Данто А. Аналитическая философия истории

Подождите немного. Документ загружается.

122

Артур Данто. Аналитическая философия истории

ленного повествования требуются только концептуальные источники). Можно

сказать, что различие между хроникой и собственно историческим сочинением

есть различие между хорошо подтвержденным и плохо подтвержденным пове-

ствованием. А это, в свою очередь, напоминает различие между хорошо и плохо

подтвержденными теориями. Но это не может служить основанием для разли-

чения типов или разновидностей теорий и по той же причине для различения

типов или разновидностей повествований. Это всего лишь количественное раз-

личие по степени подтверждения или по числу подт-верждающих данных.

В ходе своих рассуждений Уолш замечает, что помимо явно ограниченного

объема доступных сегодня сведений о древнегреческой живописи,

«дело состоит в том, что благодаря нашей близости к XIX веку мы можем

проникнуть в мысли и чувства людей этого века и, таким образом, ис-

пользовать доступные нам свидетельства более эффективно»

Это интересная точка зрения, поскольку в ней признается, что имеет зна-

чение не только количество доступных нам сведений, но и то, как мы их ис-

пользуем. Однако в этом утверждении неявно выражены в высшей степени

спорные представления. Во-первых, неявно предполагается, что нам следует

обратиться к мыслям и чувствам людей, чтобы понять их поступки. Это озна-

чает отрицание бихевиоризма. Во-вторых, подразумевается, что такое обра-

щение возможно, и, следовательно, наша способность понимать поступки

людей увеличивается обратно пропорционально разделяющей нас временной

дистанции. Я не буду рассматривать первое предположение. Оно спорно в той

же мере, в какой спорен сам философский бихевиоризм. Не выдвигая здесь

своей собственной позиции, я готов в ряде случаев принять антибихевиорист-

скую установку Уолша. Если бы я попытался обосновать свою позицию, мне

пришлось бы обсудить более крупные проблемы, нежели те, что ставит пони-

мание прошлого. Я имею в виду проблемы, связанные с пониманием дей-

ствий. И если бы философ стал утверждать в духе бихевиоризма, что нам нет

необходимости обращаться к мыслям и чувствам действующих субъектов, что-

бы понять их поступки, из этого следовало бы, что нам не нужно обращаться и

к мыслям и чувствам людей прошлого, чтобы понять их поступки, поскольку

этот принцип в равной мере применим и к настоящему, и к прошлому. Уолш,

конечно, ни в коей мере не ставит под сомнение ни нашу способность обра-

щаться к мыслям и чувствам людей, ни необходимость этого, но он, очевидно,

сомневается в том, возможно ли это в отношении людей прошлого, и его со-

мнения возрастают пропорционально удаленности прошлого. Так что далее

мы рассмотрим только это предположение.

Есть одно решающее возражение против тезиса о том, что по мере уве-

личения временной дистанции человеческие поступки становятся менее до-

ступными для понимания. Временная дистанция между нами и древними

Глава VII. История и хроника 123

греками должна была столь же затруднить наше описание, или же понимание,

политических событий III в. до н.э., как и создание истории живописи того же

периода. Но это, очевидно, совсем не так. «История» Фукидида почти образец

ясно написанной политической истории. По существу, его наблюдения столь про-

ницательны, что мы можем применять их к нашему времени и даже при жела-

нии утверждать, что люди очень мало изменились [за последние 25 веков]. Но

тогда получается, что дело не в том, что по времени мы дальше отстоим от гре-

ков III в до н.э., чем, например, от французов XIX в., а в том, что мы просто

лучше понимаем поведение в сфере политики, чем в сфере искусства. А это

означает, что для истолкований в политике, в отличие от искусства, мы распола-

гаем более обширным и, возможно, более надежным корпусом источников, ко-

торые я назвал концептуальными, противопоставив их документальным свиде-

тельствам. Отсюда можно предположить, что независимо от документальных

свидетельств концептуальные источники, которыми мы располагаем в случае

политики, позволяют создавать более сложные повествования, нежели соответ-

ствующие концептуальные источники в искусстве. Если это не устранило всех

сомнений, давайте представим, что мы пытаемся написать историю живописи

XIX в. только на основе перечня имен художников и названий их работ. Я берусь

утверждать, что относительная близость во времени поможет нам в этом случае

очень мало. И если бы нам было известно о XIX в. все, за исключением живопи-

си, мы вряд ли могли бы представить себе импрессионизм

В связи с понятием концептуального источника возникают, по крайней мере,

два затруднения, о которых стоит сказать.

Первое состоит в том, что поведение, для понимания которого используют-

ся эти источники, предполагается неизменным во времени. И поскольку это не

так, эффективность использования концептуальных источников снижается не

столько в зависимости от времени, сколько в зависимости от количества и раз-

нообразия изменений, которые могли произойти

. Точно так же, как научная

теория предполагает применение изолированной системы, так, я думаю, и пове-

ствование, основанное на концептуальных источниках, сходным образом пред-

полагает постоянство установлений и обычаев. Мы могли бы без ущерба пользо-

ваться концептуальными источниками, воссоздавая историю общества,

какой бы долгой она ни была, только при условии отсутствия каких бы то

ни было изменений в обычаях, охватываемых нашими понятиями. Если же это

условие не выполняется, историки сталкиваются с особыми трудностями, кото-

рые прекрасно охарактеризовал Ибн Хальдун *:

«Нынешняя династия будет соблюдать многие обычаи предыдущих ди-

настий, не забывая и о своих собственных, и таким образом в целом

возобладают обычаи, которые будут отличаться от обычаев предшеству-

* Ибн Хальдун (1332—1406), арабский историк и философ. - Прим. перев.

124 Артур Данто. Аналитическая философия истории

ющего поколения. Когда же на смену правящей династии придет дру-

гая, она также перемешает свои обычаи с существовавшими ранее; ус-

тановившийся новый порядок вещей будет отличаться от первого даже

больше, нежели от второго.

Постепенно эти перемены повлекут за собой все большие различия, ко-

торые в конце концов породят полное несходство...

Ныне живущие люди по природе склонны обо всем судить на основании

сравнения и сходства, но эти способы легко приводят к ошибкам. Если же

сюда добавляется невнимание и спешка, то все это может далеко увести

человека от предмета его поисков... Забывая о великих переменах и даже

потрясениях, происшедших с тех пор в условиях жизни и общественных

установлениях, [они] усматривают сходство между событиями прошлого

и тем, что происходит вокруг них, и судят о прошлом на основании того,

что они знают о настоящем. Тогда как разница между этими временами

может быть очень велика, и это ведет к большим ошибкам»

Возможно, поведение в сфере политики обладает большим постоян-

ством, чем поведение в сфере искусства (примите во внимание, например,

различие между политической историей США и историей американского

искусства за последние 60 лет!), а это, в свою очередь, может объяснить раз-

личное использование свидетельств, о котором говорит Уолш. Это, одна-

ко, представляет для меня меньший интерес, чем те особые затруднения,

которые возникают в связи с понятием концептуальных источников. Пове-

ствование, в большей мере основанное на концептуальных, чем докумен-

тальных источниках, неизбежно оказывается в зависимости от общих пред-

ставлений, которых придерживаются (или считают истинными) в то время,

когда это повествование создается. Если бы все свидетельства принадлежа-

ли к этому разряду, всякая письменная история действительно была бы «со-

временной историей». Это явление мы будем называть временным провин-

циализмом. Без сомнения, это довольно известное явление. Достаточно

вспомнить о великих религиозных полотнах, на которых Рождество, По-

клонение волхвов, Благовещение, Страсти и Воскресение изображаются на

фоне умбрийских пейзажей, а свидетелями этих сцен являются донаторы * в

одеждах эпохи итальянского Ренессанса. Повествование, в значительной мере

опирающееся на концептуальные источники, несет на себе неизбежный отпеча-

ток современности или вневременности, как если бы оно было не о прошлом, а

о настоящем или не о каком-то конкретном времени, а о времени вообще.

