Биллингтон Дж. Х. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры

Подождите немного. Документ загружается.

IV. Век дворянской культуры

союза»

. Каждому студенту надлежало иметь Библию, и библейские ре-

чения, писанные золотыми узорчатыми буквами, украсили стены всех

залов и коридоров. Геология была упразднена как враждебная христи-

анскому вероучению, а математикам велено было указывать, что гипо-

тенуза прямоугольного треугольника изображает собой благодать Бо-

жию, нисходящую на человека при посредстве Христа

. Из библиотеки

изъяли книги, профессоров усадили писать длинные отчеты о своей ду-

ховной жизни, поддерживалась строжайшая дисциплина и введена бы-

ла коллективная читка Писания. Кара за дисциплинарные нарушения

имела три степени, высшая из которых означала одиночное заключе-

ние в каморке, где не было ничего, кроме деревянного стола, скамьи,

огромного распятия и изображения Страшного суда. За таких наруши-

телей прочим студентам велено было молиться; нередко их отдавали в

солдаты

Главная опасность современных университетов была, по мнению

Магницкого, в том, что там преподавалась философия, которая непре-

менно порождала сомнения в истинности богооткровенной религии. Не-

оценимое содействие оказывал ему Рунич, первый попечитель нового

Санкт-Петербургского университета; его называли «эхо Магницкого» и

«труп, оживленный Магницким». Некий немецкий профессор был уво-

лен в 1816 г. в Харькове за то, что он заявлял, будто преступления На-

полеона-заключались в попрании естественных прав народа, а не закон-

ных прав государей. В 1820 г. Рунич и Магницкий расширили фронт

наступления, дружно взяв в оборот профессора императорского Царско-

сельского лицея, который только что осмелился презентовать государю

экземпляр своей книги «Естественное право». На следующий год им уда-

лось добиться изгнания из Санкт-Петербургского университета трех про-

фессоров — преподавателей ведущих дисциплин.

В начале 1823 г. Магницкий развернул широкую кампанию против

«Сатанинского союза», который, как он объявил, вступил в войну со Свя-

щенным союзом. В одном из профессорских сочинений он обнаружил

«доктрины Марата», в другом — тайные умыслы «иллюминатов». В фев-

рале он предложил объявить философию вне закона, предупреждая, что

«от одной строки профессора» могут появиться «до 200 тысяч штыков и

ста линейных кораблей»

. В мае он предавал поношению «кровавую шап-

ку свободы» и «ход того, что называли тогда только «философия» и «ли-

тература» и что называется уже ныне либерализм»

«Прочь алтари, прочь государи, смерть и ад надобны», — вопиют уже

во многих странах Европы. Как не узнать, чей это голос? Сам князь тьмы

видимо подступил к нам; редеет завеса, его закрывавшая, и вероятно ско-

ро уже расторгнется. Последнее сие, может быть, его нападение на нас

есть ужаснейшее, ибо оно духовное. От одного конца мира до другого со-

366 356

2. Контрпросвещение

общается оно невидимо и быстро, как удар электрический, и неожидан-

но все приводит в потрясение. Слово человеческое есть проводник сей

адской силы, книгопечатание — орудие его. Профессоры безбожных уни-

верситетов передают тонкий яд неверия и ненависти к законным властям

несчастному юношеству...»

России же надлежит просто «...так оградить себя от Европы, чтоб и

слух происходящих там неистовств не достигал до нее. Настоящую вой-

ну духа злобы не могут остановить армии, ибо против духовных нападе-

ний нужна и оборона духовная. Благоразумная цензура, соединенная с

утверждением народного воспитания на вере, есть единый оплот бездне,

затопляющей Европу неверием и развратом»

В министерстве духовных дел и народного просвещения были не

очень склонны поддерживать подобные крайности. Один из чиновников

указал на то, что Испания и Португалия, где разразились революции, бы-

ли странами наиболее отсталыми по части просвещения

. Другой напи-

сал, что таким путем государственного благоденствия достигнуть нельзя,

даже «если бы можно было окружить отечество наше китайскою стеной,

которая отделяла бы его от остального мира, если бы потом можно бы-

ло в пределы России перенести испанскую инквизицию XVI столетия и

поручить ей совершенное истребление всего того, что о философии ког-

да-либо было написано»"

. Но Магницкий нашел себе могущественно-

го сподвижника в лице архимандрита Фотия, молодого и фанатичного

аскета, возымевшего влияние на царя, который отступил от давней друж-

бы с Голицыным и обрушил свой гнев на Библейское общество. «Это хи-

трость самого ада... негодные иноверцы... разрушают истинную, божест-

венную веру в России, что составляет непоколебимое ее основание», —

подливал масла в огонь некий анонимный осведомитель адмирала Шиш-

кова

101

. Рунич писал, что важнее всего «вырвать хотя одно перо из чер-

ного крыла противника Христова»

102

Весной 1824 г. Магницкий провожал нового санкт-петербургского

митрополита Серафима в Зимний дворец: тот отправился умолять царя

об отставке Голицына. Магницкий дожидался его на Адмиралтейском

бульваре, чтобы сразу, по выражению лица Серафима, понять, внял ли

Царь его молениям. Новости оказались, разумеется, отрадными для пра-

вославных реакционеров: Голицына лишили всех ключевых постов. Гла-

вою Библейского общества стал Серафим; министерство народного про-

свещения возглавил Шишков. «Чужеземные исповедания» были

выделены в особую категорию и наконец отданы в ведение православно-

го Синода и верховного гонителя Аракчеева. Таким образом, небывало-

му голицынскому сосредоточению духовных и педагогических полномо-

чий в одних руках пришел конец; и растаяла мечта о новой вселенской

Церкви.

IV, Век дворянской культуры

Православие, которое Магницкий противополагал всеобщности,

пользовалось все тою же надконфессиональной терминологией масонст-

ва высоких степеней, какую, бывало, использовал Лопухин. С намеком

на жизненный путь он описывал, как «минует великолепный храм... в

священном мраке, церкви первых веков напоминающем», дабы предстать

пред «единым Всевидящим оком»

103

Подобно де Местру, Магницкий более всего стремился подвигнуть

Россию на борьбу с заразой рационализма, порожденного протестант-

ской Реформацией в религии и Французской революцией в политике.

