Данто А. Аналитическая философия истории

Подождите немного. Документ загружается.

102 Артур Данто. Аналитическая философия истории

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 103

значения, если бы их объективность была поставлена под сомнение просто по-

тому, что они используют теории. Если бы физик всерьез принял мысль о том,

что его стремление к объективности и использование им теорий несовместимы,

и при этом не поменял свой род занятий, то он не смог бы считать себя объек-

тивным ученым. Он ничего бы не выиграл, если бы стал историком — конечно,

если Бирд прав в своем понимании истории. И я утверждал, что в отношении

истории он прав. Он ошибается лишь в отношении науки и вообще в отношении

всей структуры эмпирического знания. Критерий, который он с отчаянием и за-

вистью пытается использовать для проведения различия между историей и нау-

кой, оказывается выражением их важной общей черты. Замечательно, однако,

то, что он совершенно прав в отношении истории. В его время было отнюдь не

тривиальностью утверждать, что история пользуется теориями и концепциями.

Обычно различие между историей и наукой видели в обратном и противопос-

тавляли их приблизительно так, как противопоставляют факт и теорию.

В этом месте я хотел бы рассмотреть один из вариантов позиции Бирда, за-

щищаемый профессором У. Г. Уолшем. Анализ этого варианта, я надеюсь, помо-

жет нам прояснить некоторые дополнительные философские особенности реля-

тивистской позиции. Уолш, без сомнения, весьма критически относится к тези-

сам Бирда, тем не менее он понимает, что их можно защищать. Он указывает на

то, что у историков часто имеются определенные теоретические установки, и

хотя одни историки, например марксисты, выражают их с большим драматиз-

мом, чем другие, некоторое множество таких установок разделяется всеми ис-

ториками. Некоторых схем интерпретации, полагает он, историки склонны при-

держиваться даже перед лицом свидетельств, которые, по мнению других, в боль-

шинстве своем этим схемам противоречат. Некоторые теории «вызывают гораз-

до большее доверие.... чем если бы они были простыми эмпирическими гипоте-

зами» I

. Если такие теории существуют, то как можно понять упорство, с кото-

рым их придерживаются? Уолш объясняет это «различными философскими со-

ображениями... нравственными и метафизическими убеждениями... общими фи-

лософскими представлениями, находящими подтверждение во многих облас-

тях»

. При этом каждый историк «подходит к прошлому со своими собствен-

ными философскими идеями..., и это оказывает решающее влияние на интер-

претацию им прошлого». При этом трудно понять, утверждает он, как историк

мог бы действовать иначе: мы не могли бы «даже начать понимать что-либо,

если бы не опирались на некоторые суждения о природе человека и не имели

предварительного представления о том, что считать нормальным или разумным

в человеческом поведении»

. Если так, то интерпретация прошлого историком

будет в определенной степени зависеть от множества допущений относительно

человеческого поведения, которые он принимает. Историки, придерживающие-

ся разных философских воззрений, будут давать различные интерпретации про-

шлого. Уолш приходит к мысли о том, что здесь на человеческое поведение про-

сто распространяется тот ход рассуждений, которому следовал Юм в своем из-

вестном отрицании чудес. Юм настаивал на том, что «мы не можем верить, буд-

то в прошлом происходили события, нарушающие законы физической приро-

ды»

. Его позиция объясняется тем, что он принимал определенные философ-

ские допущения относительно того, что считать «нормальным или разумным» в

природе, и его интерпретация библейских событий должна была значительно

отличаться от той, к которой пришел бы, скажем, более благочестивый или бо-

лее склонный к компромиссам человек.

Конечно, не имеет смысла отрицать очевидное. Историки действительно

явно или неявно принимают разные допущения относительно человеческого

поведения. Согласимся, что, когда они имеют дело с поведением людей, они

даже вынуждены принимать некоторые допущения такого рода. Вопрос в том,

характерно ли это только для истории. Мне кажется очевидным, что это не

так. В любой сфере исследования у нас имеются критерии нормального пове-

дения изучаемых объектов, и мы с неприязнью или подозрением относимся к

сообщениям об объектах, которые не удовлетворяют этим критериям. В этом

случае мы часто склонны в течение длительного времени настаивать на своих

критериях, пока, наконец, не будем вынуждены признать, что столкнулись с

реальным противоречащим свидетельством. В науке дело обстоит точно так

же, как в истории. Возвращаясь к аргументу Юма, можно сказать, что сообще-

ния о чудесах столь же несовместимы с критериями признаваемого физичес-

кого поведения тел, как они несовместимы с нашими критериями нормально-

го человеческого поведения. И вследствие очевидного конфликта между сооб-

щениями о чудесах и физическими теориями Юм был вынужден из рацио-

нальных соображений отвергнуть первые.

Однако это еще не все. То, на чем настаивают Бирд и Уолш, помогает вы-

явить одну важную особенность истории. Кто-то мог бы сказать, что довольно

легко установить, что тот или иной историк является сторонником Маркса или

Фрейда и принимает соответствующие допущения. В этих случаях нетрудно

выявить теоретические предпосылки. Однако Уолш стремится подчеркнуть,

что не только сторонники Маркса или Фрейда принимают определенные до-

пущения. Мы все их принимаем, только наши допущения являются иными, и

если мы отвергаем чьи-то допущения, то только потому, что сохраняем вер-

ность своим собственным. Причем эти допущения могут быть так глубоко скры-

ты в нашей общей концептуальной схеме, что нам порой даже трудно осознать

их наличие. Действительно, то, что считается «здравым смыслом», вполне

может быть множеством таких допущений. Быть может, эти допущения труд-

но сформулировать в явном виде. Тем не менее в любой данный момент мы

приблизительно можем сказать, что какое-то поведение не соответствует тому,

что мы считаем нормальным и разумным. Мы испытываем определенное по-

трясение или удивление, когда слышим сообщение о таком поведении, и это

удивление показывает, что были задеты воззрения нашего здравого смысла.

Если потрясение достаточно серьезно, то мы склонны просто отвергнуть та-

104 Артур Данто. Аналитическая философия истории

кое сообщение как неправдоподобное. Должно быть, именно это имеет в виду

Уолш, когда пишет: • .

