Биллингтон Дж. Х. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры

Подождите немного. Документ загружается.

Эволюция

древнерусской архитектуры

Выстроенный в конце XII столетия собор св. Дми-

трия во Владимире (илл. IX) свидетельствует о твор-

ческом развитии византийской архитектуры, начав-

шемся во времена Киевской Руси и особенно

характерном для этой лесистой сердцевины Великорос-

сии. Изукрашенный «белый камень» (известняк и рас-

твор) заменил здесь византийский кирпич и цемент,

по-прежнему использовавшиеся как в Киеве, так и в

Новгороде, — способствуя возникновению простых и

массивных структурных форм и появлению поверхнос-

тей, пригодных для лепного ваяния, в то время как

прежде ваятель касался лишь недолговечных деревян-

ных поверхностей. Следы влияния армянского и роман-

ского стилей в структурных формах и в барельефном

изобилии экзотической флоры и фауны — все это под-

тверждает более или менее космополитический харак-

тер домонгольской русско-византийской культуры.

Позднейшая архитектура того же края отража-

ет растущую нетерпимость Московского государст-

ва не только к мирской тематике сакральных изобра-

жений, но и к скульптуре как таковой. И тем не менее

новое стремление к изобретательности в церковной

архитектуре сопутствует неуклонному возрастанию

роли монастырей. Воздвигнутая в начале XVI в. над

воротами в женский монастырь Покрова Пресвятой

Богородицы в Суздале церковь Благовещения (илл. X) —

одно из множества свидетельств строительства

церквей особого богослужебного назначения, необходи-

мых все более приверженному ритуалам и церковнос-

ти обществу. Поклонение Богородице было особенно

истовым на русском Севере (там и вошло в обычай

празднование Покрова Богородицы); а три асиммет-

ричных купола — характерная черта суздальской ар-

хитектуры — являют отображение в камне декора-

тивных, луковичных маковок прежних деревянных

церквей.

Собор св. Дмитрия во Владимире, 1197 г.

Церковь Благовещения над воротами женского монастыря

Покрова Пресвятой Богородицы в Суздале, начало XVI в.

Эволюция

древнерусской архитектуры

В позднемосковские времена строгие полукружия

византийских куполов полностью сменились устрем-

ленными ввысь стрельчатыми шатровыми крышами и

луковичными маковками, сперва оформившимися в де-

ревянной архитектуре Севера. Вверху (илл. XI) пред-

ставлена относительно простая по конструкции цер-

ковь Богоявления, выстроенная в 1605 г. в Карелии, в

селе Челмужи. Все возраставшее значение колокольно-

го звона в богослужении Московского государства объ-

ясняет наличие большой колокольни, которая — что

характерно — составляет единое целое с храмом. Кру-

тые скаты крыш и башен сбрасывали снег и предохра-

няли массивные горизонтальные бревенчатые строе-

ния, нередко поднятые над землей, чтобы облегчить

доступ в храм через сугробы. Пожары и мороз за ред-

кими исключениями уничтожили эти старинные церк-

ви в относительно малонаселенных районах Карелии, а

также к северу и востоку от Архангельска, где совет-

ская экспедиция недавно обнаружила деревянные церк-

ви и часовни, выстроенные еще в XIV в.

Несметное изобилие луковичных маковок и куполов

в столетии, воспоследовавшем за строительством

церкви в Челмужах, свидетельствует и о растущей

озабоченности внешним контуром храма, и о непри-

ятии в деревне и в старой Московии как неовизантий-

ского стиля, который поощрялся патриархом Никоном,

так и чисто западной архитектуры, внедрявшейся Пе-

тром Великим. В то самое время, когда Петр строил

полностью западный город Санкт-Петербург возле ус-

тья реки Невы, впадающей в Балтийское море, привер-

женцы старого порядка воздвигали великолепный храм

Преображения (илл. XII) на одном из тех карельских

озер, откуда берет начало Нева. Очертания этой церк-

ви в Кижах на Онежском озере уподоблялись зубчатой

ели — дереву, из которого и был большей частью сруб-

лен храм.

Церковь Богоявления в селе Челмужи. Карелия, 1605 г.

Церковь Преображения в Кижах. Карелия, 1714 г.

IV. Век дворянской культуры

тон и внезапным превращением главного европейского реформатора На-

полеона в недруга России. А изощренность карамзинской аргументации

повышала интеллектуальный престиж консерватизма. Его рассмотрение

возможных политических альтернатив было типичным для Просвещения

и роднило его со Сперанским. Анархия представлялась ему худшим раз-

решением политических проблем, и почти так же плох был деспотизм.

Республиканский образ правления в теории был наилучшим, но пригод-

ным только для небольшой страны. Владычество аристократии ведет

лишь к распаду державы и политическому засилыо иностранцев. Таким

образом, лучшей формой власти для России оказывается самодержавная

монархия

131

Пру всем своем изяществе, построения Карамзина остаются немно-

гим более, нежели нападками на обновление, подкрепленными апелля-

цией к чувствам и казуистикой. Он безосновательно объявляет Сперан-

ского «переводчиком Наполеона», выдвигает сомнительное утверждение,

будто дворянство — более надежная опора трона, чем чиновничество, и

льстит невежеству мелкопоместных дворян, высмеивая вводимый Спе-

ранским образовательный ценз для занятия должностей на государствен-

ной службе. Его «История» также, при всем обаянии авторского стиля и

эрудиции, имеет пропагандистскую установку. Вся история сводится к

торжеству государства, являющегося царской вотчиной, и нравственные

свойства царя предопределяют его успех или неудачу. Многие десятиле-

тия обзоры истории России были всего лишь парафразами карамзинско-

го сочинения, которое местами кажется ближе к историческим романам

Вальтера Скотта, чем к аналитической истории.

