Чернец Л.В. Литературные жанры

Подождите немного. Документ загружается.

саморазоблачения выводят их за пределы устойчивой

системы социальных детерминант. Все это делает их романиче-

скими героями, наиболее свободными от ритуальности поведения,

способными сравнить и оценить самые разнообразные жизнен-

ные явления.

Важнейшее содержание эволюции этих характеров — разлад

героев со своей средой и приобщение* к нравственным ценностям

народа. Но это, так сказать, общая схема, нуждающаяся в мно-

гочисленных уточнениях. Достаточно сравнить романическую си-

туацию «Войны и мира» с исходными ситуациями «Горя от ума»

или «Героя нашего времени», чтобы убедиться, насколько слож-

нее и многозначнее понятие среды у Толстого.

Страхов в своем отзыве на книгу заметил, что Толстой не «ре-

алист-обличитель», хотя «если бы кто-нибудь вздумал написать...

статью, подобную статье Добролюбова «Темное царство», то на-

шел бы в произведении гр. Л. Н. Толстого обильные материалы

для этой темы»

. Точнее было бы сказать: Толстой — не только

реалист-обличитель. Искусство социально-психологической сати-

ры он демонстрирует с виртуозностью и блеском, и все же в цен-

тре внимания писателя — жизнь не призрачная, а настоящая:

героика народно-освободительной войны, искания романических

героев... К этому же ряду, по-видимому, следует отнести нрав-

ственные ценности так называемого патриар-

хального, непридворного дворянства, противопо-

ставленного миру петербургских и московских салонов. Данная

.антитеза, систематично проводимая в произведении на протяже-

нии всего повествования и охватывающая большое число персо-

нажей, носит явно нравоописательный характер. И нравоописа-

ние—

не просто фон, оттеняющий романическую проблематику;

это очень существенный момент общей концепции произведения.

* * *

Первые два тома «Войны и мира» — это преимущественно нра-

воописание и роман. Войны 1805—1807 годов можно еще считать

обычным явлением в жизни общества, продолжением борьбы ко-

рыстных интересов, интриг. Для национального единения эти

войны еще не создают предпосылок, и они не пробуждают в пол-

ной мере духовной активности народа, солдат

—

«рядовых ис-

полнителей». Своеобразная типология героизма, интересовавшая

Толстого и ранее («Набег», «Рубка леса», «Севастопольские рас-

сказы»), проводится здесь еще в нравоописательном плане.

Речь идет об обычном поведении на войне людей, разных по

своему отношению к жизни, и различие поведения часто связано с

социальной дифференциацией (при некоторых исключениях, на

одном полюсе оказываются «штабы», гвардия, вообще верхушка

армии, на другом — солдаты и офицеры, подобные Тушину). Со-

Страхов Н. Н. Указ. соч., с. 241.

170

поставляются не только разные виды героизма, но многое другое,

ь особенности в военном быту: отношение к укравшему деньги

офицеру (эпизод с Теляниным) и солдату (наказываемый плеть-

ми солдат); отношение к службе «чистых», аккуратных гвардей-

цев и своеобразная «романтика» гусарского быта (встреча Ни-

колая Ростова и Бориса Друбецкого); писаная и «неписаная су-

бординация» и др. Словом, армия предстает как иерархически

организованная система, и система очень устойчивая, налажен-

ная,

в ней господствуют свои, часто «неписаные» законы, свои

традиции

В эту систему перенесены все предрассудки, антагонизмы об-

щества «в миру». Но в целом армейская жизнь оказывается бо-

лее формализованной, упрощенной, чем жизнь «в миру». Эта не-

гибкая, законсервированная система, нуждающаяся для своего

функционирования в нерассуждающих службистах. Таким она де-

"лает весьма скоро Николая Ростова. «Честь полка», «святость

союзов», устав и приказ — фетиши, освобождающие его от бре-

мени самостоятельности (спор с фон Кирстеном, тильзитские раз-

мышления).

Нравоописательное сопоставление в первых двух томах орга-

низует во многом и повествование о «мире». Высший свет проти-

вопоставлен патриархальному дворянству, но изображение Росто-

вых и Болконских также дано по принципу контраста.

