Данто А. Аналитическая философия истории

Подождите немного. Документ загружается.

82 Артур Данто. Аналитическая философия истории

Можно было бы сказать, что их роль заключается в организации наличного опыта.

Если это так, то вопрос о том, к чему они сами по себе относятся, просто не

может возникнуть, и гипотеза об отсутствии прошлого теряет свое значение.

Она лишь обращает наше внимание на ошибочность нашего представления

о функции этих предложений, которую мы им приписывали в целях экономии

мышления. В историческом сочинении термин типа «Юлий Цезарь» играет ту

же роль, которую играют термины «электрон» или «Эдипов комплекс» в физи-

ческих или психоаналитических теориях. Использование предложений, содер-

жащих эти последние термины, не зависит от решения вопроса о том, обознача-

ют ли они какие-то реальные сущности, пусть даже ненаблюдаемые, или нет.

Они могут использоваться для организации опыта независимо от того, обозна-

чают они что-то или нет. Хорошо известно, что существует проблема элимина-

ции теоретических терминов и замены их терминами наблюдения, однако реша-

лась она тривиальными и неприемлемыми способами

. Тем не менее при ис-

пользовании предложений с теоретическими терминами мы не обязаны прини-

мать ненаблюдаемых сущностей. Не имеет значения, существуют или нет такие

сущности. Проблема обозначения не оказывает влияния на роль теоретических

терминов. В качестве инструментов предложения с теоретическими терминами

могут не оцениваться с точки зрения истины и лжи, как и другие инструменты

науки, например, пробирки. Подобно пробиркам, эти предложения используют-

ся одинаково всеми учеными, которые в вопросах онтологии могут придержи-

ваться разных позиций. Однако они представляют собой, если хотите, излиш-

нюю интеллектуальную роскошь и не имеют отношения к использованию тео-

ретического словаря для организации опыта.

Я буду называть такую позицию «инструменталистским истолкованием пред-

ложений о прошлом». Конечно, инструментализм является лишь одной из воз-

можных позиций в отношении теоретических терминов. Подробное обсужде-

ние возникающих здесь проблем выходит далеко за рамки данного сочинения и,

по сути дела, относится к философии науки. Насколько мне известно, инстру-

ментализм никогда не использовался при анализе исторических предложений

, однако в настоящем контексте такой ход представляется вполне естествен-

ным, хотя бы только для нейтрализации скептического аргумента и, между про-

чим, для указания на явную аналогию между теоретической наукой и историей

— аналогию, которую обычно не замечают, противопоставляя историческую и

теоретическую науку. Эта аналогия впоследствии будет нам полезна независи-

мо оттого, примем ли мы в конце концов исторический инструментализм в каче-

стве общего истолкования исторических предложений.

Мне представляется, однако, что в качестве частичного функционального

анализа этих предложении исторический инструментализм почти несомненно

корректен. В отношении организации настоящего исторические предложения

действительно играют роль, сравнимую с ролью теоретических предложений.

Мы обнаруживаем, например, две пьесы, обладающие сходными стилистичес-

Глава V. Язык времени и темпоральный скептицизм 83

кими особенностями. Утверждая, что их написал один автор, мы объединяем

эти произведения в единое собрание сочинений. Точно так же, когда мы обнару-

живаем заметные стилистические расхождения в двух произведениях, рассмат-

риваемых как части единого собрания сочинений, мы утверждаем наличие раз-

ных авторов и, таким образом, иначе организуем дошедшие до нас литератур-

ные произведения. Затем мы продолжаем поиски других вещей в существую-

щем мире, которые бы подтвердили наше новое упорядочение литературных

произведений, и таким образом одни части наличного мира связываем с други-

ми. Я думаю, эти упорядочения мы без особых трудностей можем рассматри-

вать как теории: можно говорит о.теории одного автора или о теории двух авто-

ров и считать, что такие теории служат, inter alia *, для организации наблюдае-

мого мира.

Замечу, однако, что такое понятие теории не устраняет возможности

для теории быть не только полезной, но и истинной. Находясь за рулем

автомобиля, я замечаю, что мотор перегрелся и аккумулятор разрядился:

горят две красные лампочки. Я выдвигаю теорию, что порвался ремень венти-

лятора, так как это объяснило бы тот факт, почему аккумулятор не заряжается и

мотор перегревается. Это, несомненно, упорядочивает мое прочтение показа-

ний приборов, однако эта теория становится фактом, когда, заглянув под капот,

я обнаруживаю разрыв ремня вентилятора и. Не мешает ли историческим тео-

риям аналогичным образом превратиться в факты простое отсутствие доступа к

прошлому? Нельзя не почувствовать, что одно из отличий исторических теорий

от научных заключается в том, что в то время как последние говорят о таких

сущностях, которые — если бы они действительно существовали — весьма силь-

но отличались бы от объектов, которые мы наблюдали в обычном опыте, сущно-

сти, постулируемые историческими теориями, не отличаются от тех, которые

мы встречаем в повседневной жизни. Никто реально не наблюдал таких вещей,

как атомы, электроны, пси-функции, гены или либидо, но в повседневном мире

среди других вещей встречаются также и авторы художественных произведе-

ний. Поэтому исторические теории пользуются терминами, очевидно, примени-

мыми к вещам, которые мы способны воспринимать в настоящем. Не отличие

постулируемых объектов от объектов повседневной жизни, а эпистемическая

недостижимость исторических объектов — вот что толкает нас к историческо-

му инструментализму.

Меня могут упрекнуть в том, что я изменил угол зрения и от рассмотрения

понятия причинности перешел к рассмотрению знания. Однако сила гипотезы

об отсутствии прошлого как раз и заключается в том факте, что у нас нет эписте-

мологического доступа к прошлому, следовательно, нет прямого способа ее про-

верки. Если бы мы могли добраться до прошлого, у нас были бы средства под-

твердить теории фактами и тем самым эмпирически опровергнуть гипотезу об

отсутствии прошлого. В этом случае она превратилась бы в простую эмпири-

* Помимо всего прочего (лат.). — Прим. перев.

84 Артур Данто. Аналитическая философия истории

ческую гипотезу и могла бы быть фальсифицирована эмпирическими метода-

ми. Поэтому эпистемологические соображения, безусловно, не являются посто-

ронними. Раз уж о них зашла речь, мы можем наметить стратегию анализа гипо-

тезы об отсутствии прошлого.

