Биллингтон Дж. Х. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры

Подождите немного. Документ загружается.

IV. Век дворянской культуры

мидой», а Санкт-Петербург «северной Пальмирой». Имена большей ча-

сти масонских лож были взяты из античной мифологии; повсюду изоби-

ловали скульптурные отображения античности, латинские и греческие

антологии, классические имена и речения. В каком-то смысле столетие

дворянской поэзии обрамлено творчеством Гомера. Первой воспринятой

широким читателем поэмой был «Telemaque» Фенелона, т.е. продолже-

ние «Одиссеи»; первый видный российский эпический поэт Херасков

был известен как «российский Гомер». В последний период царствова-

ния Николая, уже nocjfe смерти Пушкина и Лермонтова, как поэтичес-

кое событие первостепенной важности ожидался перевод «Одиссеи» Жу-

ковского. И Сковороду, и Киреевского их последователи называли

«российским Сократом».

В сознании россиян с классической древностью близко соотносился

неоклассический Ренессанс, который также идеализировался. Прозвище

Белинского «неистовый Виссарион» должно было приводить на память

«Неистового Роланда» Ариосто. Батюшков создал целый культ итальян-

ского Ренессанса. Многие лирические поэты сравнивали себя с Петрар-

кой, а «всечеловеки» вроде Веневитинова желали уподобиться Пико дел-

ла Мирандоле. Литературные кружки той эпохи искали вдохновения в

неоплатоническом мистицизме Флорентийской академии старшего дру-

га и учителя Пико Марсилио Фичино.

В России уже тогда начали тосковать по гармонической соразмерно-

сти пушкинской поэзии и широким жизненным перспективам времен

Екатерины и Александра: появлялось ощущение утраченных возможно-

стей, ставшее для россиян привычным несколько позже. Александров-

ская эпоха осталась золотым веком русской литературы, когда Россия

впервые по-настоящему приобщилась к античному чувству формы и воз-

рожденческому мироощущению.

Быть может, ценнейшим наследием этого исчезавшего неоклассициз-

ма стало множество дворцов, парков и общественных строений в боль-

шинстве городов и во многих российских поместьях. Последний всплеск

строительства грандиозных ансамблей случился в начальные годы царст-

вования Николая: воздвигли триумфальные ворота при тверском въезде

в Москву по Санкт-Петербургскому тракту; московский Большой театр

и Театральную площадь; внушительный комплекс синодальных и сенат-

ских зданий в одной части Санкт-Петербурга и строений, примыкавших

к библиотеке, театру и университету, — в другой; библиотеку, храм и пра-

вительственные здания, составившие великолепное окружение главной

площади Гельсингфорса, новой столицы захваченной Россией Финлян-

дии. Довершение строительства Исаакиевского собора и перестройка ок-

рестной площади в Санкт-Петербурге были последними исполинскими

деяниями такого рода. Стиль становился все более эклектичным и ути-

416

.?. «Проклятые вопросы»

литарным, архитектурное развитие больших городов — дробным и бес-

порядочным.

Сорокалетнее строительство Исаакиевского собора закончилось в

1858 г., том самом, когда Иванов вернулся умирать в Санкт-Петербург

со своим многострадальным полотном. Картина и эскизы Иванова не по-

двигли художников на верность «технике Рафаэля», равно как и Исааки-

евский собор ничуть не способствовал утверждению архитектурной при-

верженности неоклассическому стилю прежних дней

124

Высшим символом классической культуры, к которой россияне жаж-

дали приобщиться, и квинтэссенцией идеальной красоты представлялась

их романтическому воображению Сикстинская Мадонна Рафаэля. Вы-

ставленная в Дрездене — обычном перевалочном пункте российских су-

хопутных путешественников в западные края — эта картина исторгала у

россиян возгласы, обращенные к миру «красоты и свободы!.. Мадонны

Рафаэля и первозданного хаоса горных вершин»

125

. Жуковский часто при-

езжал поглядеть на это полотно Рафаэля и написал о нем в подлинно ро-

мантическом духе:

Ах, не с нами обитает

Гений чистой красоты:

Лишь порой он навещает

Нас с небесной высоты

126

Картина эта стала своего рода иконой русского романтизма. Навес-

тивший Дрезден в пятидесятых годах россиянин писал, что, увидев эту

картину, он «потерял всякую способность думать или говорить о чем-ни-

будь другом»

127

. К этому времени полотно Рафаэля было уже не только

объектом восторженного поклонения, но и предметом ожесточенных

споров. Лунин приписывал ему главную роль в своем обращении в като-

личество

128

. Белинский, двигаясь в обратную сторону, чувствовал себя

обязанным осудить Мадонну за аристократизм: «Она глядит на нас с хо-

лодной благосклонностию, в одно и то же время опасаясь и замараться

от наших взоров, и огорчить нас, плебеев, отворотившись от нас»'

. Гер-

цен возражал, заявляя: в лице Марии брезжит понимание, что она дер-

жит на руках не своего ребенка. Уваров писал о «Дрезденской присноде-

ве», точно в Дрездене миру были явлены новые чудеса

130

. Над

письменным столом Достоевского висела большая репродукция картины

Рафаэля, как бы символизируя сочетание веры и красоты, которое, как

°н уповал, спасет мир.

Но в пятидесятых годах все сильнее ощущалось, что красота поис-

тине «не в мире обитает». Если уж творцам с талантом Гоголя и Ива-

нова удавалось изображать лишь земное страдание, то, вероятно, иных

миров и нет — или они недостижимы посредством искусства. Черны-

417

IV. Век дворянской культуры

шевский, которого побудило оставить семинарию благоговение перед

Гоголем и Ивановым, усомнился в нетленной ценности искусства в сво-

ей диссертации 1855 г. «Эстетические отношения искусства к действи-

тельности». От нее оставался один короткий шаг до заявления Писаре-

ва, что любой санкт-петербургский повар сделал для человечества

больше, чем Рафаэль; до лозунга «сапоги выше Рафаэля» (в другом ва-

рианте выше Шекспира); и до расхожей революционной байки, будто

Бакунин требовал водрузить Сикстинскую Мадонну на баррикаду: авось

вооруженные рабы старого порядка не посмеют тогда стрелять в дрез-

денских повстанцев 1849 г.

