Чернец Л.В. Литературные жанры

Подождите немного. Документ загружается.

подчеркивает множество других его «побед» на поприще «обузда-

ния прихотей...» (207). Развитие характера Рахметова — это соз-

нательное и целеустремленное самовоспитание, мобилизация всех

«нужных» для дела качеств: мужества, твердости характера, даже

физической силы. И показательно, что Чернышевский не останав-

ливается здесь перед положением: «против натуры своей человек

бессилен». Рахметов именно пересиливает свою натуру: «не

прикасается к женщине», хотя «натура была кипучая» (206), спо-

собен на «феноменальную грубость», когда нужно для дела, хотя

«в сущности очень деликатен» (210), выглядит «мрачным чудо-

вищем», но «не по своей охоте», а потому что вокруг «невеселые

вещи» (222) и т. д. Здесь развитие характера подчинено принципу,

как бы диаметрально противоположному антропологическому: не

удовлетворение общечеловеческих и «разумных» потребностей, а

скорее их подавление руководит поступками Рахметова

. Иногда

высказывается мысль, что «чудачества» Рахметова не связаны с

его «делом»

. Но ведь участие героя в самом «деле» остается в

основном «за сценой» произведения. «Рахметов относительно

«пассивен» в романе потому, что его активность проявляется вне

пределов этого сюжета...»

. Основной смысл биографии Рахмето-

ва — во всесторонней и постоянной готовности героя «к делу».

«Чудачества» выступают здесь как часть той испытательной про-

граммы, пройдя которую Рахметов становится из «обыкновенного

хорошего» юноши «особенным человеком». По характеру испыта-

ний можно судить о грандиозности самого «дела». Сам выбор Чер-

нышевским «чудачеств» для своего героя прекрасно отражает чер-

ты того начального этапа освободительного движения, когда еще

не казались наивными некоторые приметы будущего народничества

(бурлацкая лямка Рахметова, его «мужицкая пища» и др.).

Трудно согласиться с А. А. Лебедевым, увидевшим именно в аскетизме

Рахметова проявление антропологизма автора, «неспособность Чернышевского-

художника в данном случае увидеть в «личной» жизни человека проявление его

общественно определенного характера» (Лебедев А. Герои Чернышевского.

М., 1962, с. 111). Такое понимание основывается главным образом на двусмыс-

ленном употреблении Чернышевским слова «натура» («Но чтобы стать таким

особенным человеком, конечно, главное — натура»). В общем контексте романа

под «натурой» следует понимать все-таки «естественные» желания человека,

его врожденные свойства (то, что Вера Павловна «вспыхивает», что Лопухов

замкнут, что Кирсанов общителен и пр.).

Кажется, из читателей, понявших революционный смысл романа, эту

мысль впервые высказал Шелгунов, считавший «драпировки, в которые завер-

тывается Рахметов», недостатком романа и свидетельством сравнительно сла-

бого развития идеи коллективизма в те годы (Шелгунов Н. В. Указ. соч.,

с. 180). В советском литературоведении последних лет Лебедев видит «абстрак-

тно-просветительную тенденцию» Чернышевского в том, что «близость Рахмето-

ва к народу передается подчас художественно поверхностно, в виде внешних

атрибутов условной «народности». Лебедев противопоставляет несколько искус-

ственной романтизации Рахметова простоту Волгина в «Прологе» (Лебе-

дев А. Указ. соч., с. 67).

Н и к о л а е в П. Революционный роман.— В кн.: Чернышевский Н. Что

делать? М., 1969, с. 16.

150

Правда, психологическая убедительность процесса самовоспи-

тания Рахметова недостаточна. О внутреннем драматизме борьбы

Рахметова со своими «естественными» потребностями можно толь-

ко догадываться, и это связано с общим стремлением Чернышев-

ского подразумевать, но не изображать трагические коллизии.

И все-таки из всех новых людей Рахметов отличается наиболь-

шей цельностью, его поведение мотивировано конкретно-исто-

рически. При этом стилевая доминанта его образа — гипербола.