Начать с того, что мы обратились к инструментализму

как к средству

сведения на нет проблем, связанных с референцией и возникающих в отно-

шении утверждений, в частности утверждений о прошлом, референты кото-

рых считаются недоступными, даже если они когда-то существовали. Инст-

рументализм обходит все вопросы референции, доказывая, что не имеет зна-

чения, говорят ли такие предложения о чем-нибудь или нет: все остается

тем же самым, ничто не меняется. Просто некоторые предложения мы начи-

наем рассматривать не как констатации фактов, а лишь как инструменты, к

которым понятия истинности и ложности неприменимы: можно говорить

лишь о «лучших или худших» инструментах, как сказал бы Дьюи, и такая

оценка любой пары предложений зависит от их относительных успехов в

организации опыта. Однако можно разработать бесконечно много скептических

гипотез ad hoc, которые преодолеваются аналогичным обращением к инстру-

ментализму. Предположим, например, что кто-то высказывает гипотезу о том,

что мир заканчивается ровно в пяти футах от него

: на расстоянии, превышаю-

щим пять футов от него, ничто не существует, поэтому утверждение, скажем, об

Эмпайр Стэйт Билдинг, высказанное этим человеком в Центральном парке, лож-

но, так как отсутствует объект, о котором оно говорит. Мы говорим о вещах,

находящихся в тридцати милях отсюда, хотя они нам недоступны, и кто-то мог

бы сказать, что мы принимаем пространственный инструментализм, избегая

проблем референции за счет того, что словам «Эмпайр Стэйт Билдинг» придаем

статус теоретического термина, так что содержащие его предложения служат

лишь для организации пространственно достижимых (наблюдаемых) явлений.

Главный порок скептических идей подобного рода заключен в их абсо-

лютной произвольности. Почему граница проводится именно здесь, а не в дру-

гом месте

? Почему граница устанавливается на расстоянии пяти футов, а не

шести или четырех? Или семи или трех? Почему пять минут назад, а не четы-

ре, три, шесть или десять? Или, что то же самое, если кто-то хочет сказать, что

объекты, находящиеся от нас дальше, чем в пяти футах, недоступны потому,

что мы не можем до них дотронуться, и поэтому они не существуют, то почему

бы не сказать, что в настоящий момент у нас нет возможности знать, что вооб-

ще что-то существует, за исключением того, что мы сейчас трогаем? Или за

исключением того, что мы сейчас видим? Можно допустить, что хотя мы не

дотрагиваемся до них, мы можем это делать и знать, что они существуют. Но

тогда почему мы не можем сделать шаг вперед и дотронуться до вещей, нахо-

дящихся от нас дальше пяти футов? Вы не можете говорить, что их нет, что за

пределами пяти футов ничего не существует, ибо вопрос-то как раз и состоит

в том, как мы можем знать, существует что-либо или нет? Мы находимся там,

Глава V. Язык времени и темпоральный скептицизм 85

где мы находимся, а не на расстоянии пяти футов от этого места. И мы дотра-

гиваемся до того, до чего мы действительно дотрагиваемся, а не до Чего-либо

еще. Поэтому допускать, что между прикосновением к чему-либо существуют

постоянно ощущаемые сущности означает, если угодно, введение теоретичес-

ких сущностей с целью организации опыта, и допущение устойчивых физичес-

ких объектов приводит нас к новому варианту инструментализма. Ясно, что эти

различные виды скептицизма быстро трансформируются в скептицизм per se *

и разговор об объектах вообще ведется в инструменталистском ключе

В своих предыдущих замечаниях по поводу аргумента об отсутствии про-

шлого я указал на то, что он не "является вполне общим, ибо устраняет не все

утверждения о прошлом, а только те, которые говорят о вещах и событиях, имев-

ших место более чем пять минут назад. Теперь я обращаю внимание на то, на-

сколько произвольно это уточнение относительно пяти минут. Имеется беско-

нечно много других моментов времени, которые могут обозначать границу, и

если все свидетельства совместимы с тем, что мир существует всего пять минут,

то они совместимы с шестью, семью и любым количеством минут его суще-

ствования. Свидетельства совместимы, если угодно, с бесконечным числом ги-

потез, каждая из которых несовместима с другими. Однако оправдать проведе-

ние границы в том, а не ином пункте можно, безусловно, только на основе сви-

детельств, и если устраняется возможность обращения к свидетельствам, то не-

возможно оправдать выбор одной гипотезы, а не другой. На каком основании,

например, мы считаем, что мир возник пять минут, а не пять лет или пять столе-

тий назад? Каждое свидетельство в пользу какой-то одной гипотезы может быть

сведено на нет сторонником более короткого периода существования мира, чем

тот, о котором говорит данная гипотеза.

Обратимся теперь к самой гипотезе о том, что мир начал существовать пять

минут назад. Заметим, что она приводит к разделению класса утверждений

о прошлом. Если мир возник пять минут назад, то некоторые утверждения

о прошлом оказываются истинными или ложными, а именно те, которые гово-

рят о том, что произошло в течение (последних) пяти минут

. Вследствие от-

сутствия референтов остальные являются либо ложными, либо вопрос об их

истинности или ложности не может быть поставлен, либо этот вопрос лишается

смысла благодаря тому, что такие утверждения получают статус теоретических

предложений. Останемся на позициях исторического инструментализма и ска-

жем, что одним утверждениям можно дать инструменталистское истолкование,

а другим нельзя, т. е. тем, которые говорят о том, что случилось совсем недавно,

нельзя. Заметим также, что будет существовать и соответствующее разделение в

классе предикатов, ссылающихся на прошлое. Мы можем принять те ссылаю-

щиеся на прошлое предикаты, которые относятся к событиям и объектам, суще-

ствовавшим в последние пять минут. Таким образом, существовали бы подлин-

ные трехминутные яйца, а не просто яйца, называемые трехминутными. Суще-

* Сам по себе (лат.). — Прим. перев.

86 Артур Данто. Аналитическая философия истории

Глава V. Язык времени и темпоральный скептицизм 87

ствовали бы некоторые отцы, некоторые подлинные воспоминания и т.п. Одна-

ко по мере того как произвольно избранный исходный пункт мы' сдвигаем все

дальше вглубь времен, объем этих классов будет изменяться. Если мы отодви-

нем его назад достаточно далеко, то всякий обыкновенно называемый отцом,

будет отцом, все воспоминания будут подлинными, будут существовать подлин-

ные шрамы и даже пушки, действительно поставленные Франциском I. И все

больше и больше утверждений будет действительно говорить о прошлом, а не

просто служить полезным инструментом для организации настоящего. Но чем

ближе мы сдвигаем границу к настоящему моменту, тем все меньше и меньше

остается подлинных предикатов, ссылающихся на прошлое, и все меньше и мень-

ше остается подлинных утверждений о прошлом. В конце концов мы достигаем

пункта, в котором реально применимыми оказываются только нейтральные

в отношении времени предикаты, а единственная роль утверждений о прошлом

сводится к организации данных настоящего. Здесь возможен только историчес-

кий инструментализм. Но есть ли у нас серьезные основания не достигать этого

пункта? Почему бы нам не приблизить начало мира к настоящему моменту на-

столько, чтобы никакого прошлого вообще не осталось, даже и пятиминутного?

Разве нет никаких свидетельств, препятствующих нашему плавному переходу

от этих бесчисленных по количеству форм темпорального скептицизма к скеп-

тицизму мгновения! Я думаю, что нет, ибо свидетельства в пользу одной формы

темпорального скептицизма не лучше, чем в пользу другой, хотя каждая из этих

форм допускает некоторые подлинные утверждения о прошлом. Однако посколь-

ку они не могут обосновать это допущение, оно ничего не значит.

