Фоменко И.В. Введение в практическую поэтику

Подождите немного. Документ загружается.

109

подлинные и квазиподлинные цитаты из Корана создают иллю-

зию «чужого» голоса; ориенталистское начало материализуется в

«странных» для русского уха «риторических оборотах». Одни чи-

татели видят в этом экзотику Востока. Другие за этой экзотикой

различают авторскую позицию – возможность посмотреть на

важную проблему с точки зрения «другого». Точнее, так: выбрать

в мире «другого», в «его» позиции то, что позволит увидеть соб-

ственную проблему в непривычном ракурсе.

«Подражания...» написаны в то время, когда в творческом

сознании Пушкина начинают происходить столь мощные сдвиги,

что меняется даже его метрический репертуар

. Проверке и пере-

осмыслению подвергаются основные принципы его эстетики. Ра-

зумеется, вечный вопрос о предназначении поэта оказывается од-

ним из основных. И Коран мог стать той необычной точкой зре-

ния, которая позволяла увидеть проблему с позиций, не совпада-

ющих с европейской традицией. Это был поистине мир «друго-

го». Конкретным «другим» был поэт-пророк Магомет.

Если в отдельных стихотворениях Магомет остается лири-

ческим персонажем с его конкретными приметами, пристрастия-

ми, поступками, то в ансамбле складывается свод необходимых

качеств, которыми должен обладать «поэт вообще». Его долг –

следовать «стезею правды», проповедуя истину (I, III, V). Он

одарен языком, имеющим власть над умами (I), чувствует силу

слова и ответственность перед ним: Не любит он велеречивых / И

слов нескромных и пустых (II). Он несуетен, скромен, бежит по-

рока. Он избранник, и его предназначение – нести истину толпе.

За год до «Подражаний...» проблему «поэт и толпа» Пуш-

кин, противопоставляя «свою» позицию «чужой», решал катего-

рично: Паситесь, мирные народы! Теперь важные для Корана

отношения «пророк – толпа» позволили увидеть эту проблему

иначе, вне европейской романтической традиции.

В первых трех стихотворениях Аллах обращается и к проро-

ку, и к окружающим его. Возникают варианты как бы «встречно-

го движения»: пророка – к «дрожащей твари» и «дрожащей тва-

ри» – к пророку:

Лапшина Н.В., Романович И.К., Ярхо Б.И. Метрический справочник к стихотворе-

ниям А.С. Пушкина. М.; Л., 1934.

110

– сначала традиционная оппозиция «одинокий пророк –

толпа» (вариант притчи о сеятеле): Мужайся ж, презирай об-

ман, / Стезею правды бодро следуй, / Люби сирот, и мой Коран /

Дрожащей твари проповедуй (I);

– затем оказывается, что пророк не одинок, он в узком кругу

людей (жены, гости), которые могут стать рядом с ним, приняв

его нравственные ценности: О жены чистые пророка... / Храните

верные сердца... / А вы, о гости Магомета... / Почтите пир его

смиреньем...;

– наконец, уверенность в том, что настанет день, когда все,

кроме нечестивых, поймут слова пророка (III).

В следующих трех стихотворениях субъект речи – Магомет.

Его точка зрения смоделирована автором (в Коране он лишен

собственного слова, а потому и собственного мира) и вводит

принципиально новые отношения между пророком и остальны-

ми – не «дрожащей тварью», не «толпой», но именно остальны-

ми:

– пророк постигает истину вместе со всеми: Да притечем и

мы ко свету, – говорит он (V), объединяя этим мы себя со всеми

и каждым;

– пророк – это поэт (VI), воспевающий бойцов-победителей:

Внемлите радостному кличу, / О дети пламенных пустынь!

Этот перебор позиций и был способом поиска собственных

ответов на принципиальные для любого поэта вопросы о сущно-

сти поэзии.

Фрагменты Корана стали основой и для поиска ответа на

вопрос о сущности слова:

– слово – носитель истины (I);

– суесловие, велеречивость безнравственны: Не любит он

велеречивых / И слов нескромных и пустых... (II);

– слово заставляет замолчать порок: Но смолкла похвальба

порока / От слова гнева твоего (IV);

– слово несет свет, прогоняющий с очей туман (V);

– слово вселяет уверенность: Восстань, боязливый... /

Небесную книгу / До утра читай! (VII);

– слово есть деяние, воскрешающее жизнь и молодость (IX).