«Если я придаю какой-то смысл исследуемому материалу, я не могу из-

бежать общих суждений о природе человека, в которых постоянно про-

являются мои собственные воззрения. Я испытаю непроизвольное по-

трясение от одних событий и удовлетворение от других, бессознательно

рассматривая их как разумные и неразумные»

Я думаю, эта позиция является гораздо более умеренной, нежели позиция

Юма. Здесь не предполагается, что испытываемое нами потрясение является

критерием того, что должно было произойти на самом деле или не должно

было произойти. Здравый смысл совместим с предположением о том, что стран-

ные и концептуально необычные вещи действительно происходят, не говоря

уже о вещах, необычных в нравственном отношении. Описание dolce vita *

императора Нерона Светонием я могу считать шокирующим с точки зрения

нравственности, а вы можете относиться к нему спокойно: мне может нра-

виться то, что его убили, а вы принимаете это просто как факт. Вы не разделя-

ете ни моего возмущения, ни моего ликования. Однако в этом может заклю-

чаться единственное расхождение между нами. В самом деле, пока мы не при-

дем к согласию относительно фактов, нет почвы для расхождения в мораль-

ных оценках. Однако расхождение в моральных оценках не мешает нам рас-

сматривать такие описания как истинные или ложные. Поэтому факторы, к

которым здесь привлекает наше внимание Уолш, могут влиять на наши мо-

ральные оценки событий, но никак не затрагивают нашей деятельности как

историков. Если он хочет связать свои воззрения с идеями Юма, то он, должно

быть, здесь имел в виду нечто более важное. Я буду считать, что он хотел ска-

зать приблизительно следующее. Учитывая, что здравый смысл допускает по-

явление некоторых неожиданных и шокирующих вещей — неожиданных по

отношению к данному множеству предположений (если бы таких предполо-

жений не было, нельзя было бы вообще говорить об удивлении или потрясе-

нии)

, то это означает, что имеются такие описания, которые мы просто не

признали бы истинными независимо оттого, какие «свидетельства» их подтвер-

ждают. Например, если бы кто-то сказал, что Платон написал свои «Законы»

в возрасте трех дней, используя выражение «в возрасте трех дней» в обычном

смысле и под «Законами» понимая известное сочинение, я думаю, мы вообще

не стали бы рассматривать тех свидетельств, с помощью которых нас хотели

бы заставить поверить в это утверждение

. Поэтому можно сказать, что су-

ществуют определенные предположения, такие, что любое описание, несов-

местимое с ними, отвергается как неприемлемое с точки зрения истории. Это

более или менее соответствует позиции Юма в отношении чудес. Приблизи-

* Сладкая жизнь (лат.). — Прим, перев.

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 105

тельно то же самое говорил Брэдли, как признает сам Уолш, когда в работе

«Предпосылки критической истории» утверждал, что мы считаем правдопо-

добными (или допустимым) лишь такие описания событий, которые имеют

что-то аналогичное в наличном опыте

2б

Критерий допустимости исторических описаний очень немного, конечно,

вносит в деятельность историка. В лучшем случае он говорит нам о том, какие

описания являются правдоподобными, но он не заставляет нас верить в правдо-

подобные описания. Сообщение о том, что философ Кант взял свою домохозяй-

ку на Крит, правдоподобно. В наличном опыте имеются аналогии: некоторые

люди берут своих домохозяек на Крит. От нас не требуется верить в данное

утверждение, достаточно того, что оно не устраняется нашими предположения-

ми. Брэдли стремился найти критерий, который позволил бы нам устранять не-

которые описания как невозможные. Описания чудес не противоречат никаким

логическим критериям: они, по общему признанию, логически возможны. Но

Брэдли было нужно понятие эмпирической невозможности, и он полагал, что

согласие с наличным опытом можно использовать в качестве критерия эмпири-

ческой возможности. Но не каждое возможное описание является истинным и

не каждое возможное событие реально.

Однако едва ли можно ожидать, что историки будут заметно расходиться

между собой относительно критериев невозможных описаний. Действительно,

мы могли бы обратиться к критерию Брэдли и устранить возможность су-

ществования такого историка, у которого критерии возможности значи-

тельно отличаются от наших: в наличном опыте нет никого аналогичного

такой личности. В таких случаях можно было бы даже обратиться к крите-

рию достоверности Юма и поставить вопрос: разве не более вероятно то,

что такой человек занимается художественной литературой, нежели то, что

описываемые им события действительно когда-то происходили? Скорее

всего, опираясь на наши критерии, мы не признали бы такого человека ис-

ториком, какими бы «свидетельствами» он ни подтверждал свою профес-

сиональную принадлежность. Тем не менее все это дает очень мало. Исто-

рики, разделяющие общие критерии приемлемости, могут приходить к про-

тивоположным описаниям, и эти общие критерии позволяют нам только

сказать, что эти описания правдоподобны. Если одно из этих описаний воз-

можно, то отсюда не следует, что другое описание невозможно. Каждое из

двух конфликтующих описаний может иметь аналоги в наличном опыте.

Однако теперь у нас есть возможность сформулировать ту разновидность

исторического релятивизма, к которой приводят высказанные выше соображе-

ния. Этот релятивизм утверждает, что описания истолковываются как возмож-

ные относительно некоторого множества предположений и что любое опи-

сание, несовместимое с этими предположениями, отвергается историками,

принимающими эти предположения. Однако возможны разные множества

предположений. Соответственно, некоторое данное описание А может быть

106

Артур Данто. Аналитическая философия истории

возможным относительно одного множества и невозможным относительно дру-

гого множества предположений. Заметим, между прочим, что если А невозмож-

но относительно множества предположений Р, то Р не стали бы отстаивать пе-

ред лицом противоречащего ему свидетельства, т. е. свидетельства в пользу А.

Если А невозможно в свете Л то с точки зрения тех, кто придерживается Р, не

может быть свидетельств, подтверждающих А. Можно допускать существова-

ние подтверждающих свидетельств лишь для таких описаний, которые возмож-

ны с точки зрения принимаемых предположений. При объяснении изменений в

предположениях людей это могло бы привести к некоторым затруднениям, од-

нако вполне возможно, что такие изменения не связаны с появлением свиде-

тельств, противоречащих нашим предположениям. Во всяком случае, я хотел

бы кратко проанализировать этот вариант релятивизма — вариант, который, как

мне представляется, не связан с каким бы то ни было различием между истори-

ей и наукой.

Возьмем тот идеальный случай, когда два историка высказывают два проти-

воположных исторических предложения S\ и S

. Допустим, кроме того, что пер-

вый историк придерживается множества предположений Р

{

, относительно кото-

рого iS

, допустимо, a S

— недопустимо; в то же время второй историк придержи-

вается множества предположений Р

, относительно которого допустимо S

, но не

. Важно осознавать, что «допустимый» и «невозможный» сами по себе не явля-

ются просто свойствами предложений: лучше говорить «допустимый относитель-

но» или «невозможный относительно», показывая тем самым, что речь идет о до-

пустимости или невозможности относительно определенного множества предпо-

ложений. Посмотрим теперь на следствия такой релятивизации.

Первым из них будет то, что как только мы релятивизировали наши предло-

жения, логическая противоположность между полученными результатами ока-

зывается невозможной. Несмотря на то, что 5^ и S

логически противоположны,

предложения «5", допустимо относительно Р^» и «S

допустимо относительно

» не только не противоположны, но даже оба истинны. Это похоже на ситуа-

цию, в которой предложения релятивизируются относительно говорящего: два

противоположных предложения р и q, будучи релятивизированы, становятся

совместимыми. Предложения «А говорит, что/w и «В говорит, что q» не просто

совместимы, но оба истинны.

Во-вторых, между историками не может существовать серьезных расхожде-

ний по поводу допустимости или невозможности исторических предложений.

Либо они придерживаются одного и того же множества предположений и по-

этому не могут по-настоящему расходиться во мнениях, либо они придержива-

ются разных множеств предположений, но и в этом случае между ними не

может возникнуть расхождений. В последнем случае они просто согласятся

с тем, что предложение, вызывающее разногласия, допустимо относитель-

но предположений одного и невозможно относительно предположений другого.