Оба рекомендовали самые авторитарные средства; но между ними была

кардинальная разница. Де Местр призывал к всевластию международной

церковной иерархии, подчиненной папе; Магницкий же признавал вер-

ховный авторитет за российским царем, опирающимся на свою «иерар-

хию» — гражданское и церковное чиновничество. Де Местр предполагал,

что новая христианская цивилизация возьмет на вооружение классичес-

кую культуру латинского мира, Магницкий же настаивал на том, что рос-

сийская цивилизация должна углублять ощущение своего культурного

родства с Востоком.

Восточные пристрастия Магницкого были отчасти отражением ок-

культного масонства, взлелеявшего идеал новой церкви, грядущей с

Востока. Масонские храмы всегда строились фасадом к востоку, и вся-

кий город, где масоны были особенно деятельны, назывался «ориен-

тальным»

104

. Миссионеры-пиетисты и переводчики Писания на живые

языки из Российского Библейского общества восторженно предвку-

шали богатую «жатву», якобы ожидающую их на восточных просторах

России; и Лопухин утверждал, что «самые искренние приспешники»

России в борьбе с революцией и обмирщением найдутся среди «ази-

атцев от Пекина до Константинополя»'

. Магницкий критиковал

представление Карамзина, будто века монгольского ига были време-

нем упадка Руси; напротив того, заявлял он, татары спасли Русь от

Европы и помогли ей сберечь в чистоте христианскую веру в то вре-

мя, как все прочие христиане впали в ересь. Начиная со своего про-

екта 1819 г. приобщения татар к евангельскому слову, Магницкий вы-

казывал романтическую увлеченность идеей о том, что именно

культивирование восточных связей поможет России выступить в ро-

ли избавителя падшего Запада.

Ориентализм получил новый стимул в том же 1819 г., когда в Санкт-

Петербургском университете была учреждена кафедра арабистики; а в

1822 г. Магницкий выдвинул план создания «Института восточных язы-

ков» в Астрахани для подготовки будущих российских государственных

чиновников, которых надлежало «поставить в сношения с учеными со-

словиями Индии». Он свято верил, что апостольская церковь сохрани-

те?

2. Контрпросвещение

лась в Индии в незапятнанной чистоте, и усматривал библейское влия-

ние на священные индуистские тексты. Он полагал, что супруга Брахмы

Сарасвати — не иначе как Сара, жена ветхозаветного праотца Авраама.

Он организовал поиски забытых сокровищ в армянских монастырях и

пытался снарядить культурно-исследовательские экспедиции в Сибирь и

в Самарканд

106

Вся деятельность Магницкого показывает, насколько российская по-

литическая жизнь тяготеет к крайностям. Именно несоразмерность его

обличений делала их особенно привлекательными; иные его жертвы, по-

жалуй, и сами хотели бы верить, что они столь могущественны и ковар-

ны, как их выставляет Магницкий. В условиях умственного разброда он

предлагал простейшее разрешение всех затруднений: находил врага вза-

мен Наполеона и тем самым побуждал к национальному единству. Все

затруднения порождали «иллюминаты». Революции в Испании, в Неапо-

ле и в Греции были плодами их заговора, продуманного продвижения на

восток. Немецкие студенты уже поддались заразе; но главной целыо за-

говорщиков была православная Россия, оплот Священного союза. Обли-

чая главу симбирских масонов, Магницкий обвинял его в тайных связях

с карбонариями; обличая Феслера, намекал на вероятных подстрекате-

лей-еретиков иудаистского и социнианского толка.

Беспристрастного расследования не производилось, и возникало

смутное впечатление, что и вправду имеются признаки некоего духов-

ного нашествия. Атмосфера таинственности и подозрений сгущалась, и

пылкие проявления верноподданнических чувств представлялись впол-

не уместными. Изобличения и низвержения следовали своим чередом с

неумолимой логикой, и наконец жертвой их стал сам Магницкий. До-

нос на Магницкого как на тайного иллюмината нашелся в бумагах Алек-

сандра после его смерти. Затем присмотрелись к его ректорству в Ка-

занском университете, и враги его не без злорадства обнаружили, что

один из его педелей был евреем и что за семь лет он израсходовал столь-

ко же средств, сколько его предшественник за двенадцать, а того обви-

няли в расточительстве. Напрасно Магницкий возражал, что даже апо-

столы были крещеными евреями и что его обвинители используют

аргументы Вольтера. Он отправился разъяснять свое дело в Санкт-Пе-

тербург, а из своего эстонского изгнания в начале 1831 г. прислал ново-

му царю два устрашающих и подробнейших разоблачения «всемирного

заговора иллюминатов».

Оказывается, иллюминаты наступали на четырех направлениях: ака-

демическом, политическом, церковном и простонародном. «Уравните-

лей», «провозвестников», «методистов» и «раскольников» огулом обви-

няли в пособничестве огромному заговору с целыо подменить

«Царем-товарищем» «Царя-батюшку» простых россиян. И даже консер-

359

IV. Век дворянской культуры

вативная Австрия предположительно засылала в Россию своих агентов,

чтобы препятствовать деятельности российских учреждений

Но Магницкий нажил себе слишком много врагов, а его самый вли-

ятельный друг Аракчеев власти уже не имел. Волна обскурантизма, подъ-

ему которой он столько способствовал, отбросила его самого в стоячее

болото провинциального чиновничества, откуда он мог наблюдать новые

успехи своей былой политики, не имея возможности ими воспользовать-

ся. Он более или менее сотрудничал с журналом, носившим название,

исполненное символики масонства высоких степеней, — «Радуга». Но его

последние сочинения представляют собой всего лишь унылое подтверж-

дение его неизменной враждебности к рационализму: трактат об астро-

логии и ряд заметок, подписанных псевдонимом «Простодум», где он от-

стаивал Немудрящее «мужицкое христианство»

108

Наследие

При Екатерине и Александре Россия основательно европеизировалась

внешне и внутренне, но не обрела способности к соучастию в политико-

административном развитии Запада. Российские города были перестро-

ены по неоклассическим образцам, однако российское мышление оста-

валось по большей части чуждым классической форме и дисциплине.

Социальный эксперимент, начатый обещанием Екатерины учредить са-

мое либеральное и рациональное правление в Европе, завершился тор-

жеством нетерпимости в духе Магницкого и прославлением монгольско-

го ига. Расплывчатые надежды сменились столь же смутными

опасениями; главнейшие же проблемы не только не решались, но даже

не определились. Обсуждение их прервалось прежде, чем в России уста-

новилась сколько-нибудь разумная политическая система или устоялось

продуманное богословие; и самодержавное правление заняло невыгод-

ную и реакционную позицию, ограничиваясь запретом углубляться в на-

сущные вопросы.