Таким образом, «свое» слово оказывается сконструирован-

ным из фрагментов «чужого», позволяющих увидеть собственные

111

проблемы как бы с точки зрения «другого», в другой системе

оценок

. Такой принцип поисков «своего» через «чужое» харак-

терен, вероятно, для тех случаев, когда у поэта появляется необ-

ходимость пересмотреть привычный взгляд на мир, но новое ми-

роощущение еще смутно, а то, что рождается, пока невозможно

воплотить в четкую формулу программы. Поэтому, в частности,

способом перебора вариантов становится цикл, позволяющий со-

отнести разные фрагменты «чужого», закрепленные в отдельных

стихотворениях.

Так, известный «Заповiт» Т. Шевченко предваряли «Дави-

довi псалми». Здесь звучала тема славного прошлого, когда похо-

ванi были трупи ворожi, и гибельности настоящего, в котором

...ворогi нови Распродають, як овець, нас, ставились условия:

Спаси мене! Помолюся I воспою знову Твоi блага чистым серцем

Псалмом тихим, новым и звучало пророчество: Дiла добрих онов-

ляться, Дiла злих загинуть. «Давидовi псалми» были датированы

«19 грудня 1845. В’юнища», а через пять дней («25 грудня в Пе-

реяславi») был написан «Заповiт», трансформировавший фраг-

менты «своего чужого» слова «Давидовiх псалмов» в «свое».

«Присвоенное “чужое”»

Если до сих пор мы говорили о цитате как фрагменте текста,

представляющем голос «другого», то в стихотворении «Отцы пу-

стынники и жены непорочны...» этот «другой» представлен за-

вершенным текстом, «чужое» высказывание приведено целиком

Эти смыслы актуализируются в том случае, когда основой для понимания стано-

вятся отношения «своего» и «чужого» слова. При других основаниях цикл может быть

понят иначе. «Поражания…» можно прочесть как поэтическую версию, улучшающую

и уточняющую Коран: «Подражания показывают только, что мог сделать поэтически

одаренный человек из материала, дурно оформленного Мухамедом» (Литературная эн-

циклопедия: В 11 т. М., 1931. Т. 5. С. 465); «Пушкин восстанавливает хронологическую

последовательность глав Корана, как бы отражая историю возникновения и развития

ислама. С другой стороны, события вводятся во временные рамки, очерчивающие жиз-

ненный путь Мухаммеда, позволяя проследить его эволюцию» (Лобикова Н.М. Пушкин

и восток. Очерки. М., 1974. С. 68). Он может быть прочитан и как «выдержанный гимн

Богу, вознесенному над всеми вероисповеданиями» (Котляревский Н. Литературные

направления Александровской эпохи. Пг., 1917. С. 206), и как «воплощение собствен-

ных настроений и переживаний поэта» (Томашевский Б.В. Пушкин. Книга вторая. Ма-

териалы к биографии (1824–1838). М.–Л., 1961. С. 42).

112

и занимает почти половину площади стихотворения: 7 строк

из 16.

1 Отцы пустынники и жены непорочны,

2 Чтоб сердцем возлететь во области заочны,

3 Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

4 Сложили множество божественных молитв;

5 Но ни одна меня не умиляет,

6 Как та, которую священник повторяет

7 Во дни печальные Великого поста;

8 Всех чаще мне она приходит на уста

9 И падшего крепит неведомою силой:

10 Владыко дней моих! дух праздности унылой,

11 Любоначалия, змеи сокрытой сей,

12 И празднословия не дай душе моей;

13 Но дай мне зреть свои, о Боже, прегрешенья,

14 Да брат мой от меня не примет осужденья,

15 И дух смирения, терпения, любви

16 И целомудрия мне в сердце оживи.

В отношениях между «своим» и «чужим» словом здесь дей-

ствуют два разнонаправленных механизма. С одной стороны, на

уровне сообщения «я» последовательно подчеркивает принад-

лежность высказывания не конкретному «другому» (Ефрему Си-

рину), но «другим»: отцам пустынникам и женам непорочным,

священнику, произносящему его во дни печальные Великого по-

ста. Как одно из высказываний, воплощающее позицию «дру-

гих», оно приходит к лирическому субъекту (мне оно приходит

на уста) и крепит его неведомою (то есть незнакомой «ему»,

внешней по отношению к «нему») силой. И, наконец, после этого

дан поэтический вариант молитвы Ефрема Сирина как целостно-

го высказывания, принадлежащего «другим» и приходящего на

уста «мне».

Таким образом, «чужое» высказывание становится ядром

стихотворения, а предшествующее «свое» слово играет роль вве-

дения, призванного обеспечить ощущение значимости «чужого».