Сатирическое отношение Толстого к высшему свету подчерк-

нуто с самого начала. Предельно ясны мертвенность, призрач-

ность данной среды, формализм, превращенный в самоцель, лю-

бующийся собой, своим артистизмом. Мотив подобия жизни

возникает очень часто. Это подобие жизненной силы (энергия

Анатоля Курагина), подобие любви (Василий Курагин, усваи-

вающий тон родительской нежности, брак Друбецкого и Жюли),

под е"б и е умственной деятельности (bon mots Билибина, «ум»

Элен).

Оборотной стороной призрачности

—

отчуждения от об-

щих и серьезных интересов жизни — выступает голый, бесприн-

ципный карьеризм, стремление к обогащению как главная линия

поведения персонажей (выразительный сюжетный эпизод здесь

—

борьба из-за «мозаикового портфеля» в двух шагах от умираю-

щего старого Безухова).

При этом последовательность социальной характеристики очень

четкая, никаких исключительных, возвышающихся своими нрав-

ственными качествами над общим уровнем натур Толстой допу-

скать в общем не склонен. Характерно, что в процессе работы над

«Войной и миром» Толстой отказался от усложненности, проти-

воречивости в оценке некоторых персонажей, от того, что вносило

в их облик нечто оригинальное и способное возбудить симпатию.

Как в свое время справедливо отметил генерал М. И. Драгомиров, вы-

соко оценивший описание мирной армейской жизни в «Войне и мире», «винова-

той» у Толстого гораздо чаще оказывается система, чем отдельный человек

(Драгомиров М. И. Очерки. Разбор «Войны и мира». Киев, 1898).

171

В Аннет Шерер, придворной фрейлине, по всей вероятности, от-

ражавшей в себе, по первоначальному замыслу, некоторые черты

близкой Толстому Александры Алексеевны Толстой — искрен-

ность, «отсутствие всякого искательства»

,— в конечном итоге

осталась лишь безошибочная механика светского поведения,

«энтузиазм» как привычная и бессодержательная маска. Друбец- '

кого и Долохова Толстой также «снижает», первоначально они

были задуманы сложнее. В Друбецком (в черновиках «Войны и

мира») как будто признавался не только мелкий ум карьериста,

но и тщательно маскируемый ум настоящий. Намечалась свое-

образная драма умного человека-честолюбца: «Он умнее их всех

(слова князя Андрея о Друбецком.— Л. Ч.). И это не трудно. Но

он имеет такт скрывать свое превосходство, чтобы не оскорбить

их, и притворяется равным им» (XIII, 689). Тем хуже, по словам

князя Андрея, ему будет, когда «пузырь» (мысль об успехе) лоп-

нет. Отголоски данного замысла есть в «Войне и мире», но до-

вольно слабые

—

в общем, Друбецкой не умен, а только умно ли-

цемерен, и романический элемент в повествовании о нем приглу-

шен. Аналогичным образом сочетание в Долохове жестокости и

гуманности постепенно теряет в эффектности, жестокость стано-

вится основой, доминантой характера. В целом Толстой рисует

своих светских героев достаточно однозначно, их индивидуаль-

ность заключена в границы призрачной жизни.

Столичной, в особенности петербургской, жизни противостоит

нравственная атмосфера, царящая в Лысых горах и в Отрадном.

Противопоставление полемично: умный, вкладывающий в поня-

тие дворянской чести глубокое содержание старик Болконский —

не у дел, его энергия кипит в пустоте (занятия — станок, уроки

математики с княжной Марьей — поражают своей ненужностью).

В почете

—

«министр», ничтожный Василий Курагин. К нелице-

мерно радушным провинциальным Ростовым в высшем свете от-

носятся несколько свысока — князь Василий аттестует старого

графа «грязным медведем», делающий карьеру Друбецкой по-

степенно отходит от Ростовых. Но именно в этой патриархально-

дворянской жизни Толстой видит настоящие, невыдуманные ин-

тересы, подлинное горе и живую радость.

И Ростовы и Болконские — старинные дворянские роды, «это

больше, чем семьи, это целые жизненные уклады, семьи старого

типа, с патриархальной основой, старые роды со своей особой для

каждого рода традицией»

Семьи Ростовых и Болконских очень разные. В радостной, от-

крытой атмосфере дома Ростовых (Толстой неоднократно подчер-

кивает гостеприимство Ростовых по отношению ко всем, независи-

мо от чина и звания, гостям) достигается возможность наиболее

полного, искреннего общения людей. Все же это взаимопонима-

Литературное наследство, т. 69, кн. первая, с. 395.

