Берковский Н.Я. Литература и театр

Подождите немного. Документ загружается.

Хлестакову делают его успех, а он только его принимает.

Гоголь предупреждал актеров: «У Хлестакова ничего не

должно быть означено резко». Он нисколько не характер,

не индивидуальность, и даже не амплуа, предваритель-

ная схема характера и индивидуальности. Советы Гоголя

превосходно усвоены Ильинским. Слова, им произнесен-

ные,

проходят бесследно, одно слово как бы смывает

другое, только что сказанное; через Хлестакова

—

Иль-

инского льется нечто неудержимое, к чему он сам едва

причастен. Как известно, сюжет «Ревизора» был взят

Гоголем из разговоров с Пушкиным. Сохранились три

строки у Пушкина, по которым отчасти видно, как бы

разработал сам Пушкин занимавшую его историю мел-

кого самозванца. «Криспин приезжает в губернию»— на-

чинается эта запись. Губернатор, с которым имеет дело

Криспин, как сказано у Пушкина,—«честный дурак». По

вероятности, Пушкин сделал бы из этого сюжета коме-

дию в классической манере. Ловкий и хитрый Криспин

направил бы свою интригу на глупого губернатора. У Го-

голя на месте пушкинского губернатора городничий

Антон Анто'ныч, умный и искушенный, совершающий

свои ошибки вовсе не потому, что в игре жизни ему при-

шлось сразиться с более сильным игроком. Комедия Го-

голя явственно усвоила многое из опыта и навыков

романтизма. По сюжету острая, она лишена начисто ин-

триги, любимой классиками и обычно пренебрегаемой

романтиками. Интрига предполагает замыслы и точные

расчеты у действующих лиц. Самозванец, трактованный

в правилах классицизма, должен сам оказаться мас-

тером 'своей судьбы, сам должен задумать -свое само-

званство. В комедии Гоголя самозванец не выбирает

собственную роль, он впал в нее невольно, ему внушили

играть ее, он выполняет все ему внушенное почти как

лунатик. Обман — обыкновенный мотив классической

комедии, на нем построены многие сюжеты Мольера.

Хлестаков никого и не помышляет обманывать. Все по-

шло в ход от самообмана городничего и чиновников, они

хотели увидеть в Хлестакове ревизора, и они увидели.

Весь второй акт комедии Гоголя демонстрирует бессилие

фактов и истины, если представление и мнение у людей

уже сложились. Хлестаков в гостинице все выложил пе-

ред городничим, как будто бы нарочно опровергая всякое

подозрение, что он-то и есть вышереченное лицо, послан-

ное из столицы. Но городничий тем сильнее верит в эту

523

версию о Хлестакове-ревизоре, пущенную Бобчинским и

Добчиноким, и каждое слово Хлестакова городничий

перетолковывает в ее (пользу и в ее смысле. Глубокий,

глубочайший самообман городничего есть нечто новое

в комедийной психологии, и зародиться оно могло в век

господства романтизма. Внушение, наваждение во всех

его видах, иллюзии, фатальные ошибки 'получили место

в литературе ino инициативе романтических писателей.

Амфитрион в комедиях Плавта и Мольера тоже попа-

дает 'под власть наваждения, и вот оно отличие класси-

цизма: у обоих авторов наваждение есть следствие ин-

триги, придуманной верховным божеством. Ближайшая

причина, почему так колоссально ошиблись умный город-

ничий и совсем неглупые чиновники — это страх, вселив-

шийся !в них три первом известии о предстоящей реви-

зии,

страх, -соразмерный бесчисленным грехам каждого

из них. Хлестаков преобразился для городничего в реви-

зора в силу особой одержимости, которой городничий

страдает, — одержимости страхом. Страх — отец богов,

Хлестаков стал богом для городничего, ибо городничий

боится. С первых же шагов великую важность имеет и

другое обстоятельство. Городничий превратил Хлестако-

ва в ревизора, ибо Хлестаков в высшей степени наделен

превращаемостью, 'как ни одно создание на свете при-

годен для метаморфоз. Эту плавкость, текучесть, газо-

образность Хлестакова Ильинский прочувствовал и

передал, прибегая к разнообразнейшим приемам теат-

ральной выразительности. Так он выразил ничтожество

Хлестакова, — коренные свойства Ивана Александрови-

ча можно обозначить, пользуясь еще и этим словом.