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 107

Конечно, можно пойти дальше и сказать, что возможен подлинный конфликт

между самими множествами предположений. Это требует дальнейшей реляти-

визации. Например, историки могут придерживаться разных критериев прием-

лемости самих предположений, но в этом случае нет расхождения по поводу

предположений, речь идет о расхождении относительно критериев. Я считаю,

что подлинные разногласия возможны лишь там, где есть некоторая общая ос-

нова и предложения находятся в логическом противоречии. В противном случае

разногласия устраняются посредством релятивизации.

Теперь мы можем, наконец, оценить один из главных аргументов, иногда

приводимых в защиту исторического релятивизма. Уолш пишет: «Без сомнения,

существует довод prima facie * в пользу исторического скептицизма, в значи-

тельной мере подтверждаемый фактом реального расхождения среди истори-

ков»

. Однако, наоборот, если разногласия среди историков являются подлин-

ными и относятся к правильному типу, то это ослабляет данный довод в пользу

исторического релятивизма. Я считаю, что существуют определенные уровни

разногласий. Допустим, для простоты, что имеются три уровня разногласий: раз-

ногласия относительно исторических утверждений, относительно предположе-

ний и относительно критериев для данного множества предположений. Мне пред-

ставляется, что основная масса разногласий среди историков возникает на пер-

вом уровне и касается утверждений, которые в равной мере приемлемы. Вопрос

заключается лишь в том, какие из них истинны. Например, историки расходятся

во мнениях относительно вопроса о том, был или не был Цезарь в Британии.

Однако это расхождение никоим образом не свидетельствует в пользу истори-

ческого скептицизма, ибо утверждение о том, что Цезарь был в Британии, безус-

ловно приемлемо для большинства историков, и невозможным его считают лишь

очень немногие из них. А из того обстоятельства, что оно приемлемо для боль-

шинства историков, следует, что все эти историки опираются на одно и то же

множество предположений, иначе разногласия между ними не были бы подлин-

ными. Поэтому целый класс разногласий мы можем не принимать в расчет.

Однако могут существовать разногласия относительно предположе-

ний — предположений, связанных с пониманием нормального или разум-

ного человеческого поведения, если воспользоваться примером Уолша.

Такие разногласия, безусловно, существуют. Тем не менее каждое из раз-

ных множеств предположений, в свою очередь, может быть приемлемо для

историков, руководствующихся одинаковыми критериями приемлемости

предположений. Из того, что некоторая теория приемлема, не следует, что

люди ее действительно принимают, ибо приемлемость теории означает не

то, что она правильна, а то, что она удовлетворяет критериям теоретично-

сти. Теория флогистона, например, с точки зрения науки приемлема как

теория, хотя ее больше уже никто не принимает. Действительно, как раз

благодаря ее научной приемлемости, ее никто больше не принимает: если бы

* Здесь: кажущийся достоверным, поскольку не доказано обратное (лат.). — Прим. перев.

108

Артур Данто. Аналитическая философия истории

она не удовлетворяла критериям научности, она бы уже давно была отброшена

по совершенно иным основаниям. Если бы она не удовлетворяла этим критери-

ям, она и не считалась бы научной теорией. Таким образом, разногласия по по-

воду предположений также не говорят в пользу исторического скептицизма. Та-

кие разногласия в принципе устранимы, если имеются общие критерии прием-

лемости предположений. И трудно сомневаться в том, что время от времени мы

изменяем наши предположения относительно рационального человеческого

поведения. Поэтому мы можем не обращать внимания на такого рода разногла-

сия как не имеющие отношения к историческому релятивизму.

Наконец, могут существовать разногласия еще более фундаментального типа.

Люди могут расходиться во мнениях относительно самих критериев, в соответ-

ствии с которыми они оценивают теории, включая даже общие философские

концепции. Примером столь фундаментального расхождения вполне может слу-

жить так называемый конфликт между наукой и религией. Расхождения такого

рода столь глубоки, что нет никакой общей основы, к которой могли бы апелли-

ровать оппоненты. Мне кажется, это можно связать с теми моральными сообра-

жениями, на которые ссылается Уолш. Существуют различия в убеждениях и

установках—различия столь фундаментальные, что мы можем назвать их прин-

ципиальными расхождениями. Быть может, здесь лучше говорить об опреде-

ленных базисных решениях, которые оказывают влияние на все решения, при-

нимаемые на других уровнях. Разногласия такого рода устраняются только тог-

да, когда одна из сторон решает перейти в лагерь оппонентов и изменяет свои

фундаментальные воззрения. В самом общем виде можно было бы сказать, что

наши убеждения в конечном счете зависят от этих базисных решений, а сами

эти решения, в некотором важном смысле, являются произвольными. Они про-

извольны в том смысле, что осуществляются не в соответствии с какими-то кри-

териями, ибо именно от них зависит, какие именно критерии мы принимаем.

Достигнув этого пункта, теперь, я думаю, мы можем завершить наше рассмот-

рение, указав на то, что все эти факты не служат достаточным основанием для

скептицизма в отношении истории. Не потому, что история не зависит от этих

базисных решений, а потому, что любая познавательная деятельность от них

зависит. Нельзя быть скептиком в отношении истории, не будучи скептиком в

отношении ко всему остальному, и это делает невозможным особый историчес-

кий скептицизм. Представьте человека, вздыхающего о том, как плохо быть фран-

цузом, ибо все французы умирают. Его легко успокоить, указав на то, что умира-

ют не только французы. Если он продолжает настаивать, утверждая, что ему это

известно, но сожаление вызывает лишь то, что умирают французы, мы можем

возразить: что это за странный предрассудок, выделяющий именно французов?

Точно так же обстоит дело с историей. История не в большей и не в меньшей

степени испытывает воздействие релятивизирующих факторов, чем наука. И если

кто-то говорит, что особые сожаления этот факт вызывает именно в связи с ис-

торией, то можно ответить, что это не более чем неоправданный предрассудок.

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 109

Аргумент Уолша не доказывает почти ничего, поскольку пытается дока-

зать слишком много. Если бы кто-то доказал, что невозможно высказать ни

одного истинного утверждения, то отсюда, конечно, следовало бы, что нельзя

высказать истинных утверждений о прошлом. Но зачем называть это истори-

ческим скептицизмом? Это скептицизм ueberhaubi * и мы не обязаны разби-

раться с ueberhaubt скептицизмом.