Карамзин был своего рода монастырским летописцем в современ-

ном облачении. Он заново ввел в обиход санкт-петербургских интел-

лектуалов многие старомосковские исторические верования: например,

убеждение, что все зависит от царя, что Промысл Господень оберегает

Россию, если та хранит верность заветам предков, и что иностранные

нововведения были источником всех российских бед. В один голос со

старообрядцами и казацкими обожателями московской старины он про-

поведовал ненависть к бюрократии и компромиссам; но он сделал эту

позицию по-новому привлекательной для Санкт-Петербурга, предпо-

ложив, что истинными союзниками царя являются не заступники древ-

них обычаев и старинных вольностей, а дворянство как таковое. Вся-

кое умаление привилегий, которыми Екатерина мудро его наделила,

опасно для России. Карамзин осуждает Ивана Грозного и Петра Вели-

кого за их безразличие к прочным общественным установлениям и пре-

возносит юродивых и ясновидящих, обличавших безоглядные новше-

ства и всякое западничество. По-видимому, Карамзин и себя считает

320

I. Смятенное Просвещение

неким новоявленным придворным провидцем, указующим Александру

на гибельность либерализации.

Карамзинский герой русской истории — Иван III, выразитель идеи

самодержавия в чистом виде, под победные знамена которого стекалось

тогдашнее рыцарственное дворянство, готовое к героическим битвам. В

своей повести «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода» Карам-

зин восславляет завоевание города Иваном III. «Им должно было пред-

видеть, — говорит о новгородцах «издатель сей повести», — что сопро-

тивление обратится в гибель Новугороду, и благоразумие требовало от

них добровольной жертвы»

132

. В увещевательной речи один из бояр-по-

корителей замечает, что «народы дикие любят независимость, народы му-

дрые любят порядок, а нет порядка без власти самодержавной». К кон-

цу повести князь Холмский высказывается под стать любому диктатору

нового времени: «Не вольность, часто гибельная, но благоустройство,

правосудие и безопасность суть три столпа гражданского счастия»

133

. Лю-

бопытно и поучительно наблюдать, как советские истолкователи защи-

щают «прогрессивность» подчинения Новгорода Ивану III и карамзин-

скую интерпретацию этих событий вопреки прославлению Марфы и

новгородской вольности революционерами-декабристами

134

Постепенно консерватизм Карамзина восторжествовал при дворе и

вынудил сторонников реформ занять во второй половине царствования

Александра более радикальные позиции, нежели те, что отстаивал Спе-

ранский. Западноевропейские впечатления офицерства во время послед-

ней войны с Наполеоном оказались чреваты новыми идеями. Александр

позволял лелеять прежние надежды на «реформу сверху», туманно наме-

кая, что и Россия когда-нибудь получит конституцию по образцу той, ка-

кую он даровал Польше, и назначив комиссию во главе с Новосильце-

вым для выработки таковой в федеральном масштабе.

Политические реформаторы, которых история окрестила декабриста-

ми, были, в сущности, всего лишь прошедшими войну офицерами, на-

деявшимися сделать Россию достойной того высокого призвания, кото-

рое открылось ей после победы над Наполеоном. Объединяло их в

основном общее противостояние: аракчеевским военным поселениям,

бессмысленному и мелочному бюрократическому произволу, восшест-

вию Николая I на престол. Отчасти же им просто надоела российская

действительность, и они намеревались «пробудить Россию от спячки»,

показать себя на родине такими же героями, какими были за рубежом.

Поначалу они называли себя «российскими рыцарями» и «свободными

садовниками» и вынашивали самые туманные замыслы от построения се-

ти каналов, соединяющих великие реки России, до присоединения Сер-

бии, Венгрии и даже Норвегии

135

. Зачатком декабристского движения

был созданный гвардейскими офицерами в начале 1817 г. «Союз Спасе-

321

/ V. Век дворянской культуры

ния или истинных и верных сынов отечества», и такие патриотические

журналы, как «Сын отечества», вовсю использовались для публикации

их первоначальных проектов политических реформ

136

Романтический интерес к истории и судьбам своей страны был столь

же важен для этих новых радикалов, как и для новоявленных консерва-

торов вроде Карамзина. «История влечет нас, — писал декабрист Лу-

нин, — в область большой политики»

137

. Он называл себя «Лжедимитри-

ем», чыо прозападную политику он восхвалял в пику Карамзину; он же

первым из декабристов принялся славить новгородские вольности

Сейм былой Польши и Литвы они превозносили наряду с новгород-

ским вече. С Польшей и Литвой дворян-реформаторов связывало мно-

гое'

. Иные из более радикально настроенных офицеров вообще отрека-

лись от национальности во имя нового братства вроде Общества

соединенных славян. Польша была образчиком вожделенных преобразо-

ваний, провозвестницей будущего всей империи: ведь Александр не толь-

ко позволил ей сохранить сейм, но и самолично выступил в сейме

140

. Из

Литвы пришел один из первых и самый решительный набросок всерос-

сийской конституции — его содержала «Записка, которую должно пред-

ставить и прочесть в собрании литовской знати» Тимофея Бока. Бок был

арестован вскоре после того, как послал свою «Записку» Александру I в

1818 г., но сочинение его ввело в обиход романтическое представление

о подлинном народоправстве, которое будто бы существовало в Восточ-

ной Европе до того, как германцы начали на исходе средних веков свой

Drang nach Osten. Дружелюбие и общительность балтийских народов и

их глубокое отвращение к германскому владычеству были постоянной те-

мой даровитого поэта-декабриста Вильгельма Кюхельбекера, уроженца

Эстляндии; ему вторил декабристский автор Бестужев-Марлинский и ве-

ликий польский писатель, друг многих декабристов Адам Мицкевич

141

Иной раз прославляли и казаков — за то, что они «собирали «старейшин»