В репертуаре классицизма немыслимо существо столь

негативное, как Хлестаков; чтобы открыть его, нужна

была фантазия романтиков, исследовательский глаз

классиков не обнаружил бы его, сквозь стекла классиче-

ского разума он не различим. Романтиков обыкновенно

именуют поэтами сновидений, довольствуясь самым

броским их признаком. По всей вероятности, для лите-

ратуры важнее было другое—открытие ими состояний

промежуточного качества: ни сон, ни бдение, явь, похо-

жая на вымыслы, и вымыслы, похожие на явь, всякого

рода полужизнь, наполняющая пустоты жизни в дей-

ствительном ее содержании, незаселенные пространства

между землей и небом. Человеческие иллюзии, заблуж-

дения, одержимости, внушения и внушаемости, наконец,

524

и отдельные индивидуумы, подобные Ивану Александро-

вичу, относятся сюда же. Романтики пустились в под-

робности переходов и оттенков там, где клаесики усма-

тривали только полюс и полюс, антитезы и контрасты.

Недаром так полюбились романтикам некоторые образы

и персонажи из низшей народной мифологии, которые и

манят и разочаровывают, и прекрасны и двусмысленны,

мучительны в своей неопределенности.

В сценах торжества Хлестакова у Ильинского скво-

зило чувство и сознание, что он-то, Хлестаков, и есть за-

коннейший завоеватель и городу надлежит валяться у

него IB ногах. Ильинский — Хлестаков принимал чинов-

ников на дому у городничего как посольство, вышедшее

к нему навстречу с ключами от городских ворот, с хле-

бом-солью. Хлестаков, по Ильинскому, предъявлялся как

центральный человек своей среды и времени, как общий

смысл их. Ильинский играл не отдельную роль, размеже-

ванную с другими ролями. Через Хлестакова он играл

всю комедию Гоголя в целом, весь исторический мир ее,

характерные и характернейшие силы, сложившие этот

мир,

явным образом послужившие ему опорой, а тай-

ным— готовые разрушить его от верху до основания.

Так повелось со Станиславского: настоящий актер иг-

рает не отдельный характер, а всю пьесу через этот ха-

рактер, весь спектакль, весь режиссерский замысел.

Ильинский после роли Хлестакова стал играть в «Реви-

зоре» городничего, — чему же тут дивиться, ведь, уже

исполняя Хлестакова, он взял на плечи всю комедию,

значит, и городничего, второе в ней лицо. Будучи еще

Хлестаковым, Ильинский в сцене первой встречи с го-

родничим прочувствовал и городничего, так как поведе-

ние и душевное состояние Хлестакова, перепуганного

этим визитом, всецело определяется тоном, от городни-

чего идущим. Итак, сперва был городничий сквозь кожу

Хлестакова, а позднее городничий в коже своей собст-

венной, сперва городничий, только пережитый, а потом

и представленный.

В «Ревизоре», которого ставил Мейерхольд, Ильин-

ский не участвовал. Нет сомнения, что великий этот

спектакль был прочувствован Ильинским как зрителем,

глубоко запомнился ему, и спустя годы Ильинский как

художник возвратился к нему на совсем иной сцене, в

том же «Ревизоре» играя Хлестакова. Постановка Ма-

лого театра, хорошая, крепкая, лишена, однако, каких-

525

либо затей и замыслов, идущих далеко. Ильинский —

Хлестаков своей трактовкой роли воскрешает известной

мерой мейерхольдовский спектакль, к тому же вносит в

него свои (поправки, весьма небезразличные для его об-

щего смысла. У Мейерхольда в силу особых его режис-

серских соображений несколько смещенной в сторону

оказалась роль Хлестакова, из чего, оговариваем, не

следует какое-либо умаление заслуг и таланта Эраста

Гарина, исполнявшего эту роль. В исполнении Ильинско-

го Хлестаков, как то ему и подобает, снова получил пре-

обладающее значение — смысл комедии, смысл мира и

нравов, в ней изображенных, лежит не в ком другом, а

в Хлестакове.