Бочаров С. Г. Роман Л. Толстого «Война и мир». М., 1963, с. 89.

172

иие ограничено кругом духовно близких Ростовым людей: они

принимают как своего Денисова, Пьера, но им, несмотря на все

радушие, остается чужд не только жестокий Долохов, но и Анд-

рей Болконский. Графиня Ростова (мать Наташи) «желала лю-

бить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страш-

ный для нее человек» (X, 226), граф «никогда этому браку очень

не радовался» (X, 364). «Разобщение» в дворянском кругу преоб-

ладает над «единением», и это, может быть, сильнее всего выраже-

но в трудности взаимопонимания и согласия между представите-

лями разных «дворянских гнезд» — Ростовых и Болконских.

Описание жизненного уклада, быта Ростовых и Болконских

построено по принципу контраста. Беспечности, веселой беспоря-

дочности Ростовых противостоит педантизм старого князя Бол-

конского, прозванного «прусским королем»; шумному обеду Росто-

вых, за которым Наташа спрашивает о мороженом,— чинный обед

Болконских, за которым «ежели говорили, то говорили тихо» (X,

305);

широкому гостеприимству Ростовых

—

строгий отбор гостей

у Болконских; патриархальной идиллии у Ростовых

—

сословные

предрассудки старого князя, его крепостнические выходки; рели-

гиозности Ростовых (оставляя Москву, они взяли с собой «самые

дорогие по семейным преданиям образа» (XI, 317)—атеизм ста-

рого князя и т. д.

Это противопоставление не всегда в пользу Ростовых, но в це-

лом уклад жизни Болконских, его консервируемые старым князем

традиции настолько же препятствуют взаимопониманию людей,

даже самых близких (отношения отца и дочери, отца и сына),

насколько уклад Ростовых облегчает трудности обще-

ния. Несчастье для Болконских привычно столь же, сколько

счастье для Ростовых. И одной из причин, препятствующих со-

гласию и счастью у Болконских, является деспотизм старого кня-

зя—

характерная черта екатерининского вельможи, которым он

кцгда-то был и которым — психологически

—

остался до конца

жизни. Природа деспотизма, его неизбежные следствия художест-

венно анализируются Толстым в истории отношений старого Бол-

конского с дочерью и с сыном. Следствия эти, в частности, выра-

жаются в том, что строго воспитываемая старым князем княжна

Марья ни в чем на него не похожа и, может быть, по контрасту,

любит все противоположное: она религиозна и беспорядочна.

Жизненный уклад Ростовых (в одном черновике

—

Простых)

для Толстого, конечно, наиболее «отрадный», естественный. «От-

радны» внешние приметы его: большая, согласная семья (Толстой

любит большие, как у крестьян, семьи); не безличные, как в свете,

отношения господ и слуг (дворовые Ростовых запоминаются: Мав-

ра Кузьминишна, выездной лакей Прокофий, доезжачий Данило и

др.).

Это почти идиллия: святочные игры, в которых вместе уча-

ствуют слуги и господа, слуги, любующиеся танцующим старым

графом. Такая же, по-видимому, атмосфера в доме олицетворяю-

щей патриархальность Ахросимовой: по воскресеньям «люди и она

173

не работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обед*

ни» (X, 337).

Помещичья жизнь, еще не отгородившая себя непроницаемой

стеной от крестьянского быта, жизнь, в которой еще так много

значит природа и насущные интересы деревенского хозяйства (для

Толстого это очень важно), жизнь не петербургская, не москов-

ская, но «отрадненская» (ведь по-настоящему у себя дома Росто-

вы только в Отрадном)—в нравоописательном сопоставлении:

Толстого наиболее привлекательный вариант дворянско-помещичь-

его «образа жизни». Реалистически подчеркивая практическую

беспомощность Ростовых, их неминуемое разорение, неподвиж-

ность данного уклада в изменяющемся мире и потому его разру-

шение, Толстой, несомненно, и грустит немного об этом разруше-

нии.

Мир Ростовых в «Войне и мире» показан разносторонне. Но в

связи с общей направленностью проблематики в первую очередь

автора интересуют не столько, так сказать, социально-конкрет-

ные приметы «ростовского бытия», сколько его духовный эквива-

лент— «ростовское» мироощущение. В этом мироощущении объе-

динены все члены семьи Ростовых (кроме «диграциозной» Веры

(XIII, 13), ставшей впоследствии женой Берга), все представите-

ли «дурацкой», по словам Денисова, «ростовской породы» (X,

128).

