Биллингтон Дж. Х. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры

Подождите немного. Документ загружается.

V. К новым берегам

они виделись себе примерно так, как Герцен описывал Зимний дворец,

который» подобно кораблю, держащемуся на поверхности... вступал в

прямые сношения с обитателями океана, лишь поедая их»

Народническое движение представляло из себя самоотверженную,

покаянную попытку установить какую-то иную связь. Дворянские вожа-

ки этого движения громогласно заявляли о своем желании отвергнуть

«божественного Рафаэля» и «окунуться в океан действительной жизни»

«потонуть в этой серой, грубой людской массе, раствориться безвозврат-

но...»

. Молодые народники почти с восторгом шли в заточение и на

казнь за безнадежное «общее дело», сходствуя тем самым отнюдь не с де-

ловитыми революционерами нового времени, а с сумрачными романти-

ческими героями.

Неприметно образ моря стал синонимом самоуничтожения: воля к

смерти во имя «немецкого моря», гармония превыше гибели в «Триста-

не» Вагнера; приветственная бездна «Гимнов к ночи» Новалиса, где «па-

мять растворяется в холодном потоке теней»

. Романтическая жажда са-

моуничтожения была сродни прежнему, восточному идеалу обретения

мира в нирване путем изничтожения воли, утраты себя словно капли,

вливающейся в океан. Самый глубокий проповедник тщеты всех устрем-

лений и разумности самоубийства Шопенгауэр черпал вдохновение на

Востоке, как и Лев Толстой, один из его многочисленных российских по-

клонников. Другие русские романисты времен Александра II также яви-

ли немало литературных отражений безрадостного учения Шопенгауэра.

В «Преступлении и наказании» Достоевского имеется образ устремлен-

ного к смерти Свидригайлова; в «Бесах» совершает героическое, идеоло-

гическое самоубийство Кириллов. Самоубийством героини и убийством-

утоплением соперницы заканчивается яркая повесть Лескова 1865 г.

«Леди Макбет Мценского уезда». Сочинения Тургенева изобилуют само-

убийцами

; и влияние Шопенгауэра сочетается с образом моря в таких

пассажах, как сумрачный вещий сон, посетивший революционерку Еле-

ну из «Накануне» перед самой смертью ее героического мужа. В этом ро-

мане, законченном в тот же год, что и вагнеровский «Тристан» с его

странной, символической любовной смертью (Liebestod) героя, Елене

снится, что она «плывет в лодке по Царицынскому пруду с какими-то

незнакомыми людьми. Они молчат и сидят неподвижно, никто не гре-

бет; лодка подвигается сама собою. Елене не страшно, но скучно: ей бы

хотелось узнать, что это за люди и зачем она с ними?» Но эта скука и

смятение сменяются революционным подъемом: «Она глядит, а пруд ши-

рится, берега пропадают — уж это не пруд, а беспокойное море... неиз-

вестные спутники вдруг вскакивают, кричат, махают руками... Елена уз-

нает их лица: ее отец между ними. Но какой-то белый вихорь налетает

на волны...»

436

V. К новым берегам

Таким образом, дворянство поглощает стихия. Пытаясь различить

путь, который ведет дальше, Тургенев преображает воду в «бесконечный

снег», перемещает Елену из лодки в повозку и дает ей нового спутника:

это «нищая девочка Катя», «бедная подружка» ее детских лет. Катя, ра-

зумеется, являет собой прототип новой народнической святости: «уни-

женная и оскорбленная», она, однако, сохраняет внутреннее достоинст-

во и внушает дворянке Елене идеал бегства от добропорядочного

общества, чтобы «жить на всей божьей воле».

«Катя, куда это мы с тобой едем?» — спрашивает Елена; но Катя, по-

добно гоголевской тройке и пушкинскому медному всаднику, не дает от-

вета. Вместо него традиционные символы мессианского избавления воз-

никают перед ее глазами, завершая сон: «Она смотрит вдоль по дороге:

город виднеется вдали сквозь снежную пыль. Высокие белые башни с се-

ребряными главами... Катя, Катя, это Москва? Нет, думает Елена, это

Соловецкий монастырь: там много, много маленьких тесных келий, как

в улье; там душно, тесно, — там Дмитрий заперт. Я должна его освобо-

дить...»

Однако освобождение происходит лишь вместе со смертью; и в этот

миг «седая, зияющая пропасть разверзается перед нею». Повозка падает

в бездну, и последний дальний Катин оклик «Елена!» оказывается в дей-

ствительности возгласом ее возлюбленного, болгарина Инсарова, «истин-

ного царя» новой России, ее предположительного избавителя-революци-

онера, произносящего: «Елена, я умираю»

В метафизической системе позднего романтизма смерть приносит

своего рода освобождение; и море является скорее местом исчезновения,

нежели средством очищения. Намеки на такое мировосприятие имеют-

ся даже у христианских мыслителей. Испанский мученик и мистик Рай-

мунд Луллий (один из самых популярных в России средневековых запад-

ных писателей) заявлял: «Я хочу сгинуть в океане любви»

, а в «Рае»

Данте о Господней воле сказано: «Она — наш мир; она — морские во-

ды, куда течет все, что творит она»

В рассказе Чехова «Огни» ночные огни железнодорожной стройки у

моря уподобляются «человеческим мыслям», которые «разбросаны в бес-

порядке, тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потемок...»; и вот

рассказчик глядит с кручи на «величавое, бесконечное и неприветливое»

море: «Далеко внизу, за густыми потемками тихо и сердито ворчало мо-

ре... И мне представлялось уже, что весь этот свет состоит только из мыс-

лей, которые бродят в моей... голове, и из невидимой силы, монотонно

шумящей где-то внизу. А потом, когда я задремал, мне стало казаться,

что шумит не море, а мои мысли, и что весь мир состоит из одного толь-

ко меня. И, сосредоточив таким образом в себе самом весь мир, я... от-

дался ощущению, которое я так любил. Это — ощущение страшного оди-

437

V. К новым берегам

ночества, когда вам кажется, что во всей Вселенной, темной и бесфор-

менной, существуете только вы один. Ощущение гордое, демоническое,

доступное только русским людям, у которых мысли и ощущения так же

широки, безграничны и суровы, как их равнины, леса, снега»

Будучи художником, а не философом-метафизиком, Чехов в конеч-

ном счете глядит на «выражение лица» своего персонажа и не стремится

к логическому завершению его мыслей. Герой «Огней» созерцать созер-

цает, но до самоубийства не доходит; подобно самому Чехову, который

идет от мелодраматического самоубийства в конце первой из своих ве-

ликих пьес «Чайка» к самоубийству неудавшемуся в «Дяде Ване» и, на-

конец, к элегической прелести своей последней пьесы «Вишневый сад»,

где никто ц не пытается покончить с собой — или в иной форме спас-

тись от томительной печали, свойственной позднеимперской России. И

все же увлеченность Чехова вопросом, который он первый назвал «гам-

летовским», способствовала интересу читающей публики к проблеме са-

моубийства.