Однако я хотел обсудить два различия, предложенные Бирдом. Первым явля-

ется его различие между историей и наукой. Оно оказалось неоправданным. Это

различие опирается на совершенно ошибочное понимание науки, на предположе-

ние о том, что наука в отличие от истории (и это недостаток истории) не пользует-

ся универсальными схемами организации своего материала, выходящими за пре-

делы данного. Мы устранили это различие, указав на то, что использование таких

организующих схем является неотъемлемой чертой эмпирического знания. Вто-

рое различие Бирд проводил в самой истории — различие между историей, ис-

пользующей такие схемы, и историей, не прибегающей к ним. Возникает вопрос:

может ли, хотя бы в идеале, существовать история второго типа? Теперь я могу

констатировать, что такого различия нет. Это вытекает из полученных нами ре-

зультатов, так что новые аргументы здесь не нужны. Тем не менее вопрос заслу-

живает специального рассмотрения, в ходе которого меня будут интересовать два

пункта. Во-первых, модель исторического исследования, неявно представленная

в языке Бирда, содержит существенную ошибку. Согласно этой модели, существу-

ет история-как-реальность и имеется история-как-свидетельства, а задача исто-

рика заключается в том, чтобы (посредством истории-как-мысли) воссоздать пер-

вую с помощью второй, хотя здесь никогда нельзя достигнуть полного успеха. Я

попытаюсь показать, что мы не можем этого сделать, хоть и по иным причинам,

нежели просто вследствие недостатка документов. При этом я постараюсь пред-

ставить, каким могло бы быть совершенное описание. Поняв, почему невозможно

совершенное описание, мы осознаем, я надеюсь, почему такое описание не может

быть идеалом для истории и что историк по самой сути своей деятельности обя-

зан стремиться не к воссозданию, а к некоторой организации прошлого. Я попы-

таюсь показать, что это не зависит от профессиональных интересов историка, по-

этому, если я прав, исторический релятивизм будет, наконец, доказан. Он будет

доказан в том смысле, что при самом общем подходе он оказывается справедли-

вым и что мы не можем представить себе историю без организующих схем, а эти

схемы — вне зависимости от специфически человеческих интересов.

Второй мой тезис таков. Различие между историей и наукой состоит не в

том, что история использует, а наука не использует организующих схем, выхо-

дящих за пределы данного. Их использует и та и другая. Разница заключается

в том, какого вида организующие схемы они используют. История рассказы-

вает истории.

* Вообще или общий (нем.). — Прим. перев.

по

Артур Данто. Аналитическая философия истории

Глава VII

• .

История и хроника

Я начал свое рассуждение с того, что историк стремится высказывать

истинные утверждения относительно прошлого. Вопреки некоторым фило-

софским аргументам в пользу обратного, я придерживаюсь той точки зре-

ния, что, в принципе, он может достичь в этом успеха. И если я прав, вопрос

заключается не в том, могут ли историки высказывать такого рода утвержде-

ния, а в том, действительно ли они достигают в этом успеха. Я не ставлю под

сомнение, что это им действительно удается, однако мне хотелось бы рас-

смотреть, что еще можно сказать относительно тех видов утверждений, фор-

мулирование которых является целью историков. В большинстве случаев

утверждения, высказываемые историками, могут рассматриваться как под-

робные ответы на вопросы, которые я называю «историческими»

. Эти воп-

росы имеют вид: «Что произошло в л:?», где х обозначает определенное мес-

то в определенный промежуток времени в прошлом. Ответы даже на одни и

те же исторические вопросы могут различаться по степени точности и под-

робности. Так, например, на вопрос «Что произошло в Ватерлоо в 1815 году?»

можно было бы ответить просто: «Наполеон потерпел поражение». И этот

ответ может быть вполне приемлем, если этим исчерпывается то, что хотел

знать человек, задавший этот вопрос, поскольку люди обращаются к истори-

ческим вопросам с различным количеством предварительной информации.

Действительно, существуют целые тома, отвечающие на тот же самый воп-

рос, что и высказывание «Наполеон потерпел поражение». Таким образом,

можно указать целый спектр утверждений, относящихся к одному и тому же

историческому вопросу, которые различаются между собой по степени под-

робности. Эти высказывания будут относиться к одному и тому же событию,

например битве при Ватерлоо, но будут сообщать разное количество сведе-

ний о нем. На противоположном полюсе по отношению к лаконичному ут-

верждению «Наполеон потерпел поражение» будет находить утверждение,

которое можно назвать максимально подробным описанием битвы при Ва-

терлоо. Именно этот полюс будет интересовать нас далее.

Иногда утверждают, что задача историка состоит не просто в том, чтобы

формулировать истинные утверждения относительно прошлого, но в том, что-

бы формулировать, в идеале, максимально подробные утверждения. В даль-

нейшем я постараюсь ответить на вопрос, могут ли в принципе историки до-

биться успеха на этом полюсе спектра утверждений, если допустить, что наш

вывод об их успехе на другом полюсе правилен.

Ч. Бирд с сожалением замечает, что это невозможно. Хотя, как правило,

такое положение является следствием того, что всегда остается часть исто-

Глава VII. История и хроника 111

рии-как-реальности, в отношении которой мы не располагаем историей-как-

свидетельствами, по крайней мере такими свидетельствами, о которых нам

было бы известно

. Таким образом, если изначально существуют пробелы в

истории-как-свидетельствах, имеются и соответствующие пробелы в исто-

рии-как-мысли, то есть пробелы в нашем знании о прошлом. Так что в дей-

ствительности мы никогда не обладаем совершенным знанием об истории-

как-реальности, и иногда под историческим релятивизмом Бирд имеет в виду

то, что наше знание о прошлом определяется корпусом источников, которы-

ми располагают историки. Однако можно задаться вопросом, действительно

ли только с этим обстоятельством связано отсутствие у нас совершенного

знания о прошлом. На этот вопрос нельзя ответить до тех пор, пока мы не

будем располагать более ясным, чем сейчас, представлением о том, чем яв-

ляется совершенное знание. Однако проблема определения совершенного

знания возникает не только в отношении объектов прошлого — объектов,

которые из-за их принадлежности прошлому мы не можем наблюдать непос-

редственно, а должны познавать, опираясь на то, что доступно нашему вос-

приятию. Эта проблема встает и в отношении объектов, доступных нашему

непосредственному наблюдению. В отношении таких объектов, я полагаю,

не возникает проблемы со свидетельствами, поскольку нам доступны, или в

принципе могут быть доступны, для тщательного изучения сами эти объек-

ты. Возникающие в этом случае трудности должны быть связаны с чем-то

иным. Я полагаю, они связаны с тем, какое значение мы придаем выраже-

нию «совершенное знание о*». Что, например, означает обладать совершен-

ным знанием об Эмпайр стейт билдинг, или о яблоке, лежащем на столе, или

о Бриджит Бардо? И если у нас возникают трудности при определении «со-

вершенного знания» в отношении современных нам объектов, сожаления о

том, что мы не обладаем совершенным знанием о прошлом, не слишком убе-

дительны, поскольку эта проблема связана не с прошлым или настоящим, а с

самим понятием совершенного знания.