Страстное отношение к идеям и окружение каких-то имен и пред-

ставлений^психологическими комплексами вообще характерно для евро-

пейского романтизма, но в России оно было доведено до предела. Пред-

положительное озлобление Бакунина против Рафаэля — как и прежние

яростные нападки Белинского на Гегеля — понятнее, если судить с точ-

ки зрения страсти, а не рассудка. В российской приверженности класси-

ческой древности порой сквозило нездоровое возбуждение, и был эле-

мент сексуальной сублимации в творческой активности того периода.

Удивительный и неповторимый творческий путь Бакунина, равно как и

Гоголя, представляется отчасти некой компенсацией сексуальной непол-

ноценности. Вообще в эгоцентрическом мироздании российского роман-

тизма женщинам отводилось немного места. От одинокого уныния из-

бавлялись прежде всего путем исключительно мужского общения в ложах

или в кружках. От Сковороды до Бакунина наблюдаются несомненные

проявления гомосексуализма, хотя, по-видимому, лишь в его сублими-

рованной, платонической разновидности. Вполне очевидным он стано-

вится в пристрастии Иванова к изображению обнаженных мальчиков;

философское выражение находит в модной убежденности в том, что ду-

ховное совершенство предполагает андрогинию или возвращение к из-

начальному единству мужских и женских свойств. Делая первоначальные

наброски головы Христа — идейного центра его «Явления», — Иванов в

равной мере использовал мужскую и женскую натуру. Гоголь в своем

странном этюде «Женщина» сравнивал стремление художника «превра-

тить бессмертную идею свою в грубое вещество» с попыткой «воплотить

в мужчине женщину»

131

Женщины в романтической литературе зачастую являлись отдален-

ными и идеализированными созданиями, вроде «Орлеанской девы»

Шиллера или его же королевы в «Дон Карлосе». В тех сравнительно ред-

ких случаях в русской литературе того периода, когда женщина изобра-

жалась просто и достоверно — как Татьяна в пушкинском «Евгении Оне-

гине», — ее начинали обожать почти как святую. Зинаида Волконская

была в Риме для Гоголя и Иванова чем-то вроде матери; и страдающие

374 418

3. «Проклятые вопросы»

верные жены ссыльных декабристов стали излюбленными героинями

возвышенного фантазирования, принимавшего форму поэм.

Дворяне-интеллигенты, чья ориентация все-таки оставалась преиму-

щественно гетеросексуальной, были нередко столь же глубоко несчаст-

ны в личной жизни. Склонные к экспериментаторству и непостоянные

в идейной области, они были такими же и в отношениях с прекрасным

полом. Более того, любовная неудача сплошь и рядом компенсировалась

идейным увлечением (и наоборот). Всегда эгоцентричные в любви, они

увлекались женщинами и идеями со страстью, замешанной на фантази-

ровании, которая почти наверняка исключала длительную и прочную

связь. Увлеченность — не важно, женщиной или идеей — предполагала

полное поглощение и сближение самое стремительное. Следовало недол-

гое блаженство, и затем разочарованный дворянин-интеллигент возоб-

новлял неустанные поиски восторгов где-нибудь в другом месте. Его меч-

тательный идеализм целиком слагался к подножию нового обольщения;

прежняя привязанность объяснялась корыстными побуждениями и пус-

тыми соблазнами. Таким образом, идеологические пристрастия зачастую

были продолжением личных отношений, и поведение в одной из этих

сфер жизни можно в полной мере понять, лишь учитывая поведение в

другой.

Было бы, однако, неуважительно и некорректно сводить все дело к

физиологическим факторам. Русские романтики того периода усматри-

вали подобие своей участи в стихотворении Шиллера «Die Resignation»

(«Отречение»). Согласно немецкому поэту, в саду жизни растут два цвет-

ка — цветок надежды и цветок наслаждения, и сорвать оба никому не

удастся

132

. Российские дворяне без колебаний выбрали надежду. Непо-

стоянные в вере и любви — пренебрегавшие двумя из трех заповедей,

данных апостолом Павлом молодой коринфской церкви, — смятенные

духом россияне крепили в себе надежду. Не стесненное действительно-

стью и исполненное страсти ожидание — вот главнейшее наследие, за-

вещанное столетием дворянской культуры веку грядущему. Мыслящая

российская элита, неудачливая в личной жизни и в идеологии, все более

напряженно ожидала пророческих озарений от истории и искусства.

В основе этой ситуации лежало не только сопутствующее разочаро-

ванию в действительности стремление «вернуться в лоно», но, быть мо-

жет, также и подсознательная тоска по «иной Руси», от которой отвер-

нулось дворянство как класс. Порой кажется, будто заблудшие

аристократы ощупью ищут пути назад в смутно памятный, полузабытый

мир Московии, где вера не задавалась вопросами, а истину вещали ис-

торики и художники по призванию — монастырские летописцы и ико-

нописцы.

IV. Век дворянской культуры

Пропавшая Мадонна была, может статься, вовсе не Рафаэлевой, по

сути дела неведомой, а скорее православной иконой Богоматери. Икона

является средоточием пророческого сна, за объяснением которого Тол-

стой ездил к старцам в Оптину Пустынь. В этом сне одна лишь свеча теп-

лится в темной пещере перед одинокой иконой Богоматери. Пещера пол-

на безликого народа, молитвенно скорбящего о пришествии царства

Антихриста; а митрополит Филарет и фанатичный духовник Гоголя отец

Матвей Константиновский, трепеща, стоят снаружи, не смея войти.

«Страх и трепет», которого Кьеркегору недоставало в самодовольном хри-

стианстве Европы XIX столетия, ощутимо присутствуют в этом сне — как

присутствуют они в изображении уродливых, трясущихся и нагих стари-

ков, насилу ведомых Иоанном Крестителем в реку Иордан в одном из

лучших набросков Иванова

; и более чем достаточно того и другого в

дрожащем, исхудалом Гоголе, насильно обложенном пиявками и про-

стертом нагишом на своем сотрясающемся смертном ложе под иконой

Приснодевы.

Отец Амвросий объяснил Толстому, что во сне его явлена участь хри-

стианской России, которая «взирает с живым чувством, печалью и даже

страхом на прискорбное состояние нашей нынешней веры и нравствен-

ности, однако не смеет приблизиться к царице небесной и просить ее за-

ступничества за народ в пещере».