Я не считаю, что скептицизм мгновения в целом является здравой позици-

ей. В некотором ясном и аналитически истинном смысле можно утверждать,

что существует только настоящее. Отсюда следует, что прошлого не существу-

ет, однако это почти тривиальность, сводящаяся к тому, что прошлое не есть

настоящее, и из нее не следует, что прошлого не существовало. Кроме того,

неясно, почему, когда мы говорим о настоящем, мы говорим именно о мгнове-

нии. Когда мы указываем на что-нибудь и говорим, что это сейчас существует,

мы не утверждаем, что существование данного объекта ограничено настоя-

щим мгновением, ибо мгновение не имеет границ, в которых что-то может

существовать. Мгновение не является единицей длительности, как точка не

является единицей протяженности. В отношении пространства аналогом скеп-

тицизма мгновения будет, я полагаю, скептицизм точки. Однако едва ли можно

говорить о вещах, имеющих точкообразное существование. Для этого потре-

бовалось бы, чтобы окружность совпала со своим центром, а это означало бы,

что она перестала быть окружностью. Скептицизм точки приводит к выводу о

том, что ничего не существует, — это чистый скептицизм. Но точно таким же

является и скептицизм мгновения. Быть вещью — значит обладать протяжен-

ностью и длительностью, отрицать одно из этих свойств — значит отрицать

существование вещей.

Сегодня мы, конечно, понимаем, как достигается какой-то результат

поскольку принимаем введенное проф. Райлом важное различие между глагола-

ми достижения, например «выигрывать», и другими глаголами типа «бегать».

Состязание в беге требует времени, но победа этого не требует: побеждают в

какой-то момент, но не в течение какого-то интервала. Однако смысл этого раз-

личения теряется, если каждый глагол является глаголом достижения, и, несом-

ненно, нужно бежать, для того чтобы победить в состязании. Кроме того, выиг-

рывает состязание бегун, а бегуны являются объектами, обладающими опреде-

ленной длительностью: существуют мгновенные победители (каждый победи-

тель одерживает победу в определенное мгновение), но нет мгновенных бегу-

нов. Мгновение фиксирует положение во времени и используется для градуиро-

вания «шкалы» времени, но не является единицей времени и само не имеет час-

тей. Мгновения точно так же не входят в перечень «год, месяц, неделя, день, час,

минута, секунда», как точки не входят в перечень «миля, род *, ярд, фут, дюйм».

Это легко усмотреть из того факта, что ничто не может длиться два мгновения,

хотя может продолжаться два часа, две минуты или секунды; ничто не может

иметь протяженность двух точек. Нет точек, если нет протяженностей, и нет

мгновений, если нет длительностей. Поэтому рассуждения о мгновениях пред-

полагают, в некотором смысле, длительности, и нельзя встать на позиции скеп-

тицизма мгновения и надеяться тем самым породить сомнения в существовании

длительностей.

Из этих рассуждений, если они справедливы, вытекает, что нельзя пос-

ледовательно придерживаться скептицизма мгновения. В моей аргумента-

ции нет никаких предположений относительно причинности. При желании

можно спорить о точной продолжительности существования мира, но не о

том, обладает ли мир вообще какой-либо длительностью: существование

мира требует какой-то длительности, вопрос лишь в том, как велика эта

длительность. Человек, утверждающий, что мир существует лишь в течение

пяти минут, обязан, как мы видели, признате, что хотя бы некоторые ут-

верждения о прошлом истинны, а именно те, которые говорят о событиях,

случившихся в эти пять минут. Однако теперь мы можем спросить его: от-

куда ему это известно? Он уже не может уйти от этой проблемы, ибо если он

ответит, что его выбор пяти минут был произволен, мы можем предъявить ему

скептицизм мгновения. Дело в том, что он не может оправдать свой выбор, не

принимая чего-то в качестве свидетельства, а если он принимает хоть какие-то

свидетельства, то почему не все? Вопрос о длительности мира есть в принципе

разрешимый эмпирический вопрос, и если этого не признают, приходят к скеп-

тицизму мгновения, которого, как я сказал, нельзя придерживаться. Эту пози-

цию нельзя защищать, поскольку она внутренне противоречива. Нельзя гово-

рить о мгновенном мире, как нельзя утверждать, что прошлое существовало, но

* Около 5-ти метров. — Прим. перев.

88 Артур Данто. Аналитическая философия истории

Глава V. Язык времени и темпоральный скептицизм 89

мы не можем знать, что оно было. Единственное, что тогда остается, это откро-

венный скептицизм, однако в наши задачи не входит его обсуждение, ибо откро-

венный скептицизм не порождает особых проблем для философии истории.

Я думаю, на этом можно остановиться. Выдвигать гипотезы относительно

точной продолжительности существования мира — значит быть готовым при-

знать какие-то свидетельства, подтверждающие эти гипотезы и опровергающие

те гипотезы, которые с ними конкурируют. Однако то обстоятельство, что мы

вынуждены принимать нечто в качестве свидетельства, подтверждающего наши

суждения о прошлом, подводит нас к нашему третьему аргументу против воз-

можности высказывать истинные утверждения о прошлом. Здесь на первый план

выходят релятивистские факторы: утверждения о прошлом должны быть при-

вязаны к определенной совокупности свидетельств. Однако прежде чем пере-

ходить к этому третьему аргументу, я хочу добавить несколько слов к сказан-

ному выше.

По мере того как мы пересматриваем наши оценки длительности мира,

мы все больше восстанавливаем нашу лексику, содержащую ссылку на вре-

мя, и принимаем все большее число причинных законов. Пятиминутный

мир слишком короток, чтобы что-то можно было признать подлинным

шрамом. Допустим теперь, что в среднем в течение месяца рана становится

шрамом. Тогда существование мира в течение месяца дает нам какие-то

шрамы, но еще не дает настоящих окаменелостей. Сказать, что мир суще-

ствует миллион лет, значит возвратиться к подлинному употреблению ссы-

лающегося на прошлое предиката «быть окаменелостью». Чем дальше мы

отходим назад, тем меньше деформируется и наша каузальная схема, и наша

лексика, ссылающаяся на время, и если бы кто-то сказал: допустим, мир

возник сто миллионов лет тому назад, то было бы трудно понять, считать

ли это скептицизмом, интересным с философской точки зрения. Такое пред-

положение оставляет нам всю историю и даже предысторию, а если бы этот

человек добавил: «Целиком, со всем своим содержимым», то это предполо-

жение едва ли доставит нам беспокойство, если мы не знаем, каков был мир

в то отдаленное время. Но если мы что-то знаем об этом, то это наше зна-

ние могло бы разойтись с известными каузальными законами и нашей лек-

сикой, ссылающейся на время. Если бы мир в то время включал в себя, ска-

жем, беременных динозавров, мы были бы вынуждены пересмотреть неко-

торые каузальные понятия, если склонны согласиться с этим. Но чем проще

содержание мира, чем меньше предикатов, связанных со временем требует-

ся для его описания, тем меньшее беспокойство доставляет нам представле-

ние о его создании «целиком». Даже рассказ о сотворении мира не требует,

чтобы мир появился внезапно: да, он был создан, но затем в течение шести

дней обретал свой надлежащий облик. Мысль о том, что мир был создан или

был создан сколь угодно давно, не содержит ничего логически абсурдного.