Подобные сожаления являются, однако, интересным симптомом реляти-

визма. Это помогает нам понять, что не устраивало Бирда в профессии исто-

рика. Проблема не только в том, что он осознавал недостатки истории по

сравнению с наукой; он считал ее несостоятельной и в достижении собствен-

ного, не выражаемого явно идеала — дать совершенное описание событий,

для которых мы в лучшем случае располагаем несовершенными описания-

ми. Вину за это он возлагал на историю-как-свидетельства вместо того, что-

бы поставить под сомнение идеал как таковой. Представьте себе художника,

приверженного теории искусства как подражания. Он так одержим идеей

подражания реальности (оставаясь при этом постоянно неудовлетворенным

теми возможностями воспроизведения предметов, которые предоставляет

искусство), что признает только сами предметы пригодными в качестве под-

ражаний самим себе. И вот он пытается быть до конца последовательным,

112 Артур Данто. Аналитическая философия истории

воссоздавая пейзаж при помощи настоящих деревьев, настоящей воды и

настоящих птиц. Полный успех был бы, конечно же, полным поражени-

ем, поскольку в результате всех этих усилий он создал бы не произведе-

ние искусства, а его предмет, и задача создания живописного полотна

все еще оставалась бы не выполненной. То, что картина не является пред-

метом, который она изображает, — не недостаток, а необходимое усло-

вие существования картины как таковой. Ошибкой было бы полагать,

что все, что присутствует в предмете, должно быть воспроизведено на

картине. Вполне достаточно, чтобы то, что изображено на картине, при-

сутствовало в предмете или как-то ему соответствовало. Картины, по

самой своей природе, оставляют изображаемые предметы вовне. Это

справедливо и в отношении истории событий. Бирд не осознает, что, даже

если бы мы смогли все прошлое увидеть своими глазами, любое наше

описание обязательно было избирательным, оно подчеркивало бы одни

детали и упускало другие, а также предполагало бы некоторые крите-

рии оценки значимого. Так что наш рассказ о прошлом никогда не мо-

жет включать в себя все, если только мы не зададимся целью потерпеть

неудачу, пытаясь достигнуть этого. Нельзя не признать, конечно, что

существуют пробелы в дошедших до нас свидетельствах и существуют

вопросы, на которые мы хотели бы получить ответы, но не можем — из-

за недостатка материала. Но этот неоспоримый факт лишь скрывает

подлинную причину недовольства Бирда. Здесь напрашивается сравне-

ние с человеком, который очень хотел бы заняться живописью, он не мо-

жет этого сделать, так как на улице идет дождь или закрыт магазин,ко-

торый торгует красками. Однако было бы бессмысленно упоминать о

подобных обстоятельствах, если бы речь шла о художнике, который пред-

ставляет живопись как точное копирование изображаемых предметов. В

его случае невозможность носит логический, а не случайный характер.

Ведь он хочет не заниматься живописью, а быть Богом, живопись для

него — неудовлетворительное faute de mieux *. Это известная платонов-

ская позиция, усматривающая скандал в том, что изображение кроватей

не есть сами эти кровати и тем более не кровать как таковая **. Бэко-

новское отношение к науке, разделяемое Бирдом и лежащее в основе од-

ного из его необоснованных противопоставлений, усугубляется плато-

новским отношением к искусству или к истории, которое составляет ос-

нову другого его необоснованного противопоставления. История-как-

мысль представляет собой лишь несовершенное подражание истории-как-

реальности. При этом эпитет «несовершенное» используется не для того,

чтобы отличить одни подражания от других, а чтобы охарактеризовать

* За неимением лучшего (франц.). — Прим. перев.

'* Платон. Государство. Кн. 10, разд. II. Искусство как подражание подражанию идее //

Платон. Собр. соч. в 4 т. М., 1994, т. 3, с. 391—393. — Прим. ред.

Глава VII. История и хроника 113

подражания как таковые: подражание х не является самим х. В нем чего-

то недостает. Так что мы не располагаем совершенными описаниями,

хотя это отчасти и зависит оттого, что описание х не есть само х. В дей-

ствительности, описание х только и может быть описанием, если суще-

ствуют характеристики х, которые не включены в него.

Мы еще вернемся к понятию совершенного описания. Обратимся те-

перь к другому взгляду на задачу историка. Согласно этой позиции, сто-

ронники которой также в какой-то степени разделяют идеал подражания

прошлому, перед историком^ стоят более сложные задачи, чем создание

описания, пусть даже совершенного описания прошлого (или фрагмента

прошлого). Наряду с формулированием истинных утверждений относи-

тельно прошлого, по их мнению, историки стремятся также давать интер-

претации прошлого. И даже если бы мы располагали совершенным опи-

санием, нам бы еще только предстояло дать интерпретацию. Создание

описаний — это лишь более скромный уровень в историческом исследо-

вании: именно этим занимаются авторы хроник. Такое разделение я не

могу принять, поскольку я настаиваю на том, что история составляет одно

целое в том смысле, что ничто в ней нельзя было бы с полной увереннос-

тью назвать чистым описанием по сравнению с чем-то еще, что называет-

ся интерпретацией. Ибо заниматься историей — значит использовать об-

щие [overarching] концепции, которые, по выражению Бирда, выходят за

рамки данного

. Понимать, что дело обстоит именно так, значит счи-

тать, что история как подражание прошлому или как воспроизведение про-

шлого — недостижимый идеал. Приняв во внимание вышесказанное, мы

сможем вернуться к понятию совершенного описания, но уже понимая оши-

бочность этого понятия. Я постараюсь показать, что причины, по кото-

рым мы не способны создать совершенное описание прошлого, не столь

связаны с самим понятием описания, или с какой-либо особенностью про-

шлого, или с пробелами в дошедших до нас свидетельствах, но, что гораз-

до важнее, они имеют отношение к определенным особенностям будуще-

го. Я берусь утверждать, что в конечном счете совершенное описание про-

шлого невозможно по тем же причинам, по которым невозможна спеку-

лятивная философия истории. В связи с этим мне предстоит вступить в

довольно сложную полемику, однако вначале я постараюсь защитить точ-

ку зрения, согласно которой история составляет одно целое. Это рассуж-

дение займет весь объем данной главы, поскольку эта проблема требует

обращения к большому количеству вопросов.

Разделение на историю и хронику, или, в более уничижительных выражени-

ях, на всего лишь хронику и собственно историю можно часто встретить в тру-

дах по философии истории, и вводится оно с различными целями. Кроче, напри-

мер, использует это различие для разделения описаний фрагментов прошлого, к

которым мы испытываем живой интерес, и описаний, которые не вызваны та-

114 Артур Данто. Аналитическая философия истории

ким интересом, последние представляют собой хроники

. Академическая исто-

рия в таком случае является хроникой, хотя Кроче делает свою позицию куда ме-

нее интересной, когда замечает, что мы ни при каких обстоятельствах не пишем

историю того, к чему не испытываем интереса. Таким образом, вся история, если

воспользоваться его знаменитой фразой, это современная история. В таком слу-

чае, даже если бы мы захотели, не смогли бы создать хронику. Кроче способен

вызвать ярость своим непостоянством в суждениях, и сложно приписать ка-

кое-либо одно значение этой его знаменитой фразе. Иногда он не имеет в виду,

что историческое сочинение должно отвечать некоторому современному ин-

тересу, и говорит лишь о том, что оно должно сообщать нечто такое, что имеет

аналог в современном опыте. А если аналог обнаружить не удается, тогда это

хроника, а не история. В конце концов, он никогда не утверждал, что все хро-

ники — это «современные» хроники. Но помимо наличия той или иной связи

с настоящим, для Кроче не существует другого различия между историей и

хроникой, тем более формального различия. Хроника, пишет он, это «мертвая

история», тогда как история — «живая хроника», что в некотором роде напо-

минает высказывание о том, что человек — это живой труп, тогда как труп —

это мертвый человек. Как бы там ни было, этот тип различения [истории и

хроники] не представляет для нас интереса.

