Биллингтон Дж. Х. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры

Подождите немного. Документ загружается.

V. К новым берегам

Цивилизация в России пойдет быстро вперед, и мы, наверное, хоть и

не сразу, догоним обогнавшие теперь нас передовые страны Западной

Европы»

Однако через несколько лет этот апостол прогресса и обожатель же-

лезных дорог стал профессиональным революционером, целиком отдав-

шим свой талант изготовлению взрывчатки для подрыва российских офи-

циальных поездов специального назначения, а затем — в 1881 г. — и

самого царя Александра II. Ощущение загубленных способностей усили-

вается, если вспомнить,'что последние дни в тюрьме перед повешением

он проектировал летательный аппарат: таковым, полагал он, суждено

сменить железные дороги в качестве двигателей прогресса. Чтобы понять,

почему этот одаренный юноша стал проповедником и технологом поли-

тического убийства, необходимо приглядеться к сумбурному царствова-

нию Александра IL и психологии нового революционного поколения.

При Александре дилемма деспота-реформатора приобрела особый

иронический накал, поскольку вирус общественной мысли поразил ши-

рокие круги населения.

Как и Александр I, он царствовал почти четверть века, и царствова-

ние его приблизительно разделяется на две половины: период реформ и

период реакции. Время ожидания и проведения реформ обычно имену-

ется «шестидесятыми годами», хотя в действительности оно продолжа-

лось с 1856-го по 1866 г. Период реакции последовал за первым покуше-

нием на жизнь царя в 1866 г. и завершился его убийством в 1881-м. В

отличие от Александра I, Александр II действительно осуществил целый

ряд серьезнейших реформ: освободил крепостных, ввел суд присяжных,

учредил земства в целях местного ограниченного самоуправления. Одна-

ко же Александр II был куда менее популярен. Важнейшие события куль-

турного и умственного развития его времени происходили если не вопре-

ки ему и его двору, то без всякого их участия. Более того, периодом самого

страстного отторжения от официальной идеологии были именно «шес-

тидесятые годы», время наибольшей либерализации; в то время как пик

оптимистического самоутверждения отчужденной интеллигенции при-

шелся на время правительственной реакции семидесятых.

Устремления мыслящего сословия совершенно очевидно приобрета-

ли собственную независимую динамику. Чтобы понять ее, необходимо

учитывать психологию самодовлеющих «новых людей шестидесятых го-

дов». Это иконоборческое студенческое поколение всего за несколько лет

отмежевалось от прошлого так всеобъемлюще и решительно, как это ма-

ло кому удавалось в новейшей истории Европы. При посредстве этого

фермента в России второй половины александровского царствования об-

разовался целый ряд опасных идеологических соединений, самое значи-

тельное и оригинальное из которых одушевляло народническое движе-

456

I. Поворот к общественной мысли

ние. Это движение настолько определяло культурные достижения и уст-

ремления своей поры, что вернее будет называть ее эпохой народниче-

ства, чем временем Александра II.

Поколение, о котором идет речь, подрастало в суровые годы, завер-

шившие николаевское царствование, и явилось на учебу в Санкт-Петер-

бург, в атмосферу всеобщего ожидания великих реформ, которым пове-

яло с воцарением Александра II. Они взирали на новый режим примерно

с тем же оптимизмом, с каким полстолетия раньше чающее реформ дво-

рянство приветствовало Александра I после смерти Павла. Но, сравни-

тельно с тогдашними, новым приверженцам реформ недоставало арис-

тократической широты взглядов. Большую часть их составляли

«разночинцы»: отпрыски мелких чиновников, священства, мастеровых и

различных социальных меньшинств. Среди них было много провинциа-

лов, носителей накипевшего недовольства и сектантской религиозности

из наименее развитых областей деревенской России. Словом, новое сту-

денческое поколение было пестрой по составу прослойкой, которая сме-

шивала социальные запросы с реформаторскими идеями и которая вы-

шла на историческую сцену, когда весь старый режим — а не только царь

с его присными — был скомпрометирован военным поражением.

Новое студенческое поколение включало необычайно много бывших

семинаристов, отличавшихся особым пристрастием к исчерпывающим

ответам на «проклятые вопросы». Они завораживали и сбивали с толку

многих своих неустойчивых и впечатлительных сотоварищей. Среди них

выделялись «два святых Николая», Чернышевский и Добролюбов, два

бывших семинариста, которые фактически возглавили именовавшуюся у

них «консисторией» редакцию журнала «Современник», где завершилась

карьера Белинского.

Отправляясь от материализма Фейербаха и рационализма английских

утилитаристов, эти влиятельные критики способствовали систематичес-

кому отторжению молодого поколения от всех традиций прошлого и то-

го идеалистического мировосприятия, которое целиком обусловливало

умственную жизнь века дворянской культуры. Они провозглашали но-

вую систему этики, основанной на «разумном эгоизме» и строго утили-

тарном расчете, предполагающем получение наибольшей материальной

выгоды. Они подражали иконоборчеству Белинского и в то же время пре-

возносили искусство «гоголевского периода» русской литературы, когда

во главу угла ставилась забота о страждущем человечестве, в пику более

уравновешенному творчествум «пушкинианцев», не признававших пер-

востепенного социального назначения искусства. Они проповедовали ра-

венство полов, святость естественных наук и необходимость признания

материальной выгоды как первопричины всякой идейной позиции.

Они — и что важнее, их бесчисленные последователи — оформили свое

457

V. К новым берегам

ощущение полного разрыва с прошлым, одеваясь причудливо и вызыва-

юще, практикуя свободную любовь и пытаясь жить и трудиться в ком-

мунах, Вместо православных образков носили на шее медальоны с пор-

третом Руссо; на богословских лекциях слушатели скандировали:

«Человек — червяк»; при всяком удобном случае поносили Шекспира,

Рафаэля, Пушкина и других творцов особенно чтимых старшим поколе-

нием.

