Фоменко И.В. Введение в практическую поэтику

Подождите немного. Документ загружается.

или все творчество писателя, осмысленное как единое целое. Так,

соотнесенные между собой пушкинские цитаты из цикла

М.И. Цветаевой «Стихи к Пушкину» могут стать основой рекон-

струкции того, что Цветаева называла «мой Пушкин». Каждая

отдельная цитата в этом случае может быть прочитана как одна

из граней образа Поэта, а их соположение позволит представить

его многомерность.

Частным случаем обращения к творчеству как к тексту-

источнику можно, вероятно, считать и автоцитирование. Цитируя

свои собственные стихи, поэт вступает в диалог с самим собой,

воспринимает собственное творчество как бы со стороны. Но

возможен и другой вариант. Пример тому – творчество Лермон-

това: обильно цитируя самого себя, он не раз возвращается к од-

ним и тем же автоцитатам. Если внимательно проанализировать,

какие именно автоцитаты наиболее частотны у него, можно с до-

статочной степенью достоверности утверждать, что каждая из

них – формула постоянно и всегда волнующей поэта проблемы.

«Вставляя» эту формулу в разные контексты, он ищет разные

возможности, варианты, способы ее решения. Такие автоцитаты

как бы маркируют опорные точки мироощущения поэта.

Как к цитируемому тексту художник может обращаться и к

определенному типу культуры, если он видит в данной культуре

другую, оппозиционную той, к которой принадлежит сам.

Например, Пушкин в восьми из девяти стихотворений цикла

«Подражания Корану» достаточно точно цитирует Коран, кото-

рый, в сущности, был почти неизвестен русскому читателю. И

поэтому цитаты выступают здесь в роли знака достоверности ци-

тируемого текста. Апеллируя к Корану как к типу мировосприя-

тия, цитата становится знаком определенной культуры. Коран как

источник играет здесь роль представителя культуры. Однако воз-

можно и прямое, без посредников, цитирование культуры как

текста. Пример тому – творчество русских постмодернистов, ко-

торые часто «монтируют» свои тексты из цитат-знаков, тех

штампов, в которых реализовались социалистическая культура

(так называемый соцарт) и обыденное сознание советского чело-

века. Вот фрагмент стихотворения, построенного на цитатах-

клише:

100

Течет красавица Ока

Среди красавицы Калуги

Народ-красавец ноги-руки

Под солнцем греет здесь с утра

Днем на работу он уходит

К красавцу черному станку

А к вечеру опять приходит

Жить на красавицу Оку

(Пригов)

Весь этот текст представляет собой, по сути, комбинацию

штампов. Поэтому многие стихотворения постмодернистов

внешне напоминают центоны – стихотворения, составленные из

строк одного или нескольких поэтов (лат. cento – одежда или

одеяло из разноцветных лоскутов)

Итак, подключая авторский текст к чужому, адресуя читате-

ля ко всему тексту-источнику или какой-то его грани, цитата

остается элементом сразу двух текстов: чужого и авторского. Это

и определяет ее конструктивную роль: создавая на малой площа-

ди авторского текста огромное смысловое напряжение, она ста-

новится одним из «нервных узлов» произведения. Поэтому важ-

но, в какой именно позиции находится цитата в тексте – в «силь-

ной» (в начале, финале) или «между началом и финалом». Под

началом мы будем понимать заглавие, эпиграф, посвящение и

первую строку стихотворного или первый абзац прозаического

текста; под финалом – последнюю строку стихотворного или по-

следний абзац прозаического текста.

Цитата в начале подключает весь авторский текст к источ-

нику и сразу же определяет установку на восприятие – понима-

ние всего последующего под определенным углом зрения. Цитата

в финале тоже оказывается в сильной позиции. Финал – это свое-

го рода аналог музыкальной коды, поэтому финальная цитата за-

ставляет читателя, как правило, ретроспективно переосмыслить

весь текст. Такова, например, роль русской народной пословицы,

завершающей стихотворение Пастернака «Гамлет»: «Жизнь про-

жить – не поле перейти».

В любом другом месте текста (мы обозначили эту позицию

См.: Квятковский А.П. Поэтический словарь. С. 332.

101

«между началом и финалом») цитата играет не конструктивную,

а обычную, основную свою роль: на малой площади текста созда-

ет смысловое напряжение.