Более уместным представляется следующее различение. Как полагают, хро-

ника представляет собой всего лишь сообщение о том, что произошло, и не бо-

лее того. Будучи утверждением какой угодно степени сложности, она располага-

ется в спектре, один из полюсов которого представлен «совершенным описани-

ем». Действительно, «совершенное описание», если бы таковое было возможно,

все же оставалось бы всего лишь хроникой, поскольку оно отличалось бы от

других утверждений, представленных в данном спектре, только количественно,

вмещая в себе больше деталей, по сути, вмещая все детали. Таким образом, са-

мая лучшая из хроник все равно не была бы историей в собственном смысле

слова, тогда как некоторое описание может быть историей, даже включая мень-

шее количество деталей, чем совершенное описание. Для настоящей истории

хроника выступает как своего рода подготовительные упражнения. Свою соб-

ственную задачу история видит в том, чтобы придать смысл фактам, уже сооб-

щенным в хронике, или распознать в них этот смысл. Примерно такой позиции

придерживается, по всей вероятности, проф. Уолш, который рассматривает два

возможных направления в работе историка:

«Первое заключается в том, что историк ограничивается (или должен

ограничиться) точным описанием произошедшего, создавая повество-

вание, которое может быть названо простым повествованием о событи-

ях прошлого. Следуя второму направлению, он выходит за рамки такого

рода простого изложения и стремится не только сообщить, что произош-

ло, но и, в каком-то смысле, объяснить происшедшее. Во втором случае

Глава VII. История и хроника \ 15

повествование, которое он создает, можно назвать "значимым" в отли-

чие от "простого"»

Таким образом, хроника будет представлена простыми повествованиями, а

собственно история будет выражать себя в виде значимых повествований. Именно

эту позицию мне хотелось бы проанализировать.

Прежде всего, я высказал бы предположение, что какое бы историческое

сочинение мы ни взяли в качестве примера хроники или хотя бы близкого к хро-

нике сочинения, ему недостаточно удовлетворять следующим двум условиям,

которые являются необходимыми для любого исторического сочинения: любое

историческое сочинение должно: (а) сообщать о действительно имевших место

событиях и (Ь) сообщать о них в том порядке, в котором они произошли или,

скорее, предоставлять нам достаточно сведений, чтобы мы могли сказать, в ка-

ком порядке эти события произошли.

Я исхожу из того, что эти необходимые условия непротиворечивы, что они

формулируют минимальные требования, которые мы предъявляем к историчес-

кому сочинению, хотя, вместе взятые, они не образуют достаточных условий для

того, чтобы назвать какое-либо сочинение историческим. Это легко продемонст-

рировать. Любой человек может сформулировать утверждение, удовлетворяющее

двум перечисленным условиям (а) и (Ь), но при этом оно не будет признано фраг-

ментом исторического сочинения. Вот пример такого утверждения:

S: Нарамсин построил Храм солнца в Сиппаре *, затем Филипп III

(Испанский) изгнал морисков **, затем Хусто Хосе де Уркиса раз-

бил войска Буэнос-Айреса при Сепеде ***, затем Артур Данто про-

снулся в семь часов утра 20 октября 1961 года.

S не только не является [простым] повествованием, но также нетрудно по-

казать, что и значимое повествование не может быть определено как утверж-

дение, удовлетворяющее условиям (а) и (Ь), а также еще одному необходимо-

му условию: (с) оно должно объяснять произошедшие события.

То, что утверждение, удовлетворяющее всем трем условиям, по-прежнему

не будет являться значимым повествованием, легко продемонстрировать, по-

скольку можно сформулировать утверждение, которое будет отвечать этим ус-

ловиям и при этом все-таки не будет [значимым] повествованием. Вот пример

такого высказывания:

5': Нарам-син построил Храм солнца в Сиппаре вследствие давления,

которое оказывали на него жрецы; затем Филипп III (Испанский) из-

* Древняя Месопотамия, кон. III тыс. до н.э. — Прим. перев.

** Испания, нач. XVII в.: мориски — мусульманское население Пиренейского п-ва, обра-

щенное в христианство. — Прим. перев.

*** Аргентина, XIX в. — Прим. перев.

116 Артур Данто. Аналитическая философия истории

гнал морисков из-за их религиозных убеждений; затем Хусто Хосе де

Уркиса разбил войска Буэнос-Айреса при Сепеде, поскольку его армия

была лучше вооружена; затем Артур Данто проснулся в семь часов утра

20 октября 1961 года, поскольку он хотел пораньше начать осмотр рас-

копок Черветери *.

Соответственно (а), (Ь) и (с) не образуют достаточных условий для значимо-

го повествования.

На это можно возразить, что эти примеры не являются корректными,

поскольку предполагалось провести различие между повествованиями, а ни

S, ни 5" повествованиями не являются. Это справедливая критика. Однако мне,

по крайней мере, удалось показать, что «N есть повествование» нельзя сво-

дить к «N удовлетворяет условиям (а),(Ь) и (с)», и в еще меньшей мере к «N

удовлетворяет условиям (а) и (Ь)». На данный момент этого достаточно. Если

мы полагаем, что целью историка является написание повествования, то оче-

видно, что его задачи не ограничиваются описанием имевших место событий

в том порядке, в каком они произошли, даже если, вдобавок, он объясняет,

почему произошли описываемые им события, и даже если он их объясняет

правильно, что не выполняется в случае 5". (Однако мы не можем назвать 5"

значимым повествованием не потому, что в нем приведены неправильные

объяснения). Чем бы ни являлись эти другие задачи историка, я полагаю, мне

удалось доказать, что они должны существовать.

Более того, я полагаю, мы можем согласиться с тем, что чем бы ни являлись

эти другие задачи, они в равной мере должны относиться и к простому и к

значимому повествованию, и, соответственно, не могут быть использованы для

проведения различия между простыми и значимыми повествованиями. Таким

образом, наша проблема состоит в том, чтобы выяснить, что это за задачи, и

затем, когда нам это удастся, установить, что же тогда позволяет различить эти

два типа повествований. Что касается второй части названной проблемы, то мне

бы хотелось обратить внимание на два момента, в которых не может состоять

различие, если мы полагаем, что различие между простым и значимым пове-

ствованием должно быть различием в рамках истории. Иначе это означало бы,

что одни историки создают простые повествования, а другие — значимые пове-

ствования или что одни историки создают повествования, которые с большим

основанием можно отнести к простым (или значимым), чем повествования,

создаваемые другими историками, но при этом все они занимаются историей.

Во-первых, значимое повествование должно быть чем-то меньшим по срав-

нению с субстантивной философией истории, поскольку имеется различие меж-

ду историей и философией истории. И если бы значимое повествование рас-

* Город в Италии, на месте которого находился древний этрусский город-государство.

