

лит ботву, и улица сужается). Последовательность событий –

почти исключение (3): они следуют одно за другим только когда

это неизбежно (Я родился и вырос; можно вскинуть ружье и вы-

стрелить; выбегают мыши и всей оравой отгрызают).

Упорядочено местоположение объектов (37). Они находятся

преимущественно «внутри» (17) пространства бытового или ме-

тафорического, как угодно малого или большого (во рту, в крес-

153

ле, в коридоре, в лужице, в городке, в долине, в балтийских боло-

тах, в темноте, в конце Европы, в этих краях, в нигде). А если

нечто расположено на поверхности (10), то это горизонтальная

поверхность конкретного физического объекта или предмета бы-

та (на простыне, на веранде, на спинке стула, на каштане, на

вещи, на почве, на меже).

С четко выраженной горизонталью, на которой нечто распо-

ложено или движется, соотносится столь же четкая вертикаль,

где «верх» и «низ» зеркально отражают друг друга: если нечто

расположено «выше» (над силосной башней) и в «абсолютном

верху» (в небе), то ему соответствует нечто другое, расположен-

ное «ниже» (под каблуком) и в самом низу (на самом дне). Доми-

нирует низ («верх» 2, «низ» 5), но вряд ли можно истолковать это

как особенность организации этического пространства

: и «верх»,

и «низ» достаточно нейтральны (под лежачим, под скатертью,

под лапкой грача, в подвале). Они не несут ярко выраженных по-

ложительных или отрицательных коннотаций и потому, скорее,

лишь констатируют пространственную вертикаль.

Вообще пространство в ощущении Бродского – это то, что

организовано горизонталью и вертикалью, относительно разгра-

ничено («границы» 9) и заполнено объектами (55). Границы мо-

гут быть физическими и метафорическими (по ручку двери, в пре-

делах смысла), нечто может находиться за границей (за морями,

вне ледника, за шторами), пересекать границу или преодолевать

среду, но без всякого собственного волевого усилия

(за моря

солнце садится, из-за штор извлекут, <проступают> сквозь ба-

хрому). Объекты перемещаются и расположены преимуществен-

но «в пределах» и «на поверхности» в разной, но четко фиксиро-

ванной степени близости друг к другу (дальше от тебя, чем от

них; с черной обложкой рядом; у окна, около океана).

Сами объекты, заполняющие «объективное», лишенное ан-

тропоцентричности (нет ни одного контекста со структурными

О вертикали как способе организации этического пространства см.: Лотман Ю.М.

Анализ поэтического текста // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С.241.

Кстати, и волевое усилие субъекта лишь маркировано («цель» 2), причем в обоих

случаях контекст утверждает его безнадежность (потому что как в поисках милой всю-

то ты проехал вселенную, дальше вроде нет страницы податься в живой природе; за ру-

башкой в комод полезешь, и день потерян).

154

словами, означающими нечто находящееся «впереди», «позади»,

«справа» и т.п.) пространство, мало интересуют Бродского. С од-

ной стороны, группа «объект / предмет» частотна и, следователь-

но, важна для поэта. Но с другой – 55 контекстов распределяются

по 20 значениям, и частотность каждого значения оказывается

меньше 3, а это значит, что его роль в мироощущении ничтожна.

Это и позволяет говорить о том, что Бродского интересова-

ли не сами объекты как реалии мира, а те многочисленные струк-

турные отношения, которые через них выявляются. Для него бы-

ло важно, что уже само наличие одного и того же объекта может

быть фактором положительным (освоение космоса лучше, если с

ними <звездами>) и отрицательным (Небо выглядит лучше без

них <звезд>); что с объектом нечто может соотноситься (1) и ему

может нечто принадлежать (1); на него может быть направлено

действие (1) и из него может быть нечто изготовлено (1); он мо-

жет быть частью целого (2), опорой (3), компонентом, замещаю-

щим целое (1) или образующим целое из объединенных частей

(1); может быть основанием интеллектуального действия (по про-

хожим себя узнают дома), носителем чувства / состояния (<дос-

ка>, от которой мороз по коже), исходной точкой действия-

движения (собака, сбежавшая от слепого) и т.д. Причем понятие

«объект» достаточно условно: для Бродского нет границ между

конкретным объектом как материальным проявлением быта и

фрагментом (ситуацией) как сферой бытия, и потому мир как бы

лишен своей «разноэтажности». Доминирующий союз «и» со-

единяет (11) явления равноправные (скрыться негде и видно

дальше) и несопоставимые (разрыв между пером и тем, что

оставляет следы), интеллектуальное и физическое действие (все

оказалось правдой и в кость оделось), два события, находящиеся

в причинно-следственной связи (За рубашкой полезешь, и день

потерян), и две ипостаси одного состояния (уже безразлично… и

в мозгу раздается). Тот же союз «и» с той же частотностью со-

единяет объекты (в колене и в локте, ранки гвоздики и стрелки

кирхи). Это снимает границу между объектами и фрагментами:

оба уровня бытия подчиняются одним и тем же структурным от-

ношениям. Мир предельно прост: у него нет «этажей», конкрет-

ные объекты и фрагменты бытия есть проявления единых струк-

турных отношений. Поэтому все может быть уподоблено (21),

155

сопоставлено (7) и противопоставлено (4) всему: За сегодняшним

днем стоит неподвижно завтра, как сказуемое за подлежащим;

в гортани моей смех или речь, или горячий чай, все отчетливей

раздается снег и чернеет, что твой Седов, «прощай»; В памяти,

как на меже; не рокот, но хлопки полотна.