Войну поколений драматизировал Тургенев в своем знаменитом ро-

мане «Отцы и дети», опубликованном в 1862 г., сразу после того как он,

представитель поколения «отцов», вышел из редакции «Современника»,

объявив, что Чернышевский и Добролюбов — «литературные Робеспье-

ры», которые «хотят стереть с лица земли поэзию, изящные искусства,

все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые

принципы»

. Героя романа зовут Базаров, он — идейный вождь «сыно-

вей» и молодой студент-меди к, отвергающий все устоявшиеся эстетиче-

ские, нравственные и религиозные идеалы и занятый в основном препа-

рированием лягушек. Его символ веры состоит в том, что «дважды два

четыре, а остальное все пустяки». Тургенев обозначает базаровскую фи-

лософию словом «нигилизм», которое в точности выражает почти цели-

ком отрицательную позицию «шестидесятников» по отношению ко всем

общепринятым представлениям и обыкновениям. Сподвижники Черны-

шевского объявили Базарова карикатурой, но Писарев, выходивший тог-

да на сцену новый иконоборец, признал Базарова достойным образцом

для «новых людей» шестидесятых годов. Добролюбов умер в 1861 г., а в

следующем году арестовали Чернышевского, и Писарев стал первейшим

глашатаем нигилистического материализма и оставался таковым до;

1868 г., когда он — подобно Добролюбову и многим другим — обрел без-.)

временную кончину.

Значение этого судорожного отрицания трудно переоценить. Правда,

отрицатели в подавляющем большинстве принадлежали к определенно-

му молодому поколению, но среди них оказались именно те даровитые

личности, которым предстояло играть главенствующие роли почт^ во

всех областях культурной жизни конца столетия. Писарев был прав, го- J

воря, что «если базаровщина болезнь, то это болезнь нашего времени»

. j

Всем пришлось так или иначе измениться, потому что молодое поколе-

ние продуманно отвергло гуманистическую культуру дворянства во всем

ее объеме, а равно и официозное православие царистского режима. Пер-

вым и, может быть, самым важным результатом революционного иконо-

борчества был решительный разрыв новых нигилистов с прежними уме-

ренными западниками закалки сороковых годов. Чернышевский первым

порвал с Герценом, вменив ему в вину его дружбу с либералами вроде

Кавелина и Чичерина и «наивную» надежду на «реформу сверху»,.упова-

458

I. Поворот к общественной мысли

ние на Александра 11. «Пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну,

а звонит набат! К топору, зовите Русь», — писал он вскоре после разры-

ва с Герценом в 1859 г.

. Из революций 1848 г. надлежало сделать вы-

вод, что радикалы не должны уступать руководства революционным дви-

жением осмотрительным либералам. Половинчатость и ненадежность

александровских реформ — и более всего чисто формальное освобожде-

ние крестьянства, едва ли не ухудшившее его реальную участь, — по мне-

нию молодых экстремистов, наглядно показывали, чего можно ждать от

либеральных реформаторов.

Нигилизм шестидесятых годов не только способствовал политичес-

кому экстремизму, но также признал единственно правильным новый

аналитический и реалистический подход к науке и литературе. Проза сме-

нила поэзию в качестве главного средства литературной выразительнос-

ти (эту перемену Петрашевский объявил обязательным условием про-

гресса человечества на последнем собрании своего злополучного кружка

в 1849 г.). Внезапно возникло особое пристрастие к тщательному изоб-

ражению сцен и проблематики повседневной жизни. Десять лет оглуши-

тельно провозглашалась ответственность художника перед обществом —

от «Эстетических отношений искусства к действительности^ 1855) Чер-

нышевского до «Разрушения эстетики» (1865) Писарева, — и в результа-

те возникла определенная «цензура слева» вдобавок к цензуре царского

режима. Реалистический рассказ и идеологический роман исподволь вы-

теснили с журнальных страниц стихи и пьесы дворянского века, опреде-

ляя литературный обиход новой санкт-петербургской культуры. «Исто-

рия цивилизации в Англии» Бокля, в которой автор пытается объяснять

культурные изменения исходя из климата, географии и особенностей пи-

тания, была чрезвычайно популярной; целиком материалистическая рус-

ская физиологическая школа берет начало от публикации в 1863 г. кни-

ги Ивана Сеченова «Рефлексы головного мозга». Вслед за Клодом

Бернаром (кто детальнейшим образом составлял описание деятельности

человеческого сердца, когда Сеченов учился у него в Париже) Сеченов

попытался провести научный анализ работы мозга в рамках чистой фи-

зиологии. Тем самым он заложил основу знаменитой павловской теории

условных рефлексов, где утверждалось, что все движения, традиционно

описываемые в физиологии как произвольные, являются на деле мате-,

риальными рефлексами в самом строгом смысле слова

Но быть может, наиболее судьбоносным итогом шестидесятых годов

было возникновение интеллигенции как явственной и самодовлеющей

социальной прослойки, выдвинувшей новую доктрину народничества.

Представление, будто некое полусокрытое высшее понимание правит ми-

ром, было, как мы видели, общим местом для масонства высоких степе-

ней; собственно, еще Шварц в начале 1780-х гг. вводил в русский язык

459

V. К новым берегам

различные производные формы латинских слов «intelligentia» и «intellec-

tus», наделявшихся высшим смыслом. «Карманный словарь» петрашев-

цев обогатил словарный запас русского языка словом «интеллектуаль-

ный», причем предполагалось, что оно имеет столь же всеобъемлющее

значение, что и русское слово «духовный». Это возвышенное представ-

ление о главенствующей роли понимания и рассудка получило отчетли-

во историческую интерпретацию у Писарева, который настаивал, что

«движущей силой истории является интеллигенция, исторический путь

предуказан уровнем теоретического развития интеллигенции»

Примечательнее же всего, что слово «интеллигенция» в шестидесятые

годы стало означать не просто «понимание», но и особую социальную про-

слойку. По существу, ее составляли те, кого объединяло ощущение общ-

ности отчуждения ввиду их соучастия в иконоборчестве шестидесятников.

Новое слово «интеллигент», обозначившее принадлежность к «интелли-

генции», появилось у романиста Боборыкина, описывавшего свою чуж-

дость пустячным заботам провинциальной жизни по возвращении в

Нижний Новгород из Дерпта, из самого свободного российского универ-

ситета 1850-х гг. Одна из причин отчуждения интеллигенции от обычно-

го российского люда обнаруживается в глаголе, производном от фамилии

этого плодовитого писателя: «боборыкать» — значит болтать без удержу.

Впрочем, всегдашний провидец Герцен наилучшим образом охарактери-

зовал и отчуждение, и предстоящую судьбу интеллигенции на страницах

«Колокола» в июле 1864 г. Давным-давно отвергнутый молодым поколе-

нием, Герцен пишет о нем, что это «...не-народ... интеллигенция... демо-

кратическая шляхта, командиры и учители... вы же ничего не несете... Вы

еще не подумали, что значит голштино-аракчеевская, петербургски-цар-

ская демократия, скоро почувствуете вы, что значит красная шапка на пе-

тровской дубинке. Вы погибнете в пропасти... и на вашей могиле... по-

смотрят друг другу в лицо — сверху лейб-гвардии император, облеченный

всеми властями и всеми своеволиями в мире, снизу закипающий, свире-

пеющий океан народа, в котором вы пропадете без вести»

Таким образом, интеллигенция является передовым отрядом гряду-

щей демократии, обреченным на уничтожение ради ее торжества. Она

равно чужда и обычным людям, и нынешним «своевольным» политиче-

ским властям, преходящему миру угнетения.