В таком толковании стихотворение читается как поэтиче-

ское переложение богослужебного текста, снабженное маркера-

ми, помогающими читателю прочесть текст именно и только как

богослужебный: «он создан отцами-пустынниками, его повторяет

113

священник в дни великого праздника, его повторяю и “я” – вот

этот текст».

Однако на уровне смыслообразования действуют иные ме-

ханизмы.

Очевидно, что первые 9 строк – это лирическое высказыва-

ние от первого лица, адресованное воображаемому читателю,

рассказ о том, какая молитва мне... приходит на уста и крепит

меня неведомою силой, то есть рассказ о «себе», «свое» слово, ад-

ресованное «другому». Сама молитва начинается с 10-й строки.

Двоеточие маркирует границу между «своим» и «чужим», указы-

вая на то, что дальше будет приведено то высказывание, о кото-

ром до сих пор только говорилось. Но парная рифмовка:

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой...

– тотчас снимает эту границу, «сращивая» «чужое» со «своим»,

причем доминантой остается «свое», а «чужое» присваивается

лирическим субъектом, потому что по способу выражения не от-

личается от «своего» слова. С одной стороны, молитва приведена

целиком почти без изменений. Она представлена поэтическим

вариантом «чужого» слова. Текст молитвы слегка видоизменен и

зарифмован:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей;

Но дай мне зреть свои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

Господи и владыко живота моего, дух

праздности, уныния, любоначалия и

празднословия не даждь ми. Дух же це-

ломудрия, смиренномудрия, терпения и

любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Гос-

поди, Царю, даруй ми зрети моя прегре-

шения и не осуждати брата моего, яко

благословен еси во веки веков. Аминь

Но произносимая молитва и не требует всегда от молящего-

ся дословного воспроизведения. «Не слова нужны господу, а

сердце. Из плодов словесному составу и говорению молитвы ни-

чего не принадлежит. Все плоды могут быть получены через одно

возношение ума и сердца к Богу. Главное в молитве чувство к Бо-

гу из сердца. Слова молитвы при сем, какие подберутся», – писал

Полный православный молитвослов для мирян. М., 1998. С. 544.

114

Феофан Затворник

. А в поэтическом варианте пушкинской мо-

литвы, безусловно, есть та «искренность, которая делает своими

все слова молитвы, составленныя другим...»

Итак, с одной стороны, действуют механизмы присвоения

«чужого» богослужебного слова. С другой – это слово десакрали-

зуется. Во-первых, потому, что поэтический вариант молитвы

никак не выделен на фоне «своего» слова ни лексически (высо-

кая, книжная лексика равно определяет характер всего стихотво-

рения), ни ритмически (во второй части стихотворения нет даже

намека на молитвословный стих

, все стихотворение написано

шестистопным ямбом). Входя в «свое» как продолжение его рит-

мической тенденции, молитва образует единое лексико-

ритмическое поле со «своим» словом. Во-вторых, «чужое» пред-

стает как часть «своего» потому, что все стихотворение синтак-

сически представляет собой одно предложение, единое высказы-

вание лирического субъекта. А это, в-третьих, определяет харак-

тер адресата. У молитвы как текста богослужебного есть только

«высший нададресат»

. «...Молитва... есть наша благоговейная

беседа с живым Богом; так сказать, непосредственное – лицом к

лицу – общение нашего бессмертного духа с живым Творцом!»

«Молитва есть возношение ума и сердца Богу» (Митр. Филарет),

«созерцание Бога, дерзновенная беседа твари с Творцом,

...забвения для Него всего окружающего...»

Однако, будучи включенной в лирическое высказывание

«я», молитва стала частью «своего» слова, целостность которого

оформлена и ритмически, и синтаксически. Здесь, вероятно, и

кроется один из механизмов присвоения «чужого» богослужеб-

ного слова. Как часть авторского высказывания, оно переадресо-

вывается тому конкретному адресату (воображаемому читателю),

Святитель Феофан Затворник. Советы православному христианину. М., 1994.

С. 21.

Протоиерей Иоанн Сергиев (Кронштадтский). Моя жизнь во Христе. Ницца, 1928.

С. 76.

См.: Учебный материал по литературоведению. Русский стих. Таллин, ХХ. С. 107–

108.

Бахтин М.М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных

науках: Опыт философского анализа // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества.

М., 1979. С. 305.

Святитель Феофан Затворник. Указ. соч. С. 21.