Думаю, все мы подвержены временному провинциализму в отношении бу-

дущего. Это отчасти объясняется тем, что в отношении будущих событий мы

обладаем только концептуальными источниками и совершенно не располагаем

* В искусстве Средневековья и Возрождения донаторами (от лат. даритель) называли изображе-

ние заказчика произведения живописи или строителя храма. — Прим. перев.

Глава VII. История и хроника 125

документальными. Данное обстоятельство будет важно для нас в дальнейшем,

когда речь пойдет о том, можно ли написать историю событий до того, как они

произошли. Разумеется, можно. Но нам едва ли удастся подтвердить докумен-

тальными свидетельствами эту историю, как мы это делаем в случае повество-

ваний о прошлом. По этой причине наше представление о будущем отличается

удивительной абстрактностью и изменчивостью. Если ошибки, о которых упо-

минает Ибн Хальдун, можно совершать в утверждениях о прошлом, то их а

fortiori * можно совершать в утверждениях о будущем и именно по той причине,

что у нас нет «рычагов контроля» (которые вне всяких сомнений имел в виду

Ибн Хальдун) над повествованиями — рычагов в виде документальных свиде-

тельств. В этом и заключается, как я полагаю, важность истории-как-свиде-

тельств. Не будь этих свидетельств, мы жили бы всецело в настоящем и не име-

ли бы ни малейшего представления о том, что прошлое отличается или может

отличаться от настоящего. Это также имеет отношение к нашему временному

провинциализму в отношении будущего. Наши концептуальные источники при-

ходится изменять в свете документальных свидетельств, точнее говоря, в по-

вествования, созданные на основе концептуальных источников, необходимо

вносить изменения с учетом документов, которые могут быть обнаружены.

Однако это позволяет показать и, по сути, дает индуктивное обоснование тому,

что концептуальные источники не дадут ничего особенно нового. Если мы обя-

заны корректировать их с учетом документальных свидетельств и, стало быть,

можно говорить об изменении самих понятий, то вне всякого сомнения, этого

же следует ожидать и в будущем. Будущие понятия будут также отличаться от

наших, как наши понятия отличаются от прошлых. Мы можем предположить,

что будущее будет иным, нежели позволяют нам ожидать наши концептуаль-

ные источники. То, что оно будет другим, мы можем предположить. Но в ка-

ком отношении оно будет другим, сказать сложно — и не только из-за отсут-

ствия документальных свидетельств, ибо сами концептуальные источники, ко-

торыми мы располагаем, даже в общем не являются адекватными. Если они

неадекватны в отношении прошлого, почему они должны оказаться адекват-

ными в отношении будущего? Это ставит пределы использованию концепту-

альных источников. Если бы мы располагали только концептуальными источ-

никами, наше представление о будущем не отличалось бы от представления о

прошлом, и оба этих представления не отличались бы от представления о на-

стоящем. Другими словами, у нас не было бы исторического чувства в отно-

шении прошлого или будущего, и мы мыслили бы вневременными категория-

ми. Таким образом, повествования, основанные исключительно на концепту-

альных источниках, были бы внеисторичными и схематичными по сравнению

с реально существующими историями, например с историей политических

событий XIX в. Поэтому в итоге история древнегреческой живописи, сложен-

ная по крупицам на основе дошедших документальных свидетельств и кон-

* С тем большим основанием, тем более (лат.). — Прим. перев.

126 Артур Данто. Аналитическая философия истории

цептуальных источников, которыми мы располагаем, действительно представ-

ляла бы собой жалкое подобие истории. • ;< •

Другое затруднение связано с первым и состоит в следующем. Предполо-

жим, нам известен перечень имен художников, дат их жизни, названий их работ,

но все их работы названы «Тайная вечеря». Если бы мы пользовались только

концептуальными источниками при создании жизнеописаний каждого из этих

мастеров, полученные таким образом повествования оказались бы на удивление

похожими. Любое утверждение, включенное в одно из жизнеописаний, на рав-

ных основаниях могло бы быть включено и в другое, равно как и во все осталь-

ные. Эти жизнеописания различались бы только именами и датами. Несомнен-

но, мы можем рассчитывать только на это, поскольку о каждом из художников

мы вправе были бы сказать лишь то, что является общим для всех, кто подпада-

ет под это понятие. Так что до тех пор пока мы не будем располагать дополни-

тельными документальными свидетельствами (и только при этом условии), мы

не сможем внести разнообразие в монотонный ряд одноликих повествований.

Конечно, мы могли бы просто взять и внести ряд изменений в то или иное жиз-

неописание, но мы не смогли бы объяснить, почему делаем это в одном случае и

не делаем в другом. Между тем, повествования, основанные исключительно на

концептуальных источниках, как было отмечено выше, отличались бы особой

абстрактностью — они могли бы быть истинными применительно к любому ху-

дожнику (или любому художнику определенной эпохи) подобно тому как утвер-

ждение «х родился и некоторое время спустя умер» справедливо в отношении

любого человека, которого уже нет в живых. Теперь, я полагаю, очевидно, что

историки не стремятся создавать такого рода абстрактные повествования. На-

против, они заинтересованы в индивидуализирующих повествованиях, которые

истинны лишь в отношении одного человека. Конечно, ни о каком созданном

нами повествовании или описании нельзя с точностью сказать, что оно истинно

лишь в отношении одного человека

. Но это не должно волновать нас здесь.

Гораздо важнее то, что различие между «абстрактным» и индивидуализирую-

щим повествованием не соответствует искомому различию между простым и

значимым повествованием. Историк стремится любое свое повествование сде-

лать индивидуализирующим. В этом смысле, я полагаю, целью и значимого, и

простого повествования является изложение того, что произошло в определен-

ном месте в определенное время. И это положение останется неизменным, ка-

кие бы дальнейшие различия между типами повествования мы ни проводили.

Заметьте, однако, что повествованию о древнегреческой живописи, основанно-

му преимущественно на концептуальных источниках, этой цели достичь не уда-

ется. Так что, если считать такого рода повествование хроникой или простым

повествованием, то мы вряд ли могли бы определять хронику или простое пове-

ствование как «точное описание происшедшего».