Интеллигенция же не своевольна, потому что ее составляют целеус-

тремленные люди, как утверждал Шелгунов, один из ведущих предста-

вителей брожения шестидесятых годов, в своей статье, опубликованной

почти одновременно с герценовской, в мае 1864 г.: «Буржуазная интел-

лигенция XVIII столетия не имела этого характера, и только интеллиген-

ция XIX столетия, воспитавшаяся на обобщениях, поставила целью сво-

их стремлений счастие всех обездоленных и общее равенство»

460

I. Поворот к общественной мысли

Объединявшее отчужденную интеллигенцию ощущение преданности

общему делу углублялось и усиливалось благодаря крепнущей интелли-

гентской вере в историческую закономерность прогресса. Учитывая пи-

саревскую статью 1865 г. «Исторические идеи Огюста Конта» и серии ста-

тей конца шестидесятых — такие, как «Что такое прогресс?»

Михайловского и «Исторические письма» Лаврова, — можно утверждать,

что обнадеживающим залогом единения нарождавшейся интеллигенции

было то широкое представление о прогрессе, которое олицетворял Огюст

Конт. Его утверждение, что вся человеческая активность, некогда направ-

ленная на богословие, переместилась затем в область метафизики и те-

перь вступила в позитивную или научную стадию, побуждало их веро-

вать, что все социальные проблемы будут скоро разрешены при

посредстве последней и самой перспективной из позитивных наук — на-

уки об обществе. Таким образом, напрасный призыв Конта к Николаю I

разом обогнать Запад, приняв на вооружение его новую «религию чело-

вечества», фактически вызвал запоздалый отклик через десятилетие — со

стороны отчужденной интеллигенции. Им импонировал его призыв к ус-

тановлению новой аристократии на основе дарований, а не привиле-

гий, — аристократии, которая ускорит неизбежное преображение обще-

ства, посвятив себя служению человечеству и социализму — идеалам

«практическим» и «позитивным» в отличие от «метафизических» и реак-

ционных.

Заново подзаряженной историческим оптимизмом интеллигенции

понадобилось укрепить коллективное самосознание с помощью круго-

вой поруки неприятия политики репрессий, преобладавшей во второй

половине царствования Александра II. Интеллигенты чувствовали себя

обязанными поддерживать традицию бескомпромиссного протеста и

улучшения социальных условий в духе заключенного Чернышевского;

развивать критические традиции покойного Добролюбова и покойного

Писарева и публицистический пафос недавно закрытого «Современни-

ка». Забавным образом введение суда присяжных ничуть не утолило ин-

теллигентскую жажду справедливости. Напротив того, это усилило их

чувство мученического единения, предоставив им великолепную возмож-

ность самозащиты с помощью прочувствованного красноречия.

Итак, в конце шестидесятых иконоборцы стали интеллигентами. Ра-

дикалы превратили свою юношескую приверженность науке в оптимис-

тическое представление об истории и старательно культивировали само-

отождествление с деятелями вроде Чернышевского, пострадавшими за

Убеждения. Они считали себя целеустремленной элитой — интеллигент-

ными, культурными, цивилизованными, — хотя обычный западноевропей-

ский смысл этих слов (поскольку такой имелся) к ним не подходил. Они

считали себя практиками в отличие от «лишних» людей: служителями на-

461

V. К новым берегам

уки и вершителями истории. Сколько бы они ни спорили между собой

о научной «формуле прогресса» и о том, что принесет грядущий «третий

век» человечества, все они были едины во мнении о себе, полагая себя

спаянным сообществом, которое Писарев и Шелгунов именовали «мыс-

лящим пролетариатом», Лавров «критически мыслящими личностями»,

а другие — «культурными первопроходцами».

Летом 1868 г. сообщество это было, так сказать, формально окреще-

но «русской интеллигенцией». Ибо в это время Михайловский открыл в

новом «толстом» журнале «Современное обозрение» свою критическую

рубрику «Письма о русской интеллигенции». Рубрика была центральной

в журнале, которому предстояло продолжать традиции Чернышевского и

Добролюбова (название его содержало нарочитую отсылку к их «Совре-

меннику»). Журнал просуществовал недолго, но Михайловский вскоре

стал сотрудником возрожденных «Отечественных записок», в сороковых

годах органа Майкова и Белинского, теперь во всеуслышание провозгла-

шавшего, что российская общественная мысль порождает новую элиту —

избранников истории и созидателей нового мира. В 1867 — 1870 гг. под-

писка на «Отечественные записки» возросла с двух до восьми тысяч —

такого ежемесячного тиража еще не достигал ни один радикальный жур-

нал. У ведущего критика журнала Михайловского на столе стоял бюст

Белинского. Другими сотрудниками критического отдела были Елисеев,

прежний сподвижник Чернышевского, и Скабичевский, бывший заст-

рельщик и учредитель воскресных школ; отделом изящной словесности

заправляли великий сатирик и бывший петрашевец Салтыков и «граж-

данский поэт» и бывший редактор «Современника» Некрасов. «Отечест-

венные записки» стали «Библией российской интеллигенции» — не толь-

ко потому, что журнал этот претендовал выступать преемником

радикальных традиций российской общественной мысли, но и в силу то-

го, что он сделался выразителем нового оптимистического взгляда на ис-

торию. Другой былой сподвижник Чернышевского, который шел своим

путем, летом 1868 г. указывал на сугубую важность оптимистической ве-

ры в историю для нарождающейся интеллигенции: «Слияние верхов с

низами, интеллигенции с народом не есть пустая мечта. Слияние это есть |

неустранимый исторический закон; оно есть путь нашего прогресса...»

Народное сознание надо озарить пониманием, и с этой целью интел-

лигенция должна идти в народ. Это указание молодому поколению Гер-

цен впервые озвучил на страницах «Колокола» осенью 1861 г., когда

Санкт-Петербургский университет был закрыт ввиду студенческих вол-

нений: «Но куда же вам деться, юноши, от которых заперли науку?.. Ска-

зать вам, куда? Прислушайтесь — ...со всех сторон огромной родины на-

шей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра растет стон, поднимается ропот —

458

I. Поворот к общественной мысли

это начальный рев морской волны... В народ!к народу!» — вот ваше мес-

то, изгнанники науки...»