Сам автор в лирическом отступлении романа подчеркивает рез-

кость типизации характера («теин в чаю, букет в благородном

вине...» (215), к которой вообще не был склонен. Вспомним иронич-

ные слова из диссертации: «...но квинтэссенция вещи обыкновенно

не похожа бывает на самую вещь: теин не чай, алкоголь не вино;

по правилу, приведенному выше, в самом деле поступают «сочини-

тели», дающие нам вместо людей квинтэссенцию героизма и зло-

бы в виде чудовищ порока и каменных героев» (II, 65). Рахметов

получился «квинтэссенцией героизма», но и самым живым лицом

романа.

Революционная романтика — «наслаждение», которое в «Что

делать?» испытывает не один Рахметов. В финале и Бьюмонт и

Кирсанов не могут твердо обещать своим женам, что их не ждет

участь «дамы в трауре». Тем не менее впереди и радость: «Мой

милый, смелее/Вверяйся ты року!» (343). Таким образом, харак-

теры «обыкновенных порядочных людей» в романе полифунк-

циональны.

В целом «Что делать?» оказывается произведением двойст-

венным по своему жанровому содержанию. Общая рамка его —

нравоописательная антитеза прошлого и настоящего, развитие ха-

рактеров связано в основном с движением от настоящего к буду-

щему. Роман находится как бы внутри нравоописания и сравни-

тельно легко вычленяется при анализе (чему способствуют некото-

рые сюжетно-композиционные приемы: слабая сюжетная связь

между новыми и пошлыми людьми, двухчастная композиция ха-

рактеристики Кирсанова и др.).

Характерно, что Чернышевский не обозначил свое произведе-

ние романом. Подзаголовок — «Из рассказов о новых людях» —

ориентирует скорее на нравоописательное содержание; в тексте

произведения автор обычно употребляет нейтральное обозначе-

ние —

повесть

(например, в важном для понимания авторского за-

мысла «Предисловии»). Эта неопределенность авторского обозна-

чения жанра, со своей стороны, оттеняет двойственную жанровую

природу «Что делать?».

* * *

«Что делать?», «Алферьев», «Повести в повести», «Мелкие рас-

сказы» написаны Чернышевским в Петропавловской крепости одно

за другим, как бы на одном дыхании. Объединяющая их пробле-

151

матика оказалась столь значительной, что ее трудно было исчер-

пать в одном произведении. Перспективным оказался и найденный

в «Что делать?» стиль; последующие произведения 1863—1864 го-

дов давали лишь новые его варианты.

Стилевая близость названных произведений во многом объяс-

няется объединяющей их нравоописательной антитезой новых и

пошлых людей. Герои важны автору прежде всего в четко репре-

зентативной функции, как носители «нынешних понятий» или, на-

против, предрассудков.

Как и в «Что делать?», в «Алферьеве», «Повестях в повести»

(в отличие от чисто нравоописательных «Мелких рассказов») нра-

воописательная антитеза прошлого и настоящего сочетается с ро-

манической проблематикой. Она так же связана здесь с идеей

развития человека — развития, ведущего не от старого к ново-

му типу личности, но дальнейшего развития нового человека,

устремленного в светлое и прекрасное будущее. Это и тема лично-

го счастья, гармоничного брака, способствующего наиболее полно-

му развитию всех задатков личности, и становления характера

«особенного» человека (Алферьева, Сырнева). Разработка данной

проблематики требовала более глубокого по сравнению с нраво-

описательным уровня индивидуализации характеров. Здесь важно

уже не сходство, а разнообразие новых людей. Отсюда два

уровня индивидуализации характеров многих персонажей. Все же

ведущей и наиболее оригинальной по своему «исполнению» яв-

ляется нравоописательная антитеза.

Выделим общие черты поэтики нравоописания в названных про-

изведениях, сближающие их со «Что делать?».

Множественность персонажей, олицетворяю-

щих «ново е». В «Алферьеве», «Повестях в повести» тип нового

человека представлен в нескольких персонажах. Это должно, по-

видимому, убедить читателя в реальности круга новых людей, а

также в том, что их своеобразие объясняется не столько самими

личностями, сколько исповедуемыми ими воззрениями. В «Алферье-

ве» вслед за «экзальтированным» Борисом Константиновичем по-

является его alter ego в женском образе — Лиза Дятлова. В «По-

вестях в повести» многочисленность новых людей (Крыловы, Ни-

гулецкие, Сырнев, Панкратьев и другие, всего более четырнадца-

ти членов дружеского кружка) создает подчас ощущение перена-

сыщенности. Так или иначе множественность персонажей оттеняет

единство типа.