Мейерхольд чрезвычайно раздвинул, ставя комедию

Гоголя, ее смысловой масштаб. Он придал ей масштаб,

который и на самом деле ей присущ. Внешне у Мейер-

хольда это выразилось в переносе места действия: не

уездный город, а уж, наверное, большой губернский,

что-либо сходное с городом Эн, где подвизался Чичиков,

не то и город поважнее. В спектакле Мейерхольда вея-

ло столицей и размахом столичной жизни, веяло близо-

стью к верховной власти, к средоточию империи Нико-

лая Павловича. В трактовке Мейерхольда раскрылся

большой политический стиль комедии Гоголя — аристо-

фановский. Как у афинского поэта, так и у Гоголя ко-

медия написана на темы города и государства. «Реви-

зор»,

которого принято играть в низких маленьких ком-

натенках, по духу своему комедия агоры, городских пло-

щадей, на которых совершаются решающие политиче-

ские события. У античного Аристофана город и госу-

дарство полностью совпадают: город Афины, он же го-

государство афинское, «полис». У Гоголя сквозь комедий-

ный образ города, где властвует городничий, только

проступает российское государство во всей обширности

своего существования. При всех этих различиях Мейер-

хольд все же имел основания вернуть комедию Гоголя к

ее аристофановской сути. Критики нещадно корили

Мейерхольда, почему городничий в его спектакле зате-

рялся, а жена городничего Анна Андреевна стала на

сцене главенствовать. В самом тексте комедии можно

найти некоторые резоны для такой передвижки ролей.

Анна Андреевна и дочь ее Марья Антоновна не так по-

грязли в уездном своем быту, как чиновники во всем

их сонме. Дамы всей душой влекутся к столице, к сто-

526

личным модам и нравам, уездное они оставляют на по-

теху своим мужчинам, собачникам и грубиянам. Раз это

Мейерхольд сообщил городу городничего почти петер-

бургский блеск, то естественным было собрать этот

•блеск над легкомысленной головой Анны Андреевны,

водрузив Анну Андреевну на достаточно видное место.

Мейерхольд поставил комедию Гоголя как комедию

империи, законным образом усилив ее обобщенность, ибо

к этому призывает и сам авторский текст. Об Ильинском

же надо сказать, что созданный им герой видимости за-

конченно выражает эту империю Гоголя — Мейерхольда

и, если восходить к первоисточнику,— империю импера-

тора Николая Павловича. Дух Ильинского взят от духа

ее,

стиль от стиля ее. Старая Российская империя, как и

Хлестаков, вся стоит на видимости, вся мираж и затме-

ние здравого ума. Спектакль Мейерхольда отличался, с

одной стороны, чрезвычайной материальностью, на сцене

был целый массив превосходного красного дерева, с изо-

билием, с преднамеренным излишеством на сцене гро-

моздился натюрморт мебели, посуды, плодов природы и

произведений поваров. Люди были преувеличенно фи-

зиологичны, им подносились тяжелые яства как со сто-

ла жирной кухни, изображенной на картине Брейгеля-

старшего; казалось, поплясывали на очень толстых но-

гах эроты Анны Андреевны, сама Анна Андреевна бли-

стала телесной красотой то ли с великосветских портре-

тов Брюллова, то ли с купеческих—Кустодиева. Мате-

риальность эта не спасала, как ни распространял ее

Мейерхольд. Весь мир, развернувшийся на сцене, пред-

ставлялся странной фантасмагорией, вымыслом и маре-

вом. Отдельные члены этого мира материальны и реаль-

ны,

совсем иное его сочленения, его связи от члена к чле-

ну: тут все фиктивно и иллюзорно. Не то же ли самое

находим мы почти всегда у Гоголя: казалось бы, физио-

логичнейший из писателей и одновременно комик-фан-

таст, сатирик-фантаст, созидатель миров, в которых все

причудливо, все отрицает физиологию, физику, физиче-

ское бытие, в каком хотите виде его. У Гоголя, как было

это отражено и у Мейерхольда, материя жизни строится

по законам, которые делают эту жизнь имматериальной,

лишают ее качества реальности. Сама историческая

действительность, сама Россия Гоголя отступали от норм

реальности. Фантастика и сарказмы написанного Гоголем

явились наказанием за это отступление. Сходное можно

527

было заметить и в Ильинском, исполнявшем Хлестако-

ва: усиленный язык тела и зрительных образов, означа-

ющих, однако, нечто бестелесное и призрачное.