Религиозные гонения 1824 г. покончили со всеми умствованиями о

вере в пределах официальной церкви, а расправа с декабристами в сле-

дующем году прекратила всякое обсуждение основных политических

проблем в правительственных кругах. Но однажды пробужденные упова-

нья нелегко подавить. Изгнанные из официального обихода проблемы

продолжали волновать Россию — теперь уже нелегально.

Более того, главные смутьяны александровского века благодаря сво-

ей мученической участи приобрели историческую значительность, кото-

рой не сумели бы заслужить иначе. Судилище, казнь и ссылка декабри-

стов глубоко повлияли на недавно пробужденное нравственное чувство

360

2. Контрпросвещение

• дворянства. Неспособные выработать общую политическую программу,

дворянские мыслители, однако, были едины в своем неприятии «суда над

поколением» и отвращении к казни вождей восстания и к подобостраст-

ным восхвалениям тех, кто поливал грязью несчастных сибирских из-

гнанников. «Аннибалова клятва» Герцена и Огарева, клятва отмщения за

погибших декабристов, стала подлинным началом революционной тра-

диции в России нового времени.

Столь же примечательно то, что в царствование Николая сохраняли

свою привлекательность предложенные при его предшественнике рели-

гиозные панацеи. Многие русские аристократы примкнули к католичес-

кой церкви — особенно после того, как поношение католичества приоб-

рело официальный характер вслед за разгромом польского восстания.

Красавица Зинаида Волконская, близкий друг Александра I и бывшая

фрейлина вдовствующей императрицы, стала видной деятельницей като-

лической филантропии в Риме; она ратовала за воссоединение церквей

и обращение евреев

ю. Софья Свечина, дочь одного из главных совет-

ников Екатерины, сделалась первейшей благодетельницей иезуитского

ордена в Париже. Она основала часовню и славянскую библиотеку и спо-

собствовала вступлению в орден молодого дипломата Ивана Гагарина

Декабрист Лунин обратился в католичество, а вольнодумец Печерин стал

монахом-редемптористом, радетелем дублинской бедноты. Особенно

примечательным было обращение большей части рода Голицыных, ко-

торый с XVII в. первенствовал в деле обмирщения России на западный

манер. Дмитрий Голицын, сын главного российского корреспондента

Дидро, стал католиком и отправился в Балтимору, штат Мериленд, где

оказался первым католическим священником, принявшим посвящение

в Соединенных Штатах. Рукоположенный в 1795 г., он возглавил суль-

пицианскую миссию в Западной Пенсильвании; под его духовным попе-

чением состояла огромная область от Гаррисберга до Эри в штате Пен-

сильвания, и он руководил своей паствой из бревенчатой церквушки близ

нынешнего города Лорегго

Провидческое сектантство также не теряло своей привлекательно-

сти. На юге по-прежнему множились всевозможные «духовные хрис-

тиане». «Молокане», депортированные на Кавказ в 1823 г., приобрели

там много новых адептов, распространив свое влияние даже в преде-

лы Персии. «Духоносцы» обосновались в казачьей столице Новочер-

касске, где различные последователи Котельникова рассказывали о его

мученической кончине в Соловецке и предрекали конец света в 1832,

1843 и 1844 гг."2.

Будь то к добру или к худу, но неортодоксальные религиозные идеи

александровской эпохи оказали куда большее воздействие на последую-

щую историю России, чем тогдашние реформаторские политические

361

IV, Век дворянской культуры

идеи. Религиозные философы конца XIX столетия нередко буквально с

полуслова продолжали мыслителей времен Александра I. В согласии с

основным устремлением былой духовности они склонны были отвергать

как революцию, так и рационализм, и колебались между идеалом суро-

вой инквизиторской церкви (де Местр) и церкви «внутренней», духов-

ной (Лопухин).

Эти два идеала противопоставлены в «Легенде о великом инквизи-

торе» Достоевского. Образ возвратившегося на землю Христа вполне

соответствует лопухинскому идеальному духовному рыцарю и проти-

востоит уверенному в своей правоте красноречивому инквизитору, по-

беждая его духовным оружием безмолвного страдания и свободно да-

руемой любви. Оба идеала присутствуют у Владимира Соловьева,

который сблизился с римским католицизмом и разделял взгляды де

Местра на войну, но над всем этим витало его видение воссоединения

церквей в лоне «свободной теократии»

113

. Даже Константин Победо-

носцев, осуществлявший инквизиторские функции прокурор Святей-

шего Синода, чувствовал привлекательность противоположных идеа-

лов «внутренней церкви» и перевел на русский язык трактат Фомы

Кемпийского «О подражании Христу».

Представляется вполне уместным, что самый знаменитый приверже-

нец идеала новой внутренней церкви в России XIX в. Лев Толстой отдал

несколько определяющих лет своей жизни изучению эпохи Александра.

Плодом его занятий стал, разумеется, величайший русский историчес-

кий роман «Война и мир», который начался с углубленного интереса к

декабристам, а в конечном счете стал эпической панорамой войн с На-

полеоном и изображением сопутствующих им духовных борений.

Впоследствии сам Толстой сделался как бы воплощением архетипа

лопухинского «духовного рыцаря», «обратившись» в новое, чуждое дог-

ме христианство, которое отрицало насилие и учило, что «Царство Бо-

жие внутри вас». Идея Толстого, что человек может отрешиться от ми-

ра зла, вдумавшись в тайный смысл зеленой палочки, заимствована —

быть может, бессознательно — из арсенала масонства высоких степе-

ней, где зеленая палочка являла собой символ жизни вечной. Даже его

пресловутая пародия на масонские ритуальные церемонии в «Войне и

мире» выражает презрение к пустопорожним ритуалам, столь сущест-

венное для Новикова и Лопухина, устремленных к идеалу высшей ду-

ховности. Первое юношеское представление Толстого о новом братст-

ве «всех народов мира под просторным куполом небес» обрело

наименование «муравейное братство», которое явственно отсылает к

идеализированному Моравскому Братству

114

. Толстовское обыкнове-

ние окружать себя Библиями и Евангелиями на всех языках

1,5

и его

общая симпатия к пиетистским протестантским вероучениям напоми-

362

2. Контрпросвещение

нает Библейское общество. В преклонном возрасте он, не жалея сил,

всячески помогал преследуемой секте «духоборов»

116

. Толстой проти-

востоял деместровскому идеалу инквизиторской церкви, однако Соло-

вьев предполагал, что втайне он был не прочь учредить собственную

церковь

117

. Зато исторический скепсис и пессимизм де Местра глубо-

ко повлияли на «Войну и мир»

118

Перенасыщенная умозрениями эпоха Александра, однако же, ском-

прометировала религию в глазах многих мыслящих людей. Собственные

колебания императора как бы поощряли метания между различными ре-

лигиозными вероисповеданиями в погоне за высочайшей благосклонно-

стью. «Искания» быстро вырождались в мелочную грызню и интригант-

ство. Термины «иезуит» и «методист» использовались как обличительные

эпитеты почти столь же часто, как «якобинец» и «иллюминат». Таким

ироническим образом все старания Александра насаждать терпимость

лишь разжигали взаимную озлобленность сектантов.