В какой-то степени утопление было романтической имитацией смер-

ти Офелии в «Гамлете» или эпизодов подлинной жизни Байрона. Но в

древности на Руси утопление было также обычнейшим способом риту-

альной казни. Сохранились дохристианские верования, требующие уми-

лостивлять капризных водяных обитателей. Быть может, пропавшая ма-

донна была на самом деле русалкой, преображенной утопленницей,

чем-то вроде зачарованной рейнской девы в пышной языческой мифо-

логии русского романтизма. И быть может, где-нибудь на дне озера жизнь

чище и дольше земной — там, возможно, находится «сияющий град Ки-

теж», который, по сказаниям, нетленный опустился на дно одного из озер

Поволжья во время первого монгольского нашествия.

Конечным символом, в позднеимперский период все теснее связан-

ным с морем, стал образ грядущего апокалипсиса. Вера в бывший или

будущий потоп — один из древнейших и обычнейших способов отраже-

ния в поэтическом воображении человека страха перед Божьим судом и

воздаянием

. И может быть, отзвук восточного мифа о «ненасытном мо-

ре», жаждущем поглотить все человечество, слышится в убежденности

уральских старообрядцев, что близится великий потоп и Божьим людям

надо бежать в горы, ибо лишь там их сможет спасти Господь

Страха перед морем, вероятно, приходится ожидать от сухопутного

народа, чье открытие моря совпало с болезненным обнаружением внеш-

него мира. Обращенная к Западу столица Санкт-Петербург была постро-

ена на земле, отвоеванной у моря, которое то и дело угрожало нахлынуть

вновь, и это придавало особую жизненность библейским образам пото-

па. Впервые город подвергся серьезному наводнению в 1725-м, в самый

год смерти Петра, и противники его новшеств заговорили о грядущем

438

V. К новым берегам

«втором потопе» и конце света. Уверенность в том, что эти бедствия зна-

менуют карающий гнев Господень, подкреплялась любопытным совпа-

дением: два самых больших последующих наводнения случились почти

в точности через сто и двести лет и были словно бы приурочены к смер-

ти двух других властителей-реформаторов — Александра I и Ленина. В

обоих случаях гибельный потоп завершал период надежд и ожиданий и

предшествовал установлению более жесткой и суровой власти — Нико-

лая I и Сталина. Неудивительно, что наделенные богатым историческим

воображением россияне усматривали в этих странных совпадениях зло-

вещие знамения.

После пушкинского «Медного всадника» образ наводнения, смыва-

ющего Санкт-Петербург, особенно часто появляется в литературе позд-

неимперского периода. Для деревянного Московского царства неизбыв-

ным ужасом и символом возмездия был пожар; для столицы на Неве

таким символом стало море.

Человеком, который, быть может, наиболее способствовал визуаль-

ному и эмоциональному приобщению России к морю во второй полови-

не XIX столетия, был талантливый и плодовитый художник Иван Айва-

зовский. Родившийся на побережье Крыма в 1817 г., Айвазовский все

восемьдесят три года своей жизни обожал море и корабли. Он был лю-

бимцем руководства Санкт-Петербургской художественной академии,

много путешествовал в николаевскую эпоху и сдружился со многими да-

ровитыми творческими личностями того времени: с Глинкой и Брюлло-

вым, Ивановым и Гоголем. Последних двух он навестил в Риме в начале

1840-х гг. и продал Ватикану одно из своих ранних полотен, трактовав-

шее сугубо романтическую тему и называвшееся «Хаос». Он живо вос-

принял первоначальные творческие установки Иванова и создал множе-

ство идеализированных изображений итальянского побережья; он

считается вдохновителем итальянских маринистов, а впоследствии и

Джозефа Тернера.

Почти все его пять с лишним тысяч полотен изображают море, и в

большинстве своем, особенно после возвращения в Россию, яростные

штормы или битвы. В традиции Брюллова и Иванова, главные картины

Айвазовского имели гигантские размеры: многие из них были шириною

значительно более пятидесяти футов. Масштаб изображения моря на его

полотнах донельзя умалял человеческую значительность как попавших

во власть волн персонажей картин, так и зрителей в картинных галере-

ях. Больше всего прославились его самые огромные и самые драматич-

ные картины: «Буря», где изображен тонущий корабль и взнесенная на

гребень волны спасательная шлюпка посреди необъятного морского про-

стора в контрастном борении света и тьмы; и «Девятый вал», где в неко-

434 438

V. К новым берегам

ем зловещем озарении явлен последний напор завершающего потопа,

предсказанного в Книге Откровения.

Хотя Айвазовскому неизменно сопутствовали успех и широкое при-

знание, его всю жизнь томило романтическое влечение к странствиям.

За несколько месяцев до смерти он замышлял отправиться в очередное

морское путешествие на поиски нового вдохновения; этому помешала

его кончина в 1900 г., в процессе работы над последним полотном «Ги-

бель турецкого фрегата»

На склоне лет Айвазовский, подобно многим романтикам, стал отъ-

явленным националистом. Он живо представлял себе несчетные и слав-

ные российские победы на море, которые надеялся изобразить на полот-

нах — так же, как Брюллову некогда виделись фрески, посвященные

славе русского оружия. России, разумеется, предстояли в грядущем сто-

летии победы иного свойства; и через полвека после смерти Айвазовско-

го советские стратеги преобразовали российские военно-морские силы

из более или менее показного надводного флота в грозную подводную

армаду. Однако фольклор нового режима сохранил образы двух надвод-

ных кораблей в качестве символов революционных устремлений нового

порядка: броненосец «Потемкин», где во время революции 1905 г. вспых-

нул мятеж против царского самодержавия, и крейсер «Аврора», проде-

монстрировавший огневую поддержку большевистского переворота

1917 г. Таким образом, в новой советской идеологии два корабля стали

символами избавления

. Зато символ культурного творчества в совет-

скую эпоху явлен у затравленного поэта Осипа Мандельштама, уподо-

бившего свои стихи посланию, запечатанному в бутылку, брошенную

утопающим в морскую пучину в надежде на далекого и неведомого чи-

тателя грядущих времен

. Прежде чем отправиться в путь по этим водам

и обвести взором новые горизонты Советской России, необходимо про-

следить направление российской культуры во взбаламученном море по-

зднеимперского периода.