Можно, таким образом, сказать, что в данном случае мы имеем дело с дву-

мя разными уровнями понимания. Но это вовсе не соответствует различию

Глава VII. История и хроника 127

между точным описанием происшедшего и чем-то сверх того. Скорее, это имеет

отношение к тому, с какой степенью индивидуализации, зависящей от разного

количества документальных свидетельств, мы можем обосновать наши пове-

ствования. История древнегреческой живописи является индивидуализирую-

щей в меньшей степени, чем политическая история XIX в.

(2) В ходе своих рассуждений Уолш замечает, что хроника так же относится

к истории, как чувственное восприятие к науке. Конечно, существует много

разных типов отношения между чувственным восприятием и наукой, но,

как мне представляется, наиболее естественной интерпретацией этого по-

ложения Уолша будет следующая: речь идет о различии между восприяти-

ем того, что нечто имеет место, и объяснением, почему оно имеет место. Вне

всякого сомнения, было бы неправильно предположить, что, напротив, здесь

имеется в виду часто обсуждаемое философами противопоставление здра-

вого смысла так называемому научному описанию мира, поскольку это раз-

личие совершенно неприменимо к истории и определенно неприменимо к

тем примерам, которые приводит сам Уолш. Так, политическую историю

XIX в., скорее, можно счесть примером обыденного взгляда на мир: в ней

люди и их поступки описываются именно так, как мы бы описали их в обы-

денной жизни. Отчасти это связано с тем, что подобные повествования пи-

шутся обыденным языком, на котором мы все говорим и с помощью кото-

рого выражаем, так сказать, здравый взгляд на вещи. В любом случае пове-

ствование о древнегреческой живописи было бы чуть менее близким к обы-

денному взгляду на вещи, но по той причине, что для здравого смысла (как

мы видели, обсуждая концептуальные источники) легче иметь дело с пове-

дением в сфере политики, чем в сфере искусства. Тем не менее, небольшое

различие все-таки есть, поскольку язык исторического повествования ред-

ко носит столь специальный характер, как естественнонаучный язык, и боль-

шинству грамотных людей не нужно усваивать специальную терминологию или

специальные навыки, чтобы понять повествование о поведении людей в сфере

политики в XIX в. Тогда как для понимания повествования по истории древне-

греческой живописи им, скорее всего, придется освоить гораздо более специ-

альный язык. Так что мы рассмотрим положение Уолша в его естественной

трактовке.

Полагаю, не вызывает сомнения, что можно провести различие между

восприятием того, что х имеет место, и объяснением, почему х имеет место.

Здесь необходимо провести несколько тонких различий. Один человек мо-

жет утверждать, что он видит ослепительную вспышку, тогда как другой

наблюдатель того же явления сказал бы, что видел возгорание магния, и это вто-

рое описание будет очень близко к объяснению. Тем не менее, если отставить в

сторону сложность описания, нельзя не согласиться, что одно дело — просто

сказать, что Наполеон потерпел поражение в битве при Ватерлоо, и другое дело

— объяснить, почему это произошло. Единственная трудность здесь состоит в

128 Артур Данто. Аналитическая философия истории

том, что мы стремимся сформулировать различие между двумя типами повество-

вания, а утверждение «Наполеон потерпел поражение» не является таковым. Но

кто-то мог бы возразить, что тем не менее могут быть повествования, только опи-

сывающие то, что произошло, и повествования, объясняющие, почему это про-

изошло. Однако мне хотелось бы заметить, что повествование, которое не содер-

жит объяснения, скорее всего, является утверждением типа S и, следовательно,

не может быть повествованием; тогда как повествование, содержащее объясне-

ние, как раз и сообщает о том, что же действительно произошло и, согласно кри-

териям Уолша, представляет собой простое повествование. Тогда перед нами вста-

ла бы проблема установить, что еще, помимо этого, содержит значимое повество-

вание. На мой взгляд, чтобы быть историческим повествованием, оно не содер-

жит ничего, кроме сообщения о том, что же именно произошло. Рассматриваемое

различие, таким образом, невозможно провести в рамках истории.

Цель простого повествования, пишет Уолш, состоит в том, чтобы сообщить,

по знаменитому выражению Ранке, «что же действительно произошло» и на этом

поставить точку» **. Очевидно не совсем просто истолковать утверждение Ран-

ке о том, что история стремиться показать, что же действительно произошло

(wie es eigentlich gewesen)

. Сам же он хотел только подчеркнуть, что не стре-

мится ни судить прошлое, ни «наставлять настоящее ради выгоды будущих вре-

мен»; его цель — лишь показать, что же действительно произошло. Несмотря на

это, его изначально скромный отказ от претензий на большее сочли непомерно

хвастливой претензией, выполнение которой не под силу человеку. Например,

его слова истолковывали так, будто личность историка никоим образом не дол-

жна проявляться в создаваемой им всецело объективной истории

, или будто

все аспекты предмета изучения должны найти отражение в истории

. И обе

эти цели, как утверждали, недостижимы. Рассмотрим лишь вторую из них. Возьму

на себя смелость утверждать, что невозможно одновременно выполнить следу-

ющие два указания: описать произошедшее и при этом упомянуть все. Описа-

ние, как мы показали, по самой своей природе должно оставлять описываемые

им предметы вовне, и в истории, как и в любой другой области, умение работать

с материалом предполагает способность что-то исключать из рассмотрения, а

чему-то придавать более важное значение по сравнению с чем-то другим. Пред-

положим, я хочу знать, что произошло в зале суда. Я могу попросить человека,

присутствовавшего там, рассказать мне обо всем, ничего не упуская. Однако я

был бы неприятно удивлен, если бы помимо речей адвокатов, эмоционального

настроя тяжущихся сторон и поведения судьи, он стал бы рассказывать, сколько

мух было в зале заседания, и показал бы мне сложную карту точных траекторий

их полетов, образующих запутанный клубок эпициклов. Или стал бы перечис-

лять все случаи, когда кто-либо закашлялся или чихнул. Рассказ потонул бы во

всех этих деталях. Я могу представить себе, как он говорит: «И в этот момент

муха села на ограждение перед скамьей для дачи показаний». Я подумал бы, что

Глава VII. История и хроника 129

далее последует нечто странное и интересное: свидетель вскрикивает, обнару-

живая странную фобию. Или блестящий адвокат использует это обстоятельство

для демонстрации своего великолепного красноречия («Подобно этой мухе, леди

и джентльмены...»). Или при попытке отогнать муху на наиболее важные улики

проливается пузырек чернил. Как бы там ни было, я захотел бы узнать: при чем

здесь эта муха. Но если она «ни при чем», если это всего лишь «деталь того, что

произошло во время слушания дела», то она никоим образом не относится к

описанию этого судебного процесса. Таким образом, когда я говорю, расскажи

мне все, ничего не упуская, меня должны понять (и понимают): не упуская ниче-

го важного, т. е. я хочу знать все, что имеет отношение к этой истории. Именно

это, без сомнения, и имел в виду Ранке.