из всех племен для составления законов, свойственных духу народа и вре-

мени»

142

Помимо общего для них стремления добиваться как можно больших

конституционных свобод и какой-либо формы представительного прав-

ления, декабристы-реформаторы были более всего озабочены превраще-

нием Российской империи в федерацию. Принципиальным образцом

служили Соединенные Штаты, и Никита Муравьев напрямую предлагал

разделить Россию на тринадцать штатов, причем Московско-Донской ре-

гион мыслился как нечто вроде округа Колумбия в сильно увеличенном

размере

143

. Превращению в 1818 г. Союза Спасения в Союз Благоденст-

вия сопутствовало организационное рассредоточение заговора реформа-

торов. Московский съезд депутатов от местных отделений Союза в нача-

322

1. Смятенное Просвещение

ле 1821 г. был первым общенациональным тайным политическим сбори-

щем в российской истории, и назывался он «учредительной думой».

Но в первые годы третьего десятилетия Александр наконец встрево-

жился. Образцом для Союза Благоденствия послужил немецкий ради-

кальный Тугендбунд. После того, как немецкое студенчество охватили

волнения, а в его любимом Семеновском полку произошел безобразный

мятеж, Александр принял жесткие меры, чтобы отсечь Россию от запад-

ноевропейского Просвещения: он увольнял профессоров и предавал со-

жжению книги, изгнал из России иезуитов и, наконец, летом 1822 г. за-

претил все масонские ложи и тайные общества.

Тем не менее тайные общества продолжали существовать и обсуждать

политические проблемы, которые некогда выдвинул на обсуждение сам

Александр. По-прежнему ожидая преобразований сверху, заговорщики

надеялись, что конституцию дарует России очевидный наследник трона,

великий князь Константин. Бывший масон, с давних пор обитавший в

Польше, Константин считался сторонником конституционной формы

правления. Когда после смерти Александра в ноябре 1825 г. выяснилось,

что трон перейдет к брату Константина, великому князю Николаю, из-

вестному своей прусской выучкой, санкт-петербургские реформаторы ус-

троили 14 декабря на Сенатской площади многотысячную бестолковую

демонстрацию, за которой через несколько дней последовала столь же

обреченная, хотя и более продолжительная попытка восстания в Черни-

гове.

Хотя декабристское движение часто рассматривается как начало ста-

новления российской революционной традиции, быть может, вернее бы-

ло бы полагать его концовкой дворянского реформизма: заключитель-

ным эпизодом шестидесятилетнего периода политических дискуссий,

начавшегося, когда Екатерина учредила свою законодательную комис-

сию. Большинство декабристов стремилось лишь осуществить исходные

замыслы Екатерины и Александра, подвигнуть свою нацию к достиже-

нию политического и нравственного величия, соизмеримого с величием

военных побед Суворова и Кутузова.

Почти всем этим склонным к разброду реформаторам виделась в бу-

дущем лишь некая конституционная монархия с федеративным распре-

делением властных полномочий; при этом не требовалось никакого со-

трясения основ экономического или социального порядка. Правда, один

из декабристских лидеров все же предусматривал более радикальное пре-

образование России 1820-х гг. Глашатай такого преобразования Павел

Пестель, возглавлявший южную управу общества, принадлежал не столь-

ко своей романтической эпохе, сколько грядущему веку железа и крови.

Он был самым оригинальным из декабристских мыслителей, своего ро-

323

IV. Век дворянской культуры

да провидцем: одиноким путником на полдороге от России Петра и Ека-

терины к России ленинско-сталинской.

Пестель подошел к проблеме власти основательнее, чем другие его

сотоварищи-реформаторы. Он полагал, что условиям современного ми-

ра отвечает лишь однородное и предельно централизованное государст-

во. Национальности, не поддающиеся ассимиляции (например, евреи и

поляки), из пределов государства изгоняются; все прочие национально-

сти полностью поглощаются и русифицируются. Его не вдохновляли ро-

мантизированные установления древнего Новгорода или былого казаче-

ства, а еще того менее «вредоносные», на его взгляд, конституции

английского или французского образца. Зато внимание его привлек пер-

вый российский кодекс законов, киевская «Русская правда»: именно так

он й назвал свой собственный основополагающий политический трак-

тат. Только единое и разумное законодательство может упорядочить рос-

сийский хаос, и с этой целью нынешняя Россия должна быть подверг-

нута коренному социальному и политическому преобразованию:

необходим передел земельной собственности и переход верховной влас-

ти к однопалатному республиканскому законодательному органу.

Произвести все это предстояло, если понадобится, насильственным

путем, и требовало создания разветвленной организации заговорщиков

якобинского образца, а также военной диктатуры на переходный пери-

-од между захватом власти и полным претворением в жизнь «Русской

правды»

144

. Пестель уделял большое внимание задачам военной рефор-

мы и административной реорганизации; более- серьезно, чем кто-либо

другой из декабристов, он попытался использовать масонские ложи в ре-

волюционных целях

145

. Он сознавал всю неоценимую важность право-

славной церкви как официальной основы единения России, хотя сам был

вольнодумцем, а предки его в большинстве своем лютеранами.

Экстремизм Пестеля и его озабоченность захватом и удержанием вла-

сти роднят Пестеля скорее с Лениным, чем с собратьями-декабристами.

Его смутная вера в крестьянскую общину как прообраз устроения обще-

ства и его готовность рассматривать убийство как орудие политической

борьбы роднят его с будущими народниками и социалистами-революци-

онерами. Его проект переселения евреев в Израиль (который, правда, от-

части предвосхитил Потемкин) любопытным образом предвосхищает

идеологию сионизма, предлагаемую сторонним и неприязненным на-

блюдателем.