Сюжетное выделение повествования о новых

людях. Подробное описание устойчивого образа

жизни. В «Алферьеве» и «Повестях в повести» новые люди, на-

сколько это возможно, устраивают свою жизнь самостоятельно, без

ближайшего соседства пошлых людей. Отдельные сюжетные конф-

ликты с «допотопным населением» не слишком драматичны и раз-

решаются благополучно (Борис Константинович

—

Чекмазовы в

«Алферьеве»). Второстепенность подобных конфликтов у Черны-

152

шевского подчеркивает общее, сверхличное значение деятельности

новых людей.

Относительная независимость круга новых людей позволяла

показать, как пытаются они перенести в жизнь свои идеалы, как

организуют труд, досуг, быт. В «Алферьеве» и «Повестях в пове-

сти» тема труда (по цензурным соображениям) почти не затрону-

та, но подробно описываются досуг, домашние, бытовые отношения

персонажей, отличающиеся от тяжелой атмосферы старого быта

(например, совместный досуг Лизы Дятловой и Бориса Констан-

тиновича, дружеские отношения Крыловой и Саши Тисьминой —

горничной). Этот крупный план описаний обычного, ежедневного

течения жизни в кругу новых людей подчеркивает, что старому

порядку противостоят уже сложившиеся, устойчивые формы об-

щения.

Резонер или рассказчик — носитель предрас-

судков. Такими персонажами являются: в «Алферьеве»

—

рас-

сказчик, в «Повестях в повести» — Верещагин (рецензент рукопи-

си,

не участвующий в описанных в ней событиях). Выступая ком-

ментаторами поступков новых людей, оценивая их со своей, откро-

венно пошлой или претенциозной, либерально-пошлой точки зре-

ния, эти персонажи обнаруживают явное непонимание чуждого

им нового типа личности и тем самым разоблачают самих себя.

Их суждения о новых людях, затаптывающие гуманность новой

морали в грязь житейской пошлости, подчеркивают пропасть, раз-

деляющую старое и новое. Таковы в «Алферьеве» уверенность рас-

сказчика в любовной связи Бориса Константиновича и Лизы Дят-

ловой; в «Повестях в повести» убеждение Верещагина в «безрас-

судстве» Крыловой. Постоянный учет точки зрения обывателя де-

лает нравоописательную антитезу систематичной, ощущаемой и за

пределами эпизодических сюжетных интриг.

Гипербола странного в поступках, образе

жизни, высказываниях новых людей как резуль-

тат их восприятия и оценки пошлыми людьми.

Обыватель, наблюдающий и оценивающий новых людей,— таков

ракурс изображения, часто повторяющийся в «Алферьеве», «Пове-

стях в повести». Прием этот оказался эффективным: учитывались

одновременно две точки зрения (новые понятия и предрассудок),

однако они сосуществовали не в форме сухого силлогизма, но в жи-

вой тенденциозности обывательского сознания. Неспособный к по-

ниманию новых людей, обыватель находил их странными и как бы

предлагал такую оценку читателю. На долю последнего оставалось

восстановить истину и посмеяться над судьями новых людей.

Особенно сильна гипербола странного в демонстрации новой

морали в «Алферьеве». Для благоразумного рассказчика поступки

и рассуждения Бориса Константиновича превышают «всякую меру

смешного» (XII, 30). Он отказывается от государственной служ-

бы,

не имея другого заработка, потому что «служба портит» (XII,

8);

в письме к женщине рассуждает о «будущности человечества,

153

борьбе против предубеждений» (XII, 52); в его квартире находит

себе приют девушка, которой надоело жить в пошлой атмосфере

родительского дома, и т. д. Словом, странность, экзальтирован-

ность Бориса Константиновича рассказчик видит в том, что «он

возводит каждый свой личный вопрос к общим принципам, против

которых никто не спорит; и с этой высоты тянет логическую нитку

до своего уголка, чего не делает никто из рассудительных людей»

(XII, 29).

Странная для обывателя новая мораль утверждается и в «По-

вестях в повести». Стремление Крыловой рассказать в печати

о своей интимной жизни, о фактах, приведших ее к мыслям о не-

правильном воспитании девушек, оскорбительности пуританства

и т. п., для Верещагина — свидетельство «экзальтированности»,

безрассудный риск «странной женщины».