В философии существует не так много проблем, которые заслуживали бы

более тщательного анализа, чем вопрос об оценке значимости, но здесь я кос-

нусь только наших интуитивных представлений, в согласии с которым мы мо-

жем определить, имеет ли что-то отношение к рассказу или нет — ведь даже

ребенок способен это определить. Если бы Ранке понимал изложение того, что

действительно произошло, в том смысле, какой ему приписывали некоторые его

критики, то созданные им повествования, в идеале, не только не были бы про-

стыми повествованиями — они вообще не были бы повествованиями. Таким

образом, можно сказать, что любое повествование — это структура, налагаемая

на события, которая одни события соединяет вместе, а другие исключает

как не имеющие значения. Поэтому осуществление такого отбора, не мо-

жет быть отличительной чертой какого-то одного типа повествования.

Выражаясь банально, в повествовании упоминаются только важные события.

Однако в этом случае для любого повествования встанет вопрос об определе-

нии важности событий: любое повествование, в идеале, будет включать только

то, что имеет отношение к другим событиям или важно для них. Этот критерий

едва ли позволит нам разделить повествования на классы. Исключение, пожа-

луй, составляет деление на плохие и хорошие повествования, где под плохими

понимаются повествования, содержащие то или иное количество несуществен-

ных деталей.

Совсем непросто установить, какого рода значение, приписываемое ис-

ториками событиям, позволит нам провести важное с философской точки

зрения различие между типами повествований. Например, очень разнооб-

разные события и лица оцениваются как более важные по сравнению с дру-

гими событиями и лицами. Так, скажем, битва при Ватерлоо была более

важным событием, чем Ваграмское сражение *, а Наполеон был более значи-

тельным полководцем, чем Блюхер **. В этом смысле повествования о Ватер-

* Сражение наполеоновских войск с австрийской армией 5 и 6 июля 1809 г., окончившееся

победой французов и приведшее к перемирию, а затем и к Венскому миру. — Прим.

перев.

** Блюхер, Гебхард Леберсхт фон, прусский военный деятель (1742—1819). —Прим. перев.

130 Артур Данто. Аналитическая философия истории

лоо и Наполеоне будут более значимыми, чем повествования о Блюхере и Ваг-

раме. Но это, я полагаю, представляет очень незначительный философский ин-

терес, и в любом случае как то, так и другое повествование могут сообщать, что

же действительно произошло. С философской точки зрения более важным было

бы определить те разные смыслы, которые мы вкладываем в наши слова, когда

говорим о значительном событии или историческом лице. Эти смыслы я сейчас

и попытаюсь определить. Кроме того, как я постараюсь показать, некоторые из

этих смыслов предполагают, что задачи историка не сводятся к рассказу о том,

что же действительно произошло. Таким образом, я постараюсь показать, что

ни одна из его дополнительных задач не делает искомое различение философс-

ки важным.

(1) Прагматическое значение. Иногда выбор историком определенного ис-

торического события или лица обусловливается тем, что данный предмет изуче-

ния представляет для него моральный интерес и поэтому он не только сообщает,

что же действительно произошло, но и дает этому моральную оценку. Своим

повествованием, таким образом, он будет преследовать и другие цели, помимо

сообщения о том, что же действительно произошло. Зачастую тон историка сви-

детельствует о его моральной оценке описываемых событий. Гиббон, напри-

мер, в неуважительном тоне отзывается о неумеренности правителей Византии.

Своим тоном он стремился подчеркнуть их отличие от куда более просвещен-

ных монархов его собственной эпохи. Не вызывает сомнения, что некоторые

подробности включены в его книгу из моралистических соображений. Проти-

воположную оценку дает Тацит в своем очерке «Германия». Он выбирает для

описания Германию с определенной целью — показать разительный контраст

между поведением своих сограждан, особенно их сексуальным поведением, и

добродетельностью германцев. Можно привести немало подобных примеров.

Жизнеописания пап, промышленных магнатов или придворных дам древней

Японии часто обладают именно таким значением. Подобного рода истории пред-

полагают моралистические цели (а иногда и явным образом их формулируют).

Все подобные повествования, таким образом, могут рассматриваться как значи-

мые в отличие от простых. Релятивист мог бы, конечно, возразить, что все пове-

ствования являются значимыми в этом смысле, поскольку все историки движи-

мы какой-либо моральной и прагматической целью. Эти цели и определяют то,

о чем пишет историк, как он об этом пишет, и какие события считает нужным

упомянуть. Так ли это или нет, но мы, несомненно, можем, по крайней мере,

представить себе повествования, не имеющие данного значения. Да и Ранке за-

являл лишь о том, что у него нет такой скрытой цели: он стремился рассказывать

только то, что же действительно произошло и в этом смысле создавал простое

повествование.

(2) Теоретическое значение. Последовательность событий может иметь зна-

чение для исследователя, поскольку он рассматривает эти события как иллюст-

рации или свидетельства в пользу некоторой общей теории, которую он стре-

Глава VII. История и хроника 131

миться подтвердить или опровергнуть. Так, в революции Кромвеля можно ви-

деть как подтверждение, так и опровержение общей теории революций. Именно

по отношению к такого рода теории события обретают свое значение. Приме-

ром тому могут послужить работы Маркса по истории Франции, имевшие своей

целью подтвердить общую теорию классовой борьбы. Повествование о тех же

событиях, написанное с целью опровержения марксистской теории, будет в рав-

ной мере обладать значением, если мы считаем «значимыми» повествования, со-

зданные с такой теоретической целью. Тогда простым было бы повествование, не

преследующее таких целей. И в данном случае любое повествование может быть

названо значимым в этом смысле, даже повествование Ранке, поскольку оно со-

знательно создавалось в подтверждение возможности объективной истории: его

значение заключалось бы в том, что оно простое повествование.

(3) Значение в свете последствий. Событие Е можно назвать значимым для

некоторого историка Н, когда Е имеет важные, с точки зрения Н, последствия.

Например, так понимает «значение» психоаналитик, когда говорит пациенту, что,

вспоминая прошлое, тот затронул нечто значимое. Несомненно, именно в этом

смысле термин «значение» обычно употребляется в исторических сочинениях.

Когда мы говорим о событии, что оно не имело никакого значения, мы не имеем

в виду, что оно не имело никаких последствий; скорее, мы подразумеваем, что

оно не имело важных последствий. Поэтому при таком истолковании «значе-

ние» логически связано с независимым понятием важности, которое может оп-

ределяться согласно различным критериям. Примеры этому найти несложно.

Мы говорим, что в результате греко-персидских войн эллины, и в частности афи-

няне, получили возможность развиваться самостоятельно и упрочить свои куль-

турные достижения. Мы говорим, что значение Черной смерти * в Средние века

состояло в том, что в результате возник рынок рабочей силы и возросла оплата

труда, что способствовало разрушению феодальной системы личной зависимо-

сти. Именно так мы понимаем значение, когда вслед за Паскалем говорим, что

размер носа Клеопатры имел историческое значение. Повествование, которое

описывает или выявляет значение того или иного события, можно назвать зна-

чимым повествованием. С другой стороны, трудно представить противополож-

ный ему тип простого повествования, поскольку такое понятие значения являет-

ся существенным для самой структуры повествования. Если в каком-то пове-

ствовании более раннее событие не имеет значения для более позднего события,

оно не относится к этому повествованию. Всегда можно обосновать включение

какого-либо события, продемонстрировав его значение именно в этом смысле.