Основная, главнейшая причина успехов Хлестакова в

том, что у него под ногами наилучшая почва для них.

Ему ворожит Российское государство. Тютчев назвал

императора Николая Павловича фасадом великого чело-

века

. Вся империя этого императора состояла из од-

них фасадов. Хлестаков —фасад существа на двух

ногах, утвержденного вертикально, фасад, о котором

Хлестаков при всей беспечности своей умеет позаботить-

ся.

Если приглядеться, то и близко и далеко

—

всюду

одни фасады и самозванцы, не те люди и не на тех

местах. Иван Александрович нисколько не исключение.

Он присел на чужое место, остальные же на чужих

местах сидят давно, сидят прочно. В Иване Александро-

виче содержится нечто исторически всеобщее, в этом

условие его побед и триумфов. В самом деле, какой же

это судья знакомец нам Ляпкин-Тяпкин Аммос Федоро-

вич, какой же ревнитель просвещения другой знако-

мец— Хлопов, Лука Лукич, и можно ли доверить на-

блюдение над 'больницей Землянике, Артемию Филиппо-

вичу? Все они по сути дела самозванцы, хотя и руко-

положенные в должности свои. Далее: а сам городни-

чий, Антон Антоныч, какой же он градоправитель? По-

чему бы Хлестакову не ударяться в бурные фантазии о

том, как он управлял департаментом, если Антона Анто-

ныча считают достойным управлять городом. В коме-

дии Островского городничий именуется Градобоевым, имя

верное, ибо городничие — разрушители своих городов. В

империи, на арене которой появился Хлестаков, ничего

не значат лица сами по себе, ничего не значат труды, та-

ланты, опыт, заслуги. Люди размещены по соображе-

ниям внешнего, случайного порядка, в силу этого для

Хлестакова нет повода вести себя скромно и отказы-

ваться от звания фельдмаршала, например, ежели при

каком-нибудь необыкновенном ералаше Хлестакову его

бы предложили. Может Антон Антонович возглавлять

город, — тогда почему бы Ивану Александровичу и не

По записи Б. А. Козлова, Тютчев, выразился по поводу

царствующего императора: «C'est la facade d'un grand homme».

См.:

Ф. И. Тютчев, Стихотворения. Ред. Г. Чулкова, М., ГИХЛ,

1935,

стр. 364.

528

ездить всякий день iBo дйорец и 'почему бы не прикос-

нуться ;к высшему управлению страною. Лоску да и

бойкости в Хлестакове побольше будет, чем в немоло-

дом уже городничем. Очень дивился городничий, как это

Хлестаков при своей щуплости оказывается ©се-таки

важной персоной. У городничего физические критерии

репрезентативности, а новость, и эта новость заключе-

на в Хлестакове, что даже критерии физические отме-

няются.

В «Ревизоре» Гоголя светится вся сетка людских

отношений, какой она бывает в бюрократической импе-

рии, управляемой самодержавно. В отношениях этих ло-

гика слаба или же она вовсе отсутствует. Алогизм отно-

шений переходит на людей как таковых, сами люди ут-

рачивают реальный смысл, если он ушел из отношений

между ними. Анализ первоначал нам скажет: вое бес-

смыслие отношений оттого и повелось, что люди в сво-

их реальных качествах, люди как живая сила не были

приняты в расчет. Строя общество и государство, людей

обошли, и в дальнейшем только и делают, что обходят

снова и снова. Мир людей устроен -как если бы то был

мир безлюдный. Таков же и мир Гоголя, пораженный

болезнью универсального комизма, все налицо, и в то

же время все отсутствуют, всюду плоть и всюду столь-

ко же небытия.

Гоголь с несравненной проницательностью изобра-

зил, каким становится мир, если им управляет высочай-

ший каприз. Царство произвола — царство пустоты.