Я лишь пытался показать, что любая такая гипотеза, если она произвольна, бы-

стро скатывается к абсурду. Но не все такие гипотезы произвольны, и только

возможность эмпирического подтверждения способна предохранить их от ло-

гических противоречий. Отправляясь отсюда, мы можем теперь, наконец, пе-

рейти к рассмотрению тех проблем, которые ставит перед нами обращение к

свидетельствам.

•

. . . *

:.,-/>••",

•

Артур Данто. Аналитическая философия истории

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 91

Глава VI

• •

Свидетельства и исторический релятивизм

В качестве одной из форм скептицизма относительно нашей способности

высказывать истинные утверждения о прошлом исторический релятивизм зна-

чительно отличается от рассмотренных выше двух форм скептицизма. Начать с

того, что его принимают всерьез и активно поддерживают весьма многие про-

фессиональные историки, в том числе широко известные. В отличие от первой

разновидности скептицизма, он явным образом настаивает на том, что некото-

рые утверждения действительно говорят о прошлом, и в противоположность

второй разновидности скептицизма провозглашает, что действительно существу-

ет то прошлое, к которому относятся такие утверждения. Тезис о том, что дей-

ствительно существует или существовало прошлое, поддерживает Чарльз Бирд,

который говорит об «истории, как о прошлой реальности», подразумевая под

этим «все, что было высказано, сделано, прочувствовано и продумано людьми

на этой планете с тех пор, как человечество начало свой долгий путь» *. Конеч-

но, у нас нет прямого доступа к истории-как-реальности, мы лишь косвенно

можем судить о ней благодаря «истории-как-свидетельствам» (history-as-record),

т.е. благодаря документам, памятникам, символам, воспоминаниям или элемен-

там мира настоящего, находящимся в определенных отношениях с историей-

как-реальностью. Наконец, Бирд говорит еще об истории-как-мысли. Она отно-

сится к истории-как-реальности, но «направляется и ограничивается историей-

как-свидетельствами»

. Пока в таких рассуждениях нет ничего необычного

это вполне привычный взгляд на деятельность историка. Бирд действительно

отходит от обычного понимания только тогда, когда начинает настаивать на том,

что некоторые каузальные факторы, оказывающие воздействие на индивида, пы-

тающегося высказывать утверждения об истории-как-реальности, препятству-

ют формулировке истинных и объективных утверждений. Однако я начну с рас-

смотрения общепризнанной части рассуждений Бирда и лишь затем перейду к

релятивизирующим факторам, надеясь показать, что они не столь вредны, как

представляется Бирду, его сторонникам и критикам.

Как приятно после всего сказанного обратиться к концепции, столь близкой

нашему обычному представлению об истории, — к концепции, согласной с тем,

что логика не запрещает нам говорить о прошлом. Она вовсе не настаивает на

том, что, пытаясь что-то сказать о прошлом, мы на самом деле всегда отклоня-

емся от своей цели и говорим о настоящем или будущем. Современники Бирда,

прагматисты, были убеждены в том, что высказывания об истории-как-реально-

сти в конечном счете сводимы к высказываниям об истории-как-свидетельствах,

как если бы документы, памятники и т. п. образовывали непроницаемую завесу

между нами и прошлым, о котором мы могли бы упоминать, но не могли бы

ничего утверждать. Однако документы не стоят между нами и прошлым, напро-

тив, именно они позволяют нам что-то узнать о прошлом, и мы не смогли бы

даже начать свою работу без «удостоверенных критическим анализом свиде-

тельств и их согласования посредством научного метода»

. Они являются сред-

ством, но не объектом исторического исследования. В сжатом виде эту мысль

выражает Рональд Батлер:

«Когда мы утверждаем, что знаем некое прошлое событие, мы говорим

не просто об оценке свидетельств. При этом мы не рассматриваем сви-

детельства как непроницаемую завесу: мы претендуем на то, что смот-

рим сквозь завесу на то, что лежит за ней... Мы должны еще проанали-

зировать, что значит «смотреть сквозь завесу на то, что лежит за ней»

Несомненно, это понятие трудно анализировать. Отчасти потому, что —

если развить далее эту метафору, которая не вполне позволяет выразить суть

дела, — только «смотря сквозь завесу на то, что лежит за ней», мы можем

увидеть саму эту завесу. Если выразиться менее метафорически, то можно ска-

зать, что оценка чего-то как свидетельства уже предполагает разговор не только

о нем: считать что-то свидетельством — значит уже говорить о чем-то ином, а

именно о том, по отношению к чему это является свидетельством. Считать Е

свидетельством в пользу О — значит рассматривать Е уже не так, как мы рас-

сматривали бы его, если бы не имели никакого представления об О. Таким

образом, рассматривать что-то в качестве свидетельства — значит уже «смот-

реть сквозь завесу на то, что лежит за ней».

Что касается утверждений о прошлом, то рассматривать какое-то Е в каче-

стве свидетельства, подтверждающего одно из них, значит видеть Е в опреде-

ленной временной перспективе. В самом деле, только ссылаясь на прошлое, мы

можем считать правомерными некоторые описания того, что мы видим. Путе-

шественника, вернувшегося из Венеции, я могу спросить, видел ли он «Пьету

Ронданини» Микеланджело. Это как раз полезный пример, так как совсем не-

давно те, кто видел этот объект, который сейчас так называется, не сказали бы,

что они видели «Пьету Ронданини»: до недавнего времени этот объект был от-

дельной частью фундамента палаццо Ронданини в Риме, и те, кто его видел,

видели его именно в этом качестве. Если ограничиться нейтральным по отно-

шению ко времени словарем, то можно сказать, что существуют предикаты, ис-

тинные для этого объекта и совместимые с обоими описаниями. Например, он

мраморный, имеет столько-то сантиметров в наиболее длинной части, весит

столько-то килограммов и т. п. Называть его камнем фундамента — значит уже

поместить его в некоторое временное измерение, т. е. связать с предшествую-

щим сооружением фундамента. Точно так же сказать о нем как о скульптуре

означает отнести его к предшествующей резьбе по камню. Описать его как скуль-

92 Артур Данто. Аналитическая философия истории

птуру Микеланджело или, еще лучше, как последнюю из его известных четырех

пьет — значит использовать точный предикат, ссылающийся на время. Именно

потому, что люди не видели в этой пьете объект, относительно которого истинен

данный предикат, она и оказалась в фундаменте палаццо. Важно, однако, то, что

описать его таким образом значит связать с прошлым, увидеть в нем нечто боль-

шее, нежели кусок мрамора определенной величины. Увидеть в нем произведе-

ние Микеланджело значит взглянуть сквозь завесу на то, что лежит за ней. Ис-

пользуя нашу лексику, содержащую ссылку на время и несводимый, как я пока-

зал, к языку, нейтральному в отношении времени, мы проникаем сквозь завесу,

или, если угодно, эта завеса разделяет нейтральный в отношении времени язык

и язык, ссылающийся на прошлое. Однако в нейтральном языке мы не можем

говорить об исторических свидетельствах.