Рассмотрим основные типы отношений между «своим» и

«чужим» словом на трех произведениях Пушкина – поэта, кото-

рый первым перестал осознавать себя «единственным субъектом

в мире объектов» и для которого впервые открылись возможно-

сти диалога, потому что «рядом с ним возник другой полноправ-

ный субъект», реальный и конкретный «другой»

. Но если автор

сознательно строит свое высказывание как реплику в диалоге, он

почти неизбежно обращается к цитированию как возможности

назвать то высказывание «другого», по отношению к которому

утверждается собственная позиция. Оказываясь «своим чужим»

словом, цитата не только модифицирует авторский текст за счет

смыслов текста-источника

, но и обогащает его теми смыслами,

которые формируются отношениями между «своим» и «чужим»

и никак непосредственно не существуют ни в авторском тексте,

ни в тексте-источнике. Поэтому цитата, являясь материальным

знаком «чужого» высказывания (мира «другого»), позволяет уви-

деть механизм диалога, тех сложных отношений между «своим»

и «чужим», которые возникают не только между текстами, но и

внутри авторского высказывания.

2. Основные типы отношений

«своего» и «чужого» слова

Для того чтобы увидеть основные типы диалогических от-

ношений между авторским текстом и текстом-источником, оста-

новимся на трех пушкинских произведениях: стихотворении

«Свободы сеятель пустынный...», цикле «Подражания Корану» и

стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны...». Этот

выбор определен тем, что они соотносимы по общему основа-

нию: во всех трех цитируются богослужебные тексты. Но в од-

Бройтман С.Н. Русская лирика XIX – начала XX века в свете исторической поэти-

ки. Субъектно-образная структура. М., 1997. С. 105.

Такая точка зрения на функцию цитаты была предложена Г. Левинтоном и устой-

чиво сохраняется (Левинтон Г. К проблеме литературной цитации // Материалы XXVI

науч. студ. конф. Литературоведение. Лингвистика. Тарту, 1971. С. 52).

102

ном случае это фрагмент, представленный как самодостаточный

текст (притча о сеятеле), в другом – разные фрагменты одного

текста («Подражания Корану»), в третьем – весь «чужой» текст,

который включается в «свое» высказывание (молитва Ефрема

Сирина). У первых двух цитируемых текстов есть авторы, но

один из них сакрализован для «меня» (Иисус Христос), второй

для «других» (Аллах), а третий, имеющий реального автора (Еф-

рема Сирина), «обезличивается» и воспринимается как принад-

лежащий «всем», в том числе и «мне». Такая вариативность при

общем основании позволяет проследить механизмы формирова-

ния основных видов диалогических отношений «своего» и «чу-

жого» слова.

Варианты диалогических отношений:

«чужое» как «свое»; «свое», полемизирующее с «чужим»;

«свое», противопоставленное «чужому»

В письме А.И. Тургеневу из Одессы 1 декабря 1823 г., от-

кликаясь на просьбу «видеть оду на смерть Наполеона», Пушкин

цитирует отрывки «самых сносных строф», заканчивая четверо-

стишием

Хвала! Ты русскому народу

Высокий жребий указал

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал,

– и продолжает: «Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писа-

на в начале 1821 года – впрочем, это мой последний либеральный

бред, я закаялся и написал на днях подражание басне умеренного

демократа Иисуса Христа (Изыде сеятель сеяти семена своя)

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя –

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды...

103

Паситесь, мирные народы!

Вас не пробудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич»

В публикациях евангельский стих был вынесен в эпиграф.

Тем самым подчеркивался его статус как чужого, другого голоса,

голоса не-я.

В комментариях Т.Г. Цявловской указано: «Эпиграф взят из

Евангелия от Матфея, гл. 13, ст. 3»

. Однако это не совсем точно.

Притча о сеятеле передана тремя евангелистами, но пушкинский

эпиграф не совпадает дословно ни с одним из высказываний. Ср.:

У Пушкина:

Изыде сеятель сеяти семена своя.

В Евангелиях:

Се изыде сеяй, да сеет (Матф. 3, 3).

Се изыде сеяй сеяти (Марк 4, 3).

Изыде сеяй сеяте семене своего (Лука, 8, 5).