Однако при всем своем экстремизме Пестель имеет известное сход-

ство с двумя другими ведущими политическими теоретиками александ-

ровского времени: со Сперанским и Карамзиным. Все трое, вместе взя-

тые, могут служить иллюстрацией многообразного единства российской

политической мысли эпохи Просвещения. Все трое были патриотически

324

I. Смятенное Просвещение

настроенными выходцами из масонства, строившими свою аргумента-

цию на рационалистической основе. Пусть даже Карамзин имел чисто

сентиментальные и консервативные побуждения, а Пестеля донимало не-

померное честолюбие и революционный зуд (как утверждают их обличи-

тели), оба предлагали свои резоны под видом бесстрастного и продуман-

ного анализа и, что ни говори, сохраняли этот вид со скромным

достоинством. Все они отвергали любые посягательства на националь-

ный суверенитет России и утверждали, что правительство должно обес-

печивать упорядоченное благоустройство страны, не потакая хаотичес-

кому борению противоречивых интересов. Хотя Карамзин и Сперанский

отстаивали монархию, они тем не менее признавали известную привле-

кательность республиканского правления, которое, по их мнению, было

гораздо лучше тирании или анархии и непригодно для России лишь вви-

ду ее размеров.

После воцарения Николая I деспотизм потерял всякую связь с Про-

свещением. Претензия на разумность сделалась пустопорожней, так как

Николай эклектически заимствовал аргументацию различных мыслите-

лей Просвещения, игнорируя духовную сущность их идей. Николай каз-

нил Пестеля вместе с другими главнейшими декабристами, а смерть Ка-

рамзина в том же 1826 г. позволила императору беспрепятственно

утверждать, будто сочинения придворного историографа служат полным

оправданием самовластья. Он использовал способности Сперанского для

составления нового кодекса законов в 1833 г., но не позволил ему довер-

шить ни одной из основополагающих конституционных реформ, к кото-

рым Сперанский стремился. Он включил Польшу в состав России сооб-

разно прежней политике Екатерины и деятельно осуществлял единение

державы и повальную русификацию сообразно настояниям Пестеля —

но ему даже на ум не приходили преобразовательные замыслы, вооду-

шевлявшие Екатерину и Пестеля. Николай уничтожил волнующее ощу-

щение политической перспективы, столь существенное для века Алек-

сандра. Крах политических реформ атрофировал у мыслящей части

общества чувство принадлежности к политической системе царизма и по-

будил мыслителей обратить свои взоры далеко за пределы окружающей

действительности в поисках иных прозрений.

2. КОНТРПРОСВЕЩЕНИЕ

Центральный вопрос, с которым сталкивается всякий исследователь

русской мысли аристократического столетия, это почему политические

реформы, без конца обсуждавшиеся при Екатерине и Александре I,

столь бесследно исчезают из интеллектуального обихода при Николае Г?

Такое угасание в господствующем сословии интереса к политике ока-

залось отнюдь не временным капризом моды, а неизлечимым недугом

позднеимперского периода. Дворянское пристрастие к политическим

дискуссиям буквально сгинуло вместе с декабристами. Одинокие моги-

кане декабризма, вроде Николая Тургенева, не могли заразить своей ув-

леченностью политическими проблемами даже товарищей по изгнанию.

Реформы, которые были постепенно проведены в 1860-х гг. Александ-

ром II, носили административно-правовой характер и почти не затра-

гивали структуры политической власти. Реформаторы были озабочены

правовым статусом и экономическими тяготами крестьянства, а не по-

литическим рабством, в котором пребывала вся страна. Самодержавная

власть не претерпела никаких существенных изменений, покуда Рос-

сию не всколыхнули войны XX столетия и революционные события

1905 и 1917 гг. К тому времени интерес к политическим реформам ут-

ратил всякую связь с дворянской культурой и стал в основном уделом

угнетенных национальных меньшинств Российской империи, профес-

сиональных революционеров и маргиналов из числа заводских рабочих

и ремесленников.

Придворная жизнь с ее мелочными опасениями и убогими горизон-

тами может послужить объяснением неспособности императорской фа-

милии и ее ближайшего окружения принять творческое участие во вну-

тренней политике после смерти Александра I. Но общую атрофию

политических интересов в среде образованного и не понаслышке знако-

мого с зарубежной действительностью дворянства понять нелегко, тем

более что почти все многочисленные обещания царя оставались неис-

полненными. Николай 1 открыто признавал свою зависимость от дво- ||

рян-землевладельцев, служивших ему «недреманными цепными псами на

страже государства». Почему же в таком случае дворяне довольствовались

существованием в своих конурах и не пытались добиться в награду хоть

326

2. Контрпросвещение

каких-нибудь политических уступок, на которых они так давно настаи-

вали?

Отчасти это объясняется отсутствием внешних стимулов, от века иг-

равших существенную роль во всяком российском движении за обнов-

ление. Николай не побуждал к политическим дискуссиям, как это дела-

ли Екатерина и Александр I. И не сотрясали царство при Николае ни

нашествие наезжих преобразователей (как при Екатерине), ни вторже-

ние чужеземных полчищ (как при Александре). Но все же, казалось бы,

дворяне-помещики имели достаточно контактов с заграницей и доста-

точно домашних поводов — таких, как крестьянские волнения и эконо-

мические неурядицы, — чтобы испытывать потребность в политических

реформах и настаивать на их проведении.