Когда интеллигенты медленной вереницей начали возвращаться к

церковности в позднеимперские времена, один из новообращенных упо-

добил этот процесс обмену Сикстинской Мадонны на икону Владимир-

ской Богоматери

134

. И в том, и в другом случае отсутствовавший Бог яв-

ляется в женском облике — и связан при этом не только с христианским

образом Приснодевы, но, вероятно, также и с «матерью сырой землей»

дохристианской Руси и с La Belle Dame Sans Merci европейского роман-

тизма.

3. «Проклятые вопросы»

«Гамлетовский вопрос*

Хотя ни один из «проклятых вопросов» не получил в «замечательное

десятилетие» достойного ответа, споры вокруг них, однако, были теперь

заключены в пределы неких основополагающих допущений. Истину над-

лежало искать в истории, а не по ту ее сторону. Особая судьба России

должна осуществиться в процессе грядущего искупления человечества.

Новое, провидческое искусство призвано возвестить эту судьбу и повес-

ти народ ей навстречу. Золотой век «находится не позади, а впереди нас»:

исполнятся сроки, прометеевы труды человека завершатся, и он отдох-

374

нет душою и телом в вечном и восторженном слиянии с неуловимыми

женственными началами истины и красоты.

Но и под знаком этого смутного романтического миропонимания рос-

сияне неустанно доискивались более полных ответов. Что это за истина,

что за судьба? Где будет обретено женское начало? А более всего — ка-

кую именно весть несет нам провидческое искусство?

Таким образом, сколь бы несуразными ни казались российские идеи

западному уму, движущей силой российского мышления в этот период

была, в сущности, практическая надобность найти более определенные

ответы на эти весьма настоятельные вопросы. Формальная, логическая

сторона дела никого не интересовала: она казалась пережитком искусст-

венного «псевдоклассицизма» XVIII столетия. Не боялись искать истину

в фантазиях и символах, хотя оккультизм сам по себе потерял ту притя-

гательность, какую имел в александровскую эпоху. Люди «изумительно-

го десятилетия» желали ответов на вопросы, которые неизбежно возни-

кали и приобретали насущное значение на избранном ими новом пути.

Допускалась любая непоследовательность или нелепица, лишь бы мыс-

литель сохранял преданность «интеллигенции» в том провидчески духов-

ном смысле, в каком понимали это слово Шварц и Сен-Мартен; лишь

бы он оставался тем, кем ему повелевали быть профессора-щеллингиан-

цы и гегельянцы: «жрецом истины».

В своем пламенном желании изыскать ответы на «проклятые вопро-

сы» дворяне-интеллигенты постоянно смешивали факты, фантазии и

пророчества. Они создали невиданный сплав напряженной искренности

и идеологической несообразности, который привлекал и повергал в от-

чаяние почти всякого серьезного исследователя российской мысли. Не

будучи дворянином, «неистовый Виссарион» Белинский был живым во-

площением этого сплава. Тот особый авторитет, который он — и избран-

ная им в качестве идеологического оружия литературная критика — при-

обрели в культуре позднеимперского периода, невозможно оценить по

достоинству, не ощутив, какая невыносимая жажда ответов стоит за рус-

скими идейными исканиями. В знаменитой сцене, которая стала леген-

дарной для возникавшей российской интеллигенции, Белинский отка-

зывается прерывать длившийся ночь напролет жаркий спор, гневно

изумляясь, что его друзья готовы завтракать как ни в чем не бывало, ког-

да у них еще не решен вопрос о существовании Бога.

Белинского ничуть не смущали его собственные противоречия и за-

вихрения. Он не собирался использовать в российском обиходе опрят-

ные, но чуждые категории классической мысли — и уж тем более сте-

рильные и убогие категории робких буржуазных мыслителей. «Для

меня, — писал он, — мыслить, чувствовать, понимать и страдать — од-

но и то же»

. Книги, проходившие на Западе почти незамеченными,

421

IV. Век дворянской культуры

оказывались для него и его современников причиной напряженнейших

личностных и духовных кризисов. Белинский и другие литературные кри-

тики и книжные обозреватели напряженно вчитывались в них, выиски-

вая намеки на «новые откровения» и пророчества, которые полагалось

искать в литературе, согласно Шеллингу и Сен-Мартену.

В особенности стремился Белинский обнаруживать в творчестве рос-

сиян-современников образчики нового провидческого искусства, кото-

рое, как утверждал его учитель Надеждин, возвышается над классициз-

мом и романтизмом. Великие русские романы шестидесятых и

семидесятых годов могут считаться такими образчиками, и невозможно

вполне оценить их гениальность, не поняв, до какой степени на них по-

влиял и вызвал их к жизни философский и критический накал, внесен-

ный в общественное сознание Белинским.

Россияне искали в литературе не развлечения, а откровений. Начав

перечислять западные литературные влияния на российскую мысль,

окончить этот перечень едва ли удастся. Помимо столь самоочевидных

имен, как Шиллер, Гофман и Жорж Занд

136

, в него входят и такие поч-

ти вовсе забытые второстепенные личности, как Виктор-Жозеф Жуй, чьи

описания парижской жизни прилагались к описанию санкт-петербург-

ской и обрели новую живость у Гоголя'

. Быть может, главнейшим из

всех был сэр Вальтер Скотт, которого Гоголь именовал «шотландским ча-

родеем» и чьи произведения вдохновляли как изучение истории, так и

исторические повести

131

*. Стилизованно-средневековые романы придава-

ли активную историческую целеустремленность «духовному рыцарству»

масонства высоких степеней. Россияне мечтали стать «рыцарями на час»,

как была озаглавлена знаменитая поэма Некрасова; или воспроизвести

мужскую дружбу и несусветный героизм маркиза Позы и Дон Карлоса в

противоположность деспотизму Великого Инквизитора и Филиппа II в

шиллеровском «Дон Карлосе». Они присоединялись к метафизическим

исканиям своих излюбленных романтических героев — подобных Каину

и Дон Жуану Байрона или Фаусту и Вильгельму Мейстеру Гёте.

Но один литературный персонаж был, по-видимому, особенно бли-

зок по духу дворянскому столетию. Он первенствовал на театральной сце-

не во все годы «замечательного десятилетия», он вдохновил одну из са-

мых длинных статей Белинского и сохранял неизъяснимую

притягательность для новейшей русской мысли: это шекспировский Гам-

лет.