В довершение иронии, очевидная неспособность Александра власт-

вовать не ослабляла, а скорее усиливала его обаяние. Все застрельщики

реформ идеализировали снисходительного Александра и лелеяли надеж-

ду, что благодушный и загадочный император на самом деле согласен

именно с ними. И действительно, Александр до самой своей смерти был

единственно возможным средоточием всех смутных упований эпохи. Он

оставался Александром Великим для целого полчища новоявленных ев-

ропейских Аристотелей; крестьянство его почти обожествляло и не под-

няло против него ни одного крупного восстания. Католики не расстава-

лись с мыслью, что Александр вот-вот обратится, и лишь смерть

помешала ему; в набожном народном воображении угнездилась мысль,

что он вовсе не умер, а скитается и посейчас под видом простого палом-

ника, Федора Кузьмича

119

Надежды на преображение России под эгидой Александра были

слишком смутными и возвышенными, не сообразованными с реальной

действительностью. Однако же Александр — как и многие другие благо-

намеренные политические лидеры, в которых видели спасителей, — по-

видимому, и сам был заворожен всеобщим обожанием. В последние го-

ды жизни он утратил всякую способность к трезвой государственной

деятельности. «Шарахаясь от культа к культу и от религии к религии, —

жаловался Меттерних, — он обрушил все и не построил ничего»

". Он

скончался, спасаясь бегством от действительности в Крым, посетив по

пути множество церквей, мечетей и даже синагогу; на одре болезни он

отказывался от лечения

121

. Поборник терпимости позволил России пре-

вратиться в страну идейных гонений, анонимных доносов и произволь-

ной ссылки. Самый любимый царь в новой российской истории допус-

363

IV. Век дворянской культуры

тил сползание России к политике, но многом даже более реакционной,

чем павловская.

Большинство ведущих мыслителей тогдашней России — русских, как

Радищев, Новиков, Карамзин, Сперанский, Пестель, Лопухин и Магниц-

кий, или приезжих наставников, как Шварц, де Местр, Баадер и Фес-

лер, — были участниками масонского движения. Хотя масонство фор-

мально не являлось ни политическим, ни религиозным движением, оно

оказало глубокое влияние и в той, и в другой области. Масонство высо-

ких степеней возбудило в россиянах убеждение, что самосовершенство-

вание возможно и что новая храмина Соломона, которую надлежало воз-

двигнуть «истинным масонам», есть синоним нового мира. Однако же не

было никакой возможности выяснить, как и когда этот новый мир будет

воздвигаться. «Можно иметь некоторые знания о масонстве, — говорил

один из его главарей, — но самого масонства не знать»

122

Для культуры дворянской России ложи сыграли приблизительно ту

же роль, что монастыри для культуры Московской Руси. Они образовы-

вали оазисы духовного напряжения и культурной деятельности в унылой

и дикой повседневной действительности самовластья. Подобно древним

монастырям, масонские ложи являли собой вызов властям предержащим

и вместе с тем некую возможность для них. Но Екатерина, а со време-

нем и Александр предпочли заметить в масонстве лишь вызов; именно

таким образом Петр расценивал монашество. Как различные движения

протеста в XVII и XVIII столетиях представляют собой своего рода про-

тиводействие самовластному истреблению древней монастырской куль-

туры, так и идеологическое восстание мыслителей XIX в. является в из-

вестной степени формой протеста против самовластного искоренения

новой масонской культуры.

Священные песнопения этой масонской культуры были выспренни-

ми гимнами, прославляющими абстрактные добродетели и мифологиче-

ские божества. Обряд приема в ложу был своего рода вторым, взрослым

крещением. Священными текстами служили сочинения Бёме, Сен-Мар-

тена, Юнга-Штиллинга и других мыслителей-мистиков, которых чтили

наравне с евангелистами и отцами церкви. Однако же масоны чаяли не

спасения в загробном мире, о котором пеклись монахи, а истины в этом

мире: правды, «двусторонней истины» мудрости и справедливости.

Иконами этой масонской культуры были статуи и бюсты великих

деятелей прошлого. Лишь при Екатерине скульптура приобрела собст-

венное значение в российском искусстве

123

. Бронзовая статуя Петра Ве-

ликого была монументальным объектом поклонения Западу, принадле-

жавшая императрице статуя Вольтера — иконой ее собственной

божницы. У Лопухина был особый сад, заполненный символическими

изваяниями и бюстами «духовных рыцарей» его «внутренней церкви»

124

366

2. Контрпросвещение

Магницкий сделал скульптурные распятия главной деталью обстанов-

ки обновленного Казанского университета; а у Рунича был собствен-

ный бюст Христа в терновом венце

125

Чрезвычайное внимание, уделявшееся чертам лица, отчасти порож-

далось новым энтузиазмом тех, кто открывал для себя воспроизведе-

ние природы в искусстве, бытовавшее на Западе уже несколько столе-

тий; отчасти же оно было новой версией старинной веры иконописца

вто, что живопись есть собеседование со святыми. Частная галерея бю-

стов и живописных полотен во дворце, который Растрелли построил

для Строгановых в Санкт-Петербурге, стала своего рода собранием

икон; а нарисованные в ссылке декабристом Бестужевым живописные

портреты всех участников восстания положили начало новому порт-

ретному мартирологу

126

Герцен, который основал русскую революционную традицию, наме-

реваясь отомстить за погибших декабристов, также испытал влияние

культуры масонства высоких степеней. Об этом свидетельствуют и его

юношеская клятва, и ранние рассуждения о палингенезе («возрожде-

нии»)

127

, и название его первого периодического издания «Полярная звез-

да» (в честь декабристского литературного альманаха, названного так по-

тому, что это был масонский символ и так именовалась ведущая

масонская ложа); и его решение опубликовать в первые же волнующие

годы царствования императора Александра II сочинения главнейшего

«духовного рыцаря» Лопухина. Кстати сказать, многие другие принад-

лежности символики масонства высоких степеней странным образом

вписались в российскую революционную традицию: основополагающий

девиз «Победа или смерть»; верховный символ меча (отображавший на-

добность биться за идею); подчиненный символ кинжала (отображавший

надобность карать предателей); идея писать свои лозунги на кресте; све-

чи в капище, символизирующие свет Адама во человецех и совершенст-

во звездного небосвода, который вскоре усилиями масонов будет низве-

ден на землю. Потушив эти свечи, Романовы не сумели загасить искру,

которая зажгла их; и газета, где Ленин начал пропаганду революционных

идей, взяла своим названием слово, обозначающее ключевой масонский

символ: «Искра» — опять-таки при посредстве декабристского образно-

го словоупотребления.