В известной степени призыв Герцена уже нашел отклик в достопри-

мечательном учреждении воскресных школ, которые процветали в Рос-

сии в 1859 — 1862 гг. и которые без всякой натяжки могут быть названы

первой широкомасштабной покаянной попыткой образованных горожан

поделиться плодами просвещения с простонародьем. Киевский профес-

сор П.Павлов, преподаватель российской истории, стоял у истоков это-

го движения, призванного бесплатно обеспечить начатками знаний наи-

более нуждающихся

. Он был одним из множества провинциальных

историков, окружавших возвышенным ореолом русские народные уста-

новления и подогревавших стремление умствующих горожан заново от-

крывать деревенскую Россию во всем богатстве ее стихийных проявле-

ний. А.Щапов и Г.Елисеев, влиятельнейшие журналисты-народники

семидесятых годов, оба начали с изучения раскола, еще будучи казански-

ми семинаристами. Костомаров, видный деятель радикального движения

на Украине и санкт-петербургский профессор российской истории, по-

новому освещал события крестьянских восстаний и был, пожалуй, са-

мым популярным лектором радикальной молодежи шестидесятых годов.

Иван Прыжов написал «Историю кабаков в России», где утверждалось,

что истинное коллективное чувство и революционный дух простонаро-

дья можно по-настоящему оценить лишь в кабаках. Герцен уделял боль-

шое внимание старообрядцам и издавал для них специальное приложе-

ние. Даже рационалист и утилитарист Чернышевский начал свою

публицистическую карьеру хвалебной статьей о «юродивых во Христе» и

завершил ее защитой старообрядцев. Такой чрезвычайный интерес к спе-

цифике русской деревенской жизни — и в особенности к уникальной

традиции народного религиозного сектантства — поддерживал убежден-

ность интеллигентов-горожан в особой участи России и в неисчерпае-

мых силах народа — вершителя этой участи.

Народничество было исключительным порождением интеллигенции,

которая к концу шестидесятых уверилась, что история на ее стороне, что

бы там ни говорили и ни делали царь с министрами; что полное переус-

тройство общества нравственно необходимо, логически следует из про-

гресса науки и дано в удел лишь русскому народу. В духе социальной те-

матики, культивировавшейся в России с 1840-х гг., народники полагали,

что особый путь российского общественного развития означает универ-

сальное распределение прибыли и внедрение артельных начал по образ-

цу крестьянской общины. Такое мирное преобразование общества осу-

ществимо только усилиями преданных служителей человечности, не

желающих ни скапливать богатства на английский манер, ни стяжать

власть на немецкий. Политические средства были, на их взгляд, мало-

463

V. К новым берегам

пригодны для реформ, так как европейская политика целиком определя-

лась англо-французским либерализмом с его бессмысленными парламен-

тами и конституциями или грубым государственническим насилием гер-

манского милитаризма. Они питали туманные надежды на некую

свободную, децентрализованную федерацию американского типа — чле-

ны украинской народнической группы даже называли себя «американца-

ми». Но их основополагающее убеждение выразил Шелгунов в своей про-

кламации 1861 г. «К молодому поколению»: «...мы не только можем, мы

должны... прийти к новым порядкам, неизвестным даже и Америке»

Главным зарубежным источником вдохновения была французская со-

циалистическая мысль. Луи Блан, который пытался привлечь парижское

простонародье к проведению социалистических экспериментов, полагая,

что уже занялась заря новой эпохи братства, сменил «чистых теоретиков»

Фурье и О'уэна в социалистическом иконостасе народников. Но главным

провозвестником нового порядка народники считали пылкого Пьера Жо-

зефа Прудона, который верховенствовал во французской социалистиче-

ской мысли со времени подавления революции 1848 г. до своей смерти

в 1865-м. Прудон обогатил ее страстной проповедью всеобщего равенст-

ва и героическим, полуанархистским противостоянием всем и всяким по-

литическим властям, что привлекало к нему особые симпатии ветеранов

российского иконоборчества. Прудон был, подобно Руссо, французским

провинциалом, принесшим с собой в Париж возмущенное плебейское

предубеждение против всевозможных аристократов и центральной влас-

ти. Во время революции 1848 г. он не пожелал обсуждать предложден-

ную конституцию «не потому что она плоха, а потому что она конститу-

ция»; он без обиняков именовал частную собственность «кражей»; и в

своих знаменитых журналах «Народ», «Представитель народа», и «Голос

народа» культивировал своеобразную мистическую веру в «народ» как мо-

гущественную силу, способную омолодить Европу.

Все это было по душе оппозиционным мыслителям александровской

эпохи, которые тоже были провинциальными изгоями, большей частью

непримиримо настроенными по отношению к власти, изъяснялись ед-

ким и хлестким полемическим стилем и страстно желали установить или

восстановить связи с «народом». К тому же Прудон считал себя в неко-

тором роде христианским социалистом и в зрелом возрасте много раз

принимался писать так и неоконченную биографию Христа как социаль-

ного реформатора, а в других своих писаниях охотно прибегал к апока-

липтическому слогу — что делала его еще более притягательным для рос-

сиян, которые склонны были трактовать социализм как выражение

подавленных в самом христианстве еретических устремлений. Оба про-

видца-предшественника народнического движения, Герцен и Бакунин,

были друзьями и восторженными ценителями Прудона и, так'сказать, его

464

I. Поворот к общественной мысли

собратьями провинциалами, явившимися в Париж, эту революционную

Мекку конца сороковых годов. Они приняли прудоновское объяснение,

что катастрофа 1848 — 1849 гг. вызвана была неспособностью революци-

онеров безоглядно положиться на стихийную мощь народной массы.

Они, как и другие российские радикальные мыслители, продолжали упо-

вать на то, что трудящиеся Франции под водительством Прудона еще осу-

ществят социалистические преобразования; но постепенно их надежды

на действительные перемены стали связываться с неиспорченным рус-

ским народом.

Это перемещение надежд с запада на восток вполне завершилось в

1871 г., после того как Германия Бисмарка разгромила Францию во

Франко-прусской войне, и на развалинах Парижской коммуны возник-

ла «республика без идеалов». Новая Франция была уже не «маяком Все-

ленной», а законодательницей мод; она стала, согласно заглавию знаме-

нитой статьи Михайловского, опубликованной в октябре 1871 г., страной

«дарвинизма и оперетт Оффенбаха». Во всей Европе возобладал закон

джунглей, закон выживания приспособленных, а высшим символом ев-

ропейской культуры сделался канкан; и Михайловский заканчивает свою

статью многозначительной фразой: «novus rerum rnihi nascitur ordo» («как

видно, рождается новый порядок вещей»).