Если любые два события, упоминаемые в истории, не связаны между собой и

более раннее не имеет значение для более позднего, то это не история, а скорее

набор утверждений типа S.

(4) Раскрывающее значение [Revelatory significance]. Я высказал предполо-

жение, что отношение между повествованием и корпусом свидетельств на опре-

* Имеется в виду эпидемия чумы в Европе в XIV в. — Прим. перев.

132 Артур Данто. Аналитическая философия истории

деленной стадии может быть абдуктивным. Иными словами, на основе некото-

рой совокупности свидетельств мы постулируем некое повествование и затем

продолжаем поиск подтверждающих его свидетельств. Обнаружение таких сви-

детельств может считаться важной находкой, поскольку, наконец, получает под-

тверждение то, в чем мы ранее не были уверены. Аналогичным образом, пове-

ствование может содержать пробелы или быть частично неверным, или нам могут

быть неизвестны некоторые происшедшие события, и поэтому мы не чувствуем

пробелов в нашем повествовании. Затем мы вдруг обнаруживаем источник, со-

общающий нам о событиях, которые заполняют эти пробелы, или несколько из-

меняют наше представление о происшедшем, или предоставляют сведения

о том, что нам было неизвестно. Открытия подобных событий важны, по-

скольку проливают свет на ранее неизвестное, и, как следствие, мы можем

сами эти события считать значимыми. Разумеется, это зависит от состоя-

ния нашего знания: не будет открытием то, что уже известно, а вчерашнее

открытие сегодня станет лишь устаревшей новостью. Тем не менее, это важ-

ная трактовка значения, и я буду следующим образом использовать ее при-

менительно к событиям. Совокупность событий Е имеет значение для исто-

рика, если на их основе он может восстановить ход других событий или

хотя бы сделать вывод о том, что они имели место. Если бы меня, напри-

мер, спросили, в чем значение переезда Декарта в Голландию, то я бы отве-

тил, что этот переезд свидетельствует о том, что во Франции активизировались

силы, подавляющие свободу мысли, а в Голландии они отсутствовали. Выдви-

нув этот тезис, я мог бы попытаться подтвердить наличие таких сил во Франции

и их отсутствие в Голландии. Здесь вновь возникает аналогия с психоанализом.

Я мог бы сказать, что если х женился на женщине старше себя по возрасту, то

значение этого события состоит в том, что он стремился найти замену своей

матери. Стало быть, значимым является повествование, которое сообщает о со-

бытиях или совокупностях событий, связанных указанным образом. С другой

стороны, нелегко представить, как в таком случае выглядело бы простое пове-

ствование. Например, предположим, что Е имеет значение в отношении собы-

тий, которые позволяют объяснить Е. Было бы странно, если бы событие, вклю-

ченное в повествование, не позволяло бы объяснить какое-то другое событие. О

каком еще отношении между событиями может идти речь? Разве мы не постига-

ем смысл Е, обращаясь к другому событию? И если ни одно из событий, упомя-

нутых в повествовании, не помогает понять смысл другого события, мы вновь

имеем дело скорее с набором утверждений типа S, чем с повествованием.

Этот перечень смыслов «значения» далеко не исчерпывающий, и, возмож-

но даже, перечисленные смыслы не исключают друг друга: смысл (3) может

быть частным случаем смысла (4); повествование может быть значимым од-

новременно и в смысле (2), и в смысле (4), и т. д. Но все же этот перечень

вполне отвечает моим целям, и сейчас я кратко прокомментирую каждый из

его пунктов.

Глава VII. История и хроника 133

а. Нельзя отрицать, что историки могут видеть и действительно видят в со-

бытиях прошлого то, что может послужить моральным уроком, что содержит

предостережения и образцы для подражания. Нельзя отрицать и того, что моти-

вы историков зачастую вполне прагматичны: они стремятся восстановить или

подорвать чью-то репутацию, дать читателю нравственное наставление или же

обосновать какую-либо моральную позицию. Тем не менее ничто из этого не

противоречит их стремлению сообщить, что же действительно произошло, по-

скольку, если историк к этому не стремится, он пишет не историю. Несомненно,

разные историки, различающиеся по своим моральным убеждениям и целям,

могут писать разные повествования. При этом каждый из них, несмотря на раз-

ницу в убеждениях, будет стараться точно описать происшедшее. Поскольку они

пишут о довольно разных вещах, единственное расхождение между ними будет

касаться морали, тогда как темы их повествований будут различны. Если же, с

другой стороны, оба историка пишут историю одних и тех же событий и при

этом их истории различаются, их расхождение будет касаться не только мораль-

ных оценок, но и фактов. Однако в таком случае одно или оба повествования

окажутся неудовлетворительными в единственно важном историческом смыс-

ле: они не будут точным сообщением о происшедшем. Допустим, все исправле-

ния внесены; эти два историка могут по-прежнему придерживаться различных

моральных убеждений, но это их расхождение больше не имеет отношения к

истории, поскольку их разногласия могут не затрагивать исторических данных.

Если они пришли к согласию относительно всех фактов, их разногласия по по-

воду моральных оценок совершенно не имеют отношения к истории, а история

не имеет отношения к ним. Любое разногласие, не касающееся фактов, не имеет

отношения к истории, если же оно касается фактов, то оно может быть только

разногласием по поводу того, что же действительно произошло. При таком под-

ходе значимое повествование — это простое повествование плюс моральная

оценка. Однако именно простое повествование является историей. Моральная

оценка внеисторична. Поэтому различие между простым и значимым повество-

ванием не является различием в рамках истории, это различие между историей

и чем-то еще.

Конечно, на это можно возразить, что так называемое различие между

верованиями (beliefs) и установками (attitudes) не вполне ясно. Но в той же мере

неясно и различие между простым и значимым повествованием. Аналогичным

образом, если невозможно описать происшедшее, не прибегая, вследствие ис-

пользования языка, к тем или иным моральным оценкам, то тогда, конечно, не

существует и не может существовать простых повествований, но не существует

и самого различия между простым и значимым повествованием. Если, напро-

тив, этические предикаты не выражают установок, а описывают реальные свой-

ства вещей и событий, и поэтому любое описание, в котором они не использу-

ются, является неполным, то тогда мы, по сути, можем допустить различие меж-

ду простым и значимым повествованием. Значимое повествование в этом слу-

134 Артур Данто. Аналитическая философия истории

чае было бы точным сообщением о том, что произошло, тогда как простое пове-

ствование не могло бы быть таким сообщением, поскольку описание фактов плюс

«этическое» описание были бы более точным или более полным сообщением,

нежели просто описание фактов.