1. ПОВОРОТ

К ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ

Отличительной характеристикой российской культуры с 1840-х до на-

чала 1880-х гг. была чрезвычайная озабоченность особого рода, которую

русские называют «общественной мыслью». В западной культуре для этой

разновидности мысли точного эквивалента нет. Она столь прихотлива и

литературна, что не поддается дискуссии в терминах традиционной нрав-

ственной философии или новейшей социологии. Устремления ее не бы-

ли в первую очередь политическими и выразимы скорее на языке пси-

хологии или религии.

Во всяком случае, российская общественная мысль является феноме-

ном позднеимперского периода. Во многих отношениях она представля-

ется запоздалым и исполненным характерного пафоса откликом на мно-

гоголосицу реформистских идей во Франции между революциями

1830-го и 1848 гг. Общественная мысль осуществляла некую умственную

связь дворянской и пролетарской России. В ней отражены непрактич-

ность и утопизм дворянства, но сказывается и новое понимание того, что

настало время перейти от философских к социальным вопросам — и не-

даром Белинский выговаривал Станкевичу: «Ты напрасно советуешь мне

чаще смотреть на синее небо — образ бесконечного, чтобы не впасть в

кухонную действительность»

. Столь нравственно чиста была эта тради-

ция, что почти все последующие радикальные реформаторы считали не-

обходимым выдавать себя за наследников ее устремлений. Советские иде-

ологи составили для своих граждан своеобразное житийное пособие, где

Герцен и Белинский, Чернышевский и Добролюбов, Писарев и (с неко-

торыми оговорками) Лавров и Плеханов образовывали провидческую

преемственность, которая, как разъяснялось, со всей полнотой вырази-

лась в Ленине.

Но общественная мысль середины и второй половины XIX столетия

была отнюдь не только предвосхищением большевизма или обличением

царизма. Она предполагала свободное влечение ума и сердца: бескомпро-

миссную серьезность, которой отмечено было появление на широкой об-

щественной арене многих глубинных вопросов, давным-давно тревожив-

ших совесть дворянства. Тяготение к лучшему миру, столь очевидное во

всей российской общественной мысли, заново стало подозрительным

441

V. К новым берегам

лишь в сталинскую эру: «общественная мысль» в значении глубинного

поиска истины никак не могла сделаться частью социальной культуры

СССР; и даже канонизированные провидцы, такие, как Герцен и Чер-

нышевский, искажались или перетолковывались.

В общих чертах российская традиция общественной мысли берет на-

чало в экономических и политических дискуссиях времен Екатерины, в

радищевском прочувствованном обличении крепостничества, в различ-

ных предложениях. Бентама, Оуэна и Сен-Симона по части включения

социальных реформ в программу александровского Священного союза,

в предложениях Пестеля начала 1820-х гг. относительно аграрного пере-

дела России и в российском интересе к Сен-Симону в тридцатых годах

Но вер это были вторичные либо преходящие попечения дворянства,

главными для которого оставались религиозные и эстетические пробле-

мы. В самом "деле, единственными существенными социалистическими

экспериментами того периода на русской почве были недворянские со-

общества сектантов-инородцев, как, например, гуттериты на юге России,

чье общинное равенство остается недостижимым идеалом и поныне.

Однако тенденция к общинному жизнеустройству отмечается и сре-

ди отечественных сектантов: так, в 1830-х гг. появилась новая группка,

именовавшаяся «сектой общих». Секта восприняла старый замысел хлы-

стов о создании апостольских общин по двенадцать человек, озабочен-

ных не столько провидчеством, сколько коммунистическим общежити-

ем. Истолковывая святого Павла буквально, секта настаивала на том, что

всякий член общины действительно и определенно является лишь изве-

стной частью общего тела. В каждой общине, состоявшей из девяти муж-

чин и трех женщин, все было общим; проводились публичные испове-

ди, дабы пресекать заразные токи от всех частей организма; и каждому

члену было присвоено занятие, соответствующее какому-либо телесно-

му органу. Абстрактное мышление было исключительной привилегией

«мысленника»; физическим трудом занимались «ручники» и т.п. Таким

образом, никто не мог быть самодостаточным: всякий зависел от общи-

ны. Секта «Вестники Сиона», возникшая в 1840-х гг., выказывает ту же

озабоченность новой идеальной концепцией общества, настаивая на том,

что грядущее обетованное царство надлежит разделить на двенадцать не-

отъемлемых частей и все обитатели всех двенадцати должны пребывать

в полном равенстве. Такой форме общественной организации будет со-

путствовать богоуподобление человека, переустройство по мере надобно-

сти его жизненных органов и увеличение земли, сообразное с его возра-

стающими физическими потребностями.

В то же самое время в среде дворянской интеллигенции обнаружива-

ются первые признаки серьезного интереса к общественному анализу и

к социализму. К общественной мысли обращаются вследствие углубля-

443 447

1. Поворот к общественной мысли

ющегося разочарования в возможности мирных политических перемен.

Российские мыслители конца николаевской эпохи в поисках реальной

перспективы реформ постепенно пришли к выводу, что декабристы не-

верно выбрали поле битвы. Политические программы, конституции, про-

жекты и тому подобное — все это лишь утонченные формы обмана, ко-

торые измышляет буржуазия Англии и Франции, чтобы сбивать с толку

и порабощать свои народы. Все самые влиятельные персоны ключевого

десятилетия склонны были отрицать всякую надобность всерьез рассма-

тривать вопрос о политических реформах. И Герцен, и Белинский, и Ба-

кунин представляли себе преобразование общества скорее в социальном,

чем в политическом плане. Все они какое-то время идеализировали пра-

вящего государя как возможного вершителя социальных реформ; и ни-

кто из них никогда не идеализировал формы политической организации

общественной жизни стран Западной Европы в условиях либеральной де-

мократии. С чего бы ни начиналось представление о социальном преоб-

ражении — с освобождения славян за границей или крепостных у себя

на родине, — заканчивалось оно так, как это объяснил российскому пу-

тешественнику-революционеру в 1840-х гг. некий серб: созданием ново-

го типа человеческого общества, в котором люди будут просто жить и об-

щаться друг с другом как Бог на душу положит, но «без всякой

политики»

Разумеется, прозвучали голоса и в защиту старого декабристского

идеала политических реформ и представительного правительства. Нико-

лай Тургенев в своем трактате 1847 г. «Россия и русские» красноречиво

изложил заново просветительские доводы в пользу конституционной мо-

нархии; но это был всего лишь старческий голос, донесшийся из Пари-

жа. Своей тональностью трактат уже напоминает сочинения бесчислен-

ных мемуаристов позднеимперского периода: полуфаталистические и

элегические сожаления в сочетании с наукообразным стремлением скор-

ректировать факты. В этом жанре Тургенев создал истинный шедевр;

примечательны в нем восхваления цивилизующего воздействия пиетиз-

ма и масонства александровской эпохи, обличение «Адонисов в унифор-

ме», которые при дворе легко одерживали верх над доводами рассудка,

и вывод о том, что «фатализм, по-видимому, столь же тяготел над Рос-;

сией, сколь и деспотизм»

Любопытным новшеством книги Тургенева было восхищенное отно-

шение автора к наиболее передовым областям Российской империи: к

Польше и к Финляндии. Симпатия к усмиренной Польше стала обяза-

тельным признаком новой российской радикальной общественной мыс-

ли; интерес к Финляндии был в некоторых отношениях даже более ва-

жен. Прежде всего Финляндия была протестантской страной, и не один

Тургенев предполагал, что протестантизм создает более благоприятную

V. К новым берегам

атмосферу для свободного общественного развития, чем католичество.