Понять, почему этого не происходило — и почему высокообразован-

ные дворяне прямо-таки восторгались реакционным правлением Нико-

лая I, — можно лишь помимо обычных психологических и экономичес-

ких соображений в пользу консерватизма и вопреки заведомо

солдафонскому облику Николая. При нем лишь определилось то разви-

тие, которое он не смог бы инициировать и которое не был способен по-

нять ввиду недостатка воображения. Основы его реакционного правления

были заложены в последние годы царствования Александра I. Этот пово-

рот к обскурантизму, которому способствовал склонный к мистике и ви-

зионерству предшественник Николая, был одним из самых судьбоносных

событий новой российской истории: он совпал с ростом национального

самосознания вследствие наполеоновских войн. Таким образом, в России

национализм отождествлялся с социальным консерватизмом. В других

европейских странах подобное отождествление распространяется к кон-

цу XIX в.

Многие заинтересованные лица были сопричастны реакционному

преображению Александра: Аракчеев, новоявленный военный авторитет,

измысливший военные поселения; Фотий, глашатай ненависти право-

славного священства ко всему иноземному; и Ростопчин, хамоватый вы-

разитель ненависти высшего сановничества к умственной деятельности.

Но чтобы в полной мере оценить этот решающий поворот событий, не-

обходимо принять во внимание важнейшее тогдашнее идеологическое те-

чение: мощный подъем религиозно окрашенного противодействия раци-

онализму и скептицизму французского Просвещения.

Главной движущей силой этого контрпросвещения было масонство вы-

соких степеней. Московские «мартинисты» образовали идейные братства

для борьбы со скептицизмом и распущенностью, но не вооружили их яс-

ным представлением о том, где именно можно обрести новые верования

и новых властителей умов. Россияне восприняли только смутное упование

на духовные силы в отличие от материальных и доверие к эзотерической

327

IV. Век дворянской культуры

символике в отличие от рациональных соображений. Эти-то носители ок-

культизма и псевдорелигиозности и возглавили отступление дворянства от

рационализма эпохи Просвещения. Оно не стало, как надеялся Павел, вне-

запным и стремительным укрытием за стенами государственной тверды-

ни, охраняемой рыцарским орденом мистиков-мракобесов. При Алексан-

дре воспоследовал постепенный переход из яркого полудня Просвещения

в сгущающиеся сумерки меланхолического романтизма.

Три личности могут быть названы первопроходцами: Жозеф де Местр,

Иван Лопухин и Михггил Магницкий. Все трое были сопричастны ма-

сонству высоких степеней. Каждый из них на свой лад иллюстрирует ко-

ренную безосновательность реакционной политической мысли и отчаян-

ные поиски некой новой достоверности. При этом де Местр апеллировал

к католичеству, Лопухин — к протестантскому пиетизму, Магницкий —

к православию. Однако церковность, к которой они взывали, не была до-

стоянием исторических церквей с их соответственными вероучениями, а

скорее представляла собой индивидуальное порождение их смятенных

умов. Все три мыслителя постоянно памятовали о Французской револю-

ции и с ужасом полагали, что она является неизбежным следствием без-

религиозного просвещения. В противовес действительным и мнимым уг-

розам со стороны якобинцев, «иллюминатов» и прочих революционеров

эта реакционная троица впервые в новой европейской истории присту-

пила к созданию идеологических черновиков программы того течения,

которое по справедливости может быть названо «правым радикализмом».

Де Местр и Лопухин, которые, по сути дела, лишь пересаживали за-

падные контрреволюционные идеи на русскую почву, воплощают замет-

нейшие тенденции идеологического брожения первых л'ет царствования

Александра. В период их наибольшего влияния Магницкий, который да-

леко обогнал обоих по части крайностей, был почти неизвестен. Его вне-

запное продвижение к власти во второй половине царствования Алек-

сандра было драматическим свидетельством глубокого укоренения в

российской почве идеалов контрпросвещения. В лице Магницкого Рос-

сия обрела собственного выразителя «православной» разновидности

идейной контрреволюции, которая впоследствии стараниями графа Ува-

рова приобрела благообразие и упорядоченность и стала официальной

идеологией Российской империи.

Католики

От всех прочих контрреволюционеров де Местр отличался глубоко

продуманным философским отрицанием самой возможности человечес-

кого просвещения. Он не признавал не только света разума, но и «внут-

366

2. Контрпросвещение

реннего света» Руссо, и паскалевских «доводов сердца». Существуют, пре-

дупреждал он, «сердечные тени»

— и тени чернейшие ложатся на исто-

рическом пути. Его знаменитый философский диалог «Санкт-Петербург-

ские вечера» изобилует метафорами сгущающихся сумерек; прерывистая

образность и полемическое напряжение свидетельствуют о том, что солн-

це просвещенной беседы закатилось. Начало этого процесса в России

обозначила публикация журнала Новикова «Вечерняя заря»; он достиг

кульминации в другом длинном и многосложном философском диалоге

1840-х гг.: в «Русских ночах» князя Одоевского. Будучи российским со-

чинением западного эмигранта, «Вечера» де Местра представляют собой

крайнее восточное проявление европейского романтического протеста

против оптимистического рационализма; протеста, впервые заявленного

в «Ночных размышлениях» Э.Юнга и достигшего апогея в «Гимнах к но-

чи» Новалиса.

Де Местр появился в России в 1797 г. Обездоленный сын бывшего

председателя савойского сената, он бежал от наступающих полчищ рево-

люционной Франции и случайно встретил на реке По российского по-

сланника, который взял его на борт

. Затем, после долгих скитаний, де

Местр воссоединился со своим братом Ксавье и многими другими саво-

ярами и пьемонтцами, нашедшими пристанище в Санкт-Петербурге. Все

эти злоключения сделали его страстным противником Французской ре-

волюции и просветительской философии в целом — «гибельного фана-

тизма XVIII столетия»-

. В отличие от большинства других эмигрантов, он

не занял официальной должности на российской государственной служ-

бе, а получил синекуру сардинского посланника. Обретя таким образом

независимость и твердое общественное положение, он в течение пятнад-

цати лет проводил активную деятельность, оказывая большое влияние на

императорский двор и придворные круги. Де Местр прибыл в Россию в

период особого благоприятствования католичеству. Павел заручился от

Пия VII позволением восстановить распущенный иезуитский орден в

России. Воспитательное рвение иезуитов импонировало Александру, как

ранее Екатерине. Генерал ордена жил в России, и в первые годы царст-

вования Александра орден процветал совершенно независимо от католи-

ческой иерархии

Де Местр утверждал, что революция 1789 г. и террор 1793 г. были не-

избежным следствием подлинной революции в европейском сознании за

несколько лет до этого, «мятежа против Бога»

. Как обличитель «теофо-

бии»

и современного нигилизма (rienisme)

, он стал излюбленным ора-

тором санкт-петербургских гостиных, а к 1805 г. вошел в доверие к мо-

лодому императору, стараясь убедить его, что единственное противоядие

от революции — католичество.