На мой взгляд, различие здесь достаточно ясное. Скажи кто-нибудь: вот это

хорошее историческое сочинение, хотя оно и не выражает моральную позицию

автора, все поймут, что он имеет в виду. Такое суждение не будет внутренне

противоречивым. Если же кто-нибудь скажет, что это плохое историческое со-

чинение, потому что оно не выражает моральную позицию автора, эта неодоб-

рительная оценка не будет согласовываться с общепринятыми критериями

деления исторических сочинений на хорошие и плохие. Называть истори-

ческое сочинение плохим лишь на том основании, что его автор придержи-

вается нейтральной в моральном отношении позиции, так же не принято,

как и называть его плохим лишь потому, что в нем не упоминается Наполе-

он. С другой стороны, если бы кто-нибудь сказал, что это хорошее истори-

ческое сочинение, хотя оно и не сообщает, что произошло, мы в праве были

бы спросить: почему его вообще называют историческим? Когда мы гово-

рим, что это хорошее историческое сочинение, поскольку в нем сообщается

о происшедшем, мы приводим стандартное основание для подобной оцен-

ки исторического сочинения. Если же мы скажем, что это хорошее истори-

ческое сочинение, хотя оно сообщает о том, что произошло, это будет по-

чти бессмысленным утверждением. А вот сказать, что это хорошее истори-

ческое сочинение, хотя в нем выражается моральная позиция автора, впол-

не осмысленно. Это означает, что наличие моральной позиции не наруша-

ет критериев, по которым оценивается хорошее историческое сочинение.

Таким образом, я полагаю, мы можем исключить из рассмотрения смысл а.

Ь. Я предложил рассматривать повествования как своего рода теории,

которые нуждаются в подтверждении и которые, группируя события, при-

вносят в них определенный порядок и структуру. Вместе с тем повествова-

ние в отличие от общей теории всегда привязано к месту и времени его со-

здания и является ответом на исторический вопрос. Соответственно, их не-

обходимо различать. «Значение» в смысле Ъ применимо к повествованию,

созданному специально для иллюстрации или подтверждения некоторой

общей теории, которая является ответом не на исторический, а на научный

вопрос (или на один из его видов). Конечно, историк может создать одно и

то же повествование независимо оттого, имел ли он в уме некоторую скры-

тую цель или нет. Мы можем оценивать повествование как таковое, совер-

шенно не принимая в расчет, отвечает ли оно каким-либо внешним науч-

ным целям или нет. Можно сказать, таким образом, что подтверждение или

обоснование общей теории — это не задача истории, и вопросы типа «Яв-

ляется ли это хорошей иллюстрацией» или «Подтверждает ли это теорию

7>> не являются историческими вопросами. Однако повествование опреде-

Глава VII. История и хроника 135

ленно не выполнит указанные задачи, если ему не удается дать ответ на соответ-

ствующий исторический вопрос. Так что, если повествование не в состоянии

удовлетворить минимальным историческим требованиям, оно едва ли окажется

способным выполнить задачу более высокого (или иного) порядка. В любом

случае, мы имеем здесь дело не с двумя различными типами повествования, а

с одним, хотя иногда его используют для ответа не на исторический вопрос.

Целесообразно истолковать отношение между повествованием и общей теори-

ей по аналогии с отношением между повествованием и моральной оценкой и

целью. У меня есть еще несколько замечаний по поводу этого отношения, но,

думаю, на данный момент мы можем признать, что смысл b не позволяет прове-

сти никакого различия в рамках истории и не снабжает нас подходящим крите-

рием для различения простых и значимых повествований.

с. Предположим, что различие между простым и значимым повествовани-

ем заключается в том, что значимое повествование указывает следствия неко-

торой совокупности событий, тогда как простое повествование просто излага-

ет эти события. Назовем эти повествования N

(значимое) и Л^ (простое)

соответственно. Ex hypothesi * jV_ — повествование. Соответственно оно

должно удовлетворять большему количеству условий, нежели наш обра-

зец неповествования S. Но это означает, что, по крайней мере, некоторые

более поздние события, упоминаемые в N , должны быть значительными,

так как в этих более поздних событиях состоит значение более ранних — в

том смысле, что они являются их следствиями. Если на вопрос о значении

какого-либо события, упомянутого в N , мы можем ответить, не ссылаясь

ни на какое другое событие, описанное в N , тогда ./V не является повество-

ванием. Следовательно, любое повествование должно указывать некото-

рые следствия некоторых событий, и различие между N- и Л^ состоит в том,

что N

приводит больше следствий. Тогда совершенно непонятно, почему

N можно считать сообщением о том, что действительно произошло, a N

следует охарактеризовать как-то иначе. Возможно, jV

сообщает больше, чем

N , о том, что же действительно произошло, но это не тождественно утвер-

ждению, что N

делает нечто большее, чем просто сообщает о происшед-

шем. С другой стороны, если N не является точным сообщением о том, что

произошло, поскольку оно указывает некоторые следствия некоторых со-

бытий, то трудно понять, как иначе повествование может сообщать о том,

что произошло. Предполагаемое различие не будет, таким образом, разли-

чием между двумя типами повествований. Итак, если понимать «значение»

в смысле с, то любое повествование оказывается значимым. Тогда, если

одно повествование дает точное описание происшедшего (в любом из при-

емлемых смыслов), а другое — нет, то именно по этой причине второе

повествование не может быть охарактеризовано как история. Отсюда сле-

дует, что любое историческое повествование — это простое повествование.

* По предположению (лат.). —Прим. перев.

136 Артур Данто. Аналитическая философия истории

Глава VII. История и хроника 137

Поэтому либо все исторические повествования являются простыми, либо все

они значимые.

d. По поводу смысла d мы ограничимся лишь несколькими краткими заме-

чаниями. Предположим, в повествовании N есть пробел, и из-за отсутствия

документальных свидетельств мы можем восполнить его, только прибегнув к

концептуальным источникам. Скажем, нам известно, что произошли события

£] и £

, и мы чувствуем, что между ними есть связь, но мы не знаем, какая

именно. Обратите внимание, что пробел в данном случае относится к структуре

повествования. Мы постулируем, что имело место событие £

- Затем нам удает-

ся обнаружить некоторое свидетельство, опираясь на которое мы можем вос-

полнить пробел и завершить, так сказать, повествование. В результате наше но-

вое повествование, в отличие "от N , успешно выполняет свою задачу, т. е.

сообщает о том, что же действительно произошло. В общем это достигает-

ся благодаря открытию чего-то такого, что имеет «раскрывающее» значе-

ние. Раскрывая то, что нам было неизвестно или о чем мы могли только

догадываться, подобное открытие позволяет дать более точное сообщение

о том, что произошло. Таким образом, раскрывающее значение не влияет

на искомое различие.

Исходя из всего вышесказанного, мы вправе утверждать, что не суще-

ствует двух типов исторического повествования, по крайней мере, таких, о

которых шла речь в этой главе. Несмотря на расплывчатость и невероят-

ные толкования неблагожелательных критиков, определение целей истори-

ка, данное Ранке, достойно искреннего восхищения. По сути, его можно

считать лишь другой формулировкой того, что я назвал минимальной це-

лью историка. Однако, поскольку историки с помощью повествования опи-

сывают то, что действительно произошло, и поскольку само повествование

является способом организации событий и, стало быть, выходит «за рам-

ки» данного, историки оказываются вовлеченными в то, что можно назвать

«интерпретацией». Вероятно, определенные проблемы возникнут при ана-

лизе семантической связи между повествованием и «историей-как-реально-

стью», и условия истинности для повествований скорее всего окажутся слож-

ными. Однако если говорить о жанре в целом, то я утверждаю, что история

составляет одно целое. Любой тип повествования (если допустить, что су-

ществуют разные типы повествований) предполагает наличие критериев

оценки значимости, в соответствии с которыми события включаются или

не включаются в повествование. Это означает, я полагаю, что максималь-

но подробное описание, эта идеальная копия истории-как-реальности, не

было бы повествованием.