Один из ведущих новых санкт-петербургских журналов, посвященных

обсуждению социальных вопросов, назывался «Финский вестник»; фин-

ское население Санкт-Петербургской губернии постоянно увеличива-

лось, и возрастала нагрузка линии пароходного сообщения Хельсинки —

Санкт-Петербург.

Особенно любопытен россиянам был тот факт, что финский парла-

мент включал представителей не только трех главенствующих сословий,

но — по образцу шведского риксдага — представлял также и четвертое:

крестьянство. Ибо именно дворянское открытие крестьянства явилось

главной причиной обращения к социальным реформам в 1840-е гг. Ин-

терес к крестьянству подогревался постоянным нарастанием крестьян-

ских волнений при.Николае I и сопутствующей активностью различных

комиссий, которым поручалось разобраться в крестьянском вопросе и

выработать нужные рекомендации. В то же время крестьянство оказыва-

лось неким конечным объектом романтического притяжения для разо-

чарованных в жизни мыслителей. Попусту изъездив чужие края и набрав-

шись мудрости у чужеземных наставников, русский Фауст наконец

расслышал блаженный лепет крестьянских масс, призывающих его на-

зад, в деревенское захолустье, где протекла его юность.

Хотя целиком заимствованные пасторальные темы звучали в россий-

ской культуре гораздо раньше, главенствующее значение они стали при-

обретать впервые в 1840-е гг. Провозвестьем новой установки был по-

смертный критический фимиам, который Белинский воскурил

стихотворениям и песням Алексея Кольцова: в незамысловатых и безы-

скусных созданиях грубоватого поэта была обнаружена «новая просто-

та», по-видимому утолявшая «тоску о нормальности», характерную для

последних лет жизни критика

. «Социальность или смерть» — таков был

прощальный лозунг Белинского, завещанный им дворянской интелли-

генции незадолго до его кончины в 1848 г. Ей суждено было обрести эту

«социальность» в обществе, скорее воображаемом, чем действительном,

благородных дикарей деревенской России. В 1846 г. появилась «Дерев-

ня» Дмитрия Григоровича, а в следующем году были опубликованы пер-

вые рассказы «Записок охотника» Ивана Тургенева; и мужик выдвинул-

ся как новый героический тип русской литературы. Отчасти этот

обновленный интерес к крестьянам был всего лишь очередным россий-

ским отзвуком западной духовной тенденции, сказавшейся во внезапной

популярности «Шварцвальдских деревенских сказаний» Бертольда Ауэр-

баха и «Франсуа де Шампи» Жорж Занд. Но было в восточноевропей-

ском интересе к крестьянству и особое напряжение — ведь там продол-

жало существовать унизительное крепостное право, и живыми

444

1. Поворот к общественной мысли

свидетельствами положения вещей были судьбы таких писателей соро-

ковых годов, как поляк Крашевский и украинец Шевченко

О степени отдаления российских дворян от собственного народа го-

ворит тот факт, что они знакомились с крестьянством не у себя в поме-

стьях, а по книгам — более всего по трехтомным штудиям российской

жизни барона Гакстгаузена, немца, который проделал длинное путеше-

ствие по России в 1843 г. На основе его ученого труда российские дво-

ряне внезапно сделали заключение, что крестьянская община есть ядро

лучшего социального устройства. Хотя крестьянскую общину идеализи-

ровали и прежде — славянофилы как органическое религиозное сообще-

ство, а польские экстремисты как двигатель революции, — гастгаузенов-

ское восхваление общины базировалось на детальном изучении ее

социальных функций: распределения земельных наделов и отправления

деревенского правосудия. Он узрел в общине образчик «свободной ассо-

циации производителей в духе сен-симонистов»; и у россиян зародилась

идея, что обновление общества по образцу общины, быть может, и воз-

можно помимо политической революции

Уверенность в грядущей трансформации общественных отношений

активно насаждали два влиятельных социальных аналитика последнего

николаевского десятилетия: Валериан Майков и Владимир Милютин.

Оба были высокородными дворянами (и каждый — одним из трех зна-

менитых братьев). Оба преподавали юриспруденцию и популяризирова-

ли призыв Огюста Конта к новой, чуждой метафизике, науке об обще-

стве; оба имели в свое время огромный успех, и обоих ждала

безвременная и трагическая кончина.

Майков был сыном известного художника, внуком директора импера-

торского театра и потомком знаменитейшего масонского поэта XVIII сто-

летия. Если бы он таинственным образом не утонул в 1847г., возможно,

этот чрезвычайно одаренный юноша стал бы самым знаменитым из всех

Майковых и затмил бы своего почтенного брата, поэта Аполлона Майко-

ва. Он получил кандидатскую степень девятнадцати лет от роду, основал

в двадцать два года общественно-аналитический журнал «Финский вест-

ник», был главнейшим автором первого тома «Карманного словаря ино-

странных слов, вошедших в состав русского языка» и опубликовал два

толстых тома статей (причем многие остались неопубликованными) ши-

рочайшего охвата — от химии до сельского хозяйства. На двадцать пятом

году жизни, когда он погиб, многие величали его ведущим литературным

критиком России.