Если прибегнуть к аналогии, то я мог бы сказать, что объекты наличного мира

подобны написанным словам, а их историческое употребление и понимание по-

добно чтению. Написанные слова мы обычно не рассматриваем как чернильные

знаки, находящиеся между нами и их значениями: при чтении мы смотрим сквозь

слова « на то, что за ними» и вряд ли даже обращаем внимание на их статус как

физических объектов, т. е. на чернильные кружочки и крючки, из которых они

состоят. Существуют, я думаю, три основные группы людей, которые видят толь-

ко значки, когда сталкиваются с написанным текстом — неграмотные; люди, зна-

ющие один язык, но не знакомые с другими языками, и люди с «повреждением» в

мозгах. Сицилийский крестьянин, который в куче камней не видит башни, пост-

роенной норманнами, исторически неграмотен: он не знает, о чем говорят эти

камни. Представитель классической филологии, рассматривающий этрусскую

надпись, уже знает, что находящиеся перед ним значки осмысленны, но ему не-

известно, что они означают: он не умеет прочитать эти значки и поэтому работа-

ет с ними именно как со значками. Труднее найти пример человека с «поврежде-

нием» в мозгах. Наиболее подходящим здесь мне представляется философ, ут-

верждающий, что мы видим только предметы настоящего, но не видим про-

шлого, короче говоря, это человек, которому процесс чтения представляет-

ся непостижимой деятельностью. Сейчас мы не видим прошлого, мы видим

лишь то, что находится перед нами. Однако чтение представляет собой ин-

терпретацию, и видеть в значках слова — значит уже рассматривать их как

нечто требующее интерпретации. Мы не сможем, безусловно, перевести то,

о чем говорит какая-то книга, посредством бесконечно большого множества

утверждений о буквах, если только не расширим наше понятие «буква», вклю-

чив в него все те понятия, которые стремились элиминировать с помощью

перевода. Именно поэтому я настаивал на том, что с языка времени нельзя

переводить при помощью словаря, нейтрального в отношении времени.

Возвращаясь к различию, введенному Бирдом, можно сказать, что только со

ссылкой на «историю-как-реальность» можно говорить об «истории-как-свиде-

тельствах». Поэтому есть доля неискренности в вопросе о возможности перехо-

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм

да от «истории-как-свидетельства» к «истории-как-реальности». Рассматривать

что-то в качестве «истории-как-свидетельства» значит уже совершать этот пере-

ход. В противном случае мы видели бы лишь вещи. Эпистемологические дис-

куссии в истории слишком часто начинаются с выдвижения ложного допущения

о том, что все мы неграмотны в отношении времени. Тогда неизбежен вопрос:

как от настоящего перейти к прошлому? Отвечают, что мы не можем этого сде-

лать. Мы не можем этого сделать потому, что при любом выводе от наличных

данных к прошлому факту нам, безусловно, требуется включить в число посы-

лок какое-то общее правило, принцип или суждение, имеющее следующую фор-

му: «Если Е, то F», где Е обозначает наличные данные, a F — некоторое про-

шлое событие. Было бы трудно понять суждения такого рода, если бы мы имели

дело только с тем, что находится перед нами. По сути, мы не могли бы понять

таких суждений. Однако в действительности мы их достаточно легко понимаем,

хотя тот, кто находит смысл только в нейтральном в отношении времени языке,

вряд ли способен объяснить этот факт. Совершенно в кантианском духе он мо-

жет настаивать на категориальном характере времени. Так это или не так, одна-

ко несомненно, что мы автоматически усваиваем понятие о прошлом в процессе

освоения нашего языка, который чрезвычайно богат предикатами, ссылающи-

мися на прошлое. Я не могу понять, как без этого могла бы начаться история.

Рассмотрение возникновения языка и возникновения истории как чего-то еди-

ного было великим достижением Вико. Ни один из тех, кто хорошо владеет язы-

ком, не живет только в настоящем. Он может заставить себя жить в настоящем

только благодаря специальному усилию воли, но, поскольку он вынужден от-

вергать более богатое существование во времени, это есть жизнь лишь в некото-

ром производном смысле. Приблизительно так жила Мария Антуанетта в Ма-

лом Трианоне в Версале: по причине mauvaisefoi *.

Эти соображения можно сформулировать иначе. Я думаю, было доста-

точно убедительно 6 показано, что различия во времени нельзя определить

без ссылки, пусть неясной, на понятия, связанные со временем, которые уже

входят в определяемую часть определения. Например, кто-то может попы-

таться определить прошлое как то, что логически возможно помнить. Но

используемое в определяющей части слово «помнить» уже неявно ссылает-

ся на понятие прошлого: частью значения слова «помнить» является мысль

о том, что то, что помнится, есть прошлое. Как я сказал бы, слово «помнить»

является термином, отсылающим к прошлому. Поэтому такое определение

содержало бы в себе порочный круг. Можно было бы попытаться опреде-

лить настоящее как то, что человек действительно переживает в опыте

Отсюда следует, что нельзя переживать в опыте прошлое или будущее. Однако

выражение «переживаемый в опыте» предполагает отношение между некото-

рым индивидом и объектом опыта, в частности нахождение второго перед пер-

вым. Однако что-то может находиться перед чем-то, только если это одновре-

* Злой рок (франц.). — Прим. перев.

94 Артур Данто. Аналитическая философия истории

менно существующие объекты. Поэтому понятие настоящего уже содержится в

определяющем выражении, Конечно, можно было бы сказать, что логически

возможно воспринимать прошлое и будущее, но это означает при соответствую-

щем анализе, что нечто можно было воспринимать, когда оно было настоящим,

или что нечто можно будет воспринимать, когда оно станет настоящим. Понятие

настоящего включено в понятие опыта, поэтому утверждение о том, что можно

переживать в опыте только настоящее, является аналитически необходимым. Если

это так, и знание отождествляется с опытом, то трудно понять, как можно знать

прошлое: прошлое есть нечто такое, что не переживается в опыте. Но если пе-

реживается в опыте только настоящее, то как мы можем знать прошлое? Задавая

этот вопрос, мы допускаем существование опыта, нейтрального в отношении

времени. А это, как я показал, не соответствует реальности. Если мы обратим

внимание на то, каким образом мы в действительности воспринимаем мир, то

подлинно важным вопросом оказывается следующий: если бы мы не знали про-

шлого, то как могли бы мы воспринимать настоящий мир таким, каким мы его

воспринимаем? На самом деле — и наш язык показывает это — мы всегда вос-

принимаем мир настоящего в некотором логическом и каузальном контексте,

который связан с прошлыми объектами и событиями, следовательно, принима-

ем ссылку на объекты и события, которых нельзя воспринять в тот момент, когда

мы воспринимаем настоящее. И невозможно, так сказать, расширить наше по-

нятие настоящего так, чтобы включить эти объекты и события в настоящее. Ког-

да Пруст ощущает вкус размоченного в чае кусочка пирожного, он не восприни-

мает в тот момент тетю Леонию и Комбре: он вспоминает их с необычайной

яркостью, и впечатление, производимое на нас этим отрывком, обусловлено по-

ниманием того, что всего этого нет и никогда не будет, что все это ушло в безвоз-

вратное прошлое и его можно пробудить только с помощью искусства. Но мы не

пробуждаем того, что испытываем в данный момент: в конкретном прустовском

смысле выражение «пробуждать» является термином, ссылающимся на прошлое.

