Берковский Н.Я. Литература и театр

Подождите немного. Документ загружается.

О. Н. Андровская настолько полно разработали свои

роли, что иной раз им дозволено было пользоваться и

помощью вещей, вещи играли за них и доигрывали. Но

вот Джозеф Сэрфэс в искусном исполнении А. П. Кто-

рова все же недорисованным вышел на сцену. Шерида-

новский Тартюф должен выглядеть злее, опаснее. Кто-

ров играет своего Тартюфа умеренно, но в умеренный

рисунок Кторова должны бы влиться более сильные

краски. В сцене на дому у Джозефа оказывается, что

за книгами его библиотеки поставлено зеркальце фата,

и Джозеф в этом зеркальце тайно охорашивается. За-

тем отодвигается богатая, «ученая» книжная полка, и

за ней обнаруживается будуар с кроватью, вряд ли за-

думанный как пристанище добродетели; леди Тизл, ко-

торая пришла к Джозефу в гости, очень испугана этой

кроватью. Иными словами, это библиотека лицемера и

притворщика, или еще вернее: сама библиотека есть

некий персонаж

—

«лицемер», «тартюф», она только

притворяется библиотекой. Мы бы хотели, чтобы лице-

мерие играли не только золотые фолианты Джозефа

Сэрфэса, но чтобы его играл рельефнее и сам Джозеф

Сэрфэс.

Для самого Шеридана Джозеф Сэрфэс отнюдь не

является главным лицом комедии. Он должен посторо-

ниться перед своим братом Ричардом.

В образ Ричарда Шеридан вложил философский

реализм, перекликающийся с художественным реализ-

мом, навстречу которому движется его комедия. Ри-

чард

—

это реальная свобода личных сил, он воплощает,

как Том Джонс у Фильдинга, щедрую личную жизнь, и

она заражает своей бодростью окружающих. Его отно-

шения с ближними ничего общего не имеют с буржуаз-

ной арифметикой того, что нравственно, что

—

нет.

Массальский дал прекрасный внешний образ Ричар-

да, на него нельзя было не любоваться. И все-таки

«Внутреннего» Ричарда недоставало. Театр не выдвинул

Ричарда на подобающее ему место, и тем самым поло-

жительный элемент комедии Шеридана оказался в тени.

Вообще в расположении персонажей не было достаточ-

ной перспективы и иерархии. Леди Тизл и Питер Тизл,

Мария, сэр Оливер, леди Снируэл, Джозеф Сэрфэс и

Ричард Сэрфэс по своему значению в комедии казались

равноценными друг другу, тогда как главенствует здесь

Ричард, поодаль стоит Джозеф, а затем идут супруги

513

Тизл и все остальные. Равенство персонажей распро-

страняется и на остальные элементы зрелища, главные

герои опускаются до уровня бытовых вещей, которыми

обставлен спектакль.

Этим недоходом до смыслового центра комедии, до

ее положительного центра, представленного в образе

Ричарда, несомненно страдает спектакль, поставленный

режиссерами Н. М. Горчаковым и П. С. Ларгиным.

МХАТ дал нам на сцене старую классическую Ан-

глию великих поэтов и великих моралистов. Наша сце-

на до сих пор в своем иноземном репертуаре мало об-

ращалась к английским темам, и МХАТ обогатил нас.

Однако мы бы хотели увидеть здесь не только быт ста-

рой Англии, но и те ее живые силы, которые от Шери-

дана и до Байрона боролись против установленного

быта. Мы бы хотели дальнейшего развития «чувствен-

ного реализма», которым так по-своему богат этот мха-

товский спектакль; мы бы хотели дальнейшего развития

его в сторону раскрытия человеческого мира, его само-

стоятельности и духовной энергии, воплощаемых в сво-

бодном слове и в независимом действии. Это желание

тем законнее, что МХАТ, проявив на этот раз чересчур

яркое и одностороннее пристрастие к выразительности и

красоте неживых вещей, изменяет самому себе. МХАТ

всегда был театром не вещи, а человека, и человеческим

театром создал его прекрасный гений Станиславского.

1911

Я11ШЕ1

КОМЕДИЯ ИМПЕРИИ

(О «Ревизоре» Гоголя. К выступлениям Игоря Ильинского

в роли Хлестакова)

С 1Э38 года в Московском Малом театре ставится

«Ревизор» с участием Игоря Ильинского в роли Хлеста-

кова. Хотя предшественники Ильинского

—

прекрасные

оригинальнейшие актеры Михаил Чехов, Эраст Гарин,

тем не менее через Ильинского мы узнали о Хлестакове,

а значит, и о всей комедии Гоголя нечто новое, а старое,

знакомое подтвердилось с неизвестной еще стороны.