Но особенно ярко все лучшее «ростовское» воплощено в На-

таше.

Счастливая Наташа (в ее «отрадненский» период, до

встречи с Анатолем) противостоит в концепции произведения не-

счастливым, смятенным Пьеру и князю Андрею. Она привле-

кает их именно по контрасту

—

своим счастьем, необдуманным,

нерациональным и тем более несомненным в своей истинности.

«Князю Андрею вдруг стало отчего-то больно. День был так хо-

рош, солнце так ярко, кругом все так весело; а эта тоненькая и

хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его сущест-

вование и была довольна, и счастлива какою-то своею отдель-

ной,— верно, глупою, — но веселою и счастливою жизнию» (X,

155).

Наташа «отрадненского» периода — олицетворение счастья,

«живой жизни», по словам В. В. Вересаева

. Но в своем миро-

ощущении Наташа не одинока — все Ростовы (кроме Веры) чув-

ствуют так же, вернее, почти так же. Достаточно вспомнить при-

ветствие всему миру Николая Ростова: «Und Vivat die ganze

Welt!» (XI, 156), удивительную Петину музыку накануне сраже-

ния. А отрадненские сцены (охота, святки), Данило Купор старо-

го графа, любовная и согласная атмосфера дома Ростовых? Как

будто Толстой показывает, как надо жить, как можно жить сча-

стливо. И начинающаяся тоска Наташи (в разлуке с женихом) —

это,

в сущности, реакция на вторжение в ее жизнь нового, неиз-

Вересаев В. В. Живая жизнь. М., 1928.

174

вестного и одновременно предчувствие: «... никогда я уже не буду

так счастлива, спокойна, как теперь» (X, 270).

И принципы изображения внутренних переживаний Наташи

(как в большинстве случаев и Николая Ростова, и Пети накану-

не сражения)—это «диалектика души», утверждаю-

щей себя в своем романтическом отношении к

действительности. Это наивное восхищение собой и всем

миром, пленительное своей детскостью и непосредственностью

И «биологическое» (темперамент и др.) здесь вполне гармони-

рует с пафосом изображения. Нужен именно душевный склад

Наташи и Николая, это явственное преобладание intuitio над

ratio,

острая потребность широких эмоциональных порывов, чтобы

целиком и не сомневаясь верить в поэзию жизни и любить ее.

Эмоциональная чуткость молодых Ростовых ярко проявляется в их

семейном увлечении музыкой (даже Петя, никогда не учившийся

музыке, творит свою музыку в момент душевного напряжения и

экстаза). Музыка органично входит в переживание Наташи, ей

свойственно выражать свой восторг перед красотой лунной ночи,

свою тоску по князю Андрею, свое желание забыться в «музы-

кальной фразе», в воспроизведении на гитаре что-то значившей

для нее мелодии, в пении. А удивительный музыкальный сон Пе-

ти—

это как бы заключительный аккорд, выражающий собой всю

светлую гамму той музыки, которая и наяву звучит в его душе.

И само изображение «диалектики души» молодых Ростовых свое-

образием своего эмоционального стиля выделяется из общей тка-

ни повествования, оно выдержано как бы в несколько иной то-

нальности, особенно нежной, мягкой и чистой. «...Молодой Нико-

лай Ростов, Соня, бедный маленький Петя

—

это музыка чистей-

шего звучания, умиляющая нас, как мелодии Моцарта»,— писал

Ромен Роллан

И все же отношение Толстого к «ростовской» романтике не бы-

ло однозначным. В общей концепции произведения «ростовское»

мироощущение, если можно так выразиться,— та ступень, на ко-

торой Толстой долго медлит, прежде чем прийти к моралистиче-

скому итогу, к мысли о неправомерности и «р о с т о в с к о-

Неверно, на наш взгляд, утверждение А. А. Сабурова, что в изображении

«диалектики души» у Толстого везде есть «обличительные мотивы», вытекающие

из природы психологизма вообще. «Показ психологии особенно способствует

разоблачению социальных явлений, недаром обличительная тенденция и психоло-

гический метод развиваются одновременно в литературе критического реализма.