Его ощущение вкуса пирожного и связанные с этим переживания дают яркий

пример того, что обычно происходит с людьми, обладающими воспоминаниями

о прошлом. Чувство замешательства, которое он испытывает, попробовав пи-

рожное и чай, его усилия понять, что означает этот вкус, были, конечно, специ-

фическими: он не сразу понял, как «прочитать» это ощущение. Так часто быва-

ет, когда мы, воспринимая настоящее, осознаем, что оно что-то означает из про-

шлого, но не можем сразу сказать, что именно. Фактически он воспринимает

настоящее в свете прошлого, не будучи способным в данный момент устано-

вить связь между ними, пока, наконец, не приходит ясное осознание: «То был

вкус кусочка бисквита, которым в Комбре каждое воскресное утро ... угощала

меня, размочив его в чае или в липовом цвету, тетя Леония, когда я приходил к

ней поздороваться...»

. Не имея в виду память, каждый из нас может испытать

то же самое затруднение при взгляде на камни Стоунхенджа: мы переживаем

свою неспособность прочитать, понять, о чем говорят эти камни, что они нам

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 95

сообщают. А это и означает восприятие настоящего в свете прошлого.

Представитель аналитической философии истории должен обязательно ре-

шить две задачи. Первая заключается в том, чтобы вообразить, как можно было

бы воспринимать настоящее, ничего не зная о прошлом. Вторая задача: вообра-

зить, каким было бы восприятие настоящего, если бы мы знали также и буду-

щее. О последней я буду говорить ниже. Относительно первой можно сразу же

сказать, что наше восприятие настоящего в значительной мере зависит от на-

шего знания прошлого. Мы неизбежно по-разному будем воспринимать настоя-

щее в зависимости оттого, с какими элементами прошлого сможем связать его.

Пруст дает здесь весьма поучительные примеры. Например, госпожа Сазра не

способна воспринять маркизу де Вильпаризи как пожилую женщину, так как

помнит то время, когда эта женщина излучала роковое очарование и внушала

непреодолимую страсть отцу госпожи Сазры. А в то же время Марсель, которо-

му это прошлое неизвестно, не способен воспринимать маркизу де Вильпаризи

иначе, как пожилую женщину, с которой едва ли могут быть связаны какие-то

любовные помыслы. Я подчеркиваю это еще раз, прежде чем обратиться к Бир-

ду. Дело не просто в том, что факторы настоящего способны исказить наши ут-

верждения о прошлом. Факторы прошлого способны исказить наше восприятие

настоящего, так что можно было бы сказать, что Марсель и госпожа Сазра вряд

ли воспринимали одного и того же человека. Как мы увидим, отделить про-

шлое от настоящего столь же трудно, как трудно связать настоящее с будущим.

Пьета Ронданини была высечена из куска греческой колонны. Кто-то мог бы

видеть в ней древнюю колонну. Но кто мог бы видеть в ней, скажем, в четырнад-

цатом столетии колонну, из которой Микеланджело изваял Пьету Ронданини?

Бирд, как и все исторические релятивисты, говорит о преимуществах, кото-

рыми пользуются ученые и которые недоступны историкам. Он утверждает, на-

пример, что в отличие от ученого историк не может наблюдать объект своего

изучения: «Он не может видеть его объективно, как химик видит свои пробирки

и соединения»

. Сожаления подобного рода кажутся несколько странными. Наша

принимаемая на веру неспособность наблюдать, прошлое не есть порок самой

истории, а представляет собой как раз то, что должна преодолеть история. Точ-

но так же медицинскую науку нельзя упрекать в том, что люди болеют. Болезни

присущи человеку, и как раз для борьбы с ними существует медицина: она была

бы не нужна, если бы мы были всегда здоровы. Города располагаются на неко-

тором расстоянии один от другого, но это не считается пороком нашего транс-

порта: для преодоления именно этого недостатка, если можно так выразиться, и

предназначен транспорт. И как раз потому, что у нас нет прямого доступа к про-

шлому, существует история: именно этому факту история обязана своим суще-

ствованием, он делает ее возможной.

Однако ученый далеко не всегда способен непосредственно наблюдать объек-

ты своего изучения. Часто он имеет дело с ненаблюдаемыми объектами, для

исследования которых вынужден разрабатывать теории и технические приемы.

96 Артур Данто. Аналитическая философия истории

То, что ученый непосредственно наблюдает, часто находится в таком же отда-

ленном отношении к предмету его изучения, как и то, что наблюдает историк —

медали, рукописи, черепки, — относится к предмету его изучения. Ненаблюдае-

мость предмета исследования может быть обусловлена разными причинами. То,

что нельзя наблюдать прошлое, возможно, является логической истиной, а не-

наблюдаемость электронов и генов обусловлена лишь случайными обстоятель-

ствами. Однако разница между логической и фактической ненаблюдаемостью

никак не сказывается на современной практике исследования. В науке суще-

ствуют такие отрасли, предмет исследования в которых является наблюдаемым,

например, в некоторых разделах химии, зоологии и геологии. Но это характерно

для элементарных наук в отличие, скажем, от атомной физики. И тот факт, что

развитые науки в большинстве своем имеют дело с ненаблюдаемыми объекта-

ми, показывает, я думаю, что как ненаблюдаемость, так и наблюдаемость иссле-

дуемых объектов не дает науке никаких подавляющих преимуществ. Поэтому

сетования Бирда на то, что «историк вынужден «видеть» реальность истории

через посредство документов, и это единственный его источник», не вызывают

у нас сочувствия. Это шир'око распространенная особенность научного иссле-

дования, и она не ставит перед историей каких-либо особых проблем. Я утверж-

дал, что без ссылки на историю-как-реальность историки вообще не смогли бы

рассматривать что-то в качестве документов. Точно так же и в науке, не опира-

ясь на понятия, относящиеся к ненаблюдаемым сущностям, ученые не могли бы

читать отпечатки на фотографических пластинках, треки в камере Вильсона или

на экране осциллографа. Все это достаточно очевидно. Именно поэтому теоре-

тическое исследование требует основательной подготовки, в процессе которой

студент учится читать такие показания. В отношении зрения мы с ученым, воз-

можно, находимся в равном положении, однако мы не можем видеть вещи так,

как видит их он

.Так же обстоит дело и с историческими документами. Когда

мы не способны прочитать эти документы, нам нужны не очки, а историографи-

ческое мастерство. Между историей и наукой имеются очевидные различия, но

они заключаются не в этом.

Бирд усматривает еще одно различие между историей и наукой, которое ле-

жит в самом центре релятивистской концепции. Это различие выражается в при-

дании слову «объективный» некоторого иного смысла, а именно того, который

противоположен смыслу слова «пристрастный». Предметам исследования уче-

ных и историков присущи некоторые существенные особенности, позволяющие

ученому занять нейтральную позицию по отношению к своему предмету, но вы-

нуждающие историка быть пристрастным. «Исторические события и личности

истории по самому своему существу предполагают этическую и эстетическую

оценку, — пишет Бирд, — в то время как химические или физические явления

позволяют «наблюдателю» оставаться нейтральным»

. Верно, что историки

имеют дело с людьми, а люди действуют, исходя из своих убеждений. Но совер-

шенно неверно, что отсюда вытекает какое-либо различие между историческими

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 97

и научными исследованиями. Оставим в стороне вопрос о следствиях. Удиви-

тельно то, что об этом различии говорит историк. Его опровергает даже самое

поверхностное знакомство с историей науки. Например, в XVII столетии ученые

повсеместно руководствовались этическими и эстетическими соображениями,

иначе и быть не могло, если учесть ту религиозную и нравственную атмосферу,

в которой они работали. Сомнительно, чтобы такого рода соображения полнос-

тью отсутствовали в современной науке. Образ бесстрастного объективного уче-

ного сам по себе представляет некоторый этический идеал, и даже если бы мно-

гие ученые хотели ему соответствовать, было бы чрезвычайной наивностью по-

лагать, что ученые на самом дела столь нейтральны, как нам хотелось бы думать.