Профессор Уолш как-то заметил

, что существует различие между уста-

новлением факта и установлением связи между фактами и что различаются эти

два вида деятельности по своему уровню. Хотя понятие факта недостаточно

прояснено, однако не подлежит сомнению, что эти две операции между собой

связаны. Вместе с тем мы могли бы утверждать, что существуют разные уровни

факта. Установление сначала того, что произошло Ei, а затем того, что произош-

ло Ej, с философской точки зрения отличается от установления связи между Ei и

Ej. В связи с этим я хотел бы сделать несколько замечаний.

(1) Не вызывает сомнения, что историческое исследование включает уста-

новление того факта, что некоторое событие произошло. Не так-то просто опре-

делить, в какой мере это можно сделать, не устанавливая связи между этим со-

бытием и другим событием в прошлом. Я же склонен думать, что это вообще

невозможно. Однако я опускаю это, поскольку кого-то, скажем, может интере-

совать только установление того, когда была написана такая-то картина, и он

отнюдь не стремится рассказать ее историю. Предположим, историк установил,

что картина была написана в 1817 г., и публикует статью, доказывающую это.

Статья может вовсе не быть написанной в форме повествования, хотя оно, не-

сомненно, предполагается, а вновь установленный факт может в конечном счете

войти в какое-то повествование. В любом случае, если статья не написана в форме

повествования, она не является простым повествованием. По сути, историк от-

вечает в этом случае на исторический вопрос. Он высказывает истинное утвер-

ждение в отношении прошлого. Однако его деятельность не следует трактовать

как создание повествования; противопоставить его работу работе историков, со-

здающих повествования, не означает провести различие между двумя типами

повествования. Меня же здесь интересует только, можно ли противопоставить

разные типы повествования.

(2) Как можно создать повествование, в котором не устанавливаются связи

между событиями? Противопоставить описание, в котором прослеживаются свя-

зи между событиями, тому описанию, в котором нет, едва ли означает противо-

поставить два повествования, скорее, это означает противопоставить повество-

вание чему-то вроде S.

(3) Иногда мы, подобно Юму, склонны представлять события как дискретные

и подобные гранулам, а связь между событиями — как отсутствие между ними

промежуточных гранул. Я не буду опровергать здесь эту точку зрения. Однако я

настаиваю на том, что не всегда истинное описание события можно дать посред-

ством одних монадических предикатов. Сходным образом обстоит дело с предме-

тами. Если сказать, что моя пишущая машинка черная, это будет верным ее описа-

нием; столь же правильным будет сказать, что она стоит на столе в моей комнате и

что на этой самой машинке я пять дней назад напечатал письмо. Чтобы описать

предмет или событие необходимо установить связь между ним и другими предме-

тами или событиями. Вот, например, два описания одного и того же события.

DJ. Джонс зажег спичку.

. Джонс 'открыл врагу расположение отряда, устранив этим необдуманным

шагом тактическое преимущество, которым они обладали.

138 Артур Данто. Аналитическая философия истории

Невозможно описать событие с помощью D

, не установив множество его

связей с другими событиями, и некоторые из этих связей растянуты во времени.

(4) Можно согласиться с тем, что все повествования устанавливают связь

между событиями, но отсюда кто-то мог бы заключить, что некоторые повество-

вания делают не только это. Они содержат объяснение наряду с сообщением о

том, что же действительно произошло. Именно это и составляет различие меж-

ду простым и значимым повествованием. Однако такого рода предположение не

вполне корректно: оно не учитывает того, что повествование в какой-то мере

уже является формой объяснения. Противопоставить повествование другим

формам объяснения может быть и важно, но не такое противопоставление здесь

требуется. Повествование и описывает, и объясняет одновременно.

(5) Существуют другие формы описания прошлого, помимо повествования.

Это, конечно, не помогает провести искомое различие, но поднимает некоторые

интересные вопросы. Я коснусь только одного из них. Повествования по опре-

делению оставляют описываемые ими предметы вовне. Однако, если кто-то не

использует форму повествования, он, возможно, способен дать полное описа-

ние, в идеале полагаемое как цель истории и, таким образом, находящееся на

самом нижнем полюсе спектра утверждений, объединенного историческим воп-

росом. Я же заявляю, что невозможно дать полное описание события, не прибе-

гая к повествованию. Полностью описать событие — значит включить его во

все возможные правильные рассказы, а этого сделать невозможно. Невозмож-

но, поскольку мы подвержены временному провинциализму в отношении буду-

щего. Невозможно по той же причине, по какой мы не можем создать спекуля-

тивную философию истории. Полное описание, таким образом, предполагает,

что оно организовано в виде повествования, а подобную организацию описания

создаем мы сами. Не только это, но само использование повествовательной орга-

низации логически предполагает непреодолимый субъективный фактор. В этом

есть элемент чистой произвольности. Мы организуем одни события относительно

других событий, значимых в том смысле, который не затрагивался нашим об-

суждением. Этот смысл значения присущ, однако, всем повествованиям, и он

определяется насущными интересами того или иного человека. Релятивисты,

следовательно, правы. Все это я постараюсь показать в следующей главе.

•

Глава

VIII.

Нарративные

предложения

Глава VIII

Нарративные * предложения.

Далее я собираюсь выделить и проанализировать класс предложений, KOI

рые, как мне представляется, в основном используются в исторических сочш

ниях, хотя они встречаются и в повествованиях всех других видов и могут да;

вполне естественно включаться в обыденную речь. Я буду называть их иарр

тивными предложениями. Наиболее общая их особенность состоит в том, ч

они содержат ссылку, по крайней мере, на два разделенных во времени событ*

хотя описывают только более ранее из этих событий. Чаще всего они употре

ляются в прошедшем времени, но было бы странно — по причинам, котор!

будут раскрыты ниже — если бы в них использовалась другая форма времен

Тот факт, что эти предложения в какой-то мере составляют стилистическую ос

бенность повествования, представляет для меня куда меньший интерес, чем i

что их использование указывает на отличительную черту исторического знанн

Однако еще более важно то, что нарративные предложения дают повод в сист

матическом виде обсудить большое число философских проблем, которые во

никают в связи с историей и решение которых составляет задачу философг

истории. Я рассмотрю нарративные предложения в контексте некоторых из эт!

проблем.

Мой

основной тезис состоит

том,

что

нарративные предложения

CTOJ

тесно связаны с нашим понятием истории, что их анализ поможет выявить нш

более важные черты этого понятия. Кроме того, этот анализ поможет показат

почему на наскучивший вопрос «Чем является история — искусством или на;

кой?» следует ответить: «Ни тем, ни другим».