Романтический интерес к истории печального принца возник на вос-

токе Прибалтики, в сумрачных пустошах, разделявших германский и сла-

вянский миры. Именно в Кенигсберге (ныне Калининград) «волхв Севе-

ра» (по слову Гёте) Иоганн Гаман впервые разъяснил юному Гердеру, что

сочинения Шекспира являются откровением, равным Библии, а «Гам-

374

3. «Проклятые вопросы»

лет» должен использоваться как первичное пособие для их символичес-

кого толкования

139

. Гаман был влиятельным пиетистским проповедни-

ком, знатоком оккультизма и заклятым врагом избыточного, по его мне-

нию, рационализма своего соседа и современника Иммануила Канта.

Влияние Канта на последующее развитие западной философии было ог-

ромным и, по сути дела, решающим, но непосредственное воздействие

личностей, подобных Гаману, на обыденное мышление было гораздо

больше кантовского, особенно в Восточной Европе. К добру или к худу,

но критическая философия Канта не удостоилась в России серьезного

изучения до конца XIX в., зато квазитеософская идея Гамана об изыска-

нии в литературных текстах философско-символических значений стала

в российском мышлении общим местом.

К тому времени, как Гердер двинулся на восток и переехал из Кениг-

сберга в Ригу, «Гамлет» уже получил признание в России, став одной из

первых пьес, регулярно ставившихся на русской сцене. Сумароков поло-

жил начало российскому критическому обсуждению трагедии: он без

лишней скромности заявил, что значительно улучшил оригинал в своем

вольном переводе 1747 г. То ли Гердер с кем-нибудь поделился востор-

женным отношением к оригиналу шекспировской пьесы, когда жил в Ри-

ге, входившей в состав Российской империи, то ли его вкусы были вос-

приняты опосредованно ввиду его влияния на позднейшую немецкую

романтическую мысль, однако же «Гамлет» сделался пробным камнем

для русского критического воображения.

Чрезвычайная популярность «Гамлета» в России, быть может, отчас-

ти объясняется некоторым его сходством с народной драмой о злом ца-

ре Максимилиане и его добродетельном сыне. Но главная причина не-

преходящего интереса дворянства к этой трагедии — в романтической

привлекательности самого характера Гамлета. Российские дворяне чув-

ствовали странное родство с этим высокопоставленным придворным, ко-

торый призван выполнить некую миссию, однако же выполнению ее пре-

пятствует его духовный облик, в котором нерешительность сочетается с

поэтическими раздумьями. Уже в начале XIX в. вовсе не казалось удиви-

тельным, что русский аристократ отлучается с корабля, чтобы навестить

«гамлетовский замок» в Эльсиноре. Возвышаясь на датском берегу про-

лива, соединяющего Балтийское море с Атлантикой, этот замок возни-

кал перед русскими кораблями на пути в Западную Европу, точно мрач-

ный, заброшенный маяк. В 1816г.Лунин посетил его ночью, направляясь

в европейские края, где сделался революционером

141

Особое внимание всегда притягивал знаменитый монолог «Быть иль

не быть», где россияне усматривали постановку одного из своих «про-

клятых вопросов», решение которого было в буквальном смысле делом

жизни и смерти. Пресловутую вступительную фразу в 1775 г. перевели

423

IV. Век дворянской культуры

как «Жить иль не жить?»

142

, и вопрос о том, кончать или не кончать с со-

бой, впоследствии стал известен в российском культурном обиходе как

«гамлетовский вопрос». Это был самый глубоко личный и метафизичес-

кий из всех «проклятых вопросов», и для многих россиян он перевеши-

вал все остальные.

Весной 1789 г., когда над Европой уже нависла тень Французской ре-

волюции, беспокойный молодой дворянин Николай Карамзин писал

швейцарскому френологу Лафатеру, взыскуя ответа на вопрос, зачем на-

до оставаться в живых. Никакой подлинной радости в жизни нет, жало-

вался он, и нет никакого удовлетворения в сознании собственного бы-

тия. «Я есмь, и мое я — для меня загадка, которую я не могу разрешить»

Три года спустя, вернувшись в Россию после длительных странствий по

Европе (гдеЪн не преминул посетить Лафатера и побывать на представ-

лении «Гамлета» в театре «Друри-Лейн»)

144

, он написал повесть — и не о

социально-политических треволнениях, сотрясавших континент, а о

«Бедной Лизе», которая разрешает загадку бытия, покончив с собой. Са-

моубийство от чувствительности — в знак протеста против бесчувствен-

ного мира — стало излюбленным предметом разговоров и размышлений.

Нередко молодые дворяне ездили на пруд, в котором якобы утопилась

Лиза, погибнув на манер Офелии. Мрачное развлечение, известное под

названием русской рулетки, было, по-видимому, изобретено исключи-

тельно от скуки дворянами из числа гвардейских офицеров.

Радищев был, вероятно, первым, кто уделил специальное внимание

гамлетовскому монологу в своем последнем сочинении «О человеке, о

его смертности и бессмертии» — и впоследствии решил вопрос на свой

лад, покончив самоубийством в 1802 г. Уже в последнее десятилетие

XVIII в. заметно возросло число самоубийств среди дворян. Героическое

самоубийство рекомендовали к исполнению римские стоики, которые

были во многих отношениях главными героями классической древности

для дворян XVIII столетия. Хотя «разочарование в жизни» было общеев-

ропейским явлением и русское выражение «мировая скорбь» является

буквальным переводом немецкого «Weltschmerz», слово «скорбь» звучит

весомей и не столь сентиментально, как немецкое «Schmerz», боль. В по-

следние годы царствования Александра I самоубийства дворян стали

обычным явлением, вызывали глубокую озабоченность правительства и

служили веским доводом в пользу усиления цензуры и укрепления госу-

дарственной дисциплины

145

Однако же суровое правление Николая I отнюдь не избавило россий-

ских мыслителей от их сугубой занятости «гамлетовским вопросом». По

сути дела, как раз поиски смысла жизни — гораздо более, нежели этно-

графическая любознательность или реформистские убеждения, — вдох-

новили обращение к «народу» Белинского (а за ним и радикальных на-

374

3. «Проклятые вопросы»

родников). Сам Белинский полагал, что именно озабоченность «прокля-

тыми вопросами» и отличает его время от ломоносовского и от самоуве-

ренного, космополитического Просвещения: «Во время Ломоносова нам

не нужно было народной поэзии: тогда великий вопрос — быть или не

быть — заключался для нас не в народности, а в европеизме»