У Ильинского Хлестаков удивительно юн, с глупой юной

улыбкой, весь в светоносности .какой-то, нежданной, не-

гаданной и почему-то неотразимой. Теперь мы поняли,

это дано и самим Гоголем: Хлестаков не написан как

фигура элементарно отрицательная, в нем наблюдается,

вопреки всем предвзятостям, некоторая романтическая

жизнь, ему отпущена своя обольстительность, с жизнью

у Хлестакова собственные, ни на что заранее известное

не сводимые счеты. Хлестаков как будто бы находится

под защитой заклятья — реальностям не суждено чем-

либо и как-либо ранить его, всегда и непременно целого

и невредимого, скользящего

ускользающего, для окру-

жающих мучительно безответственного за каждый из

своих поступков. Хлестаков, как любое из стихийных су-

ществ, воспетых романтиками, ни.кому и ничему не под-

517

падает -надолго. Ужасное заблуждение городничего и

всего его семейства, будто они уловили Хлестакова и

вскоре поведут под венец с дочерью дома, — Иван Алек-

сандрович через десять минут уже очень далеко отъедет

и, вероятно, забудет начисто все матримониальные прик-

лючения того дня. Да и в самом разгаре сватовства Иван

Александрович едва разбирался, где кончается Анна

Андреевна и где начинается Марья Антоновна, кто же

его невеста, замужняя матушка или незамужняя дочь.

Зачем требовать от него, чтобы он твердо отличал даму

от дамы, если в предложении, им самим произносимом,

он,

очутившись в придаточном, уже совсем теряет из ви-

ду главное и путается между двух своих же собственных

слов.

В маленьком монологе Хлестаков говорит: «...если

придет какой-нибудь гусь помещик, так и валит, медведь,

прямо в гостиную», — гусь у Хлестакова мгновенно ста-

новится медведем, метаморфоза эта для него проходит

совершенно незамеченной, он нисколько не отличает сло-

ва от слова и образа от образа. Думаем, так объясняется

и неслыханная карьера, сделанная им в тот день. Пере-

ход от положения 'существа жалкого и гонимого к не-

обычайным почестям, возданным ему в уездном городе,

мало был оценен им. Хлестаков ни над чем не задумы-

вается, и ничто не бывает для него поводом к пережива-

ниям. Не было копеек, чтобы купить сайку на базаре,

и вдруг набрано более тысячи рублей ни за что ни про

что,

— бурной радости и изумления, откуда успехи эти,

мы у него не наблюдаем. Очень поздно начинает он ди-

виться по поводу приема, оказанного ему городничим и

чиновниками, — без сомнения принимая все это как

должное, он, сам того не зная, поддержал иллюзию, буд-

то он и есть посланный с ревизией ревизор. Если бы

Хлестаков удивился своей карьере хоть на одну малую

минуту, городничий и другие люди города, давлие дви-

жение этой карьере, тоже могли бы удивиться, и все

было бы испорчено. На свое счастье, Хлестаков удив-

ляться не способен и к чудесам относится запросто, без

рефлексии над ними. Мы говорим

своеобразном роман-

тизме, вошедшем в состав души Ивана Александровича.

Он похож на эльфа, на сильфиду, на блуждающий огонь,

который в «Фаусте» Гёте все шел и пел,— блуждающий

огонь связывал Гёте с романтиками. Жизнь для

него не разграничена на очень разные по качеству-

области и участки — то лучше, то хуже, то стоит борь-

518

бы,

то не стоит, то едва доступно, а то дается даром.

Чтобы жизнь различалась по ценностям, для этого нуж-

но 'пройти через труд, тягостный труд, через опыт, боль-

шой и мучительный опыт, а где же это искать в истории

блуждающего огня, да и есть ли у вышеназванного огня

какая-нибудь собственная история? Иван Александрович

ко всему на свете приноравливается мгновенно, ибо на

его восприятие каждая вещь почти равна всякой другой

вещи и ъсюду налицо необходимое для процветания.

Ильинский делает его юным-юным настолько, что в нем

еще нет личности, если только когда-либо будет она ему

дана. Он сразу

>в

безличии своем и по-особому соблазни-

телен и вызывает презрение. Безличие делает его при

всех обстоятельствах равномерно счастливым, и оно же

ставит его ниже 'всех других существ, личностью обла-

дающих. Располагая к зависти, Хлестаков тут же вну-

шает завистникам чувство их над ним превосходства.