Произвол опустошает жизнь во всех ее направлениях.

Исчезают ценности, градации, раз их можно устанав-

ливать произвольно. Все на свете столь же дорожает,

сколь и дешевеет, недоступность оборачивается доступ-

ностью и обратно. Примеры можно взять из некоторых

деклараций и озарений Ивана Александровича. То он

хвалится, что его хотели коллежским асессором сде-

лать,

то рассказывает, что он гроза Государственного

совета. То он сдает шинель свою в четвертом этаже

Мавруше, кухарке, то ждет назначения в фельдмар-

шалы, и на завтра же. Расстояния головокружитель-

но короткие: от асессора до грозы и от Мавры до

фельдмаршала. Собственно, никаких расстояний, если

все достигается назначением и приказом. Все стоит на

самодержавном капризе и на лицах меньшего ранга,

имитирующих этот каприз. В комедии Гоголя есть один

20 Н. Я. Берковский

529

поучительнейший эпизод, Хлестаков, который хорошо

выспался после устроенного для него обеда, испытывает

желание чем-либо -поощрить окружающих и вопрошает

Землянику: «Мне 'кажется, вы как будто вчера были

немножко ниже ростом?» Земляника не спорит: очень

может быть. Иными словами, творческая воля началь-

ства 'не знает границ. Она декретирует самое (природу.

Этот мотив, открытый Гоголем, перешел потом к Щед-

рину, а потом и на Запад, к Чапеку, написавшему рас-

сказ,

как у солдата сама собою отсохла нога, ибо по

бюрократической случайности в бумагах он значился

одноногим, — природа подумала, подождала и подчини-

лась указаниям документа. Если природа слушается

приказа, каков бы он ни был, исходи он только от над-

лежащей инстанции, то всякая самостоятельная дейст-

вительность упраздняется. О реальном прототипе прика-

заний, обращенных к естеству, может нам сказать Гер-

цен, от него мы узнали, как начальством было велено

перевести мальчика Василия в женский пол. Естество

расхищается, реальность расхищается и подавляется.

Реальность там, где есть способность сопротивления.

В бюрократической империи есть беззаконие законов,

всякое сопротивление из вещей вынуто. Открывается

огромная область, где нет ни лжи в борьбе с правдой,

ни правоты в борьбе против лжи. Все превратилось в

пустоту и пустошь, в ложь, владычество которой без-

мерно. У всеобщей лжи есть дитя, и родное это ее

дитя — сам Хлестаков. Ильинский изображает невин-

ность и ^благожелательность этого дитяти. Ильинский

прав.

Ведь не Хлестаков сочинил основы лжи, а ложь

сама его же сочинила.

Сцены лганья и в тексте комедии Гоголя и всегда на

театре по справедливости считаются главнейшими. Стоит

заметить, какие важные

—

важнейшие материи затро-

нул Хлестаков в этих исповедях своих перед чиновника-

ми.

Он повествует о делах верховной власти — государь,

Государственный совет, о делах управления государст-

вом и о своем участии в них, о войске—он завтра ста-

нет фельдмаршалом, о делах искусства и культуры, о

театральных новинках, о модных романах, якобы им

самим написанных. Как будто бы у него в руках порт-

фель империи и он оттуда достает досье, помогающее

его импровизациям. Все актеры, Игорь Ильинский в их

числе, заботятся быть в этих сценах лганья сколько

530

можно натуральными. Ильинскому натуральность, лег-

кость, нечаянность, вдохновение удались счастливейшим

образом. В особом смысле можно было бы утверждать,

что Хлестаков лжет под суфлера. Каким бы алогичным

ни казался

<в

его изложении строй жизни империи, сама

эта алогичность подсказана Хлестакову повседневным

опытом. Жиз'нь на верхушках бюрократического госу-

дарства через Хлестакова предстает в конгениальном

освещении, до великого комизма усиленном; бюрокра-

тический строй как бы в/падает в несвойственную ему

наивность и с неслыханной доверчивостью делится сво-

ими заветнейшими убеждениями. Говоря об авторах,

Хлестаков не очень затрудняет себя вопросом, какое

произведение кому принадлежит, и всегда готов в каче-

стве автора вещей, уже кем-то написанных, предложить

самого себя. По Хлестакову, не существует интимной

связи между автором и его произведением, что есть

труд, творчество, духовная собственность, Хлестаков

вместить не может. Не авторы делают то-то и то-то,

самих авторов делают, сочиняют, назначают, наконец.