Этот новый порядок вещей в представлении тех, кто сформировал на-

родническую мысль, от Герцена и Чернышевского до Лаврова, Михай-

ловского и Шелгунова, выглядел как уникальный российский вариант

общеевропейского феномена нравственного, «утопического» социализ-

ма. Народники скорее верили в «субъективный социализм» как порож-

дение нравственных идеалов, чем в «объективный социализм», который

воздвигнется независимо от людских желаний силою экономических за-

кономерностей. Заграничные друзья народнического движения стояли

ближе к французской, нежели к немецкой социалистической традиции.

Так, теории Маркса о революционной организации и экономическом де-

терминизме почти не имели сторонников в России времен народничест-

ва, хотя нравственный пафос его обличения капитализма горячо одоб-

рялся.

Народнический социализм предполагал не просто переустройство об-

щества по коммунистической модели крестьянской общины, а творчес-

кую эволюцию самой формы общины в целях наиболее полного развития

человеческой личности. Герцен подчеркивал необходимость обеспечения

прав индивида в новом социалистическом обществе, Чернышевский —

необходимость поддержания личной заинтересованности, а Михайлов-

ский — необходимость как-то предотвратить дегуманизирующую сверх-

специализацию. Для них всех полное развитие человеческой личности

было, как выразился Белинский, «важнее, чем судьба всего мира». Ми-

465

V. К новым берегам

хайловский описывал всю историю как бесконечную «борьбу за индиви-

дуальность», а грядущий золотой век именовал временем торжества

«субъективного антропоцентризма». Николай Чайковский, чей кружок в

Санкт-Петербурге был подлинным центром народнического движения,

полагал, что основывает «религию человечности», и принял в свой кру-

жок нескольких членов «секты Богочеловеков», согласно учению кото-

рой каждому в самом буквальном смысле суждено стать Богом

Народники заявляли, что приемлют промышленное развитие, но же-

лают сохранить более нравственный тип общественной организации,

представленный в общине, на высшей стадии цивилизации, которая на-

ступит вследствие научного прогресса. Первое массовое «хождение в на-

род» было организовано чайковцами в 1871 — 1873 гг., и пошли они к

санкт-пете'рбургским рабочим, в чьих руках, как предполагалось, были

ключи будущего ввиду их особой способности к «умственному и нравст-

венному развитию». Это хождение в народ пришлось по нраву интелли-

гентам других городов, и кружки, более или менее связанные с чайков-

цами, возникли во многих крупных городах России. В этой первичной

попытке просветить городских рабочих и внушить им новую веру в не-

избежность прогресса участвовали многие российские радикалы, кото-

рые впоследствии приобрели известность на Западе благодаря своим мно-

гочисленным эмигрантским сочинениям, например, Петр Кропоткин и

Сергей Кравчинский (Степняк). Разочарованные равнодушием рабочих

к их проповедям, чайковцы пришли к выводу, что им следует идти к кре-

стьянам, ибо крестьянский образ мыслей по-прежнему преобладает в

России. Так и случилось, что они вдруг оказались среди действующих

лиц «безумного лета» 1874 г., одного из самых фантастических и беспре-

цедентных событий общественной жизни XIX столетия:

Внезапно, помимо всякого руководства или организации, более двух

тысяч студентов и множество лиц постарше, в том числе дворян,'были

охвачены духом самопожертвования. Почти во всякой губернии Евро-

пейской России молодые интеллигенты переодевались в крестьянское

платье и уезжали из городов, чтобы жить и трудиться с крестьянами и

нести им благую весть о пришествии нового века. Богатые помещики раз-

давали свое достояние или соглашались приютить и кормить студентов,

занятых социальной пропагандой и социалистическими эксперимента-

ми; изверившиеся евреи крестились в православие, чтобы приобщиться

к крестьянству; женщины присоединялись к этому исходу, чтобы стать

равными соучастницами надежд и лишений

Власти это «хождение в народ» смутило и ужаснуло; чтобы пресечь

его, арестовали около четырех тысяч человек. Это жестокое подавление

ненасильственного движения лишь подтолкнуло народничество к наси-

лию и экстремизму. Ведущий популяризатор эволюционного народниче-

I. Поворот к общественной мысли

ства семидесятых годов Михайловский всегда называл его российским

средним путем между Сциллой реакции и Харибдой революции. К кон-

цу десятилетия народничеству суждено было врезаться в скалу справа, а

затем попасть в водоворот слева и быть затянутым в него. Чтобы понять

судьбу народничества и роковые события конца семидесятых и начала

восьмидесятых годов, необходимо принять во внимание особый харак-

тер реакционных и революционных традиций, которые в то время сосу-

ществовали в России.

Сцилла реакции оказала себя не столько в беспощадных арестах кон-

ца 1874 г., сколько в разгоревшейся затем войне с Турцией. Эта война

была прямым следствием новой империалистической доктрины месси-

анского панславизма. Это была крупномасштабная, преднамеренная

война за самовозвеличение, состязание в жестокости с озверелым не-

приятелем, и участвовала в нем непрофессиональная армия, которую

Россия мобилизовала, введя в 1874 г. более систематическую и всеоб-

щую воинскую повинность. Эта война привила российскому обществу

и российской общественной мысли вкус к насилию и идеологическому

фанатизму, так что какой бы то ни было возврат к оптимистическим,

эволюционным идеалам раннего народничества стал крайне маловеро-

ятным.

Реакционный панславизм сделался во второй половине царствования

Александра II фактическим заменителем официального национализма в

государственной идеологии царской России. Столкнувшись с многосто-

ронним идеологическим напором в течение шестидесятых годов, само-

державный режим перешел от первоначальной политики прагматических

либеральных уступок к новому воинствующему национализму. Велико-

русский шовинизм впервые доказал свою небесполезность в качестве

противоядия от революционного энтузиазма во время польского восста-

ния 1863 г. Полуофициальная желтая пресса сноровисто исхитрялась вы-

давать революционеров, сочувствующих полякам, за предателей родины

и представлять российских усмирителей восстания обожаемыми народ-

ными героями. Бывший радикал Михаил Катков осваивал такой подход

к делу в своей новой газете «Московские ведомости», горделиво реко-

мендованной им как «орган партии, которая может быть названа рус-

ской, ультрарусской, исключительно русской»

Но в идеалистической атмосфере 1860-х гг. партия, претендующая на

публичное признание, должна была предъявить публике какие-нйбудь

благородные и бескорыстные устремления. Поэтому «исключительно

Русская партия» Каткова откопала старый романтический идеал обще-

славянского союза и представила его взорам российского общества как

призыв к современному крестовому походу против «романо-германско-

го>>

Запада, а заодно и язычников-турок.