Существует слишком много поощрений, связанных с научными достижениями,

не говоря уже о безраздельном желании быть правым, поэтому легко предполо-

жить, что ученым порой приходится прилагать огромные усилия для того, чтобы

остаться на нейтральной позиции. Клод Бернар писал:

«Люди, преисполненные чрезмерной веры в свои собственные теории

или идеи, не только не расположены делать открытия, но они не стре-

мятся и к наблюдениям. При наблюдении они руководствуются пред-

взятыми идеями, а когда осуществляют эксперимент, то в его результа-

тах хотят видеть только подтверждение своей собственной теории...

Вполне естественно, что тот, кто слишком сильно верит в собственные

теории, недостаточно доверяет теориям других... Из всего этого следу-

ет, что когда сталкиваешься с приговором эксперимента, нужно отка-

заться от своих мнении, как и от мнении других»

Пьер Дюгем комментирует этот отрывок следующим образом:

«Этому совету нелегко следовать. Он требует от ученого полной отре-

шенности от своих собственных идей и отсутствия какой-либо враж-

дебности по отношению к идеям других людей, ни тщеславие, ни за-

висть не должны его беспокоить... Свобода мысли, представляющая,

согласно Клоду Бернару, единственный принцип экспериментального

метода, зависит не только от интеллектуальных, но также и от мораль-

ных условий, и поэтому ее осуществление реже встречается и достойно

большого поощрения»

Заметим, что речь здесь идет не о преднамеренном искажении результатов.

Бирд не подозревает историков, а Бернар и Дюгем — ученых в том, что им труд-

но удержаться от подлогов и обмана. Речь идет, скорее, о непроизвольных

искажениях, какими бы причинами они ни были обусловлены. Именно их

имеет в виду Дюгем, замечая, что ученому трудно сохранить объективность,

что она не достигается автоматически и поэтому представляется чрезвы-

98 Артур Данто. Аналитическая философия истории

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 99

чайно ценным. Все это значительно смягчает то различие, о котором говорит

Бирд, если не уничтожает его вовсе. Предубеждения и предрассудки распрост-

ранены в самых разных науках.

Благодаря определенным факторам, по мнению Бирда, все попытки ис-

ториков добиться свободы мысли и непредубежденного отношения к фак-

там в конечном счете оказываются тщетными: «Как бы ни старался исто-

рик очистить свое мышление, он остается человеком — продуктом опреде-

ленного времени, места, обстоятельств, интересов и культуры»

. Трудно

понять, что это означает для ученых — неявную похвалу или, напротив,

упрек? Но если они также являются людьми со своими интересами и пред-

рассудками и это не препятствует их поиску истины, то неясно, почему это

должно мешать историкам. Историки по разным основаниям могут руко-

водствоваться разными убеждениями, но отсюда не следует, что они не спо-

собны высказывать истинных утверждений. Классическая философская

критика релятивизма указывает на то, что он смешивает причины убежде-

ний с их разумными основаниями. Конечно, выбор человеком некоторого

убеждения обусловлен определенными причинами, но это совершенно не зави-

сит от вопроса о том, в какой мере обосновано это убеждение, а решение этого

вопроса вовсе не требует знания упомянутых причин. Например, благодаря сво-

ему католическому воспитанию, некий автор может верить в то, что семейство

Борджиа целиком состояло из добродетельных людей, которых оклеветали. Од-

нако он должен предъявить свидетельства, опираясь на которые мы решим, прав

он или нет. Конечно, его симпатии могут сделать его более чутким к таким доку-

ментам и интерпретациям, которых никогда не заметил бы другой, менее при-

верженный этой идее историк. Ученые, не меньше историков, испытывают воз-

действие внешних обстоятельств. В науке, как и в истории, имеются убеждения,

принимаемые или отвергаемые по основаниям ad hominem *. Есть не так уж

много более пагубных идей, нежели идея о том, что, объяснив, почему кто-то

придерживается некоторого убеждения, мы тем самым поставили под сомнение

его истинность. Например, можно объяснить убеждение Бирда, указав на то, что

он был историком и поэтому интересовался причинами человеческих убежде-

ний. Но указать на этот факт — не значит опровергнуть тезис Бирда и нельзя

также сказать, что его тезис ошибочен потому, что высказан историком. Он

ошибочен по тем же причинам, по которым ошибочен любой тезис, не согласу-

ющийся с фактами. Однако это не означает, что утверждение Бирда лишено ка-

кого-либо значения. Я сам настаивал на том, что время, когда высказывается

некоторое историческое предложение, является фактором, который следует при-

нимать во внимание при его оценке. Научные предложения не всегда этого тре-

буют, например если они не ссылаются на определенный момент времени.

Конечно, даже и здесь нужны определенные уточнения, поскольку было

показано, что иногда важно связать данную теорию с некоторой датой. Напри-

* К человеку (лат.). — Прим. перев.

мер, Эрнст Нагель показал, что без такого ограничения нельзя

говорить о

сводимости термодинамики к механике. Если мы имеем в виду механику во вре-

мена Ньютона, такое сведение было невозможным. Поэтому мы должны гово-

рить о теориях механики в тот или иной период времени. Тем не менее то, что

одна теория механики была принята в XVII столетии, а другая — в XIX столе-

тии, является лишь некоторой случайностью. Логика редукции не требует ссыл-

ки на время, однако в истории дело обстоит не так. К этому я обращусь позже, а

сейчас я хочу рассмотреть важнейшую ошибку, скрытую в анализе Бирда.

Между историей и наукой существуют весьма серьезные различия, однако

уже в первой стычке с Бирдом" мы смогли убедиться в том, что он абсолютно

не способен увидеть их. Эту поразительную слепоту я объясняю тем, что у

Бирда было совершенно извращенное представление о науке. Опираясь на оши-

бочное понимание науки, он противопоставляет ее истории — той дисципли-

не, которую он сам разрабатывал с большим мастерством. Обнаруживая рас-

хождения между историей и своим извращенным представлением о науке, он

пришел к выводу о том, что истории присущи недостатки, которых лишена

наука. В действительности эти «недостатки» свойственны всей науке, и как

только мы это осознаем, мы сразу же можем увидеть источник заблуждений

Бирда и избавиться от того противопоставления истории и науки, которое он

проводит. Однако дело не в том, что так называемые «недостатки» истории

можно обнаружить также и у науки. Они являются sine qua поп * всякого эмпи-

рического исследования, включая историю.