Пирс писал леди Уэлби: «Наше представление о прошлом как нельзя лучи

выражает представление о чем-то совершенно определенном, неподвижном,^

accompli ** и мертвом, тогда как будущее, напротив, живо, пластично и ему еп

предстоит стать определенным» '. Именно так считает большинство из нас. Н

могли бы мы придерживаться иной точки зрения? По ряду причин некоторы

люди полагали, что будущее неподвижно и определенно в той же мере, что

прошлое. Предположим, что нам известно о Цезаре только то, что он существе

вал. Бывал ли он когда-либо в каком-то определенном месте, скажем в Англш

неизвестно. Однако мы можем прибегнуть к старому доброму закону исключе»

ного третьего и сказать, что либо он был в Англии, либо нет и что, по крайне

* От английского «narrative», что означает «повествование». Как станет ясно из последующа

изложения, нецелесообразно переводить «narrative sentences» как «повествовательно

предложение», поскольку этот последний термин обозначает в грамматике совершен

но иную категорию предложений, не совпадающую с тем, что имеет в виду Данто. -

Прим. ред.

** Свершившееся (франц.). — Прим. перев.

140 Артур Данто. Аналитическая философия истории

мере, одно из этих суждений истинно. Почему же кто-то в V в. до н.э. не мог бы

прибегнуть к этому же логическому закону и сказать, что Цезарь либо побывает

однажды в Англии, либо нет? Возможно, потому, что тогда никто не мог знать,

что Цезарь будет существовать, в том смысле, в каком мы знаем, что он суще-

ствовал. И все же кто-то мог бы сказать, что Цезарь либо будет существовать,

либо нет, и что одно из этих суждений должно быть истинным. Если этот закон

применим к этой ситуации в будущем, то он применим к любым ситуациям. Что,

однако, могло бы означать имя «Цезарь» для человека в V в. до н.э., о какого

рода вещи он говорил бы? Я предположил, что о Цезаре нам известен лишь факт

его существования. Конечно, в действительности это не так. Наполни мы жи-

вым содержанием его описание, что помешало бы человеку V в. до н.э. сказать,

что некто, соответствующий данному описанию, либо будет существовать, либо

нет. Если бы он высказал нечто подобное, почему же закон исключенного тре-

тьего не должен был бы гарантировать, что, по крайней мере, либо само это

описание, либо его отрицание является истинным. Или этот логический закон

действует только в отношении прошлого? В конце концов, имеется четыре воз-

можных расклада, включая и тот, когда будущее определенно, а прошлое —

«живо, пластично и ему еще предстоит стать определенным». Почему наше пред-

ставление о прошлом и будущем согласуется только с тем возможным раскла-

дом, о котором писал Пирс? Если признать, что именно таково наше общее пред-

ставление, остается вопрос — «почему?».

В наше время вполне естественно было бы сказать, что это вопрос определе-

ния. Но представим себе, что ход истории неожиданно поворачивает вспять, по-

добно пленке кинофильма, прокручиваемой в обратном направлении. Через ка-

кое-то время послышится «thgil eb ereht teL» (Да будет свет), и тьма вновь устано-

вится над бездною. Будущее в таком случае окажется точным отражением про-

шлого, и будет существовать правило, которое каждому истинному утверждению

о прошлом будет ставить в соответствие идентичное утверждение о будущем.

Поэтому в отношении определенности будущее окажется в равном положении с

прошлым. Конечно, мы не можем найти себе место в этой картине: никто не мог

бы знать, что история течет в обратном направлении, поскольку это нарушило бы

симметрию между прошлым и будущим. Возможно, когда мы говорим о неопре-

деленности будущего, мы имеем в виду,, что можем поместить себя в будущее,

там есть возможность для наших действий. Но с равным успехом мы можем по-

местить себя и в прошлое, по крайней мере в воображении (а именно это здесь и

важно), подобно героям романа «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура».

В действительности же, конечно, в Англии времен короля Артура нет места для

странников из XX в. Однако нам не нашлось бы места и в соответствующем сегмен-

те будущего, если бы ход истории повернул вспять. Никто не утверждает, что ход

истории повернет вспять, но как бы то ни было, это не вопрос определения.

Допустим, мы эмпирическим путем удостоверились, что будущее не будет

отражением прошлого. Каким тогда оно будет! Люди могут строить самые раз-

Глава

VIII.

Нарративные

предложения

ные догадки, но в отличие от нашего знания об уже происшедшем, мы совер

шенно не уверены в том, что случится в будущем. Может быть, именно это име

ют в виду, когда говорят, что прошлое уже определенно, а будущему еще тольк

предстоит стать определенным? Стало быть, наше представление о прошлом

будущем основывается не на их определении, а на знании того и другого? Тогд

утверждение Пирса ложно. Мы постоянно пересматриваем наши верования от

носительно прошлого, и предполагать их «неизменными» было бы несправед]

ливо, учитывая дух исторического исследования. В принципе любое веровани

относительно прошлого подлежит пересмотру, так же как, пожалуй, и любо

верование относительно будущего. На самом деле, мы зачастую куда лучше зна

ем будущее, чем прошлое. Сейчас, например, я с большей уверенностью мог

сказать о падающей шишке, где она приземлится, чем откуда она упала. В луч

шем случае разница лишь в степени.

Пирс также писал, что «существующее определенно во всех отношениях»

Тогда, возможно, нам нужна именно онтологическая интерпретация его перво

начального тезиса. Будущее, не будучи определенным, не существует. Если эт(

противопоставление верно, прошлое должно существовать, как бы мы это HI

понимали. Это позволит даже обойти закон исключенного третьего! Посколью

не существует ничего, на что ссылались бы предложения о будущем, вопрос of

их истинности или ложности просто не возникает

. Или же мы могли бы ска

зать: прошлое было построено, а будущее нет; применяя здесь, с некоторой на

тяжкой, интуиционизм, мы избавимся от раздражающего принципа исключен

ного третьего

. Конечно, здесь было бы недостаточно просто сказать, что наш<

представление о прошлом — это представление о чем-то существующем, тогд;

как представление о будущем — это представление о чем-то несуществующем

Если на то пошло, наше представление о прошлом имеет отношение к тому, чтс

существовало, а наше представление о будущем — к тому, что будет существо-

вать. Очень немногие люди полагают, что прошлое существует. Однако некото-

рые очень хорошие философы так думали. «Мне представляется, что, как толь-

ко событие произошло, оно существует вечно», — пишет Ч.Д. Броуд

. Вне вся-

кого сомнения, утверждает он, мы можем вполне осмысленно сказать, что неко-

торое событие относится к прошлому, т. е. оно находится в определенном вре-

менном отношении с некоторым другим событием. Но если бы оно не суще-

ствовало, то указанное отношение разрушилось бы из-за отсутствия одного из

его членов, и наше утверждение об этом событии было бы лишено смысла. По-

этому все события такого рода должны составлять «постоянную часть Вселен-

ной»

. Этот аргумент представляется слишком слабым, чтобы подтверждать

столь глобальный вывод, и, кроме того, мы могли бы так же непротиворечиво

утверждать, mutatis mutandis *, что если предложение о принадлежности опре-

деленного события к будущему осмысленно, то это событие либо должно суще-

ствовать вечно, либо все утверждения о будущем лишены смысла. Но допустим,

* Здесь: с известными оговорками (лат.). —Прим. перев.