458 466

V. К новым берегам

Центром этого новоявленного реакционного панславизма была

Москва, где одновременно, в конце шестидесятых, набирали силу яко-

бинствующие левые экстремисты. Решающим событием для самоутверж-

дения реакционного панславизма стал Московский Славянский конгресс

1867 г., поддержанный главным образом городом Москвой и громоглас-

но восславленный журналом Аксакова «Москва», а также катковскими

«Московскими ведомостями». Единственный предыдущий Славянский

конгресс состоялся в 1848 г. в Праге, и русскими представителями на нем

были два изгоя: революционер Бакунин и епископ-старообрядец. Зато

новый конгресс получил мощную и щедрую поддержку официальных

кругов. Он оказался, по сути дела, одним из тех ставших впоследствии

привычными «культурных» мероприятий, которые служили практичес-

ким целям'российской политики. Сочинением, где весьма отчетливо вы-

разились воззрения реакционных российских панславистов, явился до-

толе неопубликованный трактат некоего неведомого словака под

названием «Славянство и мир будущего», внезапно обнародованный в

один из заключительных дней конгресса. Автор трактата призывал к объ-

единению славян под российским владычеством: Москва должна была

стать общей столицей, русский — общим языком, православие — общей

религией

. Идея жестокого и непримиримого конфликта между славян-

ским и романо-германским мирами обрела псевдонаучную формулиров-

ку стараниями биолога и бывшего петрашевца Николая Данилевского в

его сочинении «Россия и Европа», публиковавшемся в журнале в 1868 г.

и изданном отдельной книгой в 1871-м.

В качестве официальной идеологии нового империализма панславизм

в основном оформился в более кратком и простецком меморандуме ге-

нерала Ростислава Фадеева «Мнение по восточному вопросу», который

также появился в конце шестидесятых на журнальных страницах и вы-

шел отдельной книгой в 1870-м. Во время Русско-турецкой войны 1877 —

1878 гг. такая откровенно экспансионистская идеология оказалась весь-

ма эффективной, обеспечив массовую поддержку успешных боевых дей-

ствий. Этот самодержавный, империалистический панславизм имел

крайне мало общего с умильно-идеалистическим славянофильством

прежнего поколения или даже с былыми панславистскими прокламаци-

ями в духе Аксакова и Бакунина, которые связывали панславизм с меч-

тами о федерации и выражали солидарность с поляками, пытавшимися

сбросить царистское иго.

Это была топорная и в то же время популярная доктрина. Она содер-

жала простую и драматичную картину мира: царское самодержавие цро-

славлялось, а домашние раздоры и неурядицы заслонялись ненавистью

к иноземцам. Она потакала застарелым российским предрассудкам, об-

личая не только турок и немцев, но вдобавок к ним поляков — как за-

468

/. Поворот к общественной мысли

падную агентуру и венгров — как «азиатских лазутчиков» в Восточной

Европе.

Панславизм может быть назван московской провидческой альтерна-

тивой санкт-петербургской доктрине народничества. Как и народники,

панслависты противоборствовали прежней склонности российских мыс-

лителей отлучаться за вдохновением в Берлин, Париж или Рим, указуя

на Восток, откуда грядет спасительное обновление. Однако народники

прозревали будущее в русской деревне, а панслависты возвращались ис-

хоженной тропой к старой имперской мечте об отвоевании Константи-

нополя. Подобно народникам, панслависты предлагали историческую те-

орию, основанную на приложении якобы научных принципов к

социальным проблемам; но они апеллировали к дарвинистской догме о

всеобщей борьбе и выживании приспособленных, научную ценность ко-

торой в применении к истории человечества народники упорно оспари-

вали. Жестокое пресечение хождения в народ и ожесточенный фанатизм

турецкой войны, по-видимому, исподволь убедили многих радикалов, что

дарвинистские представления, быть может, и верны. Стремясь в после-

военные годы держаться подальше от Сциллы реакции, они оказывались

все ближе к Харибде революционного якобинства, другой крайности

александровских времен. Водоворот профессиональной революционной

деятельности сплошь и рядом был для обескураженных участников на-

роднического движения привлекательнее всего. И все же до того, как осе-

нью 1878 г. сформировалась общенациональная народническая револю-

ционная организация, которая именовалась, как и подобная ей в

шестидесятых годах, «Земля и воля» (годом позже на ее месте возникла

уже откровенно террористическая «Народная воля»), народничество ас-

социировалось преимущественно с эволюционным, а не революционным

мировоззрением.

Левое революционное якобинство было, как и правый реакционный

панславизм, московским последствием оголтелого иконоборчества шес-

тидесятых годов. Первый призыв к созданию нелегальной революцион-

ной организации и прямому революционному действию содержался в

памфлете «Молодая Россия», опубликованном в 1862 г.; автором его был

Девятнадцатилетний студент-математик Московского университета П.За-

ичневский. Он входил в кружок, состоявший примерно из двадцати мос-

ковских студентов, которые именовали себя «Сообществом коммунис-

тов» и занимались почти исключительно чтением и перепечаткой

западной революционной литературы. Самую основательную схему все-

российской революционной организации разработал, как это ни стран-

но, старинный друг и соратник Герцена Николай Огарев, когда в нача-

ле шестидесятых делалась попытка распространить на всю Россию

влияние кружка «Земля и воля». Тогдашняя «Земля и воля» базировалась

469

V. К новым берегам

в Санкт-Петербурге и вмещала широкий спектр радикальных воззрений;

но Огарев замыслил преобразовать ее в конспиративную революционную

организацию под руководством тайного центрального комитета с регио-

нальными уполномоченными, подставными легальными кружками, ма-

скирующими подлинную деятельность, и заграничным центром с типо-

графией, осуществляющим идеологическую поддержку и теоретическое

управление

. Первый кружок «Земли и воли» прекратил существование

в 1863 г. и, по-видимому, не успел ни обзавестись настоящей революци-

онной программой, ни наладить организационную работу. Дальнейшее

становление традиции профессиональной революционной деятельности

происходило опять-таки в Москве, где в 1865 г. образовались два новых

экстремистских кружка — Н.Ишутина и Н.Нефедова. Первый из них, из-

вестный под названием «Организация», в следующем году поручил мо-

лодому студенту Дмитрию Каракозову убить царя Александра II, тем са-

мым положив начало практике революционного террора. Был также

создан секретный подотдел революционного кружка, получивший назва-

ние «Ад» и предназначенный для борьбы с полицейскими провокатора-

ми и проведения террористических акций. Те, кого делегировали в «Ад»,

обязывались рвать все семейные связи, принимать новую фамилию и, ес-

ли понадобится, жертвовать жизнью. Контрреволюционный белый тер-

рор, воспоследовавший за неудачным покушением Каракозова, побудил

ближайшего нефедовского сподвижника, юного Сергея Нечаева, к еще

большему экстремизму на пути в профессиональные революционеры.