Необходимо заметить, что все объяснения, как отмечает далее и сам Данто, даны

неверно. — Прим. перев.

Глава VII. История и хроника 117

сматривалось как пример философии истории, упомянутое различие не было

бы различием в рамках истории. Это так, даже если спекулятивная философия

истории, например гегелевская, содержит фрагменты обычного историческо-

го повествования (а такие фрагменты могут быть обнаружены в философии

истории Гегеля). Не приходится сомневаться в том, что некоторые утвержде-

ния, которые встречаются в трудах по философии истории могут (а в действи-

тельности и должны) встречаться также и в исторических сочинениях, посколь-

ку философов истории интересует история в целом, включая и прошлое. Обра-

тим внимание на то, что в трудах по философии истории действительно делают-

ся попытки дать объяснения описываемым в них событиям, а также приписать

этим событиям некоторое значение. Таким образом, можно предположить, что

тип объяснений и значений, присущий значимым повествованиям (которые ос-

таются в рамках истории), должен отличаться от объяснений и значений, прису-

щих философии истории. Кстати, я вовсе не утверждаю, что историки не мо-

гут, беря на себя, так сказать, еще одну роль, заниматься спекулятивной фило-

софией истории. Я только хочу отметить, что когда это происходит, историки

действуют за пределами истории. Итак, если бы значимое повествование оп-

ределялось как спекулятивное философское повествование об истории в це-

лом, различие между простым и значимым повествованием превратилось бы в

различие между историей и другой дисциплиной и, таким образом, не было

бы различием в рамках истории.

Во-вторых, можно назвать ряд теоретических работ в области социальных

наук, которые содержат фрагменты обычного исторического повествования.

Книга, посвященная циклам в экономике, может содержать в качестве отступ-

ления фрагмент исторического повествования. Тем не менее, значимое пове-

ствование не может быть представлено такого рода фрагментом, взятым вмес-

те со всем другим материалом, содержащимся в книге, поскольку книга in

toto * не является повествованием какого бы то ни было рода, даже если в ней

встречаются фрагменты повествования. Однако, если бы мы отнесли такие

тексты к значимым повествованиям, мы допустили бы более грубую ошибку,

чем просто некорректное использование понятия повествования. Мы проти-

вопоставили бы простые повествования произведениям совершенно другого

жанра, противопоставив тем самым историю социальным наукам. И посколь-

ку такого рода различие не было бы различием в рамках истории, оно нас не

устраивает.

Имея в виду эти ограничения, обратимся теперь к нашему основному воп-

росу и попытаемся определить, по каким критериям можно провести различие

между типами повествований в рамках истории. Так, Уолш отмечает, что

один тип повествования содержит объяснение, тогда как другой — только

описание. Однако выдвинутые им положения не сводятся только к этому и

сами по себе представляют значительный интерес

. Я намерен рассмотреть

* В целом, целиком (лат.). — Прим. перев.

118 Артур Данто. Аналитическая философия истории

его позицию (хотя в конце концов мне придется отказаться от предложенного

им различения), поскольку, я полагаю, мы можем многое узнать о специфике

истории, следуя за его рассуждениями. Во всяком случае узнать достаточно

для того, чтобы отказаться от различия между историей и хроникой, или про-

стым и значимым повествованием, или, что одно и то же, между объяснением и

описанием в историческом повествовании.

Уолш считает, что различие между простым и значимым повествовани-

ем соответствует (1) двум разным уровням понимания и (2) двум разным

типам знания. Мы только рассмотрим эти два положения по отдельности.

(1) В качестве примеров хроники и истории Уолш предлагает повество-

вания, которые мы могли бы создать на основе имеющихся у нас сведений,

соответственно, о древнегреческой живописи и о политических событиях

XIX в. Проиллюстрированное таким образом, это «разграничение действи-

тельно отражает реальные различия в историческом понимании»

. После-

дние же «настолько глубоки, что эти повествования, можно сказать, обра-

зуют разные жанры». Так,

«о политической истории XIX в. мы можем создать повествование, ко-

торое будет полным и связным; события в нем будут излагаться таким

образом, что их развитие будет выглядеть последовательным и умопос-

тигаемым... По сравнению с этим повествованием история древнегре-

ческой живописи или то, что будет считаться таковой, окажется очень

жалкой на вид, она будет состоять лишь из имен и приб-лизительных

дат жизни нескольких знаменитых живописцев да названий их работ,

упоминаемых античными авторами (...) [это] по сути, неудовлетворитель-

ная хроника, всего лишь скелет истории»

Если уровень нашего понимания древнегреческой живописи здесь пред-

ставлен верно, то, на мой взгляд, очевидно, что искомое различение не

может опираться на приведенные примеры. Если бы изложение истории

древнегреческой живописи было «голым перечислением разрозненных фак-

тов», то мы вообще не располагали бы повествованием о древнегреческой

живописи. Перечень не является повествованием: телефонный справочник

города Нью-Йорка — не историческое сочинение, хотя он мог бы приго-

диться, возьмись кто-нибудь написать историю Нью-Йорка. Вот еще один

подобный пример. Сравните перечень выдающихся мастеров и художни-

ков второго ряда итальянского Возрождения с подробной историей ита-

льянской живописи этого периода. В этом случае мы сравниваем не два

повествования, а перечень и повествование. Сходным оказалось бы срав-

нение перечня королей Англии с историей английского королевского дома.

Но предположим, что все дошедшие до нас сведения по итальянской жи-

Глава VII. История и хроника 119

вописи эпохи Возрождения сводятся к перечню имен и дат жизни худож-

ников, а также названий и дат написания их картин. Такое положение ве-

щей соответствовало бы нашему знанию о древнегреческой живописи. Если

бы дело обстояло таким образом (а это не совсем так даже в случае с древ-

негреческой живописью), из этого вряд ли следовало бы, что мы не в со-

стоянии создать повествование об итальянской живописи эпохи Возрож-

дения. Это означало бы лишь, что мы не всегда смогли бы должным обра-

зом подкрепить свидетельствами повествование, которое мы создали. При

своем анализе Уолш упускает из виду творческий потенциал того, что я

называю «историческим воображением».

Ссылка на воображение в философской дискуссии почти наверняка пока-

жется лицемерием и легкомыслием. Однако ссылка на воображение, по крайней

мере в данном случае, выявляет некоторый логический момент. Для начала не-

обходимо отметить, что у нас нет надобности de novo * создавать повествование

об истории XIX века. Этот век был пропитан историческим самосознанием; люди

записывали в форме повествований происходящие события; некоторые вели-

чайшие государственные деятели этого века были в числе его величайших исто-

риков. Мы унаследовали все это, и наша задача свелась к тому, чтобы развер-

нуть и видоизменить, внести поправки и расширить эти доставшиеся нам в на-

следство описания. Пожалуй, мы находимся к этому корпусу исторических по-

вествований в том же отношении, в каком Лагранж находится к Ньютону. Нам

предстояло не столько изобрести совершенно новую теорию, сколько внести

больше ясности и стройности в уже существующую.