Гипербола странного как результат оценки новых людей при-

верженцами старых взглядов — оригинальная, интересная черта

стиля произведений Чернышевского, связанная с нравоописатель-

ной антитезой. Она заставляет читателя внимательнее всмотреться

в новый тип человека: «Странное

—

любопытно рассматривать,

чтобы понять, как же эта странность могла произойти» (XII, 102).

Ирония в речи рассказчика и автора. Гипер-

бола странного (на уровне сюжета) находит своеобразное продол-

жение в художественной речи. В «Алферьеве», «Повестях в пове-

сти» речь рассказчика или автора часто иронична, причем уязвлен-

ным оказывается не предмет иронии— странности новых людей,

но «нормальные» предрассудки обывателя. Такую иронию исследо-

ватель Н. И. Никитин удачно назвал «отраженной», ибо, «будучи

формально направлена на одних, она попадает в других»

. Тако-

ва, например, ирония рассказчика (в «Алферьеве») по поводу воз-

вышенной любви Бориса Константиновича: «И еще третье усло-

вие,

дополнил я: если у этих любящихся людей с высокими душа-

ми есть деньги».— Он улыбнулся с снисходительным состраданием

к- пошлости моих понятий; не отвечая на третье условие, сказал

«до свиданья» и пошел в лавочку отдавать катастрофу на город-

скую почту. Ясно: возвышенная любовь с безденежьем. Несчаст-

ная!

загубит он ее судьбу, подумал я: а вероятно, порядочная жен-

щина.— И я покачал головою» (XII, 32).

Речь рассказчика в «Алферьеве» или Верещагина в «Повестях

в повести» (персонажей, представляющих «пошловатую часть пуб-

лики» — XII, '688) очень похожа на авторскую речь в «Что де-

лать?», где автор—идейный противник «проницательного чита-

теля»— рассуждает подчас как бы совершенно в его духе. Благо-

даря ироничности авторской речи сравнение новых и пошлых по-

нятий ощутимо даже при отсутствии персонифицированного обы-

вателя.

Отмеченные выше черты стиля, сближающие «Алферьева»,

Никит и н Н. И. Указ соч., с. 41.

154

«Повести в повести» и «Что делать?», прослеживаются и в «Мел-

ких рассказах»

, но в несколько измененном виде. В центре вни-

мания здесь не новые, а пошлые люди, предрассудки, житейская

рутина. Отсюда иное конкретное проявление по сравнению с «Что

делать?», «Алферьевым», «Повестями в повести» некоторых уже

известных нам стилевых особенностей.

Множественность персонажей— героев сюжетных паралле-

лей — создает типовую характеристику старого порядка жизни

(«Духовная сила», «Влюбленный», «Наталья Петровна Свирская»

и др.)- Назидательный смысл рассказов о старых людях, о пред-

рассудках

—

спутниках «неразвитости» человека — объясняют ре-

зонеры — носители новых понятий (эмансипатор, отец и сын-пере-

водчик) .

В «Мелких рассказах» гипербола странного и ирония в худо-

жественной речи более принципиально, чем перечисленные черты

стиля, отличаются от аналогичных особенностей других трех про-

изведений. Гипербола странного здесь

—

это типичная для сатиры

гипербола глупости, нелепости, ведущая к саморазоблачению ста-

рого общества. Новым людям (резонерам — участникам сквозных

диалогов) кажутся странными поступки и мысли обывателя: на-

пример, пятнадцатилетнее лежание на боку, демонстрирующее

оскорбленное чувство («На правом боку»), анекдотичное легко-

мыслие в любви («Влюбленный»). И в соответствии с истинно

странными поступками и рассуждениями обывателя ирония в речи

рассказчиков здесь не «отраженная», а прямая. Источником ее

часто выступает нарочито серьезное отношение рассказчика к за-

ведомой нелепости. Так, рассказчик («На правом боку») как буд-

то всерьез сомневается в достоверности анекдота: «Но все-таки я

не знаю, мшкет ли здоровье выдержать пятнадцать лет лежания

на боку? Не вставал ли он по ночам, хоть иногда, хоть на час, на

два, чтобы сколько-нибудь промяться?» (XII, 563).