В комедии два персонажа более других в моральном

отношении близ-ки Хлестакову: жена городничего Анна

Андреевна и дочь Марья Антоновна; у них чуть ли не та

же степень безответственности и маловменяемости, они

те же легко живущие, порхающие, скользящие, красит

или не красит их и его эта близость.

Городничий или же, по-своему, Осип

—

оба отлично

знают, почем фунт лиха, а те трое блуждающих огней

так, вероятно, пройдут по жизни, не утруждаясь этим

познанием, освобожденные от него навеки.

В исполнении Ильинского Хлестаков не умеет сер-

диться, унывать, он больше изумлен, нежели огорчен,

когда Осип грубиянит, когда в трактире отказываются

отпустить обед и когда ему, неплательщику, грозят

тюрьмой. Во втором акте он впервые перед нами, в две-

рях своего номерка, где на расстроенной, взлохмаченной

постели валяется Осип, немытая личность с ехидными

речами. Ильинский — Хлестаков долго остается на по-

роге,

в светлом фраке, праздничный, весенний, еще не

сбросивший с себя ощущений от прогулки по городским

улицам. Кажется, он медлит окунуться в эту обитель,

чересчур проникнутую Осипом и неспособную радовать

чем-либо поселившихся здесь. Таков первообраз Хле-

стакова у Ильинского, таким начинается Хлестаков, ро-

зовый, невинный, с золотистыми волосами, весна ему

сестра и друг. Его несет благая волна, все у него не

может не клониться к лучшему, жизнь ему поспешест-

519

вует. Уже взятый своим подлестничным жилищем, за-

ключенный в него, он все 'смотрит в полукруглое окно,

которым все-таки 'богат и этот темный номер. До окна

было теснота, за окном—простор. Естественное продол-

жение — в сцене на дому у городничего, когда к Хлеста-

кову являются со взятками. Наступила очередь судьи

Ляпкина-Тяпкина, который ни жив ни мертв входит к ре-

визору, страшному зверю, и, к изумлению своему, в

комнате никого не застает. Нет, все-таки ноги Ильинско-

го остались там, одни только ноги, а весь он, Ильин-

ский — Хлестаков, всем корпусом высунулся в открытое

окно,

стал неотличим от духа весны, весь превратился в

воздух улиц.

Роль Хлестакова так и ведется Ильинским на золо-

той струне, лирической. Конечно, лирика у Ильинского

неотделима от иронии, от подмесей совсем иного свой-

ства. Хлестаков кажется этим счастливым созданьем,

весенним, летним по причине своего бездумья, малого

своего сознания того, что происходит вокруг. Безмятеж-

ный белый лоб никогда не был тронут ни одной мыслью.

У Метерлинка в «Синей птице» появляются сонмы еще

неродившихся душ, поджидающих, когда их выпустят

в свет. Ильинский — Хлестаков, 'которому по роли уже

за двадцать, тем не менее одна из этих нерожденностей,

в жизнь вошедших, а от трудностей рождения уклонив-

шихся.

Лирическое, а лучше сказать, якобы лирическое, на-

чало у Ильинского сочетается с весьма откровенным ко-

мизмом личности Хлестакова. Он весь внешность и

только внешность. Строго говоря, к голубому своему

фраку Иван Александрович весь и сводится. Помнится

и помнится голубой этот фрак с большими белыми пуго-

вицами, Ильинский с самого начала в него замкнулся и

до конца отождествился с ним. Одежда актера и тело

актера у Ильинского—великие силы театральной выра-

зительности, и в этом видна школа Мейерхольда, воспи-

тателя его. Как никто, Мейерхольд учил значению на

сцене всего внешнего и зримого, того, как движется на

сцене актерское тело, как действуют ноги и руки. В ав-

тобиографии Ильинский рассказал о своем раннем опы-

те спорта — от спарта к сцене шло его развитие; на сце-

ну Ильинский попал физически тренированным, «выра-

зительным человеком», владеющим языком физического

движения, мастером мимики и жеста. В театре Мейер-

520

хольда «Великодушный рогоносец», «Лес» были спектак-

лями, где блистал как превосходный трагик-мим и как

комик-мим молодой тогда Игорь Ильинский. В Малом

театре, в «Ревизоре», здесь поставленном, Ильинский со-

хранил и умножил прежние свои умения. Хлестаков —

Ильинский ложится в постель, подымает под прямым

углом ногу —белую штанину с лампасом,— любуется на

нее.