146

Деятелям «замечательного десятилетия» — многие из которых обду-

мывали или даже совершили самоубийство — Гамлет казался едва ли не

зеркалом их поколения. В этом, как и почти во всяком другом тогдаш-

нем смысле, Гегель был их косвенным и непризнанным наставником. Ге-

гель связывал меланхолию и нерешительность Гамлета с его субъекти-

визмом и индивидуализмом — отсутствием у него «ясного

мировоззрения» и «властного чувства жизни»

147

; то же самое относится

ко всякому человеку нового времени, находящемуся вне разумного ис-

торического процесса в качестве заносчивого и обособленного индивиду-

ума. Этот уничижительный гегелевский синоним «индивидуальности»

Белинский нарочито отнес к себе в своем знаменитом письме Боткину с

отречением от Гегеля. И именно в контексте этой странной заочной по-

лемики, которую Белинский затеял с Гегелем — неизменно принимая ос-

новополагающую гегелевскую терминологию, определения и самый

предмет спора, — следует понимать пространное рассуждение Белинско-

го о Гамлете в статье 1838 г., где принц изображался истинным идеали-

стом, загубленным подлостью окружающей действительности

141

Белинского пленил не только сам по себе обреченный идеализм Гам-

лета, но и тот пафос, с каким сыграл роль принца Павел Мочалов. Этот

изумительный актер постоянно играл Гамлета до своей смерти в 1848-м,

последнем году «замечательного десятилетия». Пьеса стала настолько по-

пулярна, что ее упрощенные версии разыгрывали самодеятельные кре-

постные труппы для развлечения своих владельцев-помещиков; а выра-

жение «трясучий Гамлет» обозначало в разговорной речи труса

149

Мочалов был первым в ряду великих деятелей сцЬны, которые сдела-

ли российский театр позднеимперского периода незабываемым явлени-

ем. Характерное свойство игры Мочалова — равно как танца Нижинско-

го и пения Шаляпина — его способность целиком входить в роль. Как

позднейшим поколениям трудно было представить себе «Бориса Годуно-

ва» без Шаляпина, а «Видение розы» без Нижинского, так и россияне

сороковых годов не представляли «Гамлета» без Мочалова. Простой кре-

стьянин, разумеется, всегда помышлял о Христе в полном согласии с его

иконописными изображениями. Народные святые были «весьма схожи»

с иконописными ликами, и герой-дворянин испытывал потребность

стать «весьма схожим» со сценическими лицедеями. Станкевич призна-

вался, что ходит в театр, как «во храм», и что его собственный стиль по-

ведения сложился под сильным воздействием игры Мочалова

425

IV. Век дворянской культуры

Тургенев использовал «Гамлета» как символический образ для харак-

теристики дворянской интеллигенции позднениколаевской поры в сво-

ем знаменитом эссе «Гамлет и Дон-Кихот». Незадолго до этого он вывел

одного из самых хрестоматийных гамлетовских героев русской литерату-

ры в своем первом романе «Рудин», и теперь повел речь о противопо-

ложном, но тоже типичном донкихотовском типе — типе простодушно-

го энтузиаста, который безраздельно отдается служению идеалу, не

страшась насмешек современников. Такие личности стали весьма замет-

ны ввиду донкихотских сЪциально-преобразовательных устремлений по-

следующих десятилетий, но «гамлетизм» оставался вполне типичным для

представителей русской мысли. И даже многим будущим литературным

героям Тургенева суждено было кончить самоубийством.

Конфликт этих двух типов отражает история жизни одного из самых

интересных мыслителей России второй половины николаевского царст-

вования — В.С.Печерина. Видится некая поэтическая правомерность в

сходстве его фамилии с фамилией лермонтовского беспокойного и сум-

рачного «героя нашего времени». Но действительный Печерин был еще

более смятенной и романтической личностью, чем вымышленный Печо-

рин. Он оставил филологию и обратился к поэзии, перешел от социализ-

ма к католичеству, попал в английский монастырь, а затем — в ирланд-

скую больницу в качестве духовника; там он и умер в 1885 г., издали

восхищаясь российским народничеством, в чем-то изначально ему со-

звучным. Он промучился всю жизнь — и не столько опасением, что все

его идеалы иллюзорны, сколько грызущей неуверенностью в том, что

жизнь вообще имеет смысл. В студенческие годы его навел на «гамлетов-

ский вопрос» Макс Штирнер, чьи берлинские лекции вдохновили его за-

мысел драматической трилогии — одной из многих незаконченных рос-

сийских трилогий XIX столетия. Первая часть этого безымянного

сочинения представляет собой причудливый апофеоз идеи Штирнера,

,что человек способен достичь божественности, совершив доброхотный

акт самоутверждения: самоубийство. Главный герой (носящий возвы-

шенное германское имя Вольдемар) не только сам кончает с собой, но и

убеждает свою возлюбленную (наделенную одухотворенным именем Со-

фия) последовать его примеру. «Sophie! — говорит он ей. — Твое имя оз-

начает Премудрость! Божественную Премудрость!.. Вопрос один: Быть

иль не быть?»^

Вторая часть трилогии, озаглавленная «Торжество смерти», разраба-

тывает эту тему с вампирским упоением: Король Немезис созерцает все-

ленское истребление — возвещаемое бурей, музыкой сфер и пятью па-

дающими звездами по числу повешенных главарей декабристов. Хор в

честь смерти звучит эхом мрачных мыслей пушкинского «Гимна в честь

чумы» и переполнен апокалипсической и романтической символикой.

374 426

3. «Проклятые вопросы»

Смерть является в виде юноши на белом коне; его приветствуют как «Бо-

га свободы, Бога движенья, вечного преображенья». Затем сцена расчи-

щается для последнего монолога, который и завершает эту вторую (и по-

следнюю) часть трилогии. Это — песнь умирающего поэта. Поэт, по

словам Печерина, «рыцарь благородный! Несравненный Дон-Кихот!

...Он вождь народный! Он отечество спасет!» И в заключении, обрываю-

щемся многоточием в знак незаконченности, «умирающий поэт» поми-

нает «России светлую зарю» и объявляет: «Я силой благодатною пролыо-

ся на Россию, и Русский нож булатный...»