Бирда беспокоило не столько то, что гипотезы историков причинно обус-

ловлены, сколько то, что историки вообще вынуждены прибегать к гипоте-

зам. Как если бы использование гипотез faute de mieux ** неизбежно иска-

жало историческое исследование, будучи само следствием нашей неспособнос-

ти видеть и наблюдать то, что нас интересует. Как раз здесь мы начинаем осоз-

навать ошибочность используемой аналогии или метафоры: «видеть» прошлое

(историю-как-реальность) через посредство документов (истории-как-свиде-

тельств). В ней скрыт предрассудок, который можно выразить следующим об-

разом: мы знаем то и только то, что можем видеть. В таком случае, если мы

можем знать прошлое, мы должны быть способны как-то видеть его, а иначе

(эта проблема мучила Льюиса) как мы вообще можем знать прошлое? Хотя вряд

ли можно сомневаться в том, что наблюдение составляет важнейшую и, по сути,

неустранимую черту эмпирического знания, последнее никоим образом им не

исчерпывается. Однако это довольно поразительная черта научного исследова-

ния, и если отождествить знание с наблюдением, то легко понять стремление

эмпиризма к полному переводу языка науки в словарь наблюдения. Бирд смутно

ощущал привлекательность прагматизма и феноменализма как вариантов осу-

ществления радикальной эмпиристской программы и был убежден в том, что

* Необходимым условием (лат.). — Прим. перев.

** За неимением лучшего (франц.). — Прим. перев.

100 Артур Данто. Аналитическая философия истории

основным источником искажений являются большие посылки силлогизмов или,

во всяком случае, использование силлогизмов в историческом иссдедовании. Про-

шлое доступно только благодаря выводу, а такие выводы — явно или неявно —

опираются на определенные теоретические предложения, связывающие налич-

ные свидетельства с фактами прошлого. Однако в основном Бирда интересуют

не эти предложения. В большей мере, я полагаю, его беспокоит то, что мы тем

или иным образом используем теории для организации тех событий, сведения о

которых обнаруживаем в истории-как-свидетельствах. У Бирда было странное

убеждение, что с этой целью теории не используются в науке, что наука видит

вещи такими, какие они есть. Если бы мы могли видеть события, интересующие

нас как историков, это был бы идеал. Однако мы не можем их видеть. Поэтому

прибегаем к гипотезам, а это так или иначе очень плохо.

Бирд пишет:

«Любые общие гипотезы или концепции, используемые для того, чтобы

дать последовательное и связное изложение прошлых событий в напи-

санной истории, представляют собой некоторую интерпретацию, нечто

трансцендентное»

Я считаю, что историки, пишущие историю, должны пользоваться такими

«общими гипотезами», и позднее попытаюсь подробно обосновать это. Здесь

же меня интересуют два вопроса. Во-первых, это вопрос о том, подкрепляет ли

это обстоятельство то различие между историей и наукой, на котором настаива-

ет Бирд. И, во-вторых, могут ли существовать различия в самой истории — между

разделами письменной истории, использующими и неиспользующими та-

кие общие гипотезы? Даже если бы оказалось, что вся письменная история

использует такие концепции, то не можем ли мы, по крайней мере в идеале,

представить себе такую ее часть, которая этого не делает и которая удовлетво-

рила бы Бирда как та объективная история, которой до сих пор не удавалось

написать? На что она была бы похожа?

Установим сначала, что позволяет утверждать наш аргумент: (а) тео-

рия может быть верной или неверной независимо оттого, по каким причи-

нам кто-то ее поддерживает; (б) согласно общему правилу, справедливость

теории мы устанавливаем посредством наблюдения; наконец, (в) нет на-

блюдений, независимых от какой-либо теории. Затем отбросим образ ис-

торика, стремящегося проникнуть сквозь завесу документов и дать очерк

прошлых событий. Будем видеть в нем человека, пытающегося проверить

или подтвердить некоторое понимание прошлых событий с помощью «ис-

тории-как-свидетельств». Это придало бы дополнительный смысл моему

утверждению о том, что история-как-свидетельство становится таковой в

наших глазах только в том случае, если мы подразумеваем историю-как-

реальность. Пусть кто-то хотел бы знать, является ли правильным некото-

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 101

рое описание прошлого. Тогда он осуществляет то, что можно назвать истори-

ческим наблюдением. Грубо говоря, он проверяет письменные свидетельства.

Однако заметим, мимоходом, что предикат «быть письменным свидетельством»

выражает отношение. Мы говорим о письменных свидетельствах чего-то. По-

этому если мы вправе назвать что-то письменным свидетельством, то оно уже

находится в определенном отношении к чему-то еще. Я хочу сказать, однако,

что никто не ходит в архивы полностью разоруженным, как никто не ходит в

лабораторию без какого-либо научного багажа. «Нельзя, — пишет Дюгем, —

оставить за пределами лаборатории ту теорию, которую хотят проверить, ибо

без теории невозможно работать ни с одним прибором и невозможно интерпре-

тировать его показания»

. Без теории «эти показания были бы лишены смыс-

ла». Мои симпатии целиком на стороне Дюгема, подход которого, хотя и ле-

жит в сфере философии науки, заслуживал бы гораздо более внимательного

анализа. Однако в данном случае я цитирую его для того, чтобы показать, как

сильно он расходится с тем представлением о науке, которого неявно придер-

живается Бирд.

Мне кажется, что в философском отношении Бирд был, по сути дела, бэко-

нианцем, и в его мышлении проявились типично бэконовские ошибки. Бэкон

совершенно справедливо указывал на то, что люди подвержены искажающему

влиянию самых разнообразных предрассудков, которые он называл «идолами

человеческого ума». Если мы хотим продвинуться в нашем познании окружа-

ющего мира, мы должны освободиться от этих идолов и взглянуть на природу

чистым непредубежденным взглядом. Однако затем, как если бы он пленился

игрой слов, Бэкон переходит от этого в общем-то здравого совета к совершен-

но вредному требованию, гласящему, что к изучению природы следует подхо-

дить без каких-либо теорий. Он полагал, что его метод «истинной индукции»,

применяемый непредубежденными людьми, позволит им посредством слож-

ной совокупности таблиц установить «форму» явлений без всяких теорий. Те-

перь нам известно, что систему Бэкона невозможно реализовать *

, и если бы

наука следовала рекомендациям Бэкона, она бы тотчас умерла. Поэтому Бэ-

кон не стал вдохновителем той научной революции, которую он так ждал, ибо

эта революция опиралась на использование гипотетико-дедуктивного мето-

да, который сам бы он осудил. Бирд был бэконианцем в том смысле, что он

тоже считал, что наука не только может обойтись, но и действительно обхо-

дится без гипотез и что гипотезы подобны идолам человеческого ума.

Вопрос «Может ли физика быть объективной?» звучит, я думаю, странно,

однако не более странно, чем следующее основание для отрицательного ответа:

физика необъективна, поскольку пользуется теориями и гипотезами. Странность

такого ответа заключена в том, что если не учитывать теорий и гипотез, их про-

верки и оценки, то трудно понять, что же такое физика. Конечно, физики в той

или иной степени могут позволять своим личным или философским соображе-

ниям влиять на их истолкование явлений, однако все это не имело бы никакого