В случае с древнегреческой живописью (или с нашим воображаемым при-

мером итальянской живописи) все обстоит иначе. Древние греки не считали

нужным создавать собственную историю искусства (что само по себе кое-что

говорит нам о греческой живописи), хотя отрывочные сведения об искусстве

проникали в исторические и другие сочинения древних авторов. Так что в этом

случае нам предстояло воссоздать прошлое с помощью воображения, изобрес-

ти, так сказать, теорию, а не просто представить в более стройном виде то, что

дошло до нас в готовом виде. Слишком часто, как мне кажется, философы, по-

свящавшие себя изучению науки, рассматривали ее как нечто законченное, как

данный в готовом виде набор положений, который теперь можно реконструиро-

вать или рационально переформулировать в некотором, более предпочтитель-

ном, с философской точки зрения, языке. Это, в свою очередь, влечет за собой

игнорирование философами так называемой логики научного открытия. Сход-

ная ситуация может быть прослежена и в отношении истории.

Позвольте мне еще раз воспользоваться аналогией между теорией и истори-

ческим повествованием, к которой мы уже прибегали в связи с рассмотрением

взглядов Бирда. Мы, я полагаю, имеем все основание считать, что теория в ло-

гическом плане не совпадает с подтверждающими ее данными. Но тогда мы

* Заново (лат.). - Прим. перев.

120 Артур Данто. Аналитическая философия истории

могли бы также сказать, что повествование в логическом плане не совпадает со

свидетельствами, на основании которых оно было создано: сноски в тексте не

являются частью самого рассказа, но, скорее, приводят подтверждающие его

достоверность свидетельства. Действительно, историк может не решиться опуб-

ликовать сочинение, каждое положение которого ему не удалось обосновать с

помощью источников. В каком-то месте своего рассказа историк может при-

знать, что прибегает к предположению, но это будет означать скорее отсутствие

соответствующей сноски, чем разрыв в повествовании. В любом случае, исто-

рическое повествование — это не просто компактное изложение научного аппа-

рата, которым оно снабжено. Напротив, повествование создается в качестве опи-

сания происшедших событий, и вряд ли можно отрицать, что такого рода описа-

ние, будучи гипотезой, может по мере развития предложить в свое подтвержде-

ние сведения, которыми изначально мы не располагали. Есть доля правды в упо-

минавшейся ранее идее о том, что утверждение относительно прошлого есть

скрытое предсказание результатов исторического исследования. Но отношение

между повествованием и материалом, который послужил основанием для его

создания, можно охарактеризовать как абдуктивное (в том смысле, в котором

употреблял этот термин Пирс)

. И в определенном смысле мы действительно

не в состоянии придать исторический смысл тем разрозненным фактам, кото-

рые нам предлагает история-как-свидетельства, пока мы не найдем повествова-

ние, которому они служат подтверждением. Более того, до тех пор, пока мы не

располагаем таким повествованием, вообще неправильно будет называть их сви-

детельствами.

Есть множество источников, которые могут послужить подтверждени-

ем и подсказать идеи для рассказываемой истории. Можно с уверенностью

утверждать, что помимо дошедших до нас письменных свидетельств и до-

кументов, мы основываемся на источниках, которые можно назвать кон-

цептуальными. Так, например, уже тогда, когда мы просто называем кого-

то художником, мы уже подводим этого человека под определенное поня-

тие, что позволяет нам, с некоторой долей вероятности, высказать о нем

целый ряд различных и (в том значении, в котором этот термин употреб-

лялся в предыдущей главе) приемлемых, или возможных, утверждений. Мне

хотелось бы обратить внимание на то, что эти понятия выступают не про-

сто в роли критериев оценки правдоподобности уже созданных повество-

ваний, но также обеспечивают основание для создания новых повествова-

ний, в данном случае для создания истории жизни человека, которого мы

определили как художника. Это повествование окажется правдоподобным

в той мере, в какой оно рассказывает о типичных для жизни художника событи-

ях. Предположим, мы располагаем только следующей информацией: художник

Леонардо да Винчи в такие-то годы жил во Флоренции, а будучи в Милане со-

здал фреску «Тайная вечеря». Тот факт, что тогда велась запись имен художни-

ков, отражает определенное отношение к живописи — до нас редко доходят пе-

Глава VII. История и хроника 121

речни имен сапожников и трубочистов. Упоминание имени да Винчи в этом пе-

речне говорит о том, что он заслужил упоминания, поскольку не каждый худож-

ник удостаивается такой чести. Тот факт, что упоминания заслужила «Тайная

вечеря», указывает на то, что этой работе придавалось особое значение, поскольку

другие работы этого художника не упомянуты (мы вряд ли можем предполо-

жить, что он был автором единственной работы), и что ему приписывается ав-

торство этой фрески. Конечно, для нас остается не вполне проясненным, фор-

мулировался ли вопрос как «Что создал Леонардо?» или «Кто был автором «Тай-

ной вечери»?», но в любом случае мы можем предположить, что эта работа Ле-

онардо ценилась выше других* и что она была его шедевром. Это предположе-

ние, если нам известна дата создания фрески, может дать некоторое представле-

ние о периоде его зрелости как художника и о том, проявился ли его талант в

ранней молодости. Так, зная даты жизни Мазаччо * и дату создания фресок в

капелле Бранкаччи **, мы можем предположить, что талант этого художника

проявился рано. Располагая названием работы и зная данный сюжет, мы мо-

жем получить некоторое представление о том, что было на ней изображено

, а

также сделать вывод, что если выдающийся художник создает шедевр и этот

шедевр написан на евангельский сюжет, то в данный период существуют более

или менее тесные взаимоотношения между религией и искусством. По крайней

мере, мы можем получить общее представление о том, кто выступал покровите-

лем искусства. Установив эти связи, мы можем продолжить поиск других, а так-

же поиск свидетельств, подтверждающих эти связи. Постепенно мы составили

бы правдоподобное повествование о жизни Леонардо. Конечно, это было бы

достаточно общее и схематическое изложение, и читателю никогда бы не уда-

лось вынести из него или хотя бы попытаться представить себе, каким был не-

повторимый гений Леонардо. Нельзя упускать из виду, что наше действитель-

ное знание о жизни Леонардо внесло большой вклад в наше представление о

том, что значит быть художником, так что довольно трудно сказать, каким было

бы наше представление о художнике, если бы до нас дошли о Леонардо только

несколько упомянутых мною фактов. Но я хотел показать этим примером, что

мы можем выходить за рамки имеющихся немногочисленных фактов и благода-

ря воображению и использованию понятий довольно быстро создавать пове-

ствование, которое затем послужит нам руководством в дальнейших изыскани-

ях и поисках других, независимых свидетельств, подтверждающих наше пове-

ствование.

Без этих дополнительных независимых свидетельств (а их наличие все-

цело определяется ресурсами «истории-как-свидетельств») наше повество-

вание было бы очень легковесным, и мы, скорее всего, назвали бы его вы-

мыслом. Но это, без сомнения, позволяет понять различие между повество-

ванием и свидетельствами, на которые оно опирается (для создания вымыш-

* 1401—1428. — Прим. перев.

** 1425—1428. — Прим. перев.