Элизод чисто гоголевский. «В Мертвых душах»,

часть I, конец главы 7, рассказывается о приезжем пору-

чике из Рязани, который все не мог заснуть у себя в

номере, все любовался на свои новые сапоги—подымал

ногу «и обсматривал бойко и на диво стачонный каблук».

Ильинский приурочил сходный эпизод и к своему Хлеста-

кову. Голубой фрак, фрак Вертера, и белые штаны с

лампасами — в этом весь Хлестаков, как он есть, в

этом его мечты и призвание, его эстетика и его деловая

жизнь, его душа и мысль. Снова о сцене с Хлестаковым

у окна в доме городничего: да, Хлестаков весь впивал в

себя перспективу, 'которая начиналась за окном, а здесь

на виду у зрителя волочились его ноги, в тех же белых

щегольских штанах, ноги, как бы отделившиеся от туло-

вища, глупые ноги петербургского франта, претендую-

щие также и на сепаратное значение. В одном и том же

эпизоде смешаны были два смысла, исключающие друг

друга, тут заговорили одновременно и лирика Ивана

Александровича и вся его малая одушевленность. Если

хотите, он душевен, при условии полного отсутствия ду-

ши,

при условии, что власть тела над ним очень прод-

лена сравнительно с тем, как это бывает со всеми

прочими.

В комедийном искусстве Ильинского душевная жизнь

обладает склонностью чересчур перекидываться на сто-

рону тела, довольствоваться только преувеличенным па-

раллелизмом всему телесному. В том же Малом театре,

на представлении «Доходного места» Ильинский —

Юсов, изображая важность, высокую степень самосозна-

ния, сидючи все старался обхватить руками высоко, по-

генеральски закинутое колено и все упускал его, а когда

появлялось высшее начальство, с Юсовым случалось

чудо — его обыкновенные, по-обыкновенному широкие

плечи какой-то игрой природы, совершенно непостижи-

мой, вдруг вбирались и исчезали — очевидно, по той при-

чине, что в виду начальства какие бы то ни было плечи

у подчиненного являются дерзновением и неприличием.

521

Играя Хлестакова, Ильинский не попросту выставлял

на вид внешнее и внешность, усиливая особую их жизнь.

Он показывал, что верит в них и больше ни

IBO

ЧТО

не

верит, что

них его религия, культ, вся лучшая жизнь

ума и сердца. Хлестаков Ильинского — исповедник и

фетишист собственного голубого фрака, собственной на-

ружности, собственных поз и собственной осанки. От

головы до пят весь он тот же — герой видимости, убеж-

денный, что видимость, она-то и есть первое слово бо-

жие,

она же и последнее, в ней и Ветхий завет и Новый.

Стоит вполвзгляда взглянуть на этого человека, и ясно,

в чем состоит единственная забота его — казаться. Вся

суть,

«аким он тому или другому покажется, каким по-

мерещится. Этот хорошо одетый призрак угадывает, что

для него, чем призрачнее, тем лучше. Блуждающий этот

огонь хорошо поддерживает свое мерцание, питает его.

Мечты Хлестакова все сплошь состоят из костюмерии,

из бутафории, из маскарадных ухищрений, «а хорошо

бы,

черт побери, приехать домой в карете, подкатить

этаким чертом к какому-нибудь соседу-помещику, под

крыльцо с фонарями, а Осипа сзади, одеть в ливрею.

Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто такой,

что такое?» А лакей входит: «Иван Александрович Хле-

стаков из Петербурга, прикажете принять?» Тут все мо-

рок, все декорация, все в этой мечте представляются

переодетыми. Карета и та—подложная. Хлестаков хо-

тел бы выдать за собственную взятую напрокат в Пе-

тербурге, у каретника Иоахима. Фонари — это костюм

кареты, даже нераскаянного неряху Осипа и того Хле-

стаков приодел в ливрею. Представительство, при этом

ослепительное, — такова высочайшая идея Хлестакова,

идея всех идей. В изображении Ильинского Хлестаков

видится приставленным к самому себе, Хлестакова,

собственно, нет, а присутствует некто, его с успехом за-

меняющий, вдвинутый в его праздничное платье.

В трактовке Ильинского становится вероятным все

невероятное происшествие, приключившееся в уездном

городе. Хлестаков получает здесь для себя триумф. При-

чина всех побед очевидна: Хлестаков — никто и ничто,

поэтому Хлестакова так изумительно чествуют и едва

ли не обожествляют. Хлестаков — полнейшая безлич-

ность и бессознательность, дух стихийный, а может быть,

и дух небытия, и поэтому все так падки поклониться

ему. В игре Ильинского отлично было показано, что

522