152

Хотя к разрешению «гамлетовского вопроса» дворянские интеллиген-

ты ничуть не приблизились, сосредоточенность на нем все же помогала

избавляться от второстепенных забот. Пожалуй даже, осмеянное поколе-

ние «отцов», дворян-романтиков, «лишних людей» сороковых годов, в

некоторых отношениях больше способствовало отторжению русской

мысли от косных национальных обыкновений и традиций, чем непри-

миримые «сыновья», самозваные «новые люди» шестидесятых. Одержи-

мый фантазированием романтизм николаевской эпохи отметал мелочные

помыслы так же решительно, как сметались с подмостков действующие

лица в последнем акте «Гамлета» или в заключительной сцене «Торже-

ства смерти». Страсть к разрушению, которая вырвалась в Европу к кон-

цу сороковых годов в лице Бакунина, являлась всего лишь предельным

выражением философского отчаяния, произведенного взаимодействием

германских идей, славянской восторженности, личных разочарований и

скуки провинциального дворянства. На примере Бакунина видно, как ви-

дение «занимающегося рассвета», «избыточная сила» и «закаленные но-

жи» из эмоциональных возгласов «умирающего поэта» становятся жиз-

ненной программой активного революционера. Его бурная

жизнедеятельность предзнаменовала, а в какой-то степени и предопре-

делила преизбыток донкихотских затей и устремлений, заполонивших

Россию в бурные времена царствования Александра II. Все тогдашние

движения — якобинство, народничество, панславизм и разновидности

того, другого и третьего — не поддаются пониманию в обычных'катего-

риях социально-политического анализа и могут рассматриваться как не-

сообразные, но героические попытки воплотить в жизнь то, что прозре-

валось и предчувствовалось в воображении и никак не получалось в

искусстве. Отсутствует завершение печеринской трилогии, нет и следа

«Рая» гоголевской «Поэмы», не написаны новые иконы для так и не воз-

двигнутого ивановского храма.

Одной из могущественных, хоть и незримых сил, притягивавших рус-

ских дворян к «проклятым вопросам», была удушливая, неодолимая ску-

ка российской жизни. Дворянам — обожателям Франции или Германии

Россия казалась огромной и затхлой провинцией Европы. Жизнь была

IV. Век дворянской культуры

однообразной чередой ничтожных происшествий в каком-нибудь зате-

рянном городке «N-ской губернии», как в «Ревизоре» или «Коляске» Го-

голя. Сдавленная истерия находила выход в провидчестве. И даже путе-

шествуя, россияне жаловались, подобно Белинскому: «Скука — мой

неразлучный спутник»

153

. Под вопрос неизбежно ставилась ценность

жизни вообще; к этому побуждало чувство, выраженное в скорбной кон-

цовке трагикомического шедевра Гоголя — «Повести о том, как поссо-

рился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «Скучно на этом све-

те, господа!»

Когда в XX в. в России наконец осуществились революционным пу-

тем социальные преобразования, сталинская «новая советская интелли-

генция» старалась всячески осмеивать Гамлета как символического пред-

ставителя неуверенной и нерешительной старой интеллигенции. В

постановке «Гамлета» времен первой пятилетки датский принц изобра-

жался обрюзглым и развращенным трусом, вполпьяна декламирующим

в кабаке «Быть иль не быть»

154

. Один тогдашний критик дошел до ут-

верждения, что подлинный герой пьесы — Фортинбрас. Только у него

есть определенная цель; а тот факт, что он является на сцену победите-

лем с поля брани и произносит последнюю реплику пьесы, символизи-

рует торжество разумной, воинствующей новизны над «феодальной мо-

ралью», из-за которой весь последний акт до прибытия Фортинбраса

происходит бессмысленное кровопролитие

155

Однако же сталинская модернизация отнюдь не отличалась разумно-

стью, и российскую сцену не заполонили безликие подобия Фортинбра-

са. Дворянское столетие оставило в наследство будущему неугасимую тре-

вогу и безответные вопросы, которые продолжали волновать более

сложную культурную среду, образовавшуюся в наступающем веке эконо-

мического роста и общественного подъема.

К НОВЫМ БЕРЕГАМ

Вторая половина девятнадцатого столетия

Поиски новых жизненных и художественных форм, на фоне социальных

неурядиц, промышленного развития и урбанизации второй половины XIX в.

Символический образ корабля в открытом море, плывущего к иному берегу.

Постепенный поворот к общественной мысли в последние годы царствова-

ния Николая I; влияние французского моралистического социализма; кружок

Петрашевского в 1840-х гг.; Александр Герцен (1812— 1870) и Михаил Ба-

кунин (1814 — 1876) и обращение надежд к России после разгрома револю-

ций 1848 г. на Западе. Железная дорога как провозвестие перемен и апока-

липтический символ распространения их на провинцию.

Исполненный исторической иронии рост революционного радикализма во

время сравнительно либерального царствования Александра II (1855 — 1881).

Воздействие иконоборческого материализма на молодое поколение, или «но-

вых людей», в начале 1860-х гг. — в тот самый период, когда Александр ос-

вободил крепостных, учредил суд присяжных и в какой-то мере допустил

местное самоуправление. Поворот к провидческому экстремизму в 1870-х гг.:

возникновение в Москве реакционного панславизма, базирующегося на дар-

винистских идеях о борьбе за существование; и в Санкт-Петербурге — ре-

волюционного народничества, основанного на прудоновской идеализации «на-

рода» и контовской религии человечества.

Особый тонус искусства эпохи Александра II, сочетающего беспощад-

ный реализм материалистических шестидесятых и идеализацию русского

народа, характерную для визионерства семидесятых. Живопись «передвиж-

ников», рассказы Всеволода Гаршина (1855 — 1888); музыка русской нацио-

нальной школы, в особенности великие исторические оперы Модеста Му-

соргского (1839— 1881); психологические романы Федора Достоевского

(1821 — 1881) с их драматическим проникновением «от реального к реаль-

нейшему» и идеологической направленностью на преодоление разлада россий-

ской жизни и сознания.