Важнейшей статьей Майкова был его длинный и неоконченный труд

«Общественные науки в России» (1845), где он призывал к созданию но-

вой «философии общества», дабы на ее основе возродить Россию. Эта

«философия общества» должна была стать неким сочетанием историче-

445

V. К новым берегам

ских идей Опоста Конта с моралистическим социализмом Луи Блана и

Прудона. Только такая философия сможет обеспечить основу «органи-

ческой» культуры, которая будет чужда «бесплотных» метафизических

спекуляций немцев («нынешних индусов») и «односторонней» и «без-

душной» английской занятости экономическими проблемами. То, что

Адам Смит и английские либеральные экономисты изучают богатство в

отрыве от характера социального развития, он считает «ложным в теории

и гибельным для практики»

Милютин продолжил дело Майкова в своем объемистом ученом тру-

де «Пролетариат и пауперизм в Англии и Франции», публиковавшемся

из номера в номер в первых четырех выпусках журнала «Отечественные

записки» за 1847 г.(того самого, где Майков только что сменил Белин-

ского в качестве главного литературного критика). Милютин противопо-

ставляет напор французской общественной мысли упадку буржуазного

общества. И в его статьях, и в лекциях, читанных в Московском универ-

ситете, очевиден контовский оптимизм относительно возможности раз-

решения «борьбы интересов», характерной для развивающейся экономи-

ки, такой, как французская и английская, посредством «будущего 1

развития науки». Милютин был дружен со многими декабристами и яв- |

лялся главным придворным сторонником отмены крепостного права; два

его брата заняли видные должности при дворе Александра II. Сам же Ми- I

лютин .не устоял против меланхолии, характерной для конца николаев-

ского царствования, и застрелился в 1855 г.

Обращение нового интереса к социальным проблемам в русло соци-

алистической деятельности стало заслугой последнего из главных круж-

ков николаевской эры — кружка Михаила Петрашевского. Сознательно

подражая французским энциклопедистам, Петрашевский намеревался

создать сообщество мыслителей, которое возглавит умственное развитие

русского народа. «Карманный словарь» был задуман Петрашевским и

Майковым как новоявленная «Энциклопедия»; он должен был также со-

служить идеологическую службу в борьбе с немецким идеализмом. Мо-

лодые писатели и чиновники в основном из незнатного дворянства со-

бирались и обсуждали перспективы обновления общества в свете учений

различных французских социальных мыслителей. На одном из собраний

читались «Слова верующего» Ламенне в переводе на церковнославянский

язык, а друзья членов кружка планировали обед в честь дня рождения

Фурье 7 апреля 1849 гЛ

Хотя обсуждение различных социальных программ в кружке Петра-

шевского ни к чему не привело, сама решимость изыскать программу

действия была явственным знаком перемен. Мало того, петрашевцы об-

разовали целую сеть дочерних провинциальных кружков — первую со

времен декабристов; сеть была негустая, однако же простиралась от Ре-

1. Поворот к общественной мысли

веля в Эстонии до Казани на средней Волге. Недавно возвратившийся с

театра революционных действий в Западной Европе Спешнев предпочи-

тал называться не социалистом, а коммунистом и требовал учреждения

«центрального комитета» в составе от девяти до одиннадцати человек, по

двое соотнесенных с разными дочерними группами. Офицер с востока

страны Черносвитов предлагал отделение Западной Сибири от России и

воссоединение ее революционным путем с великой Тихоокеанской им-

перией, включающей Мексику, Калифорнию и Аляску

. Другие ратова-

ли за мирную агитацию с целью превратить крестьянскую общину в яд-

ро нового социалистического общественного устройства.

Некоторые из самых выразительных умов второй половины XIX сто-

летия прошли духовную школу в этой животворной атмосфере: биолог и

глашатай воинствующего панславизма Николай Данилевский, сатирик

Михаил Салтыков-Щедрин. С точки зрения будущей значительности вы-

ше всех стоит Федор Достоевский, молодой писатель, увлеченный идея-

ми пропаганды среди старообрядцев и проповедью социализма по образ-

цу деревенской общины и артельных содружеств

. Именно он читал

петрашевцам знаменитое письмо Белинского, распекавшего Гоголя за его

примирение с самодержавной Россией. Белинский противопоставляет

живой пример Христа мертвенному официальному христианству, и это

его противопоставление откликнется не только в «Братьях Карамазовых»,

но и во многих мучительных размышлениях российских радикалов. Пред-

ставление о Христе как о революционном преобразователе общества сво-

его времени было, разумеется, общим местом раннесоциалистической

идеологии, особенно во Франции. Но российские интеллигенты допол-

нили его, опираясь на русскую традицию религиозного раскольничест-

ва, с которой их все более роднила общность преследования и заточения.

Так новая «философия общества», к созданию которой взывал Майков,

изначально оказывалась некой разновидностью христианского социализ-

ма: преданностью Христу помимо Бога — в противоположность, так ска-

зать, утверждению божества без Христа в николаевской России.

Хотя петрашевцы и не объявляли себя завзятыми христианами (в от-

личие от современного им украинского кружка, Братства Кирилла и Ме-

фодия), они все же претендовали на то, что заново открыли «учение Хри-

стово в первобытной чистоте своей», «имея основным догматом

милосердие, а целыо — водворение свободы и уничтожение частной соб-

ственности^

. Вслед за Сен-Симоном и Контом они говорили о «новом

христианстве»; новом «нормальном» и «естественном» обществе социаль-

ной гармонии, которое мирным путем возникает в результате историче-

ского развития.

В понятии российских общественных мыслителей о «новом христи-

анстве» существенно было стремление отмежеваться от социально-поли-

446

447

V. К новым берегам

гического устройства капиталистического Запада. Так, петрашевцы от-

носились со скептицизмом (совершенно несвойственным в этом смысле

декабристам) к институту частной собственности и к ценности консти-

туций. «Защитники конституции забывают, что человеческий характер

заключается не в собственности, а в личности, и что, признавая полити-

ческую власть богатых над бедными, они защищают самую страшную де-

спотию»

Зачинатели общественной мысли по примеру Белинского полагали

социализм «идеей идей», которая «поглотила и историю, и религию, и

философию»

. Для Майкова «социализм» был синонимом его «филосо-

фии общества»; особенно он настаивал на равномерном распределении

доходов между рабочими. В «Карманном словаре» осторожности ради ис-

пользовалсй синоним «оуэнизм»; Петрашевский же называл Фурье «мо-

им единственным -Богом» и сделал довольно жалкую попытку учредить

коммунистическое общежитие для семи крестьянских семей в своем по-

местье близ Новгорода. Крестьяне спалили его образцовую фаланстеру.

Однако подробнейшая фурьеристская схема умиротворения страстей и

разрешения всех конфликтов человека с природой, самим собой и окру-

жающими оказала глубокое воздействие на формирование российской

общественной мысли. План Фурье был самым наглядным и потому на-

иболее привлекательным из представлений о грядущем золотом веке, в

идеальный образ которого входила свободная «игра страстей». К тому же

фаланстеры предполагалось создавать при сельскохозяйственных артелях

и ремесленных мануфактурах, что явно весьма подходило к российским

условиям. И хотя фурьеристские обольщения миновали, все же вера в

некий социализм христианского толка осталась постоянной составляю-

щей российской общественной мысли. Те, кто, подобно Спешневу, уже

в сороковых годах ратовали за насильственные методы и заговорщичес-

кую деятельность, подчеркнуто именовали себя «коммунистами», и Гер-

цен старательно проводил различия между этическим и аристократичес-

ким социализмом и авторитарно-метафизическим коммунизмом,

«социализмом возмездия»

Наряду с «социализмом» общественные мыслители сороковых годов

склонны были верить в «демократию». «Карманный словарь» определял

ее как форму правления, где «каждый гражданин участвует в рассмотре-

нии и решении дел всей нации». Ей суждено было установиться повсю-

ду, принимая различные формы «смотря по степени развития нравствен-

ных сил в народе и сознания истинной, разумной свободы»

Политический идеал для России напрямую нигде не указан, однако же в

«Карманном словаре» имеются статьи «оппозиция» и «национальные со-

брания»; и явственно предполагается создание некоего представительно-

го органа — свободного игрища различных политических сил.