329

IV. Век дворянской культуры

Однако де Местр был необычным католиком. Его идеологической

опорой была не томистская философия и не академическая догматика

римского католицизма, а оккультистская мистика и умствования тай-

ных сообществ. В семидесятых и восьмидесятых годах он был ведущим

теоретиком и организатором масонских лож высоких степеней — и это

прекрасно помогло ему освоиться в тревожной обстановке идейного

брожения дворянской России. Подобно российским мыслителям, де

Местр был крайне подвержен идеологическим поветриям. «Благодаря

иезуитам, — писал он, — я не стал оратором законодательного собра-

ния»

. Нередко кажется, что его скорее завораживает, чем возмущает

мистический и разрушительный пафос революции. Опасные, двусмыс-

ленные темы вкрадываются в его нарочито противоречивые сочинения,

создавая впечатление, что миру угрожают неведомые ужасы и что лишь

полнейшая покорность римско-католическому священству может пред-

отвратить всеобщую катастрофу. В сущности, он начинает там, где ос-

тановились Шварц и Новиков в своих нападках на «бледный свет разу-

ма». Еще в бытность масоном он начертал весьма обширную программу

деятельности конгресса высших степеней в Вильгельмсбаде в 1782 г.

Верховный авторитет римско-католического священства он утверждал

не на рациональной и не на традиционной основе, а лишь поскольку

ощущал потребность в некоем новом организованном противодействии

скептицизму и восстановлении «подлинно божественной магии» ран-

нехристианской церкви

Существенной опорой в борьбе де Местра с Просвещением было его

убеждение в неискоренимой и безнадежной порочности человека. Он

резко критикует «избитое допущение, будто человек постепенно поднял-

ся от варварства к высотам науки и цивилизации. Эта излюбленная вы-

думка лежит в основе всех заблуждений... нашего столетия»

". «Мы не

должны соблазняться нашим представлением о стройности Вселен-

ной»

1, — пишет он, выделяя эти слова курсивом. Благочестивый опти-

мизм епископа Беркли столь же неправомерен, как наукообразный оп-

тимизм Бэкона. Человек восторжествовал над животным миром не

потому, что он более разумен, как утверждалось с XVI11 в., а потому, что

в нем больше зверства. Человек — «грозный и надменный владыка», вла-

стительный убийца, который добывает ароматы «из голов акул и китов»,

горделиво попирает шкуры тигров и медведей, «убивает ради убийства».

«Человеку потребно все без исключения: кишки ягненка для струн ар-

фы, китовый ус для девических корсетов, хищные волчьи клыки для на-

ведения лоска на изысканные создания искусства, защитные слоновьи

бивни для вытачивания из них детских игрушек; столы его ломятся от

трупов»

330

2. Контрпросвещение

В конце концов человек истребит сам себя в соответствии с «таинст-

венным и ужасным законом», властвующим в природе. Петру Великому

было гораздо труднее упразднить бороды, чем отправлять своих поддан-

ных на войну — даже на войну неудачную. Кровавое насилие имеет не-

одолимую притягательность, о чем свидетельствуют даже главные рели-

гии человечества. Высокое провидческое единобожие, такое, как ислам

или иудаизм, нуждается в ритуальном пролитии крови путем обрезания,

а для высочайшей из религий, христианства, понадобилось распятие.

Спасение даруется таинственным образом лишь посредством кровавого

жертвоприношения и требует создания особой касты священнослужите-

лей, дабы хранить тайны и наделять авторитетом

. Подобным же обра-

зом власть политическая зиждется на страхе перед палачом, а государю

предоставляется право безотлагательного исполнения принятых реше-

ний — иначе власть не будет действенной

. Де Местр превозносит иезу-

итов — «янычаров святого Петра» — и полагает, что «лишь они могли

предотвратить Революцию»

. Но он чувствует, что Европа распадается и

станет добычей какого-нибудь дикарского племени вроде туземцев Но-

вой Голландии, у которых есть слово, обозначающее искусственный вы-

кидыш, и нет обозначения Бога

. Последние его слова были «земля дро-

жит, а вы хотите строить»

Зловещее предзнаменование явлено в начале его самого знаменито-

го сочинения на российскую тему. Фоном «Вечеров» служат «неверные

сумерки» северного лета, когда солнце, «точно пламенеющая колесни-

ца, закатывается за угрюмые леса, окаймляющие горизонт, и отблески

его лучей в широких окнах дворцов кажутся наблюдателю отсветами ог-

ромного пожара»

. Де Местр полагал, что языки пламени уже достиг-

ли Санкт-Петербурга, но, подобно старообрядцам, считал огонь скорее

очистительным, чем разрушительным началом. Он видел, как огнь по-

этического вдохновения мешается с огнями революции, и в нем самом

заметен такой же влюбленный ужас, с каким будут взирать на свою от-

чизну многие русские интеллигенты. В 1799 г. де Местр был перепуган

вторжением в Италию суворовской армии («скифы и татары с северно-

го полюса явились перерезать глотки французам»

), но вскоре пришел

к убеждению, что Россия — орудие, избранное Провидением для спа-

сения Европы. Он презрительно отзывался о русской склонности к на-

силию и убийству, но его пленяли те возможности внезапных полити-

ческих и идейных перемен, которые это «азиатское средство» даровало

России

. Он любил бывать в Гатчине и ее окрестностях, по слухам, ки-

шевших привидениями, и в том покое Михайловского дворца, где уда-

вили Павла.