Протоиерей Иоанн Сергиев (Кронштадтский). Указ. соч. С. 70.

115

«ответное понимание которого автор речевого произведения

ищет и предвосхищает»

. Разумеется, автор при этом «не может

отдать всего себя и все свое речевое произведение на полную и

окончательную (курсив М.М. Бахтина. – И.Ф.) волю наличным

или близким адресатам (ведь и ближайшие потомки могут оши-

баться) и всегда предполагает (с большей или меньшей осознан-

ностью) какую-то высшую инстанцию ответного понимания...».

Поэтому «наряду с этим «вторым» остается и «третий» участник

диалога – «нададресат», но его «абсолютно справедливое ответ-

ное понимание» предполагается уже не тотчас, как в молитве, а в

«метафизической дали»

Преобразование обращения к «нададресату» в диалог с

«другим» в присутствии «третьего» и становится основой меха-

низма «присвоения» «чужого» слова.

Разумеется, рассмотренными видами далеко не исчерпыва-

ются варианты отношений «своего» и «чужого» слова. Важно,

что в любом случае «чужое» слово, представленное цитатой, мо-

дифицирует произведение не только за счет ассоциаций, связан-

ных с текстом-источником, но и за счет тех дополнительных

смыслов, которые рождаются диалогическими отношениями.

3. Текстообразующая роль цитаты

Текстообразование – это становление единства и формиро-

вание целостности текста. Поэтому, казалось бы, бессмысленно

специально говорить о текстообразующей роли цитаты хотя бы

потому, что она выполняет эту роль так же, как и любой другой

элемент текста. И никаких особых функций при текстообразова-

нии по сравнению с другими элементами у нее нет. Кроме одного

случая, когда ей действительно принадлежит особая роль, – фор-

мирование единства и целостности циклического текста, основ-

ная особенность которого в том, что он состоит из относительно

самостоятельных произведений. В таком «сознательно организо-

ванном... контексте»

особую роль играют циклообразующие свя-

Бахтин М.М. Указ. соч. С. 305.

«...Диалог происходит как бы на фоне ответного понимания незримо присутству-

ющего третьего, стоящего над всеми участниками диалога (партнерами)» (там же).

Дарвин М.Н. Проблема цикла в изучении лирики. С. 19.

116

зи. Они не только скрепляют отдельные произведения в ансамбль,

но и порождают дополнительные смыслы. Роль такой циклообра-

зующей связи может выполнять цитата.

Во-первых, цитата может скреплять отдельные произведе-

ния. В схеме это можно представить так. В разных произведениях

есть цитаты из одного текста-источника. Отсылая к одному ис-

точнику, они связывают с ним каждое произведение. Так возника-

ет связь по «вертикали». Но одновременно устанавливается связь

и между самими цитатами («по горизонтали», непосредственно

между произведениями). Таким образом, в роли скрепы цитата

обеспечивает единство произведения.

Во-вторых, скрепляя отдельные произведения, цитата стано-

вится источником дополнительных смыслов, то есть активно

участвует в формировании и развертывании целостности художе-

ственного высказывания. Как это происходит на практике, рас-

смотрим на двух примерах.

Первый – достаточно простой: цикл Б. Пастернака «Ветер

(Четыре отрывка о Блоке)» как бы демонстрирует описанную

схему циклообразующей роли цитаты. Ветер – это так называе-

мая сборная цитата, обобщающий образ Блока, каким видел его

Пастернак

. Вынесенная в заглавие и расшифрованная подзаго-

ловком, она определяет единый для всего цикла текст-источник

(то, что мы назвали связью по «вертикали»). А затем модифика-

ции этой сборной цитаты повторяются в трех стихотворениях

(«отрывках») из четырех, становятся опорным лейтобразом цик-

ла. Скрепляя тем самым стихотворения, именно они определяют

характер развертывающейся целостности. Сначала цитата во-

площает личную судьбу Блока, его юность, жизнь, поэзию: вет-

реник внук; он ветрен, как ветер, / Шумевший в имении...; тот

ветер, проникший под ребра / И в душу, в течение лет / Недоб-

рою славой и доброй / Помянут в стихах и воспет; Тот ветер

повсюду. Он – дома, / В деревьях, в деревне, в дожде, / В поэзии

третьего тома, / В «Двенадцати», в смерти, везде. В следую-

щем стихотворении цитата реализует другое свое значение: оста-

Понятие «сборная цитата» принадлежит, по-видимому, А. Белому: «Рассказывают,

что Андрей Белый мысленно представлял себе каждого поэта в виде некой “сборной

цитаты”» (Жолковский А.К. К описанию смысла связного текста // Предварительные

публикации. М., 1974. Вып. 61. С. 5).