В данном случае неважно, случайна или сознательна эта не-

точность. Важен результат: «неточная» цитата эпиграфа отсылает

не к одному из конкретных пересказов притчи о сеятеле, но как

бы к ее «инварианту», к «самой» притче о том, как вышел сеятель

сеять, как часть семян упала при дороге и птицы склевали их,

другие упали на камень и не взошли, иные упали в терние, кото-

рое заглушило их, но часть семян попала на добрую землю и дала

обильный урожай. Таким образом, один вынесенный в эпиграф

неточно процитированный стих несет в себе концепцию, утвер-

ждающую, что труд сеятеля вознаградится: посеянное им слово

принесет плоды

. Особый статус эпиграфа (предшествует «ос-

новному» тексту, отделен от него полями) подчеркивает целост-

ность и самодостаточность «чужого» слова, по отношению к ко-

торому и будет строиться «свое» высказывание.

«Свое» развертывается в логике приема ораторской речи:

тезис – антитезис – синтез. «Тезис» и «антитезис» даны в первой

Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1977. Т. 9. С. 79–80.

Там же. Т. 1. С. 673.

Марк. 4, 14–20.

104

строфе, «синтез» – во второй.

Первая строфа состоит из одного сложного предложения,

«тезис» и «антитезис» разделены тире и синтаксически представ-

ляют собой классическую модель «действие и его результат».

Сначала «свое» развертывается как «претворение» «чужого»

(«чужое» как «свое»). «Я» не только принял аргумент «другого»,

но воплотил «его» слова в собственной жизни: Свободы сеятель

пустынный, / Я вышел рано, до звезды; / Рукою чистой и безвин-

ной

/ В порабощенные бразды / Бросал живительное семя... «Те-

зис» исчерпан, потому что все, что делал «я», должно было под-

твердить справедливость точки зрения «другого», сделать «его»

мир «моим». Тире и союз «но» после этого фрагмента фразы

маркируют переход к «антитезису». Тире создает смысловую па-

узу контраста, а союз «но» (Но потерял я...) противопоставляет

«чужому своему» только «свое»: Но потерял я только время, /

Благие мысли и труды... Потеря времени и трудов локализована в

прошлом: приняв «чужую» точку зрения, «я» впустую растрачи-

вал дар жизни. Потеря благих мыслей определяет позицию «я» в

настоящем, свидетельствуя об отказе от позиции «другого»: при-

няв точку зрения «другого» (благие мысли), «я» хотел стать «дру-

гим», но сама точка зрения оказалась неистинной. Слово не под-

твердилось делом.

Эти два варианта «своего» слова («чужое» как «свое» и

«свое», отрицающее «чужое») на семантическом уровне разделе-

ны и даже противопоставлены друг другу противительным «но»,

с которого начинается заключительное двустишие (Но потерял я

только время...), и одновременно объединены друг с другом при-

чинно-следственной связью, двухчастной целостностью предло-

жения, целостностью строфы и рифмовкой (АбАбВВб).

Собственно, здесь и могло бы закончиться стихотворение.

«Чужое» слово и соотнесенное с ним «свое» были бы противопо-

ставлены как прозаическая (эпиграф) и стихотворная (первое се-

мистишие) речь и соотнесены как реплики диалога. Обе реплики

В этом контексте слово «безвинная» – один из основных маркеров авторской пози-

ции: «“я” был абсолютно готов к тому, чтобы сделать “чужое” “своим”, и не по моей

вине произошло то, о чем “я” скажу дальше». Ср.: «Кто из вас без греха, первый брось в

нее камень» (Иоанн. 8, 9); «Все люди, одни больше, другие меньше, – все грешны» (За-

кон Божий. О грехе).

105

звучали бы как самодостаточные. «Чужая» – потому, что концеп-

туальна. «Своя» – прежде всего потому, что построена как слож-

ное целостное высказывание, заключенное в одной законченной

семистишной строфе. Многоточие, завершающее семистишие,

придало бы ему оттенок горьких размышлений о неудавшейся

жизни: «я» хотел сделать этот мир «своим» (первые 5 стихов) –

но из этого (заключительное двустишие) ничего не вышло...