Ведь император Николай Павлович весьма тяготел к

тому, чтобы самолично назначать отечественных гениев,

например господина Кукольника, в гении драматической

поэзии. Почему бы не назвать себя бароном Брамбеу-

сом, известным литератором, если хорошо известно, что

в бароны жалуют, значит, могут пожаловать и в Брам-

беусы. Ведь барон это большее, Брамбеус

—

меньшее,

значит доступнее стать Брамбеусом, чем бароном. Мож-

но приписать себе «Юрия Милославского», ибо случай

может тебе подкинуть авторство и славу, как он же под-

кидывает хорошее казенное место. Не нужно в самом

деле быть автором романа, достаточно назваться, слыть

им.

Иван Александрович воспитан на одних фикциях. Он

и Пушкина в течение минуты может обратить в фик-

цию—

ну что, брат Пушкин. Мы и оглянуться не успели,

как Хлестаков отнял у нас Пушкина, сделал Пушкина

эфемером, будто подлинного Пушкина и не было.

Комедия империи держится на всеобщем безличии.

Есть одно существенное лицо, наделенное всей полно-

той реальности, лицо деспота и самодержца, остальные

сподоблены реальности в меру своей близости к нему

и в меру его благоволения.

Стоило бы указать на некоторые приемы Гоголя,

обозначающие эту зыбкость лица, его значения и прав

20*

531

в комедийном мире. Чтобы передать фантастичность по-

ложения, Гоголь покусился, как это по-овоему делала

еще и античная комедия, на категорию числа, подверг-

нул произволу число, по природе своей всегда храня-

щее точность и враждебность произволу от самого кор-

ня своего.

Персонажи комедии Гоголя то одним способом, то

другим задеты в своих притязаниях существовать на пра-

вах единственного числа, singularis. Бобчинский «и Доб-

чйнский — неизвестно, всегда ли их двое или же слу-

чается, что иной из них бывает и сам один. Анна Анд-

реевна и Марья Антоновна с трудом отличимы одна от

другой, хотя это мать и дочь, хотя это старшая и млад-

шая. «Какое-то сомнение, насколько мы имеем дело с

индивидуальностью, значит, с чем-то неделимым, воз-

буждают двойные фамилии: Сквозник-Дмухановский,

Ляпкин-Тяпкин. У городничего удвоение в самом имени-

отчестве— Антон Антонович, к тому же поступают

сведения от купцов, что именины свои городничий празд-

нует дважды в год, на Антона и Онуфрия. Правда,

МО-

ТИВЫ

двойного празднования весьма элементарны, все же

празднованием этим поддерживается в отношении город-

ничего столь малоуместная, если речь идет о живом че-

ловеке, идея делимости. Индивидуальности смываются

и однохарактерными именами-отчествами: Аммос Фе-

дорович, Артемий Филиппович. Гоголь называет своих

чиновников фамилиями, малоблагоприятными для каж-

дого из них, поелику тот или другой желает пользовать-

ся репутацией живой твари, обладающей признаками

личности. Фамилия Земляника убивает само это впечат-

ление, что тварь действительно живая. Имена и фами-

лии у Гоголя

—

своеобразная инструментовка персона-

жей, как бы характеристика музыкальными средствами.

Театр, думаем, должен преподносить имена и фамилии

по этой причине внятно, не скрадывать их. Имена и фа-

милии у Гоголя можно было бы уподобить тому, что

называется темой персонажа в музыкальной драме. Че-

рез них идет и более общее — основная тема комедии,

а также мира, к которому отнесена комедия.

Мир,

способный произвести Хлестакова, конечно, без-

умен. В комедии Гоголя впадают в безумие поочередно,

а в рязвязке, в немой сцене, все вместе. В 'комедии этой

каждый развращен по-своему. Единственные здравые и

трезвые головы

—

сахарные, иждивением Осипа увезен-

532