Подобно ишутинцам, Нечаев намеревался выковывать кадры профес-

сионалов в кузнице огромной, всеевропейской конспиративной органи-

зации. Он путешествовал за границей, удостоился одобрения восхищен-

ных Бакунина и Огарева и вернулся в Москву в 1869 г. — претворять свои

фантастические замыслы в жизнь. Он привез с собой в качестве пособия

для создания революционной организации свой знаменитый «Катехизис

революционера», содержащий учение о революционном товариществе,

которое «не только на словах, но и на деле порвало все связи с граждан-

ским правопорядком, с образованным миром и всеми законами, услов-

ностями... этикой»

. Профессиональный революционер должен быть ас-

кетом, полностью посвятившим себя низвержению правопорядка путем

холодно спланированной кампании, предполагающей использование

террора, шантажа, манипуляции людьми и обмана. Для осуществления

своей революционной программы Нечаев создавал сеть «революционных

пятерок», находящихся в неведении друг о друге и связанных лишь че-

рез иерархию, требующую от всех безоговорочного повиновения. Неча-

ев придумал необычайную технологию обеспечения абсолютной дисцип-

лины: превращение сотоварищей-революционеров в соучастников

общего преступления. Поэтому и случилось, что 21 ноября 1869 Г. он и

458

I. Поворот к общественной мысли

три других члена московской «пятерки» убили пятого из них, студента

Иванова; Нечаев сообщил прочим, будто получил об Иванове разобла-

чительные сведения из (несуществующего) «центрального комитета». Не-

чаевское дело стало сенсационным процессом, привлекавшим внимание

публики добрых пять лет. Нечаев бежал за границу и был выдан оттуда

на расправу лишь в 1872 г.; почти весь 1871 г. длилось судебное разби-

рательство. То, что открылось на суде, и литературное изображение его

деятельности в свете этих открытий в романе Достоевского «Бесы» вы-

звали оживленную журнальную дискуссию, продолжавшуюся чуть не до

середины семидесятых.

Народники, которые были главными действующими лицами этого

времени, старались демонстративно отмежеваться от нечаевщины, изоб-

ражая ее своей противоположностью, «уродством», пережитком минув-

шего «эксцентрического» или «метафизического» этапа истории. Они ве-

рили в «религию человечности» Конта и Чайковского, а не в нечаевскую

религию революции.

Однако в обстановке насилия и в условиях торжества реакционного

панславизма народники более не могли высмеивать циническое утверж-

дение Нечаева, что «любить народ значит вести его под картечь»

. Что-

бы не утратить самого главного — перспективы драматического социаль-

ного преобразования России, — народники были вынуждены заново

вернуться к вопросу о политической альтернативе самодержавию. Отсут-

ствие какой бы то ни было парламентской или другой легальной оппо-

зиции, открывающей возможность действия, и застарелое предубежде-

ние против «безыдейности» либеральных реформаторов не позволяли им

держаться подальше от водоворота революции.

Вдобавок их манило туда пенье сирены — последнего большого тео-

ретика российского якобинства, Петра Ткачева. Он состоял почти во всех

значительных конспиративных организациях шестидесятых годов, был

убежденным материалистом и поборником всеобщего равенства, заст-

рельщиком войны сыновей с отцами и соавтором прокламации «Моло-

дая Россия». Однажды он объявил, что все человеческие особи старше

двадцати пяти лет должны быть цивилизованно истреблены.

Верный традициям профессиональных революционеров, Ткачев не-

примиримо противостоял смутному оптимизму народничества; но в от-

личие от предшествующих теоретиков революционного дела, он считал

интеллигенцию, породившую народничество, естественной социальной

средой, из которой должны выдвинуться вожди революции. В перепис-

ке с Энгельсом в 1874 — 1875 гг. он предвидел появление в России «ин-

теллигентской революционной партии». В своем русскоязычном журна-

ле «Набат», выходившем в 1875 — 1881 гг. и ориентировавшемся на

интеллигентского, элитарного читателя, он побуждал беспочвенную рос-

471

V. К новым берегам

сийскую интеллигенцию сформировать в своей среде дисциплинирован-

ную, милитаризованную революционную организацию. Он разоблачал

народническую иллюзию опоры на крестьянство и не видел надобности

дожидаться появления городского пролетариата, который будто бы обес-

печит революцию марксистского образца. Единственно важно было со-

здать боевую организацию, способную революционным путем свергнуть

существующий режим. Набат был сигналом военного сбора стрельцов в

Московской Руси; и Ткачев хотел, чтобы его журнал стал таким сигна-

лом для Молодой России.

Ткачев не оказал значительного влияния ни на идеологию, ни на так-

тику второй «Земли и воли» и сменившей ее «Народной воли». Эти ор-

ганизации были верны народническим заветам и продолжали рассчиты-

вать на поддержку крестьян, рабочих, сектантов и других социальных

групп. В духе народнйчества они были революционерами поневоле и пло-

хими организаторами, для которых политическая борьба в основном сво-

дилась к единичным покушениям; недаром они постоянно объявляли

себя всего лишь выразителями «воли народа». И тем не менее народо-

вольческая организация представляет собой если не эхо, то воплощение

основной идеи Ткачева, что Россия может и должна породить из недр

своего беспочвенного интеллигентского сообщества революционную ор-

ганизацию, открыто ставящую своей политической целыо ниспроверже-

ние царизма.

С учреждением летом 1879 г. «Народной воли» революционный экс-

тремизм обрел драматическую программу и всероссийскую организацию,

противостоящие программе и организации реакционного экстремизма,

обретенным ранее, на волне панславистского движения. И так же как

московский панславизм стал политикой некогда либерального санкт-пе-

тербургского правительства, так московское якобинство сделалось поли-

тикой некогда умеренного народнического теневого правительства в

Санкт-Петербурге. Мирный, реформаторский оптимизм и в правитель-

ственном, и в антиправительственном лагере уступил экстремизму. Но-

вый экстремистский энтузиазм слева так же увлек умеренных народни-

ков вроде Михайловского и Шелгунова, как панславистские восторги

заразили умеренных либералов. Проведение террористских кампаний,

конспиративные сборища и прокламации Исполнительного комитета

«Народной воли» обеспечили антиправительственным силам столь же

красочный и драматичный способ существования, как война с Турцией.