Таким образом, «Что делать?», «Алферьев», «Повести в пове-

сти»,

с одной стороны, и «Мелкие рассказы» — с другой, дают раз-

личные варианты в сущности общих, связанных с нравоописанием

стилевых особенностей, варианты, обусловленные различием глав-

ной темы. Но вариативность стиля связана у Чернышевского не

только с тематическим различием произведений, но и с некоторой

эволюцией самого стиля.

Общие черты стиля выступают в названных произведениях в

различном сочетании. В «Что делать?» и «Алферьеве» стилевой до-

минантой, связанной с нравоописательной антитезой, является

прежде всего гипербола странного в поступках и рассуж-

дениях новых людей как результат их восприятия старыми людь-

ми.

Начиная же с «Повестей в повести» соотношение стилевых

зо Почти все сказанное ниже о «Мелких рассказах» относится и к «Объек-

тивным очеркам» Алфериньки Сырыева из «Повестей в повести». Первоначально

«Мелкие рассказы» были задуманы Чернышевским как продолжение «Повестей

в повести», и в первую очередь «Объективных очерков».

155

особенностей меняется. ГиперОола странного играет здесь, как и в

«Мелких рассказах», меньшую роль по сравнению с ранее создан-

ными произведениями. В «Повестях в повести» она важна лишь

в «Рассказе Верещагина», а в «Мелких рассказах» воспринимается

как обычное сатирическое заострение. Стилевой доминантой этих

произведений, также подчиненной нравоописательной задаче, ста-

новится множественность персонажей, почти или сов-

сем не связанных единым сюжетным повествованием, или внеш-

нее разнообразие, мозаика сюжетов, проясняющих

в сущности одни и те же мысли. Хроникально-концентричный прин-

цип сюжетосложения в «Что делать?» и «Алферьеве» уступает

место внешне хаотичной композиции, в которой отдельные сюжеты

связаны между собой прежде всего идейно. У Чернышевского та-

кая композиция в «Повестях в повести» и «Мелких рассказах» пре-

дельно обнажает назидательный, пропагандистский смысл произве-

дений в целом. Стиль «Что делать?» и «Алферьева», в котором

доминирует гипербола странного, пожалуй, в большей степени ак-

тивизирует читательское восприятие.

* * *

Роман «Пролог», не уступающий по своему значению «Что де-

лать?», имел, как известно, менее счастливую судьбу. Написанный

в сибирской каторге в 1867—1870-е годы, он впервые опубликотзан

без имени автора в 1877 году в Лондоне, ему не суждено было

сразу же стать предметом многочисленных критических интерпре-

таций. Впоследствии ценителями и пропагандистами этого романа

были Ленин и Луначарский.

Тематически «Пролог» имеет много общего с «Что делать?».

При этом политическая тема, к которой «именно Чернышев-

ский начал приучать эстетическое сознание своих читателей»

нашла в «Прологе» более открытое сюжетное воплощение, чем в

«Что делать?». Однако политическая, революционная тема всегда

влекла за собой у Чернышевского другую — тему гармоничес-

ких отношений людей в будущем, новое качество этих

отношений он и хотел представить в общении друг с другом его

новых людей. Открытый, семейный сюжет «Что делать?» или изо-

бражение интимных сторон жизни Левицкого обязаны своим про-

исхождением не только цензуре; и идиллические и драматические

моменты личной жизни героев были естественным продолжением

мыслей Чернышевского о преобразовании жизни. Ведь, как под-

черкивал Луначарский, решение политических вопросов для писа-

теля— не самоцель, но путь, дающий «возможность жить настоя-

щей жизнью сердца, отдаться подлинному культурному существо-

ванию, со всем его богатством переживаний»

Иезуитов А. Н. В. И. Ленин и художественное наследие Чернышев-

ского.— В кн.: Н. Г. Чернышевский. Эстетика. Литература. Критика, с. 11.

Луначарский А. В. Указ. соч., т. 7, с. 551.