Масонская культура эпохи Александра, разумеется, далеко отстояла

от революционных движений, которым суждено было использовать ее

символы и приемы. Все масоны заявляли, что веруют в Бога, хотя бог

У них назывался по-разному и был многолик. Он с равным успехом об-

наруживался во внешнем мире (макрокосм), в самом взыскующем его

(микрокосм) и в книгах, несущих откровение (мезокосм). Самое име-

нование Бога имело для русских оккультистов символическое и алле-

365

IV. Век дворянской культуры

горическое значение. Буквы слова БОГ означали «благо», «отец» и «гла-

голь», и это были три сущностные характеристики «Бога над Богом» рус-

ского мистицизма. Посредине слова находилась буква «О» — самодо-

статочный круг совершенства, означающий, что господнему отцовству

несть ни начала, ни конца

128

. Утверждалось, что рождение Христа про-

изошло во всех трех формах: как нравственного воплощения высшего

блага и научного воплощения истинного слова. Таким образом «подра-

жание Христу» означало в масонстве высоких степеней достижение че-

ловеком «двусторонней истины» знания и справедливости.

Но какое отношение таковой Бог имел к России? За тоской и разо-

чарованиями века Александра кроется пафос упоенных мистиков, стре-

мящихся соотнести свои прозрения с действительным миром, и более

глубокая драма пробуждающейся нации, взыскующей национальной

идеи. Де Местр предлагал России катехизис Трентского Собора. Пие-

тистские сектанты уповали на то, что сочиненный Лопухиным «Нравст-

венный катехизис истинного франкмасона» избавит их от «мечтаний, на-

веянных дымом от тусклого огня ложной мудрости»

129

. Консервативные

военачальники с восхищением ставили в пример пиетистский и патрио-

тический «Краткий катехизис германского солдата», которым в 1812 г.

Эрнст Арндт снабдил немецких солдат, воевавших в России против На-

полеона

". Умствующие скептики обращались к вольтеровскому «Кате-

хизису честного человека»

'. Патриотические реформаторы восторгались

русским переводом испанского «Катехизиса гражданина», составленно-

го во время войны на Пиренейском полустрове, и тяготели к воззрению,

выраженному в «Катехизисе» декабриста Муравьева-Апостола: россияне

должны «ополчиться все вместе против тиранства и восстановить веру и

свободу в России. А кто отстанет, тот, яко Иуда предатель, будет анафе-

ма проклят. Аминь»'

Российское политическое кредо при Николае 1 было куда ближе к то-

му, которое сформулировал сановник Екатерины, консервативный исто-

рик М.Щербатов в своем «утопическом» романе 1783 — 1784 гг. «Путе-

шествие в землю офирскую г-на С., шведскаго дворянина», нежели к

любым прописям александровского времени. Щербатов, великий эрудит

и владелец несравненной бибиотеки в пятнадцать тысяч томов, относил-

ся к неупорядоченной умственной деятельности с глубоким подозрени-

ем. Он рекомендовал абсолютную монархию с жесткой сословной струк-

турой и системой образования, целиком приспособленной к разрешению

практических проблем. Религия предполагалась вполне рациональная и

авторитарная. Взамен всякого чтения (даже взамен Библии) рядовой

гражданин получал два новых катехизиса: нравственный и правовой. И

священство, наставлявшее в первом из них, и полиция, внедрявшая вто-

366

2. Контрпросвещение

|рой, должны были преследовать общую цель — поддержание порядка и

|внушение уважения к нравственности и законам'

jv При Николае I Россия обрела и собственный «нравственный», и соб-

ственный «правовой» катехизисы. Первым был «Православный катехи-

зис» митрополита Филарета, вторым — знаменитый циркуляр Уварова,

определявший доктрину «официальной национальности». При этом со-

циальная и экономическая политика вполне соответствовала твердым

принципам, выдвинутым в романе Щербатова. Строго соблюдались со-

словные различия; сохранялась крепостная зависимость крестьянства;

коммерция и промышленность были соподчинены земледелию, которое

Щербатов полагал источником всякого богатства.

В известной степени это было восстановление порядка и разумности

после неразберихи времен Александра. Николай устранил наиболее оди-

озные фигуры «реакционного подъема» середины двадцатых годов: в де-

лах военных Аракчеева сменил Бенкендорф, в деле просвещения Маг-

ницкий сменился Уваровым, церковными делами стал заправлять уже не

Фотий, а Филарет; и образцом стиля стал не архаизированный «славян-

ский» слог Шишкова, а европейски лощеная проза Карамзина. Однако

же политика Николая вызывала больше нареканий ввиду ее окончатель-

ности, отказа предоставить дворянству какую бы то ни было возможность

дальнейшего обсуждения религиозных и политических вопросов. Его об-

щественным идеалом была армия, в которой «царит порядок... никто не

командует, пока сам не научится повиноваться»

134

. Бог был верховным

главнокомандующим, а Николай «подчиненным офицером, каковому по-

ложено добросовестно исполнять приказы и занять достойное место на

великом военном параде в лучшем мире»

135

. Больше никогда, за исклю-

чением нескольких лет при Александре II, Романовы не допускали об-

суждения политических реформ. Больше никогда, кроме как в послед-

ние упаднические годы распутинщины, при дворе не допускались

внецерковные поиски религиозной истины.

Итак, подозрительное отношение к просветительскому рационализ-

му, определившееся в александровское время, имело расслабляющее воз-

действие на последующее развитие российской культуры. Роковым об-

разом сказалось в особенности то, что наивысшего уровня эти

антипросвещенческие настроения достигли как раз тогда, когда Россия

начинала осознавать свою национальную мощь и призвание. Антираци-

онализм получил в России специальные привилегии, поскольку рацио-

нализм отождествлялся с революцией, революция — с Наполеоном, а На-

полеон — с вторжением в Россию и сожжением Москвы.