44S

I. Поворот к общественной мысли

При этом «демократия» в российской общественной мысли изначаль-

но ставилась особняком от конституционализма и либерализма в их за-

падном понимании. Демократы и либералы зачастую противопоставля-

лись: первые приобретали облик эгалитарных социалистов, вторые —

английских бизнесменов, пекущихся лишь о чисто формальных свобо-

дах для среднего класса. В одной из статей пятидесятых годов утвержда-

лось, что Сибирь — более сродный истинному демократу край, чем ли-

беральная Англия. В словаре иностранных слов, составленном в начале

шестидесятых годов в подражание «Карманному словарю» Петрашевско-

го, либерал определяется как «человек, любящий свободу, обыкновенно

бояре. Например: господа, помещики — бояре, любят свободу глазеть в

окна, ничего не делая, потом гулять, в театры ходить, на балы, — такой

называется либеральный человек»

Демократию же надлежало искать в местах отдаленных — в Америке,

в Швейцарии, в Древней Греции. Она предполагала ослабление возмож-

ности стеснять и угнетать ближнего, а вовсе не «новый деспотизм» ли-

беральной «аристократии богатства» или «царство собственности».

Новая озабоченность социальными вопросами в сороковых годах

совпала с драматическим расширением круга читающей публики. Из 130

периодических изданий, выходивших в России в 1851 г., 106 были ос-

нованы после 1836-го. Количество университетских студентов и препо-

давателей увеличилось с начала сороковых до 1848 г. более чем на пять-

десят процентов, а число учащихся и учителей средних учебных

заведений росло еще быстрее. Годовой объем почтовых отправлений,

увеличившийся за первые пятнадцать лет царствования Николая лишь

на три миллиона, в 1840 — 1845 гг. возрос на пятнадцать миллионов. За

последующие три года в Россию было завезено более двух миллионов

иностранных изданий

Между тем центр тяжести умственной жизни в 1840-х гг. исподволь

переместился из Москвы обратно в Санкт-Петербург. Санкт-Петербург

доминировал в российской культуре при Екатерине, покуда Новиков и

Шварц не перебрались в Москву и не настали последние угрюмые годы

ее правления. Град Петра задавал тон и в начальные радужные годы цар- •

ствования Александра; но пожар и восстановление Москвы сделало древ-

нюю столицу средоточием националистских устремлений. Однако посте-

пенно взяли верх западники (или «европейцы» и «космополиты», как их

чаще называли в течение «замечательного десятилетия»), и это в боль-

шой степени означало победу Санкт-Петербурга над Москвой, чаадаев-

ским «городом мертвых». Переезд Белинского в 1839 г. из Москвы в

Санкт-Петербург сопровождался характерной декларацией: «В Петер-

бург, в Петербург, там мое спасение»

. Санкт-Петербург был крупней-

шим и самым торговым из российских городов. Петербургские журналы,

V. К новым берегам

в которых сотрудничал Белинский, «Отечественные записки» и «Совре-

менник», имевшие в 1847 г. неслыханное количество подписчиков (пер-

вый — 4000, второй — 3000)

", стали впоследствии главными рупорами

идей: первый — народничества в семидесятых годах, второй — отъявлен-

ного нигилизма в шестидесятых. К 1851 г. более половины частновла-

дельческих журналов России выходили в Санкт-Петербурге, а большин-

ство остальных частных периодических изданий печаталось не в Москве,

а в западнических городах Риге и Дерпте. «Москвитянин» Погодина был

последней попыткой романтических националистов основать влиятель-

ный «толстый журнал» (т.е. издание с идеологической программой, под-

крепленной внушительными библиографическими и критическими раз-

делами) в.Москве. Несмотря на официальную поддержку (а может быть,

именно из-за нее), он не имел и подобия того успеха, которым пользо-

вались новые санкт-петербургские журналы социально-критического на-

правления. Когда в 1856 г. издание «Моквитянина» прекратилось, сотруд-

ники его большей частью перебрались в Санкт-Петербург, где затевалась

публикация новых влиятельных антизападнических журналов, таких, как

«Русский вестник» Каткова и «День» Аксакова.

Радужным упованиям на то, что на Западе благодаря передовым фран-

цузским социальным теориям может возникнуть новый общественный

порядок, был нанесен сокрушительный удар неудачными революциями

1848 '— 1849 гг. в Западной и Центральной Европе. Россия осталась в сто-

роне от этого революционного подъема, так что русские не чувствовали

себя опозоренными неудачами. Более того, под влиянием зажигательных

писаний Герцена, свидетеля этих событий, и Бакунина, их участника,

россияне склонялись к заключению, что в деле грядущего преображения

общества факел вожатого просто перешел от разгромленных трудящихся

Запада к пробуждающемуся крестьянству Востока.

Яростная реакция Николая 1 на революционные волнения 1848 —

1849 гг. усилила у российских общественных мыслителей ощущение со-

причастности обманутым западноевропейским надеждам на социальные

преобразования. За арестом пятидесяти двух петрашевцев (из которых

двадцать три были осуждены и отправлены на каторгу) и выступлением

российских войск на подавление восстания Кошута в Венгрии — и то, и

другое произошло в конце апреля 1849 г. — последовала неуклюжая'по-

пытка изничтожить духовное брожение «замечательного десятилетия».

Впредь было предписано принимать в университеты не более трехсот сту-

дентов. Философию изгнали из учебных программ, всякое публичное

упоминание имени Белинского запретили. Письма, подписанные «со

всей моей любовью», изымались, и авторам их вменялся в вину недоста-

ток любви к Богу и царю, а музыкальные сочинения Рубинштейна бы-

ли, к его изумлению, конфискованы на российской границе таможенны-

450

1. Поворот к общественной мысли

ми чиновниками, заподозрившими в нотах революционную тайнопись,

которую приезжий хочет протащить с Запада.