Но при этом ряды объектов, фрагментов, признаков и дей-

ствий жестко ограничены и конечны. Присоединение (9) послед-

него элемента ряда почти декларативно утверждает их ограни-

ченность (<…> и дорогой тоже все гати; <…> да пустое место,

где мы любили; <…> да полет пули; я любил тебя больше, чем

ангелов и самого; <доска> так и осталась черной. И сзади то-

же). По-видимому, конечность рядов была принципиально важ-

ной для Бродского: все программное 19 стихотворение, давшее

название и циклу, и книге, построено как единый контекст, при-

соединенный к неназванному предшествующему и завершающий

размышления о человеке в мире (…и при слове «грядущее»). Та-

ким образом, структурные отношения в мире разнообразны, но

локальны, их возможности ограничены.

Такова же, по сути, и природа действия (16). Бродского мало

интересует адресат (1), конкретность (1), направленность дей-

ствия на конкретный объект (1). Для него важно, что действие

(любое) – это преобразование чего-то одного во что-то другое.

Это «одно» и «другое» могут быть чем угодно (звонок иней пре-

образил в кристалл; сумма мелких слагаемых при перемене мест

неузнаваемее нуля), как и обстоятельства, при которых соверша-

ется преобразование (при свете свечи; при каждой встрече). Мо-

гут быть разными обстоятельства: неважно, на что / кого направ-

лено действие, чем определено, как происходит, важно, что дей-

ствие – это единственный механизм конкретных преобразований.

Итак, реальность, в которой ощущает себя Бродский, упоря-

дочена и структурно проста. Она существует как подлинно объ-

ективный мир, с которым человека связывает только время.

Именно группа со значением «время» (14) входит одновременно

и в сферу «мир / действительность», и в сферу «человек / отно-

шение к миру». Время ощущается Бродским одновременно и как

природное (в ночи), и как антропоцентрическое, маркированное

часами (после восьми) или регулярно повторяющимся событием

(на физкультуре), и как «природно-антропоцентрическое» (в

156

июле). При этом прерогатива человека в том, что только он опре-

деляет начальную точку отсчета (для начала, когда уснула), смену

прошлого настоящим (после стольких зим), проецирует нечто на

будущее (через тыщу лет) и устанавливает временные отрезки

(сбросив на время, устал за лето, во время оно). Время однона-

правлено; у него есть точки отсчета: прошлое, настоящее, буду-

щее; оно может измеряться часами, временем суток, календарем;

нет у него только одного параметра – конечной точки. Можно как

угодно интерпретировать это, но словарь позволяет только кон-

статировать ее отсутствие в мироощущении Бродского.

Время – это, пожалуй, единственное, что принадлежит од-

новременно и человеку и миру. Сам человек (сфера «Человек /

отношение к миру») живет в этой реальности, как бы не принад-

лежа ей. Его жизнь – это «отрицание и сомнения» (35), путаница

причинно-следственных отношений (21), «разъяснения» (10),

«ограничения» (6), «побуждения и пожелания» (5).

Большая часть контекстов этой сферы объединена частица-

ми, выражающими модальность. Из 54 частиц, выражающих от-

ношение, побуждение, желание, 9 употреблены по 1 разу, 2 –

по 3, 1 – 6, 1 – 9 раз, и только частица не употреблена 24 раза, со-

ставляя примерно половину от общего количества.

Человек ощущает себя вне социума (Не ваш верный друг), и

социум не замечает его (видишь… человека, снимающего не нас).

Алогизм существует как норма (Глаз не посетует на недостаток

эха), а элементы, взаимодействуя, не складываются в систему

(голова с рукою сливаются, не становясь строкою). Вместо це-

лостности природы постигается лишь дробность обыденной жиз-

ни (раковина ушная различит не рокот, но хлопки полотна), вме-

сто высокого – бытовое (в мозгу раздается не неземное «до», но

ее <мыши> шуршание). Нет необходимости иметь нечто обере-

гающее ценности, потому что нет самих ценностей, ни жизненно

необходимых (чучел на огородах отродясь не держат – не те

там злаки), ни патриархальных (не в ситцах в окне невеста, а

праздник пыли, да пустое место).

Нет свободы (Ты не птица) и перспектив (дальше вроде нет

страницы податься в живой природе). Есть сомнение (Пестерев

жив едва ли), извлеченное из небытия слово, которое некому бы-