Новая Москва, поднявшаяся на развалинах старой, вскоре стала за-

тмевать Санкт-Петербург и ставить себя особняком от европейской

культуры. После московского пожара Михаил Загоскин, один из самых

367

IV. Век дворянской культуры

популярных тогдашних писателей, посвятил целую жизнь собиранию

материалов для своих очерков «Москва и москвичи», которые имели ог-

ромный читательский успех, когда наконец вышли в свет в 1840-х гг. Во

вступительном слове он сообщает: «Я изучал Москву с лишком тридцать

лет и могу сказать решительно, что она не город, не столица, а целый

мир — разумеется, русский... Как тысячи солнечных лучей соединяют-

ся в одну точку, проходя сквозь зажигательное стекло, так точно в Моск-

ве сливаются в один национальный облик все отдельные черты нашей

русской народной физиономии... вы найдете в Москве сокращенье всех

элементов, составляющих житейский и гражданский быт России, этого

огромного колосса, которому Петербург служит головою, а Моевка серд-

цем»

136

«Сердце» было важнее «головы» для мистических романтиков новой

московской культуры. Их попытки обнаружить истины, сокрытые в физи-

ономии города, были продолжением оккультистской увлеченности скульп-

турой и френологией при Александре. Самая необычность и архитектурная

беспорядочность Москвы импонировали их воображению. Волшебное зна-

чение усматривали в странных очертаниях древней столицы; между тем в

облике новой находили страшные предзнаменования, чему свидетельством

тогдашний сборник «Физиология Петербурга» и многие другие художест-

венные сочинения

137

. Это была уже не та Москва, что возникала на меда-

лях с латинскими надписями, вычеканенных в честь основания первого

российского университета, где кремлевские башни озарялись рассветным

солнцем

131

*: эту Москву озарял таинственный лунный свет.

Как ночь ясна! Как ярко светит месяц,

Любуяся на спящую Москву!

Видал ли он, гуляя в поднебесной,

Столь пышный град? Видал ли Кремль другой? —

произносил романтический герой трагедии Алексея Хомякова «Димит-

рий Самозванец»

139

Достопримечательная культурная жизнь Москвы при Николае I не

означала, однако, всего лишь возврата к московской старине. Екатерина

и Александр I произвели необратимые перемены в российском мышле-

нии. Дворянство обогатилось живительными впечатлениями Запада, впе-

чатлениями от книг, дотоле недоступных на родном языке — от полно-

го текста Нового завета до «Энциклопедии» Дидро. Они обрели вкус к

товариществу и умственной деятельности в пределах малых сообществ.

Чтение журналов и интерес к произведениям искусства, систематичес-

кое образование и филантропия — все это сделалось неотъемлемой час-

тью быта многих российских дворян.

368

2. Контрпросвещение

Перемены, происшедшие в духовной атмосфере, иллюстрирует лич-

ность человека, который придал законченность официальной государст-

венной философии Николая I, — Сергея Уварова. С тех пор как он впер-

вые провозгласил священное триединство «Православия, Самодержавия

и Народности», вступив в 1833 г. в должность министра народного про-

свещения, и до самой своей смерти в 1855 г., через несколько месяцев

после кончины Николая, Уваров оставался находчивым и неутомимым

апологетом контрпросвещения. Как новый кодекс законов Сперанского,

опубликованный в 1833 г., знаменовал конец всех надежд российского

Просвещения на конституционно-политические реформы, так и издан-

ный в том же году уваровский циркуляр покончил с надеждами на ре-

форму образования. Но в отличие от кодекса законов, писания Уварова

помогали прокладывать новые пути российской мысли: в них еще теп-

лился идеологический пафос отошедшей эпохи.

На первый взгляд Уваров представляется всего лишь очередным эпи-

гоном оккультного масонства — в унисон с ним он заявляет, что истина

и авторитет нуждаются в некой сверхрациональной подоснове и что

именно на древнем Востоке надо искать немеркнущие отблески «утра-

ченного света Адама». Россия должна дорожить своими связями с Азией

и проводить обширные «метафизические раскопки» в своем восточном

наследии, утверждал Уваров в проекте Азиатской академии 1810 г.

140

. Че-

рез два года в его «Опыте об элевзинских таинствах» превозносилось вла-

стительное значение тайны в примитивной греческой цивилизации,

предположительно еще связанной со своими восточными истоками. При

этом имелось в виду, что демократия и критическая философия, за ко-

торые Греция обычно восхвалялась в век Просвещения, были на самом

деле разрушительными силами, подточившими «духовную общность»

141

более раннего, протовосточного социума.

Это раннее проявление проазиатских пристрастий привлекло усилен-

ное внимание после того, как нашествие Наполеона на Россию разогре-

ло антиевропейские и антипросвещенческие настроения. Повторные

декларации Уварова в том же роде в 1830-х гг. соответствовали новому

подъему антизападничества вслед за польским восстанием 1830 г. Плет-

нев, главнейший приспешник и популяризатор Уварова, настаивал на

несовместимости западного классицизма с самодержавием; Осип Сен-

ковский, санкт-петербургский профессор-востоковед, стал проповедни-

ком воззрений Уварова; граф Ростопчин, московский генерал-губерна-

тор во время нашествия Наполеона и автор реакционных памфлетов

против Наполеона, посмертно обрел генеалогию, возводившую его род

к Чингисхану.