Поэтому раскрытие внутреннего мира вносит обличительные мотивы и в поло-

жительные образы, что так заметно выступает в героях «Войны и мира» — ив

Пьере, и в Наташе и Николае Ростовых, и даже в Андрее Болконском» (Сабу-

ров А. А. Указ. соч., с. 488). Но в «диалектике души» Наташи и Николая

неизмеримо меньше «обличительных мотивов», чем в переживаниях Пьера и

князя Андрея, и причина этому — глубокие различия в проблематике данных

характеров. Толстой в переживаниях молодых Ростовых прежде всего утверж-

дает романтику патриархальной дворянской жизни, и это создает особый стиль

повествования о них.

Роллан Р. Собр. соч. в 14-тй т., т. 2. М., 1954, с. 265.

175

го» счастья. В движении толстовской «мысли народ-

ной»—

и одновременно в исканиях Андрея и Пьера — «ростов-

ская» романтика была лишь одной из кульминаций.

* * *

Важнейшей этической проблемой, опосредованно связанной с

социальной темой, является в «Войне и мире» проблема индиви-

дуализма.

Толстой видит в Наполеоне наиболее полное воплощение идеи

личного успеха и как следствие

—

атрофию нравственного чувства,

непомерное возвеличение своего «я»: «сорок веков смотрели на его

величие». Но в своих выводах Толстой идет гораздо дальше, чем,

например, Пушкин, также осуждавший наполеонизм, но не утра-

тивший и в 1830-е годы, по мнению А. Григорьева, влечения к

«хищному» типу. Излюбленный толстовский контраст

—

внешний

комизм не честолюбивого, но настоящего героя (Тушина, Тимохи-

на, Кутузова) и внутренний комизм всякой претензии на герои-

ческий ореол, всякого самолюбования («Следующее сражение вы-

играно им одним. Кутузов сменяется, назначается он...» (IX, 324) —

писатель беспощаден и к Андрею Болконскому, мечтающему о

«славе накануне Аустерлица). Перефразируя известное выраже-

ние,

можно сказать, что у Толстого плох тот солдат, который хо-

чет быть генералом. Строгое осуждение всякого честолюбия —

формы самоутверждения личности — вело в системе толстовского

мировоззрения в конечном счете к отрицанию романтиче-

ской рефлексии, связанной с героикой. Пафос лож-

ных, с точки зрения автора, романтических переживаний неизмен-

но оценивается иронически; при этом ирония над наивной, дет-

ской, «гусарской» романтикой Николая Ростова и Пети, очень по-

хожего на брата, мягче, чем насмешка над более обоснованными

надеждами умного князя Андрея. В переживаниях же князя Анд-

рея и Николая, преодолевших желание славы и некоторое позер-

ство,

нет ничего собственно романтического. Это не мешает, но,

наоборот, помогает им стать действительно полезными людьми на

войне.

Суровость Толстого по отношению к героической романтике —

результат утверждения неромантического типа

героического поведения, представленного Тушиным, Ти-

мохиным, Кутузовым, солдатами на батарее Раевского. Такая ан-

титеза обоснована Толстым и теоретически, в его рассуждениях о

«роевой» жизни, каковой является история. Разоблачение иллюзий

историографов относительно большой роли в ходе событий лиц,

облеченных, властью («царь

—

есть раб истории» (XI, 6), своеоб-

разный исторический фатализм были, как известно, полемически-

ми издержками доказательства огромного значения «однородных,

бесконечно малых элементов, которые руководят массами» (XI,

267).

Деромантизация героики в «Войне и мире», по-ви-

176

димому, также полемическая издержка, свидетельствующая о та-

ящихся в толстовской «мысли народной» противоречиях.

Однако в эпопее есть и романтика, поэтизируемая

Толстым и теоретически им «оправдываемая». Наряду с «рое-

вой» жизнью, «где человек неизбежно исполняет предписанные

ему законы», Толстой выделяет «жизнь личную, которая тем бо-

лее свободна, чем отвлеченнее ее интересы» (XII, 6). Доказатель-

ство жестких границ свободы поступков во всякой коллективной

деятельности сочетается в дуалистической концепции писателя,

различающего «разум» и «сознание», не просто с признанием, но,

можно сказать, с гимном свободе личности вне сферы «роевой»

жизни. «Свобода, ничем не ограниченная, есть сущность жизни в

сознании человека»,— резюмирует Толстой в теоретической части

эпилога. «Эта зоологическая деятельность военного, государя,

предводителя, пахаря есть низшая ступень деятельности, в кото-

рой, правы материалисты,— нет произвола...— пишет Толстой

Ю.