117

ваясь знаком личной судьбы Блока, олицетворенный жестокий

не к сроку ветер становится одновременно и символом сверхлич-

ной его судьбы. В последнем стихотворении цикла цитата объ-

единяет оба эти значения, ветер превращается в ураган, великую

бурю, циклон, надвигающийся на Россию, и Блок теперь оказыва-

ется одним из их воплощений.

Более сложный пример – насыщенный цитатами из разных

текстов-источников цикл А. Ахматовой «В сороковом году», по-

священный началу Второй мировой войны. Первое стихотворение

об оккупации Парижа начинается реминисценцией сцены похо-

рон Офелии. У читателя, увидевшего эту отсылку к Шекспиру,

неизбежно возникает сложная игра смыслов: оккупация Парижа,

трагедия Европы, трагедия беззащитной любви в трагическом

шекспировском мире. Зло, торжествующее в Европе, оставаясь

конкретно-историческим (заголовком точно обозначено: «В соро-

ковом году»), оказывается одновременно и общечеловеческим.

Но и в самой этой реминисценции есть цитата, значительно

усложняющая смысл:

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит.

И только могильщики лихо

Работают. Время не ждет.

Первое двустишие отсылает к реплике священника, объяс-

няющего, что над гробом Офелии нельзя исполнить реквием, по-

тому что она самоубийца: «We should profane the service of the

dead / To sing a requiem and such rest to her / As to peace-parted

souls» («Мы осквернили бы святой обряд, / Спев реквием над ней,

как над душою, / Отшедшей с миром»

). Последнее двустишие – к

философствующим, острящим и напевающим могильщикам в той

же сцене (V, 1). Второе двустишие с этой точки зрения сложнее. С

одной стороны, оно отсылает к той сцене, где королева сообщает

о гибели Офелии (IV,7), и к эпизоду похорон:

Здесь и далее стихи даются в переводе М.Л. Лозинского.

118

Этот ряд растений у Шекспира жестко обусловлен сюжетной

ситуацией: willow (ива, верба) – символ печали и траура, crow-

glowers (дрема) – уныния, nettles (крапива) – боли и предатель-

ства, daisies (маргаритка) – несчастной любви, эмблематика long

purples (ятрышника) дана самим Шекспиром и передана Лозин-

ским: «для скромных дев они – персты умерших», violets (фиал-

ки) – эмблема верности в любви. С другой стороны, среди этой

эмблематики нет чертополоха: чертополох – эмблема Шотлан-

дии, поэтому он должен был быть для Шекспира из другого, по-

литического ряда. Поэтому «чертополох» у Ахматовой может

быть либо блистательно найденной рифмой к «эпохе», либо тоже

цитатой, но из другого источника.

В стихах Ахматовой, написанных до этого цикла, слово

«чертополох» встречается лишь однажды – в стихотворении «По-

эт», построенном как система подлинных и квазиподлинных ци-

тат из Пастернака, создающих его портрет. По Ахматовой, одну

из высших наград (он награжден каким-то вечным детством)

Пастернак получил за то, что дым сравнил с Лаокооном, / Клад-

бищенский воспел чертополох. Кладбищенский чертополох отсы-

лал к мотиву гибельности революции, одному из основных в поэ-

мах Пастернака «Девятьсот пятый год» и «Высокая болезнь». И

вот теперь, в цикле, этот кладбищенский чертополох, появляясь в

близком контексте, подключает к ощущению трагизма вершаще-

гося в Европе мотив гибельности революций, драматическое

ощущение жизненной трагедии, пережитой ее поколением.

Q u e e n

There is a willow grows aslant a brook,

That shows his hoar leaves in the glassy

stream;

There with fantastic garlands did she come,

Of grow-flowers, netles, daisises, and long

purples,

That liberal shepherds give a grosser name /

But our cold maids do dead men’s fingers call

them.

L a e r t e s

Lay her i’ the earth; –

And from her fair and unpolluted flesh

May violets spring!

К о р о л е в а

Есть ива над потоком, что склоняет

Седые листья к зеркалу волны;

Туда она пришла, сплетя в гирлянды

Крапиву, лютик, ирис, орхидеи, –

У вольных пастухов грубей их кличка,

Для скромных дев они – персты умерших...

Л а э р т

Опускайте гроб.

И пусть на этой непорочной плоти

Взрастут фиалки!