Почти сразу по прибытии в Санкт-Петербург он стал писать об опас-

ности, которую представляют для России приближенные царя «с умами,

33/

IV. Век дворянской культуры

вылепленными Лагарпом»

, и вскоре собрал вокруг себя целый сонм пре-

старелых вельмож, имевших основания остерегаться новых император-

ских советников и либеральных наклонностей Александра: Строгановых,

Толстых, Кочубеев и Вяземских. Глава последнего семейства, занимав-

ший при Екатерине должность генерального прокурора, завел салоны,

которые, наряду с новой резиденцией иезуитов в Санкт-Петербурге, сде-

лались средоточием активности де Местра.

Как Поссевино в XVI столетии и Крижанича в XVII, де Местра со-

блазняла возможность обратить в католичество огромную страну. Он вы-

двинул программу обращения «дюжины знатных россиянок» и всячески

споспешествовал расширению деятельности иезуитов в Российской им-

перии

. По мере того как спадала эйфория после встречи Наполеона и

Александра в Тильзите в 1807 г. и возрастала опасность новой войны с

Францией, соответственно увеличивалось влияние де Местра. Он сыграл

одну из ведущих ролей в идейной мобилизации российского дворянства,

представляя противостояние Наполеону как борьбу христианской циви-

лизации против новоявленного кесаря.

Де Местр вступил в открытую полемику с либерализмом ранней по-

ры царствования Александра в 1810 г., опубликовав «Пять писем о на-

родном образовании в России», обличение предполагавшихся образова-

тельных реформ Сперанского

. На следующий год он затеял переписку

с графом Уваровым, будущим министром народного просвещения и те-

оретиком реакции. Он также сочинил длинный меморандум, обращен-

ный к Александру Голицыну и позднее напечатанный под заглавием «Че-

тыре главы о России»

, и участвовал совместно с адмиралом Шишковым

и другими литературными ретроградами в деятельности новообразован-

ного патриотического общества — «Беседы любителей русского слова».

Влияние де Местра достигло апогея ко времени отставки Сперанского

весной 1812 г. Он имел целый ряд продолжительных приватных бесед с

царем, и ему была предложена должность официального редактора доку-

ментов, публикуемых за подписью императора.

Вообще католицизм тогда пользовался особой милостью. Орден иезу-

итов, которому было позволено распространить свою активность на Си-

бирь в 1809 г. и на Крым в 1811 г., преобразовал в 1812 г. свою Полоц-

кую коллегию в семинарию с университетским статусом и широкими

правами надзора за средним образованием в Белоруссии. В 1813 г. Алек-

сандр даже выразил симпатию римско-католической точке зрения в ка-

ноническом богословском споре о происхождении Святого Духа. Назна-

чение эмигрантов-католиков губернаторами пограничных западных

провинций, Паулуччи в Риге и Ришелье в Одессе, также благоприятст-

вовало католической деятельности.

332

2. Контрпросвещение

Однако волна всенародного патриотического подъема, вызванного

нашествием Наполеона в 1812 г., смыла де Местра и иезуитов и через не-

сколько лет вынесла их за пределы России. Ввиду возросшего чувства на-

ционального достоинства и неприязни к иностранцам римский католи-

цизм попал под особое подозрение; к тому же Россия была внезапно

охвачена новой религиозной одержимостью, ненавистной де Местру, как

и всякому католику: экуменическим пиетизмом. Это эклектичное и эмо-

циональное порождение протестантской веры было еще враждебней свет-

скому рационализму Просвещения, чем ультрамонтанство де Местра. И

оно сыграло куда более существенную роль в консолидации российско-

го контрпросвещения.

Де Местр видел, как надвигается эта новая опасность; и в своем кри-

тическом отзыве на проникнутую пиетистским влиянием программу обу-

чения в новой Санкт-Петербургской богословской академии, принятую

в 1810 г., он пытался противодействовать тому, что называл «германской

болезнью» религиозной неопределенности с помощью «парижской рту-

ти, иначе именуемой насмешкой»

. Он еще достаточно долго оставался

в России и успел высказать свои критические соображения относитель-

но двух главнейших, хоть и побочных, плодов нового пиетизма: Россий-

ского библейского общества и Священного союза. Он возражал против

распространения в народе текстов Библии, не сопровождаемого настав-

ничеством в чтении и толковании; и остерегал против подчинения рели-

гиозной активности государственным чиновникам. Вольные обсуждения

Писания и межконфессиональные молитвенные собрания лишь «пота-

кают людской гордыне, освобождая ее из-под власти авторитетов». Как

Библейское общество, так и Священный союз низводили католицизм до

статуса подчиненного вероисповедания, представленного лишь его като-

лическим величеством императором австрийским, одним из трех подпи-

савших декларацию о заключении Союза. Папа отказался подписать или

одобрить устав Союза, и де Местр обличал Союз как «социнианский за-

говор» и «личину революции»

И все же де Местр предвидел, что идеал межконфессиональной тер-

пимости рано или поздно пойдет на пользу католичеству, ибо уж оно-то

безусловно останется нетерпимым и сохранит пропагандистский пафос.