Организация «Народной воли» была провидческим предчувствием и'(в

большей степени, чем это обычно замечается) образцом следующей все-

российской организации профессиональных революционеров, вознаме-

рившихся ниспровергнуть царизм, — ленинской партии большевиков. Да

и народнические журналисты вводили в обиход некоторые обыкновения,

458 472

I. Поворот к общественной мысли

предвещающие будущие ленинские находки: ритуальные поношения

«врагов народа», «карьеризма» и «безыдейности», а также суровое редак-

торское и критическое настояние на том, что искусству надлежит усво-

ить реалистический стиль и занимать четкую общественную позицию.

Однако «Народная воля» была куда глубже укоренена в романтичес-

ком, сострадательном мироощущении народничества, чем в расчетливом

якобинстве Ткачева и Ленина. Когда полумертвый царь лежал 1 марта

1881 г. на санкт-петербургской набережной с раздробленными бомбой

ногами, третий террорист, вместо того чтобы бежать, поспешил на по-

мощь раненому и подложил под голову Александру сверток со своей бом-

бой. На суде террористы, верные народнической традиции защиты, при-

знавали свою вину, но отстаивали идеалы, побудившие их к действию.

Желябов настаивал на том, что «сущность учения Иисуса Христа... была

моим первейшим нравственным побуждением» и при любом случае ста-

рался подчеркнуть, с какой неохотой все народники прибегали к терро-

ру и насилию

. После убийства Исполнительный комитет «Народной во-

ли» первым делом обратился не к собратьям-революционерам и не к

революционно настроенной части населения, а к новому царю, призы-

вая его созвать национальное собрание и взяться за реформы, дабы по-

кончить с «печальной необходимостью» кровопролития.

Между тем ускорение террористической кампании, которая разреши-

лась убийством Александра, исполнено некой зловещей иронии. Реши-

тельный поворот народников к экстремизму произошел как раз тогда,

когда Александр стал отходить от экстремизма. В ближнем кругу совет-

ников царя снова начались серьезные обсуждения социальных и поли-

тических реформ. 1 марта, в день убийства, Александр вчерне одобрил

уже год вынашивавшийся проект привлечения к участию в правительст-

ве представителей интеллигенции и буржуазии. Новый поощрительный

интерес, который царь выказывал к деятельности земства (стремясь за-

ручиться его поддержкой в борьбе с терроризмом), вызвал быстрое по-

вышение активности и политической самооценки местной администрации

по всей стране. Народнические журналисты, такие, как Михайловский в

Санкт-Петербурге и Зайцев и Соколов в Женеве, старательно изыскива-

ли возможности сближения народничества и либерализма. Перспектива

возникновения умеренно-реформистского движения на широкой соци-

альной основе представляется задним числом вполне реальной. И народ-

ничество, и либерализм базировались в Санкт-Петербурге и были по су-

ти своей чужды экстремизму.

Но народовольцы ничего не знали о секретном конституционном

проекте, одобренном царем; а либеральные советники царя не имели

представления об умеренных тенденциях, по-прежнему влиятельных в

народническом движении. Раздичия между интеллигентом-народником

V. К новым берегам

и либералом-прагматиком были во многих отношениях даже серьезней,

чем отличие народничества от обеих экстремистских идеологий москов-

ского происхождения. И революционное якобинство, и эволюционное

народничество, и реакционный панславистский империализм были по-

следствиями иконоборческой революции. Их роднила убежденность в

том, что человечество находится на пороге решающих исторических пе-

ремен. И приверженцам одной из этих идеологий легче было усвоить дру-

гую, родственную, чем. сменить идеологический подход к жизни на бо-

лее терпимый и либеральный. Раз начавшись, поиски истины не могут

быть оставлены ради погони за удовольствиями или гипноза полуправ-

ды. Разрозненные идеи дворянских мыслителей превращались у новой

интеллигенции в символы веры и программы действия. Но как бы то ни

было, а интеллигенции этой суждено было воплотить страхи Каткова и

осуществить надежды Ткачева: стать провозвестником революции. Ин-

теллигенция сделалась классом над классами и в эпоху народничества

помогла превратить «проклятые вопросы» дворянского столетия в моти-

вы общественных движений новой России.

2. ТЕРЗАНИЯ

НАРОДНИЧЕСКОГО ИСКУССТВА

Главным явлением народнической эпохи, обусловливавшим творче-

ские поиски тогдашних деятелей культуры, было всеобщее материальное

преображение российской действительности в русле модернизации по за-

падному образцу. Даже в своей начальной стадии при Александре 11 этот

процесс захватывал жизнь гораздо глубже, чем массированная вестерни-

зация дворянского мышления при Екатерине и многосторонние админи-

стративные и технологические перемены при Петре. Лишь в XVII столе-

тии происходило сравнимое по своему психологическому воздействию

вторжение в жизненную толщу. В народническую эпоху произошел, как

и тогда, глубочайший раскол, сопряженный с духовным поиском, цели-

ком затронувший общество и культуру. И как наиболее динамичным и

своеобразным движением XVII в. была деятельность раскольников и дру-

гих поборников старины, так и во времена Александра II первостепен-

ного внимания заслуживает героическое стремление народников отсто-

ять древние начала жизни и культуры. Это сходство помогает объяснить

особую привлекательность для народников старообрядчества и всего пе-

риода русской истории от «Смутного времени» до явления Петра Вели-

кого.

И старообрядцы, и народники отстаивали отчасти воображаемое и

идеализированное прошлое наряду с весьма реальными формами и обык-

новениями старорусской жизни. И то, и другое движение было по сути

своей мирным, нереволюционным, однако порой оно вступало в союз с

насилием и мятежом: с восставшими крестьянами или студентами-тер-

рористами. Но была и существенная разница между второй половиной

XVII и второй половиной XIX столетия. Старообрядцы и крестьяне-по-

встанцы, защищавшие старомосковский уклад, имели ясные религиоз-

ные убеждения и отчетливое понятие о своих врагах — будь то священ-

нослужители обновленной церкви или начальники и чиновники —

служители нового государства. Санкт-петербургские народники, напро-

тив, не имели ни подобия столь ясной веры, ни определенного представ-

ления о том, что им враждебно и кто их враги. По большей части они

были «кающимися дворянами», заражавшими русское общество преж-

ним лихорадочным беспокойством дворянской мысли. Они были испол-

475