156

И «Что делать?» и «Пролог» изображают примерно одно вре-

мя—

петербургскую «весну» перед реформой, сходен во многих

отношениях идейный смысл произведений, в главном мировоззре-

ние Чернышевского не изменилось. И все же огромно и несомнен-

но различие произведений: и их пафоса, и характерологии, и прин-

ципов сюжетосложения, и композиции. В литературоведческих ра-

ботах последних десятилетий, начиная с книги А. Лебедева «Герои

Чернышевского», большое внимание уделяется вопросу об авто-

полемике писателя в «Прологе» с предшествующими своими

произведениями. Если признать справедливой точку зрения Е. Пли-

мака и других исследователей о том, что «Пролог» не является,

как полагает А. Лебедев, пересмотром прежних взглядов, что по-

литическая мысль Чернышевского была свободна от иллюзий и в

период написания «Что делать?», то следует искать причины авто-

полемики не в эволюции мировоззрения (хотя, конечно, совсем ее

отрицать нельзя). И одна из причин, на наш взгляд, иная жан-

ровая проблематика «Пролога» по сравнению с произве-

дениями 1863—1864 годов. Это роман, написанный не в экспери-

ментальной, как в «Что делать?», а скорее в традиционной манере,

здесь Чернышевский в гораздо большей степени использует опыт

мастеров, русских романистов XIX века

В «Прологе» нет столь последовательной, как в «Что делать?»,

организующей всю систему персонажей нравоописательной антите-

зы старого и нового, порождающей многообразные комические эф-

фекты и имеющей целью утверждение «странного» нового челове-

ка. Здесь, во-первых, налицо переходные, противоречи-

вые характеры, поведение многих персонажей демонстрирует

несоответствие, даже противоречие между теорией и практикой

(Савелова, Нивельзин, Мери; менее уверены в себе и новые люди,

особенно Левицкий). Во-вторых, новые люди гораздо более инди-

видуализированы, причем это не просто различия «натуры»

(темпераментов, вкусов и пр.). Между Волгиным, Левицким, Соко-

ловским существует не только взаимопонимание, между ними есть

и расхождения в осмыслении важнейших вопросов революционно-

го движения, в отношении ко многим сторонам жизни. Причем эти

расхождения носят не чисто теоретический характер, но проявля-

ются в стиле поведения: так, Соколовский

—

человек практического

дела, и на фоне его энтузиазма особенно значительна проница-

тельность Волгина по отношению к либеральной фразеологии, груст-

ная и язвительная ирония и самоирония («Мое гражданское стра-

дание...» (XIII, 139). В кругу новых людей есть внутренние проти-

воречия, и они отчасти положены в основу развития сюжета.

В-третьих, новые люди в «Прологе» часто ошибаются в своих

прогнозах относительно других людей. Волгин неверно понял сна-

? О гоголевских традициях в «Прологе» см.: Николаев П. А. «Пролог»

в художественной системе Чернышевского.— В кн.: Н. Г. Чернышевский. Эсте-

тика. Литература. Критика.

157

чала характер Савеловой. Последовательно терпят крах «студен-

ческие» иллюзии Левицкого относительно возможности нравствен-

ного перерождения «падших» женщин под его влиянием. Развяз-

ке сюжета Настенька Крюкова — Кирсанов противостоят истории

Левицкого с Анютой, Настенькой, не разгадывает он полностью и

Мери. Казалось бы, жизнь на практике доказывает героям-рацио-

налистам (каковыми являются и Волгин и Левицкий) несостоя-

тельность их теории. Однако — ив этом, на наш взгляд, огромный

педагогический эффект романа — анализ ошибок, размыш-

ления героев a posteriori не разубеждают героев в верности их под-

хода к людям вообще. Пожалуй, «Пролог» через скрупулезный

анализ причин заблуждений учит умному общению с большим

блеском, чем первый роман Чернышевского, в котором многие

критики и исследователи находили все-таки упрощение жизнен-

ных обстоятельств

. Волгин и Левицкий на примерах «от про-

тивного» учатся искусству не только воспитания, но и самовоспита-

ния, они проходят настоящую школу организаторов, руководите-

лей. Факты, сами по себе незначительные, осмысляются как симп-

томы общих явлений, которые нужно учитывать в будущем. Так,

для Левицкого случай с Черкасовым показателен как пример лег-

коверия, недостаточной рассудительности честных, но несамостоя-

тельных людей, как пример, проливающий свет на одну из причин

неудач революции: «Вечная история. Случай ничтожен; но он об-

наружил истину, которой я не хотел понимать... Я рад: узнал

одною истиною больше; пригодится на будущее. Но тяжело».

И далее: «От Гракхов до Бабефа, одна и та же история... И после,

все она же... Этот жалкий 1848 год...» (XIII, 218).

Автополемика Чернышевского в «Прологе» — не пересмотр

концепции личности, не разочарование в теории «расчета выгод».