Однако в таком варианте «свое» слово не равно «чужому»

по значимости: оно не концептуально. Отрицая «чужую» концеп-

цию, оно не предлагает «своей». Концептуальность «своему»

слову придает вторая строфа. Она со-противопоставлена первой

как следствие и причина и как завершающий элемент трехчаст-

ной структуры «тезис – антитезис – синтез». Это голос «я»,

утверждающий свою позицию, рожденную предшествующим

опытом, «свою» точку зрения, со-противопоставленную не толь-

ко «чужой», но и собственному опыту, убедившему в том, что

мир «другого» не истинен.

Семистишие сменяется пятистишием, но они зеркально по-

вторяют друг друга: первая строфа была образована прибавлени-

ем к шестистишию последнего стиха (АбАбВВ+б), вторая – при-

бавлением к четырехстишию первого (А+АгАг); рифмы во вто-

ром, четвертом и седьмом стихах первой строфы и первом, вто-

ром и четвертом второй разноударные (б...б...б – А...А...А), но

окончания слов одинаковы (до звезды, бразды, труды – народы,

свободы, в роды).

Основа одной и другой строфы – реализация метафоры из

одного текста-источника, но это разные метафоры: «сеятель» в

первой и «пастух – стадо» во второй. Прошедшее время (изыде,

вышел, бросал, потерял) сменяется настоящим, причем повели-

тельное наклонение и неопределенная форма глаголов делают это

настоящее постоянно длящимся и обращенным в будущее (паси-

тесь, должно резать или стричь). Тяготеющая к говорному типу

мелодика первой строфы имитирует притчу, декламативная ме-

лодика второй

– пророчество. Тезис и антитезис («чужое» как

«свое» и «свое», отрицающее «чужое») развертывались в одном

Эйхенбаум Б.М. Мелодика русского лирического стиха // Эйхенбаум Б.М. О поэзии.

Л., 1969.

106

предложении первой строфы. «Свое», противопоставленное «чу-

жому», – это целая строфа, состоящая из четырех предложений.

Реализованная метафора превращает агнцев в стада, а риториче-

ские фигуры и восходящая интонация придают высказыванию

характер саркастической инвективы: Паситесь, мирные народы! /

Вас не пробудит чести клич. / К чему стадам дары свободы? Со

стадом нужно обращаться как со стадом. Точка в конце третьего

предложения придает утверждению характер спокойной конста-

тации: Их должно резать или стричь. Последнее внешне

нейтральное предложение (кода) завершает «свое» высказывание.

Ровная интонация, отсутствие глаголов, однородные существи-

тельные, повествовательная точка в конце – все передает спокой-

ную уверенность в бесперспективности попыток «сеять» или «па-

сти стада»: мирные народы живут как стада безначально и бес-

конечно, а потому Наследство их из рода в роды / Ярмо с гре-

мушками да бич.

В совокупности эти три варианта отношений «своего» слова

к «чужому» («чужое» как «свое», «свое», отрицающее «чужое», и

«свое», противопоставленное «чужому») представляют точку

зрения «я», построенную по принципу причинно-следственной

связи (раньше «я» думал иначе, это оказалось неистинным, по-

этому теперь «я» думаю именно так). Риторическая трехчаст-

ность и причинно-следственная связь создают внутреннее един-

ство «своего» слова. А окончательная его целостность и завер-

шенность определяется тем, что все «свое» высказывание проти-

вопоставлено «чужому» слову эпиграфа. Автор как субъект со-

знания стоит над этим диалогом, оценивая его во всей полноте и

обеспечивая целостность всего высказывания.

«Свое»

как переструктурированное «чужое»

Внешняя соотнесенность «своего» и «чужого» слова здесь

очевидна и проста: «свое» обрамляет «чужое» (стихотворения,

насыщенные отсылками к Корану в рамке из заглавия и примеча-

ний, завершающих все произведение). Однако это только фор-

мальная граница между «чужим» и «своим».