Чеховское уныние «эпохи малых дел» в царствование Александра 111

(1881 — 1894). Неспособность идеолога реакционного православия, воспита-

теля Александра, Константина Победоносцева (1827— 1907) или вырази-

теля анархических, бунтарских настроений Льва Толстого (1828— 1910)

стать духовными вождями позднеимперской России. Появление сообразован-

430

V. К новым берегам

ных с ускоряющимся темпом жизни 1890-х гг. трех новых перспектив, зна-

менующих отказ от субъективизма и подавленности и преодоление ограни-

ченности прежних идеологических установок. Запоздалое становление кон-

ституционного либерализма в России; его ответственный выразитель и

лидер Конституционно-демократической партии Павел Милюков (1859 —

1943). Успешная пропаганда диалектического материализма в трудах Геор-

гия Плеханова (1856 — 1918); повышенный интеллектуальный интерес к

проблемам экономического развития и образование марксистской Социал-

демократической партии. Новый блестящий апологет мистического идеа-

лизма Владимир Соловьев (1853 — 1900), чья деятельность положила нача-

ло возрождению русской поэзии и давно назревшему развитию в России

философии как научной дисциплины.

К концу 1850-х гг., после смерти Николая I и поражения в Крымской

войне, в ходе подготовки к освобождению крестьян, быстро зрело пони-

мание, что России предстоят огромные перемены. Английские и фран-

цузские корабли, доставлявшие войска на русскую землю во время Крым-

ской войны, угрожали российской культуре несравненно меньше, чем

технические новшества и новые идеи, беспрепятственно хлынувшие в

Россию после заключения Парижского договора. Ибо в царствование

Александра II не просто случилось еще одно опасливое соприкоснове-

ние с «заморскими чудесами», а начался массированный и необратимый

процесс модернизации. Освободив крепостных, создав новый благопри-

ятный климат для иностранных инвестиций и открыв путь индустриали-

зации, Александр II навсегда отрезал Россию от ее стабильного земле-

дельческого прошлого. Однако ни он, ни кто-либо другой не мог

определить в точности, какие общественные и культурные формы при-

мет модернизация великой империи.

Водораздел российской истории в середине XIX столетия отличается

от многих других прежних разграничений между периодами националь-

ной замкнутости — и открытости перед Западом. Ибо обновление, кото-

рое в полной мере началось при Александре, захватило всю страну, а не

только отдельные регионы и социальные слои. Индустриализация и ур-

банизация — при всей их неритмичности и неравномерности — измени-

ли физическую среду обитания и социальные отношения российского

населения самым патологическим образом. До этих пор, до последнего

столетия российской истории, всякое развитие мысли и культуры было

сосредоточено в пределах ничтожно узкого слоя. Крестьянские массы

безмолвно терпели и давали о себе знать лишь во времена военных столк-

новений, народных восстаний и подъема сектантских движений.

431

V. К новым берегам

Окончательное покорение и хозяйственное освоение всей Южной

России в конце XVIII — начале XIX в. увеличило объем крестьянского

населения; и образ степи стал приходить на смену более северному об-

разу леса в российском воображении. Имелись две основных разновид-

ности степного существования; с той или с другой сообразовалась при-

митивная, приземленная жизнь среднего крестьянина. Существование

растительное, чуждое всем устремлениям, было пассивным принятием

превратностей бытия. Альтернативой являлась жизнь хищническая, гра-

бительская — жизнь насекомых, грызунов, диких монгольских карлико-

вых лошадей и городских скупщиков зерна. Пассивное, растительное су-

ществование в какой-то степени отвечало крестьянскому идеалу, но

многие российские крестьяне становились хищниками: с ними происхо-

дило одно из тех превращений, какими изобилует крестьянский фольк-

лор. И не было свир'епее крестьян, ставших землевладельцами или госу-

дарственными чиновниками. Ибо они являлись новыми и сверх меры

голодными хищниками, которым были ведомы секреты растительного

царства: известны потаенные глубины, скрывающие корни растений, из-

вестно, как молчаливые растительные существа ухитрялись уцелеть в бес-

численных нашествиях жадных кочевников. Многие крестьяне втайне

мечтали сделаться хищниками; и, когда власть ослабевала или появлял-

ся провидец, немало, казалось бы, счастливых растений превращалось в

бешеных животных. Впрочем, немало крестьян претерпевало более мир-

ные метаморфозы, понемногу становясь богатеями, которые именова-

лись выразительным русским словом «кулаки».

На протяжении столетия после отмены крепостного права это без-

гласное сословие медленно и неохотно перетекало в города, где подвер-

галось окультуриванию. За этим живым многообразием человеческих су-

деб таился, однако, подспудный вопрос, опять-таки из области

крестьянского фольклора древнейших времен. Поднимались ли массы

над уровнем прежнего животного и растительного существования или эти

низшие формы в конечном счете подавляли зачатки высшей, человечес-

кой культуры?

По мере того как все больше россиян проникалось дворянской ре-

флексией, перед ними вставал вопрос, каким образом Россия сможет под-

няться от растительного и животного степного существования к более до-

стойной жизни. В своих взволнованных спорах россияне самых разных

убеждений нередко использовали метафорический образ корабля в мо-

ре. Как северные холода вызывали тяготение к теплу и огню, так необъ-

ятное однообразие равнины благоприятствовало представлению о водя-

ной шири и странствиях по ней.

В отличие от загадочной птицы-тройки, которая символизировала

Русь у Гоголя, обиходный образ России-корабля имел явственные кор-

432

J..

ни в раннехристианской символике. Подавляющее большинство росси-

ян в середине XIX столетия все еще чувствовали себя надежно во «вто-

ром ковчеге» Русской Церкви, который напоминал им о том, что, ведо-

мая Христом, Церковь не дает смертному сгинуть в море греха и приводит

его в Царствие небесное — так же, как мудрый кормчий приводит стран-

ствующих по бурным морям в безопасную гавань

Сборник церковных законов и правил именовался «Кормчая книга»;

а главнейшие монастыри в большинстве своем находились на островах

или полуостровах, подобно Афонскому, до которого вернее всего было

добираться на лодке. Паломничества большей частью завершались пере-

правой благочестивых странников к святилищу, осуществлявшейся мо-

ряками-священнослужителями. Такая переправа бывала и опасной — на-

пример и в особенности все более популярное плавание на кормчих

ладьях «Вера» и «Надежда» по бурному и льдистому Белому морю в Со-

ловецк. После Крымской войны кормщики этих ладей любили расска-

зывать паломникам, как английские фрегаты не могли повредить мона-

стырь пушечным огнем, ибо Господь чудесным образом отводил ядра,

высылая им навстречу стаи чаек

. Старообрядцы обретали новую надеж-

ду, узнавая о российских открытиях на севере Тихого океана: они пола-

гали, что в тамошних отдаленных от антихриста краях могут обнаружить-

ся на каком-нибудь острове остатки верных сынов благочестной Церкви

Христовой

. Подобно тому как Аввакум в юности узрел во сне свое ре-

лигиозное назначение, когда Господь прислал ему корабль

, хлысты на-

зывали свои бродячие в поисках новообращенных отряды проповедни-

ков «челнами», которыми правят «кормщики»; а ризы посвящаемых

именовались «белыми парусами».