Ф. Самарину в 1867 году.— Пускай клячи ходят на этом руши-

тельном колесе, но Вы ходите в этом колесе сознательно, Вы, как

добрый скакун, который бы мог свободно скакать по полям," стали

на колесо...» (LXI, 158). Любопытно, что самый, вероятно, стро-

гий критик Наполеона в шутку писал о себе, цитируя высмеивае-

мые им в «Войне и мире» слова: «Я по крайней мере, что бы я ни

делал, всегда убеждаюсь, что du haut de ces pyramides 40 siecles

me contemplent

и что весь мир погибнет, если я остановлюсь»

(LXII, 130).

В с^ном из черновых начал «Войны и мира» Толстой проти-

вопоставлял избранных им героев историческим лицам: «Но не

.Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут мои-

ми героями, я буду писать историю людей более [человечных]

свободных, чем государственные люди, историю людей, живших

в самых выгодных условиях жизни (для борьбы и выбора меж-

ду добром и злом...» (XIII, 75). Известная автономность сфер

«личной» и «общей» жизни, конечно, сильно преувеличивалась

Толстым; в сюжете эпопеи, да и в самой теории «Войны и мира»

она часто оспаривается

. Тем не менее теоретические построения

Толстого объективно способствовали в данном случае углубле-

нию,

обогащению реализма в изображении рефлектирующих ге-

роев.

Судя по некоторым высказываниям писателя, он очень хо-

тел в своем «всеобщем письме» (как он называл «Войну и мир»)

«заразить» читателей любовью к жизни. «Цель художника не в

том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос,— писал он в 1865

Сорок веков смотрят на меня с высоты этих пирамид (фр.).

И. В. Чуприна в своем исследовании «Нравственно-философские искания

Л.

Толстого в 60-е и 70-е годы» (Саратов, 1974) утверждает, что доказатель-

ству мысли о несвободе человека «подчиняется художественный материал про-

изведения как в части военных событий, так и в развитии и решении личных

судеб героев» (с. 111). Но такой вывод, к которому можно прийти, анализируя

то,

что «сказалось» в произведении (особенно в последних двух томах), не учи-

тывает всего замысла писателя.

12 Л. В. Чернец

177

году,— а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных»

никогда не истощимых ее проявлениях» (LXII, 130). Эта цель

была достигнута Толстым так, как редко она достигается в ли-

тературе.

Из всех героев «Войны и мира», по-видимому, самая роман-

тичная— Наташа Ростова. Показав моральную несостоятельность

свободы, которой не умели пользоваться князь Андрей и Пьер

(эта свобода приводит первого к угрызениям совести, чувству

вины перед умершей женой, второго — к дуэли и раскаянию, и

обоих — к тому, что свобода стала для них «тяжела»), Толстой

останавливает их в восхищении перед Наташей, как бы вопло-

щающей свободный порыв, избыток жизненных сил (в отличие

от «пустоцвета» — Сони), но одновременно

—

добро, любовь к лю-

дям. Кажется, найдено гармоническое сочетание наивного эгоиз-

ма («Это удивительно, как я умна и как... она мила...» (X, 194) и

столь же наивной, иначе

—

искренней, невыдуманной любви к лю-

дям (к матери, к Соне, к Василию Денисову, которого «так жаль»

и др.). С. Г. Бочаров, подчеркивающий, как и другие ученые

многозначный смысл заглавия книги (мир — «общая жизнь лю-

дей, единство, согласие, целесообразная связь»

), считает Ната-

шу причастной к утверждаемому писателем идеалу едине-

ния людей. «Своим воздействием постоянно Наташа отрывает

людей от ложного, с чем они связаны, и постоянно она помогает,

не зная о том, объединению на какой-то иной, широкой основе,

постоянно такое объединение творит»

. Стилем своего жизне-

творчества Наташу напоминают Николай, Петя. Если восполь-

зоваться «сквозным» образом «ростовских» сцен, можно сказать,

что «ростовская» музыка (контрастирующая, например, с атмо-

сферой дома Болконских) объединяет, а не разъединяет людей,

Ростовы не умеют быть счастливыми в одиночестве: Наташе не-

обходимо передать Соне свой восторг перед красотой лунной но-

чи;

маленький Петя, внимающий с замиранием сердца «сладкому

и торжественному гимну» своей музыки, «наслаждался, все вре-

мя удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сооб-

щить его» (XII, 147—148). Наиболее яркое проявление этого по-

рыва — решительное вмешательство Наташи в судьбу раненых;

их размещение вызывает в ней «восторженно-счастливое оживле-

ние».