Неопределенные религиозные устремления, которым содействовал Алек-

сандр, были «слепым орудием Провидения», подготовкой мира к «вели-

кому единению неведомого свойства», которое «изгонит все сомнения из

пределов града Божьего»

. Так что даже после того, как Александр под-

дался пиетизму и изгнал иезуитов из Москвы и Санкт-Петербурга в 1815 г.,

Де Местр медлил с отъездом в надежде сыграть некую роль на неиспове-

димом пути Провидения. Он написал прощальный призыв к усилению

Цензуры и укреплению дисциплины, «Пять писем российскому дворяни-

333

IV. Век дворянской культуры

ну об испанской инквизиции»

. Быть может, его ободрила долгая бесе-

да с царем в феврале 1816 г., когда Александр заверил его, что и Обще-

ство, и Союз — лишь первые шаги к основанию вселенской церкви. Поз-

же в том же году Александру удалось привлечь в Общество видного

католического прелата, а год спустя он послал в Рим своего представи-

теля-католика, дабы обсудить примирение церквей, соответствующее

примирению наций. В кризисные моменты, даже после отъезда де Мес-

тра в мае 1817 г. и изгнания иезуитов из России в 1820 г., Александр то

и дело обращал взоры к Риму, сообразуя, например, свое запрещение

тайных обществ в Польше в сентябре 1821 г. с последней по времени пап-

ской буллой Ecclesia Iesu Christo. В 1825-м, в последний год своей жиз-

ни, Александр послал старого друга де Местра, также католика-савояра,

с тайным поручением в Рим: по-видимому, затем, чтобы в Россию при-

слали высокопоставленного священнослужителя для наставления в като-

лической вере. Не исключено, что накануне своей кончины он помыш-

лял об обращении в католичество

Пиетисты

Для ополчения России против революционных и просветительских

идей гораздо важнее, чем реакционеры-католики, оказались религиоз-

ные подвижники, возымевшие влияние на Александра во вторую, судь-

боносную половину его царствования: пиетистские провозвестники

вселенской, «внутренней» церкви. Эти поборники экуменизма состав-

ляли куда более аморфное сообщество, нежели католическая когорта;

силу свою они черпали в масонстве высоких степеней и в мистическом

протестантизме. По сути дела, их сообщество явилось результатом то-

го сближения дворянского мистицизма и низового сектантства, кото-

рого так опасалась Екатерина. Наследие их было неоднородно; подлин-

ными их духовными наследниками стали такие антиавторитарные

моралисты, как Лев Толстой, однако же непосредственное их воздейст-

вие на Россию выразилось парадоксальным образом в укреплении и уг-

лублении российской контрреволюционной идеологии. Неопределен-

ные устремления этих обновителей церкви ко вселенской церковности

помогли обосновать новое ограничение свободы и национальную замк-

нутость России при Николае 1.

В составе этого движения новостью был протестантский пиетизм,

идеологическое поветрие, которое стало проникать в Россию с тех са-

мых пор, как подчинило себе церковную жизнь Германии в начале

XVIII столетия. В эпоху Просвещения пиетизм был главным соперни-

ком светского рационализма и духовным предвестием романтического

366 334

2. Контрпросвещение

контрнаступления в первые десятилетия XIX в. Подобно методизму,

своему небезызвестному отпрыску, пиетизм получил название, произ-

водное от эпитета «благочестивый», и поначалу был всего лишь поры-

вом к более прочувствованной, более личностной религиозности в пре-

делах официальной церкви. Обычно пиетисты стремились отринуть

догму во имя того, что у них именовалось «истинным христианством»:

это словосочетание стояло в заглавии книги, написанной в начале XVII

столетия Иоганном Арндтом. Пиетизм впервые поставил своей отли-

чительной целью создание нового межконфессионального и междуна-

родного христианского братства, став движением, в основном связан-

ным с двумя трактатами конца XVII столетия: «Об истинно

евангелической церковности» Филиппа Шпенера и «Беспристрастная

история церкви и ереси» Готтфрида Арнольда. Организационным цен-

тром пиетизма стал университет в Галле, где была принята специаль-

ная программа религиозного обучения и учрежден институт по изуче-

нию и евангелическому просвещению восточных народов. Особое

внимание уделялось России; влияние пиетистов в российских бого-

словских академиях — по-прежнему важнейших национальных учеб-

ных заведениях — в начале XVIII в. неуклонно возрастало. Более все-

го оно сказывалось на перекрестках вероисповеданий, в Белоруссии и

Малороссии, где пиетизм, казалось, предлагал новую религиозность,

не затронутую горечью привычных догматических раздоров. Самый об-

разованный российский православный богослов первой половины

XVIII столетия Симеон Тодорский был сыном украинки и крещеного

еврея; он получил воспитание у иезуитов, но обрел духовное призва-

ние в среде пиетистов и перевел на русский язык сочинение Арндта.

Ему же принадлежит наиболее полный тогдашний русский перевод

Священного Писания: так называемая Елизаветинская Библия 1751 г.

Пиетизм был первым международным миссионерским движением

протестантизма, утвердившим евангелическое просвещение язычников в

качестве первейшей обязанности церкви независимо от поддержки госу-

дарства. Даже при Петре Великом пиетисты считали Россию благодат-

ным полем для евангелического посева. Они основали небольшие и не-

долговечные школы в Москве, Санкт-Петербурге, Нарве, Астрахани и

Тобольске — и повсюду в целях облегчения будущих евангельских про-

поведей преподавался как минимум один восточный язык

Более основательное воздействие на Россию оказала колонизация, на-

чавшаяся вскоре после того, как главным оплотом пиетизма стало в

1720-х гг. поместье графа Цинцендорфа в Саксонии. Возникшее там со-

общество, известное под именем гернгутеров («Стража Господня»), во-

брало в себя переживших гонения подвижников старочешского протес-

тантизма из Моравии наряду с лютеранами, кальвинистами и даже