Мирской образ корабля как символа надежды сливался с религиоз-

ным образом церкви как спасительного ковчега, а порой и заменял его.

На русском Севере возникали легенды, где кораблям приписывалось ми-

фическое происхождение и присваивалось особое, неповторимое обли-

чье; при спуске на воду их обычно сопровождали песнопения вроде:

Вода-девица,

Река-кормилица!

...Вот тебе подарок:

Бел о п арус н ы й ко рабл и к!

На юге плавание по Волге связывалось с вольным житьем казаков;

излюбленное народное игрище с песнями и плясками называлось «лод-

ка». Многие «лодочные» песни и изобразительные обыкновения вошли

в фольклор Поволжья и сохранились в представлениях популярных пла-

вучих театров

433

V. К новым берегам

Для мятущихся дворян образ России-корабля давно перестал быть

утешительным. Магницкий сравнивал высшее ученое сословие России

времен Александра I с «кораблем без кормила, влачащимся всяким вет-

ром учения»

, а бывший воспитатель Александра Лагарп мрачно преду-

преждал, что «мы пассажиры на судне революции. Нам должно либо до-

стичь берега, либо утонуть»

. Незадолго до самоубийства Радищев писал

о старом порядке: «И сокрушил наконец корабль, надежды несущий». Он

помогал дворянским мыслителям отвлечь умственные взоры от корабля

и обратить к сопутствующему образу моря. История, заявлял он, движет-

ся в «пенистые волны... в море; а там нет ни предел, ни брегов»

. Позд-

нее Лунин сравнивал свои мысли с «бурями на море»

, а Тургенев упо-

доблял романтическое бегство за границу при Николае изначальным

поискам"восточнославянскими племенами «начальников у заморскцх ва-

рягов». Оторванный от русской почвы, «я бросился вниз головою в «не-

мецкое море», долженствовавшее очистить и возродить меня»

Когда разразилась революция 1848 г., «немецкое море» стало «волн

неистовых прибоем» у поэта Тютчева, в чьих ясновидчески контррево-

люционных стихотворениях Россия уподоблялась «громадному граниту»:

ее «камень неизменный» высится последним оплотом и сулит спасение

Европы от «бурного натиска» революции

. На другом конце политичес-

кого спектра Герцен не оглядывался на этот незыблемый утес, а устрем-

лял взоры «к тому берегу», простирающемуся за пучинами 1848 г. Его

знаменитый некролог к событиям этого года под названием «С того бе-

рега» начинается увещеванием сына не оставаться «на этом берегу»: «Со-

временный человек, печальный Pontifex Maximus, ставит только мост —

иной, неизвестный, будущий пройдет по нем»

Вслед за своим другом Прудоном Герцен надеялся обрести новый

мир, в котором все прежнее страдание «покажется волшебным мостом,

переброшенным через поток забвения»

; однако его преследовал страх,

что всякий мост в будущее может быть воздвигнут — как и Санкт-Петер-

бург с его мостами — лишь ценой человеческого страдания.

И только в следующем, послегерценовском студенческом поколении

«новых людей» раннего периода царствования Александра II россияне

возжаждали покинуть прежние причалы и знакомые маяки. Крупнейший

композитор того времени Модест Мусоргский провозгласил: «К новым

берегам!» бесстрашно сквозь бурю, мели и подводные камни... Сказано:

«к новым берегам», — и возврата нет»

Революционеры-народники путешествовали «вниз по матушке по

Волге» в надежде возродить мятежный разинский дух песнопениями вро-

де нижеследующего:

Ой, ребята, плохо дело!

Наша барка на мель села.

434

V. К новым берегам

Царь наш белый — кормщик пьяный!

Он завел нас на мель прямо...

Подбавим барке ходу,

Покидаем господ в воду

В своих высших проявлениях устремления молодой России были

.(^родни дантовским: тот использовал подобную же метафору в начале сво-

его «Чистилища»:

Для лучших волн подъемля парус ныне,

/: Мой гений вновь стремит свою ладью,

Блуждавшую в столь яростной пучине

Россияне устремлялись вперед очертя голову, вопреки пророческому

Йредупреждению, сделанному тем же Данте в начале «Рая»:

О вы, которые в челне зыбучем...

Поворотите к вашим берегам!

Не доверяйтесь водному простору!

Как бы, отстав, не потеряться вам!

Здесь не бывал никто по эту пору

,: В простейшем своем значении эта образная устремленность в пучи-

ну вод была всего-навсего отражением того факта, что Россия в первой

половине XIX в. наконец стала в полной мере морской державой. Тихий

океан и Черное море открывали уйму новых возможностей для замор-

ской торговли и путешествий; в 1830-х гг. с Санкт-Петербургом было ус-

тановлено регулярное пароходное сообщение; а знаменитое описание

морского путешествия 1850-х гг. в Японию в книге Гончарова «Фрегат

«Паллада» сделало новый жанр приключений на море достоянием рос-

сийского читателя

Неуверенная в направлении движения, взыскующая подлинного са-

мопознания, все более терявшая почву под ногами, интеллигенция по-

зднеимперского периода обнаруживала в образе моря много уровней зна-

чения. Для одних это был символ чистоты и обновления: подобно Китсу,

они видели в нем «волненье вод, приемлющих священное призванье,—

дочиста омыть по всей земле людские берега». Для других океан был сим-

волом романтического освобождения: байроновскими «радостными вол-

нами синего моря», над которыми «мысли безграничны», а «души сво-

бодны»

Наиболее существенным символическим значением моря в россий-

ском сознании второй половины XIX в. стало «безмолвное неведомое»,

безликая крестьянская масса: народ. Относительно привилегированная -

интеллигенция опасливо взирала на крестьянское «взбаламученное мо-

ре» (заглавие весьма популярного романа Писемского 1863 г.); сами же

435