И все же противоречивость этической концепции Толстого, про-

явившаяся в деромантизации героики, отразилась и на изобра-

жении ближайших

—

семейных, любовных, бытовых

—

отношений.

Строгость к человеку из «общества», характерная для будущего

проповедника идеи опрощения, угадывается в самом выборе

некоторых сюжетных вариантов. За богатством реалистических

См.: Билинкис Я. Указ. соч., с. 232; Ермилов В. Толстой-романист.

М., 1965, с. 19-23.

Бочаров С. Г. Указ. соч., с. 135.

Там же, с. 83.

178

мотивировок «узла всего романа» (LXI, 180) —увлечения Наташи

Анатолем — ощутима и моралистическая тенденция автора.

Казалось бы, все подробности повествования — за Наташу: и

нерешительность князя Андрея, томительность ожидания, оскор-

бительный прием у Болконских, и решительные действия Анатоля

(то,

чего тщетно ждала она от князя Андрея), и зона заражения,

в которой она находится («оперная музыка», «голая» Элен и пр.),

и ее «вопросительно-удивленные глаза», сочувствие автора своей

героине. Но ведь не только для осуждения порочности света явил-

ся этот эпизод, еще менее

—

для правдивого рассказа о тривиаль-

ной жизненной ситуации

Толстой здесь явно подрезает крылья своему идеалу

—

преж-

ней Наташи уже больше не будет, будет Наташа, работающая

над своим нравственным усовершенствованием, знающая, что те-

перь она «добра». Мысль о границах свободы

—

суровая, пресле-

дующая Толстого мысль — получает здесь моралистическое ис-

толкование. Угасание романтики в переживаниях Наташи идет

параллельно с прояснением моралистической концепции Толсто-

го.

В эпилоге подчеркивается, что «все порывы Наташи имели на-

чалом только потребность иметь семью, иметь мужа» (XII, 266).

Это уже не воспевание, в пику инакомыслящим современникам,

чудесной и романтически-пленительной, но в то же время очень

личной, без каких-либо общественных интересов, жизни Наташи.

Это,

в сущности, дискредитация того, что прежде воспевалось как

высший взлет духа, это суровый, «мужицкий» взгляд на женщи-

ну. В 1868 году Толстой, отвечая «прогрессистам», запальчива

писал: «Призвание мужчины

—

это рабочие пчелы улья человече-

ского— бесконечно разнообразно, но призвание матки, без кото-

рой невозможно воспроизведение рода,— одно'несомненное» (VII,

134).

Так романтика чувств Наташи, желающей улететь в «небо»,

оказывается чем-то детским и преходящим.

В ходе повествования о Наташе изменяется жанровая

трактовка характера. Счастливая, еще не знающая вну-

тренней раздвоенности Наташа «отрадненского» периода в кон-

цепции произведения — апофеоз «ростовского» мироощущения.

Это как будто утверждение патриархальной дворянской роман-

тики, и «представляющая» ее Наташа здесь

—

героиня нравоопи-

сания. Однако эпизод с Анатолем, когда «оперная» музыка на

время побеждает «ростовскую», заглушая в Наташе ее прежде

безошибочное нравственное чутье (как она точно отличала же-

стокость от доброты

—

Долохова от Денисова, «узость» от ду-

Какой односторонней, скользящей по поверхности изучаемого предмета

представляется критика 60-х годов, увидевшая в истории Наташи прежде всего>

назидательный урок, правдивое изображение «роковых условий женской жизни»:

Наташа «едва не погибает жертвою того неведения жизни, в котором считают

необходимым воспитывать девушек для сохранения их чистоты и невинности»

(Николаева (псевдоним М. К. Цебриковой). Наши бабушки.— Отечествен-

ные записки, 1868, № 6, с. 187).

12*

179