107

«Свой» голос в заглавии ориентирует на понимание «чужо-

го» как не совсем «чужого». «Подражания» – живой и актуаль-

ный для Пушкина жанр, основанный на стилизации («я» только

подражаю «другому», строю «свое» высказывание так, как по-

строил бы его «другой»). Кстати, в «Стихотворениях Александра

Пушкина» 1826 г. одновременно с «Подражаниями Корану» была

жанровая рубрика «Подражания древним». Таким образом, загла-

вие указывало на то, что в стихах следует видеть не переложение

фрагментов «чужого» слова, но «свое» слово, передаваемое как

«чужое». Эта установка на «свое чужое» сознательно подчерки-

валась первым же примечанием, поясняющим и расшифровыва-

ющим заглавие. Оно эксплицировало установку на жанр («Здесь

предлагаются несколько вольных подражаний»), указывало на то,

что «чужое» слово воспринимается не как сакральное и, тем бо-

лее, конфессиональное («”Нечестивые, пишет Магомет (глава

Награды), думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых

басен”. Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо»), но как

несущее в себе общечеловеческие истины, утверждаемые языком

поэзии («...многие нравственные истины изложены в Коране

сильным и поэтическим образом»; в пятом примечании автор еще

раз скажет об этом: «Плохая физика, но какая смелая поэзия»).

По сути, примечание заключало в себе указание на принципиаль-

ные особенности отношений между «своим» и «чужим» словом.

Дело в том, что в предисловии к первому русскому переводу

Корана, которым пользовался Пушкин, переводчик

(М. Веревкин), в частности, писал: «Слог Аль-Корана вообще

принят за самый чистый и красный... Красоту слога разумеют все

магометане выше сил человеческих к подражанию, и который

един, сам по себе довлеет ко уличению рода человеческого, что

происхождение его небесное есть, да и тем самым предпочти-

тельнее всему утверждал Магомет ниспослание свое от Бога...»

Таким образом, Пушкин сознательно брал на себя непосильную

задачу подражать тому, что «выше сил человеческих к подража-

нию». «Свое» слово должно было стать проверкой возможностей

создавать поэзию, равную откровению. Но даже независимо от

Книга Аль-Коран. СПб., 1810. С. XXIII–XXIV. Далее ссылки на это издание даны в

тексте с указанием части, страницы и названия главы.

108

того, каким именно переводом он пользовался, эта задача остает-

ся неизменной, потому что в Коране постоянно возникает проти-

вопоставление высоких ценностей, которые проповедует Маго-

мет, и краснобайства. С точки зрения Корана, быть только пии-

том – значит «запутываться в словах» (11, 110, Пииты), и лишь

сомневающиеся «вещают: Магомет сплетает токмо бредни, вы-

мыслы, ибо есть пиита» (11, 57, Пророки). Красота слога, поэти-

ческий дар не самозначимы: это лишь возможность передать ис-

тину, ибо «истина – вот что важно» (11, 110, Пииты). «Красноре-

чие и чистота правил» неразрывны (11, 270, Гора), и только ис-

тинность утверждений рождает подлинную красоту слога. Вот

почему Магомет – и пророк и поэт.

Таким образом, «свое» слово в заглавии и первом примеча-

нии создает установку на понимание текста как «своего чужого»

высказывания: «я» буду говорить как «другой», тот, которому

удалось сочетать «красноречие и чистоту правил».

Наконец, в первом примечании было еще одно важное ука-

зание на то, что весь цикл – это «свое чужое» высказывание. Ко-

ран – единственная из вероучительных книг, в которой Аллах от

начала и до конца говорит от первого лица. Он – субъект речи, а

не объект (то есть тот, кто говорит, а не тот, чьи слова цитируют-

ся с точной отсылкой). И это отдельно оговорено в примечании:

«В подлиннике Алла везде говорит от своего имени, а о Магомете

упоминает только во втором или третьем лице». Но при этом во-

семь стихотворений цикла выстроены по принципу диалога (от

первого лица говорят, чередуясь, Аллах и Магомет), а в послед-

нем (написанном от третьего лица) автор «лишает слова» обоих.

В том, что такая последовательность не случайна, что Пушкин

сознательно структурировал «свое чужое» высказывание, убеж-

дает разница между той последовательностью, в которой были

написаны стихотворения, и тем местом, которое каждое из них

заняло в цикле (первыми были написаны те, что в цикле стали III,

IV и V, позже – те, что заняли VII, IX и VI места, и последние из

написанных были поставлены под номерами VIII, I и II)

Таким образом, «чужой» голос – это «модуляции» «своего»:

Фомичев С.А. «Подражания Корану»: генезис, архитектоника и композиция цикла //

Времен. пушкин. комиссии. 1978. Л., 1981.