В России покамест не было «предохранительного клапана» массо-

вой эмиграции в Америку, куда удалились столь многие приверженцы

революций из Центральной Европы, и российские интеллигенты теши-

ли себя неопределенной и привлекательной идеей, что Россия — а мо-

жет быть, и все славянство — является своего рода Америкой в процес-

се становления. Таким образом, прославление крестьянской общины

как специфически славянской формы социальной организации сочета-

лось с политическим идеалом свободного, демократического федера-

тивного объединения. После Славянского конгресса 1848 г. в Праге Ба-

кунин провозгласил идеалом революционную федерацию славянских

народов в противовес «кнуто-германскому» самодержавному засилью.

Друг Герцена сочинил стихотворную драму, восхвалявшую «социалис-

та» Уильяма Пенна, и объявлял Америку «естественным союзником»

возрожденной России

. Герцен полагал, что Тихий океан станет «Сре-

диземным морем будущего», которое России и Америке предстоит со-

зидать вместе

. Российские радикалы с романтическим увлечением сле-

дили за не очень им понятным развитием далекой, заполонившей целый

континент цивилизации, продвижение которой на запад во многих от-

ношениях сходствовало с распространением России на восток; и полу-

анархическая, разгромная критика всех политических установлений,

которая стала общим местом радикальной российской общественной

мысли, редко обращалась на Америку.

Салтыков говорил задним числом о петрашевцах как о сообществе

людей, желавших «читать, не научившись азбуке, и ходить, не научив-

шись твердо стоять»

. Однако их деятельность в России и зарубежные

прорицания Герцена и Бакунина свидетельствуют о том, что русские умы

в середине столетия обратились от философского к общественному мы-

шлению: Гамлеты стали Дон-Кихотами, если использовать типологию'

знаменитой статьи Тургенева конца пятидесятых годов. Чтобы самоуг-

лубленный Гамлет превратился в рыцарственного Дон-Кихота — поки-

нул свой замок и отправился странствовать, — должен был найтись иде-.

ал, требующий служения. Идеалом явилось видение грядущего золотЬго

века, в котором более не будет крепостничества, чиновничества, частной

собственности и самовластного гнета. Вместо всего этого людям откро-

ется новое, нравственное христианство, они построят социализм по об-

разцу крестьянской общины и учредят не притесняющую никого феде-

рацию, примерно такую же, как в далекой Америке. Эти мотивы более

отчетливо и полно зазвучали в царствование Александра II и особенно в

народническом движении; но все они изначально сопровождали поворот

к общественной мысли на исходе николаевской эпохи.

451

V. К новым берегам

Крымская война как никакое другое событие способствовала более

основательному и широкому российскому обсуждению социальных про-

блем. Кстати сказать, немногие лейтмотивы новейшей истории России

столь впечатляют, как решающее воздействие больших войн на русскую

мысль и культуру. Церковный раскол явился следствием Первой Север-

ной войны, Петровские реформы были вызваны Второй, волнения по-

следних лет царствования Александра I и восстание декабристов порож-

дены были наполеоновским нашествием; большие войны конца XIX —

начала XX в. также оказали глубокое и дестабилизирующее влияние на

русское культурное развитие. Турецкая война середины семидесятых го-

дов послужила прологом драмы революционного народничества в Рос-

сии; за Японской войной 1904 — 1905 гг. воспоследовала революция

1905 г., а Первая мировая война разрешилась революциями 1917-го. Вой-

на неизменно подвергала новым испытаниям на прочность устарелую со-

циально-экономическую систему и в то же время делала российские умы

особенно восприимчивыми к зарубежным идеям и чужому образу мыш-

ления.

Крымская война представляется водоразделом российской истории.

Сокрушительное поражение на своей территории оказалось гибельным

для напыщенного самодовольства николаевской России и оставило ощу-

щение национальной неполноценности с одной стороны, а с другой —

стимулировало новшества и реформы. То, что традиционные союзницы

России Австрия и Пруссия не пришли к ней на помощь, дискредитиро-

вало эти континентальные монархии и вынудило Россию обратить взо-

ры к победоносным либеральным державам Запада, Франции и Англии,

в поисках технического и идейного обновления. Россия не без колеба-

ний, но необратимо вступила на путь индустриализации и перестройки

своей социальной структуры. Что крымское поражение означает для Рос-,

сии, лучше всех поняли приверженцы николаевского режима. Еще до то-

го как война была окончательно проиграна, Тютчев увидел в ней «родо-

вые схватки явления нового мира». Погодин призвал на помощь символ

огня и образовал странное смешение апокалиптичности с мазохизмом,

которое станет характерным для нового национализма: «Сожжем же все-

сожигающим огнем, который англичане разожгли в геенне, сожжем... все

наши политические отношения с Европой! Пусть все горит огнем! Qui

perd gagne!»

Из всех очевидных признаков перемен, происходивших в России по-

сле Крымской войны, ни один не был столь ощутимым и впечатляющим,

как строительство железных дорог. Они со всей непосредственностью и

драматичностью доносили до провинции весть о том, что грядет новый

мир — по мере того как стальные рельсы, простираясь из северо-запад-

ного угла России, проникали в шестидесятых и семидесятых годах в ее

452

I. Поворот к общественной мысли

захолустную глубь. Старые окольные грунтовые российские дороги по-

служили в 1812 г. (как впоследствии и в 1941-м) своеобразной защитой

от тяжеловооруженных захватчиков с Запада и очаровывали своей живо-

писностью романтическое воображение. Радищев, при всем своем рефор-

маторском пыле, воздал должное старинному тракту, по которому отпра-

вился в свое знаменитое путешествие из Санкт-Петербурга в Москву; у

Гоголя старые дороги символизируют прелесть и тайну исконной Руси.

Новым железным дорогам суждено было стать символичными для

современной России и российского взаимосвязанного процесса духов-

ного разброда и материального преуспеяния. Сперва некоторые русские

националисты мечтали о гармоническом освоении железных дорог рос-

сийской культурой. Федор Чижов, попович и близкий друг Гоголя, Ива-

нова и Хомякова, преподавал в Санкт-Петербурге физику и математи-

ку и опубликовал в 1837 г., в возрасте 26 лет, антологию по истории

совершенствования паровых механизмов. Он писал, что «железная до-

рога для меня девиз нашего времени», и его решимость открыть в Рос-

сии век железных дорог не пошатнулась за долгое время заключения,

которому он подвергся в последние годы царствования Николая — об-

виненный, по-видимому, в агитации славян против владычества Габ-

сбургов. Когда при Александре II железные дороги принялись строить

всерьез, Чижов проникся страстным желанием помешать иноземцам

прибрать к рукам российское железнодорожное строительство. Он пы-

тался увязать новую форму предпринимательства с духовными целями

и в 1860 г. создал компанию, которая первым делом запланировала по-

каянную железнодорожную ветку из Москвы к Троице-Сергиевой лав-

ре. Но англо-французские конкуренты скоро его обошли, и он, обма-

нутый в своих надеждах, умер в 1877 г.; похоронили его рядом с

Гоголем

. Горькое и смутное чувство по отношению к железным доро-

гам сквозит в речи ректора Рижской богословской семинарии, произ-

несенной в декабре 1872 г., когда его попросили благословить новый

железнодорожный мост: «Разнообразные мысли возникают в душе при

виде этого нового пути. Что принесет он нам?.. Не будет ли он частию

поспешником той мнимой цивилизации, которая... под видом ложной

общечеловечности и общего братства всех... уничтожает действитель-

ную, истинную человечность, истинное братство?»