«Нам должно овосточиться», — заявлял один из ведущих критиков

142

и как бы в ответ ему азиаты внезапно сделались героями многочислен-

369

IV, Век дворянской культуры

ных и заведомо второсортных исторических пьес и романов — таких, на-

пример, как сочинения плодовитого Рафаила Зотова: от велеречивой са-

ги о битвах его отца-татарина с Наполеоном («Последний потомок Чин-

гисхана») до красочного изображения борьбы просвещенных китайцев с

порочными западными пришельцами («Цзин-Кин-Тонг, или Три добрыя

дела духа тьмы»), А в пьесе 1823 г. «Юность Иоанна III, или Нашествие

Тамерлана на Россию» доходит до того, что монгол-захватчик поучает

русского царя. Альманах 1828 г. довершает картину посредством антоло-

гии монгольских пословиц, составленной с расчетом на читателей, неиз-

менно восприимчивых к такого рода народной мудрости

Паназиатство не стало частью уваровской доктрины «официальной

народности»; но его особый интерес к Востоку предопределил его собст-

венную отдаленность от всевозможных немудрящих призывов вернуться

к простому, чисто русскому быту. Напротив того, он предстает неуверен-

ным искателем некой новой формы самодержавия. Он говорит о «цело-

стных обществах... где торжествует философский элемент»

144

и где по-

верхностных philosophes смущает «целостное мышление», объединяющее

разум, воображение и чувство

145

Уваров полностью разделял распространенное в дворянской среде

презрение к меркантильному Западу и его периодической прессе, кото-

рая «низвергла слово с трона»'

. Но он возводит на свой идеологичес-

кий трон не Слово, которое было в начале, а идеологемы, которых дото-

ле вообще не бывало. Православие составляет лишь треть его формулы,

а его критические сочинения обнаруживают общее безразличие к хрис-

тианству — если не атеизм как таковой

147

. Его устами говорит не вера, а

внутренняя неуверенность и романтическое томление. По-видимому, ему

нужен даже не государь-философ или христианский властитель, а ве-

ликий магистр какого-то оккультного ордена. Его воображаемое «це-

лостное общество» — вовсе не такое, где каждый индивид довел до со-

вершенства свои мыслительные способности и усовершенствовал

общественный порядок в соответствии с нравственным законом. Скорее

это жестко организованная иерархическая структура, управляемая «разу-

мением», не доступным никому, кроме круга посвященных.

Уваров вел борьбу с картезианством и скептицизмом, опираясь не на

традицию, а на новую идеологию, которая, как представляется, нередко

предвосхищает новейший тоталитаризм. В процессе борьбы, однако, он

способствовал возникновению новых проблем. Сделав народность одним

из трех столпов официальной идеологии, он придал дополнительный вес

сомнительному термину, который позднейшие радикалы истолковывали

как «дух народа». Основав в 1834 г. ежемесячный «толстый журнал», по-

стоянный рупор своих воззрений — «Журнал Министерства народного

просвещения», Уваров вступил от лица правительства на зыбкую почву

370

2. Контрпросвещение

идеологической журналистики. Идеализируя «накал идей»

148

на древнем

Востоке, он содействовал новому накалу экзотической мысли, который

стал характерным для эпохи Николая. Выдвинув всеобъемлющую госу-

дарственную идеологию, Уваров способствовал обращению российских

мыслителей к широко поставленным вопросам личной и национальной

веры, которые все больше увлекали россиян по мере исчезновения воз-

можности политических и педагогических реформ.

В век Александра 1 перед воображением открылись новые перспек-

тивы. Несмотря на смирительные меры Уварова, дворянам в царствова-

ние Николая предстоял еще последний период творческой активности,

прежде чем сцену заполонили новые социальные классы с их новыми

практическими интересами, что произошло при образовании более от-

крытого и индустриализованного общества во времена Александра II.

3. «Проклятые вопросы»

3. «ПРОКЛЯТЫЕ ВОПРОСЫ»

При Николае I имперский маятник откачнулся от французского Про-

свещения к германской дисциплине куда более решительно, чем в крат-

кие царствования Петра III и Павла. Различные контакты и связи с гер-

маноязычньпм миром были порой беспорядочными, но становились все

существеннее, и процесс этот достиг высшего уровня во время долгого и

внешне блистательного правления Николая: завязались новые братские

и семейные узы между царствующими фамилиями и аристократически-

ми родами. Российские и германские правители стояли плечом к плечу

на Венском конгрессе в качестве стражей провозглашенного консерва-

тивного возрождения. Будучи не в пример ближе по духу своей германо-

филке-матери, чем космополитам-братьям Константину и Александру,

которые к тому же были гораздо старше его, Николай женился на прус-

ской принцессе и на протяжении всего своего тридцатилетнего царство-

вания теснее и теснее сближался с тестем и шурином, королями Прус-

сии Фридрихом-Вильгельмом III и IV. Присоединение к Российской

империи прибалтийских провинций с их многочисленными немецкими

управляющими, имевшими баронское достоинство, пополнило россий-

скую аристократию немцами столь обильно, что никто не удивился, ког-

да видный аристократ, которому царь пожелал оказать милость, попро-

сил «пожаловать его в немцы»

. Ветераны александровской эпохи,

оказавшиеся в изгнании, жаловались, что вступление россиян в Цент-

ральную Европу погубило Россию: «Немцы покорили Россию тем, что

позволили себя покорить. То же самое случилось в Китае с монголами,

в Италии с варварами и в Греции с римлянами»

Распространив прусский идеал воинской дисциплины на все облас-

ти общественной жизни, Николай стал жупелом для европейских либе-

ралов и националистов. Основой правопорядка сделалась сыскная дея-

тельность новообразованного Третьего отделения; остряки заявляли, что,

согласно Николаю, французская фраза-вывеска le biene-etre general en

Russie («всеобщее российское благоденствие») переводится как «хорошо

быть генералом на Руси»

В известном смысле значение николаевской эпохи в истории России

сходно со значением царствования Петра Великого, которого столь не-

372

устанно превозносили официальные апологеты Николая

. Подобно Пе-

тру, Николай пришел к власти в конце периода религиозного и полити-

ческого брожения, когда, казалось, менялись как институты власти, так

и характер лояльности. Подобно Петру, Николай был прежде всего сол-

датом, с детства зачарованным оружием и военной технологией; и поря-

док он стремился установить по военному образцу с помощью церкви

лютеранского типа, строго подчиненной государству. И так же как Петр

обрел власть, смирив стрелецкий мятеж в Москве, Николай взошел на

трон, подавив восстание декабристов, охватившее новые гвардейские

полки в Санкт-Петербурге.

Разумеется, Петр прорубал, а Николай забивал окна в Европу. Но в

столетие от конца царствования Петра до начала царствования Николая

Россия была открыта столь мощному культурному воздействию Запада,

что его нельзя было прекратить; от западных идей невозможно было про-

сто отмахнуться, как того желал Магницкий. Как вздувшаяся река во вре-

мя паводка, встретив внезапную преграду, не отступает, а разливается

множеством протоков, так и культурный напор проявлялся избытком

идей в областях, дотоле идеями небогатых. Философия, история и лите-

ратурная критика заменили политику и религию, став руслами русской

культуры.