Слишком сильное и нужное это оружие — рассудительность, но

применение его требует терпения, сложной душевной работы.

Психологический анализ в «Прологе» усложняется по сравнению

с предшествующими произведениями, в фокусе внимания автора —

движение умонастроений героев, их самоирония, частая неудов-

летворенность собой. Все это свидетельствует о преобладании в

«Прологе» романической жанровой тенденции.

С романическим содержанием «Пролога» связано и ино£ по

сравнению с «Что делать?» соотношение прошлого, настоящего и

будущего. В «Что делать?» эти три времени, три состояния обще-

ства как бы разомкнуты; в самой композиции произведения чита-

тель видит отражение авторской концепции действительности,

устремленность в будущее. В «Прологе» же прошлое и будущее

встречаются в настоящем, здесь менее обнажена авторская кон-

цепция, но больше чувствуется самодвижение жизни. Объективно

это язык другого жанра — жанра реалистического романа.

Например, Л. М. Лотман пишет о «методе гипотетического упрощения

ситуаций и конфликтов» в «Что делать?» (Лотман Л. М. Реализм русской

литературы 60-х годов XIX века, с. 221—222, 235—240).

158

Роль нравоописания

в художественной системе

«Войны и мира» Л. Н. Толстого

Наиболее распространенное в нашем толстоведении определе-

ние жанра «Войны и мира»

—

роман-эпопея. Как известно, Тол-

стой решительно возражал против отнесения «Войны и мира»

к роману. В 1865 году он просил М. Н. Каткова «в оглавлении и,

может быть, в объявлении не называть моего сочинения романом»

В 1868 году выступил в печати со статьей «Несколько слов по по-

воду книги «Война и мир», где подчеркивал необычность жанра

своего произведения

Несводимость книги, или письма, как еще называл Толстой

«Войну и мир»

, к роману отмечали первые критики произведения,

гораздо чаще порицая, чем хваля за это автора. Даже критики,

благосклонно отнесшиеся к произведению, упрекали Толстого в

«умышленном или неумышленном забвении художественной азбу-

ки» (М. Де-Пуле)

, в том, что за историческими картинами «герои

положительно стушевываются и делаются почти незаметными»

(В.

П. Буренин)

, в «недостатке романического развития»

. Слу-

чилось то, чего опасался автор: к «Войне и миру» подходили с мер-

кой западноевропейского романа и находили много недостатков

(нечеткость завязки, вообще всей фабулы и др.).

Иную точку зрения развивал Н. Н. Страхов, увидевший в «Вой-

не и мире» семейную хронику, восходившую к «Капитанской доч-

ке» Пушкина и к его замыслу (в «Евгении Онегине») пересказать

«преданья русского семейства». Эта версия была ценна тем, что

выводила «Войну и мир» из-под обстрела критики, судившей о ро-

мане, и предлагала другие критерии оценки: мастерство построе-

ния не каузального, а хроникального сюжета, «без всяких завязок

и запутанных приключений», сосредоточение интереса не на «по-

хождения! отдельного лица», но на «событиях, так или иначе важ-

ных для всего семейства». В то же время она подчеркивала жела-

ние Страхова растворить «народную» мысль Толстого в «нацио-

нальной» («общинный», специфически русский дух обнаруживается,

но Страхову, столько же в жизни Ростовых и Болконских, сколько и

Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. (Юбилейное). М.—Л., 1928—1958.

Т. LXI, с. 67. В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте: рим-

ская цифра обозначает том, арабская — страницу.

См. выше, с. 7—10.

Толстой вообще часто называл художественные произведения «письмами»,

«всеобщими письмами», следуя понравившемуся ему выражению: Une composition

est une lettre, qiTon ecrit a tout ses amis inconnus («Сочинение — это

письмо, обращенное ко всем нашим неизвестным друзьям» (LXI, 99, 138).

Цит. по кн.: Зелинский В. А. Русская критическая литература о про-

изведениях Л. Н. Толстого, ч. 5. М., 1897, с. 169.

Там же, ч. 1. М., 1896, с. И.

АII

е н к о в П. В. Исторические и эстетические вопросы в романе

гр.

Л. Н. Толстого «Война и мир».—В кн.: Л. Н. Толстой в русской критике.

М., 1952, с. 255.

159