Не только традиционалисты, но и реформаторы-западники с некото-

рой опаской взирали на этих провозвестников нового железного века.

Хотя Белинский изъявлял восхищение железными дорогами и любил

смотреть, как они строятся, «действительность», от которой он шарахал-

ся, приобретала в его глазах облик паровоза: «железного» чудища со

«стальными челюстями», изрыгающего «дым и языки огня». Более уме-

ренный западник князь Вяземский писал в 1847 г. в статье «Взгляд на

453

V, К новым берегам

литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина»: «...Железные до-

роги частью уже упразднили, а со временем и окончательно упразднят

бывшие путевые сообщения. Другие силы, другие пары давно уже уво-

лили огнекрылатого коня, который ударом копыта высекал животворные

потоки, утолявшие благородную и поэтическую жажду многих поколе-

ний»

В романах времен Александра II приземленному Пегасу руского реа-

лизма то и дело приходилось пересекать железнодорожные пути. В по-

ездном купе подражатель Христа по Достоевскому князь Мышкин на пер-

вых же страницах романа «Идиот», возвращаясь в Россию, знакомится с

угрюмой и зловещей личностью, чья судьба в дальнейшем тесно пере-

плетется с его собственной. И как крестьяне уподобляли сеть железных

дорог гигантской паутине, которая опутала русскую землю, так один из

персонажей «ИдиОТа» считает железнодорожную напасть рухнувшей с не-

ба звездой «Полынью», о которой сказано в Откровении св.Иоанна Бо-

гослова (8:11). В клубах паровозных извержений, сопровождающих рос-

сиян в их железнодорожных странствиях на Запад и обратно, Тургенев в

романе «Дым» видит подобие смятенного состояния умов и смутного бу-

дущего России. Один из вдохновителей и зачинателей программно-реа-

листической музыки Милий Балакирев работает в 1870-х гг. носильщи-

ком на санкт-петербургском вокзале: для него это разновидность

покаянного «хождения в народ». Толстой умер на захолустной железно-

дорожной станции, а его великий роман «Анна Каренина» начинается и

кончается гибелью человека под колесами поезда. Поэт Некрасов ввел в

обиход словосочетание «Царь Голод» в своем стихотворении «Железная

дорога» (1865).

В то же время для тех, кто мечтал прежде всего о драматическом ма-

териальном преображении мира, железные дороги становились симво-

лом света и надежды. Членам секты 1840-х гг. «Вестники Сиона» второе

пришествие виделось новым устройством жизни возле великой железной

дороги, которая проляжет по евразийским просторам и станции которой

будут громадными раздаточными центрами материальных благ. Основа-

тель секты Ильин умер в Соловецке в 1890 г., буквально за год до того,

как его прозрения начали воплощаться в строительстве Транссибирской

магистрали, самой длинной в мире железной дороги. Прибытие Ленина

в апреле 1917 г. на санкт-петербургский Финляндский вокзал в пломби-

рованном вагоне стало ключевым, харизматическим событием в истории

большевизма. Неистовые агитационные рейды Троцкого по стране в его

пресловутом бронепоезде сыграли важную и драматическую роль, моби-

лизуя вооруженные массы на поддержку революции, а огромные, вычур-

но изукрашенные станции Московского метрополитена стали символа-

ми новой безбожной религии сталинской эры.

454

1. Поворот к общественной мысли

Первой российской железной дорогой была короткая линия, соеди-

нившая Санкт-Петербург и Царское Село, открытая в 1835 г. Через ше-

стнадцать лет рельсы протянулись из Санкт-Петербурга в Москву, глав-

ным образом благодаря стараниям американского инженера Джорджа

Вашингтона Уистлера (мужа матери знаменитого художника Джеймса

Уистлера), который способствовал стандартизации в России более ши-

рокой колеи, чем в Западной Европе. В 1856-м, первом году царствова-

ния Александра II, в Санкт-Петербурге строились два новых вокзала за-

падного и восточного направления; при новом императоре строительство

значительно ускорилось. Французские сен-симонисты, вложившие в это

строительство немалые деньги, были в восторге, оттого что железнодо-

рожное сообщение должно было осчастливить почти одновременно Аме-

рику и Россию («этих двух Герклов, дремлющих в своих колыбелях»), и

полагали российскую программу технически менее впечатляющей, но ис-

торически несравненно более важной, соединяющей Европу с Азией.

Российское строительство было «свершением, не имеющим себе равных

на нашем континенте», которому предстояло стереть политические рас-

хождения и установить новое «экономическое сообщество»: в нем со-

льются Западная и Восточная Европа и возникнет единство, «подобное

самой России... полуевропейское, полуазиатское»

Новые железные дороги явились первым массированным вторжени-

ем механической силы в растительное безвременье деревенской России;

при этом во всей империи невероятно возросла социальная, а значит, и

классовая мобильность. Первое путешествие на поезде «освобожденно-

го» крестьянина было обычно болезненным расставанием с родными кра-

ями — отправлялся ли он на пожизненную воинскую службу или в го-

род на поиски заработка. Ехать приходилось долго; в пути донимал холод;

на коротких стоянках запрещено было пользоваться туалетом, а если пас-

сажир-простолюдин облегчался на путях или возле них, его нещадно би-

ли за «неприличное поведение».

И тем не менее железные дороги служили символом прогресса для

студентов шестидесятых годов, новоявленных поборников материализма

и всеобщего равенства; правда, их первые поездки были, как правило,

более комфортабельны. Один из самых одаренных молодых технологов

своего поколения Николай Кибальчич явился в Санкт-Петербург, чтобы

изучать инженерные дисциплины, которые помогут ему участвовать в же-

лезнодорожном строительстве; он заявлял: «Для России железные доро-

ги — это все. Это теперь самый насущный, самый жизненный вопрос.

Покроется Россия частой и непрерывной сетью железных дорог, как, на-

пример, Англия, — и мы процветем и расцветем... дела и предприятия

обнаружат... доселе еще небывалый у нас прогресс... возникнут бесчис-

ленные заводы, фабрики...

455