Какое-то время казалось, будто российская умственная жизнь утра-

тила всякую практическую направленность. Многие видные персоны от-

правились гостить за границу, и тамошнее их пребывание, затягиваясь,

превращалось в фактическое изгнание. Многие лучшие умы России

устремились в отдаленные сферы или предались теоретическим изыска-

ниям. В Казани после владычества Магницкого выдвинулся молодой ма-

тематик Николай Лобачевский, который попытался преодолеть ограни-

ченность Евклида с помощью новой «пангеометрии». Его обновленная

геометрия, быть может, крупнейший российский вклад в научную мысль

за все царствование Николая, обеспечила ему беспрецедентные шесть

сроков в должности ректора самого восточного университета России

Другой областью научных достижений стала астрономия, со времен Кеп-

лера побуждавшая ученых Прибалтики, особо озабоченной навигацией,

к усиленным изысканиям. Долгие ночи и северные сияния усугубляли

научную любознательность, и уже в 1725 г. в Санкт-Петербурге появи-

лась обсерватория. Позднее России досталась более крупная обсервато-

рия в Дерпте, а в 1830-х гг. россияне принялись за строительство обсер-

ватории в Пулкове, близ Санкт-Петербурга; когда в 1839 г. строительство

было закончено, она являлась крупнейшей в мире. Директор ее

Ф-Г.В.Струве обратился от литературных занятий к астрономическим

штудиям в последние годы царствования Александра, и делом его жиз-

ни в Пулкове стало исследование довольно туманного астрономическо-

373

IV. Век дворянской культуры

го объекта — Млечного Пути. Не меньший интерес вызывали тогда ко-

меты, поставлявшие материал для оживленной теоретической дискуссии,

особенно в преддверии и после редкостного события — появления в

1835 г. кометы Галлея

. Самый влиятельный философический журнал ни-

колаевской эпохи назывался «Телескоп».

Романтический интерес привлекали и экзотические области самой

Российской империи. Один ученый исследователь, которому пришлось

по возвращении из-за границы в 1830 г. писать пространное заверение в

своей непричастности к масонству и другим тайным обществам, даже

восхвалял огромный и обледенелый арктический архипелаг — Новую

Землю. «Новая Земля, — писал он, — подлинный край свободы, где вся-

кий волен поступать и жить, как ему вздумается... На Новой Земле вся-

кого новоприбывшего приветствуют как честного человека»

Однако же главнейшим видом бегства от суровой действительности

было бегство в немецкую романтическую философию. На почве, осно-

вательно взрыхленной оккультными теософскими изысканиями привер-

женцев масонства высоких степеней, были теперь высеяны семена вели-

ких философских систем Шеллинга и Гегеля. Они давали поистине

обильные всходы, так как эти космические системы не только приноси-

ли мыслящему дворянству утешение в невзгодах николаевского времени,

но также снабжали его словарем, обеспечивавшим обсуждение ряда глу-

боких философских вопросов, волновавших этих мыслителей,

Таким образом, отнюдь не обращаясь к новым проблемам, дворян-

ские мыслители предприняли последнюю героическую попытку разре-

шить старые. Материальный мир, который все больше занимал западные

умы, вовлеченные во всеобъемлющую промышленную революцию, пе-

ред мысленным взором россиян попросту не возникал. По-прежнему

предполагалось, что Вселенной правят таинственные духовные начала; и

небольшие сообщества преданных искателей истины наделялись способ-

ностью понять эти начала и служить им. Когда оптимизм и преобразо-

вательный пафос александровской эпохи повыветрились, российские

мыслители обратились от мира внешнего к миру внутреннему: от прак-

тических задач к умозрительной философии. Под безмятежным обличь-

ем николаевской России общество задавалось тревожными как никогда

вопросами о смысле истории, искусства, да и самой жизни. Все отчаян-

нее силясь дать ответы на эти так называемые «проклятые вопросы», мыс-

лители устремлялись в Германию с не меньшим воодушевлением, чем

сам царь Николай, — но устремлялись в университеты, а не на плацы.

Ответы, которые они находили в философии, преподававшейся в этих

внешне консервативных учреждениях, отличались новизной, а во мно-

гих случаях и потенциальной революционностью.

374

3. «Проклятые вопросы»

Бегство в философию

Древняя Русь многократно и неизменно открещивалась от всякой си-

стематической философии светского характера. «Русские философству-

ют не на словах, а на деле» («Russi inquam 11011 verbis sed rebus sunt

filosofi»

), — печально замечал Крижанич после своих безуспешных по-

пыток ввести в российский культурный обиход XVII столетия западные

философские идеи. Философия отвергалась не только потому, что не тре-

бовалась для спасения души, но и потому, что давала людям возмож-

ность, по словам одного из старообрядцев начала XIX в., «созерцать низ-

вержение царств»

Таким образом, от начала Просвещения философия имела для рус-

ских умов столь же экзотическую привлекательность, что беззаконные

кометы и дальние края. Почти с тех самых пор, как философию вклю-

чили в учебные программы Московского университета, она обрела со-

мнительную репутацию соперницы и потенциальной подмены богоот-

кровенной религии. Даже в первые годы царствования Екатерины

приверженцу философии Юма было предложено подобру-поздорову уби-

раться из университета, а диссертацию, посвященную естественной ре-

лигии, предали публичному сожжению. С основанием новых универси-

тетов в начале правления Александра и притоком профессоров

германской выучки немецкий философский идеализм занял столь проч-

ные позиции, что Магницкий небезосновательно говорил о «подмене

Иоанна Крестителя Кантом и Христа Шеллингом». А к концу царство-

вания Александра лекции по философии читались под таким строгим

надзором, что наиболее серьезные обсуждения универсальных философ-

ских проблем зачастую происходили на медицинском или на юридичес-

ком факультете. После революционного 1848 г. Николай I вообще ис-

ключил философию из числа дозволенных предметов изучения. Этот

невероятный запрет был снят только в 1863 г., однако ряд жестких утес-

нений академической философии оставался в силе до 1889-го"

В результате таких гонений изучение философии не прекратилось, а

скорее было вытеснено из аудиторий в тайные сообщества, из области

критической дисциплины — в сферу некритического энтузиазма. Фило-

софия, которую проповедовал Шварц, была сродни той, что древние гно-

стики противопоставляли мирской суете поздней эллинистической куль-

туры. Шварц верил в сверхразумное знание («гнозис», или мудрость,

премудрость), которое гармонически сольет разум с откровением. Опыт-

ному исследованию естественного мира противополагался мистический

«свет Адама», который человек может вновь узреть лишь посредством

внутреннего очищения и просветления.

375