Берковский Н.Я. Литература и театр

Подождите немного. Документ загружается.

Вероятно, следует начать обзор людей «глубокой

России» с рассказа «Иван Матвеич» (1896). Ивану

Матвеичу, собственно, не подобает еще по юности

лет называться то 'имени и отчеству— ему лет восем-

надцать. Так именует его старый профессор, к -кото-

рому он ходит на дом, чтобы под диктовку переписы-

вать профессорские сочинения. И вот в рассказе, >как

мы начинаем замечать, отношения перевернуты против

обыкновенного, не профессор преобладает в разгово-

рах и завлекает речами, а незаметным для обоих об-

разом скромнейший и милейший Иван Матвеич. В рас-

сказе этом Чехов выводит профессора ненужного, но

добродушного, позднее будет он выводить ненужных,

но злобствующих, как профессор Серебряков в драме

«Дядя Ваня».

Сообразно умонастроению Чехова сюжет на том

стоит, что старому профессору нечего сказать этому юн-

цу, занесенному в дом к нему с полей, с улиц, добрав-

шемуся в науках не далее четвертого класса гимназии.

А у юнца полон рот рассказов

—

рассказов с воли, о

вещах одна прекраснее другой: например, о том, как

дома у них в донской области весной тарантулов ловят

и как осенью ловят птиц. Профессор заслушивается,

Иван Матвеич для него сама конкретная жизнь, сама

природа, забытая им. Иван Матвеич описан весь с го-

ловы до ног — до сапогов с подстилкой, до того сапога

с дырой, откуда выглядывает белый чулок. Конкретность

Ивана Матвеича поддерживается способом выводить

его,

тоже конкретным. .Когда же выводится профессор,

то совсем опущено описание наружности, фигуры, по-

вадки, одежды. Жена профессора где-то в другой ком-

нате,

перед читателем она не показывается, профессор

только издали переговаривается с нею. Профессор рас-

пустился в абстракциях, все к нему относящееся тоже

абстрактно, безвидно, дом его только и оживает, когда

в переднюю входит Иван Матвеич: вещи становятся ве-

щами, люди

—

человеками, а жизнь превращается в под-

линное течение жизни.

Профессор, как явствует из текста, по специальности

экономист, социолог, один из тех, кого печатали в ли-

беральных тогдашних журналах, что потолще. В пись-

ме к брату Александру Чехов предостерегал его против

«продлинновенных словоизвержений политико-социаль-

но-экономического свойства»

, —тут как бы имелся в

виду профессор из этого рассказа. Диктант профессора

Ивану Матвеичу протекает так: «Суть в том... запя-

тая...

что некоторые, так сказать, основные формы... на-

писали? — формы единственно обусловливаются самой

сущностью тех начал... запятая... которые находят в них

свое выражение и могут воплотиться только в них... С

новой строки... Там, конечно, точка...»

. В фразе профес-

сора— туманный трудный синтаксис и ни одного реаль-

ного,

жизнеподобно звучащего слова. Передача фразы

через диктант разоблачает эту фразу, обнаруживаем,

насколько она по смыслу своему маломощна. Точка, за-

пятая или красная строка, представленные графически,

сами словами, конечно, не являются. Когда же они наз-

ваны вслух, как при диктовании, то неизбежно из них

делаются тоже слова, добавочные, лишние в предложе-

нии. Они получают равноценность с настоящими, основ-

ными словами, стаъят их <под сомнение, усиливают сом-

нение, под которым они и без того находились. Идет

диктант, и фраза за фразой кажутся не -больше как уп-

ражнением для голоса, все утопает в дикции и в фоне-

тике,

возрастает та подозрительность относительно со-

держания и смысла, которую вызывало профессорское

сочинение с самого начала. Сквозь диктант, с его помо-

щью получают свое выражение не столько мысли про-

фессора, сколько чувство наше, недоверие 'наше к ним.

Другая встреча наша с диктантом, как особой фор-

мой выразительности, в рассказе Чехова «Дом с мезо-

нином» (1896). Заключительное появление строгой Ли-

ды,

гонительницы художника и его любви к младшей

сестре: она диктует девочке из басни Крылова —«во-

роне где-то бог...». Все педантство Лиды просвечивает

сквозь это превращение самого Крылова, его стихов,

его вороны и вороньего сыра в материал по орфографии

и 'пунктуации. Довольно медленно пропускает Лида стих

Крылова через мясорубку диктанта; чем сильнее нажим,

с которым выговариваются и повторяются отдельные

слова, тем вернее освобождаются они от смысла, худо-

жественного, элементарно логического, всякого, и тем

труднее соединяются (потом снова друг с другом. Роко-

А. П. Чехов, Собрание сочинений, т. XIII, стр. 214. (Письмо

Александру Чехову от 10 мая 1886 г.)

А. П. Чехов, Собрание сочинений, т. IV, стр. 175.

вую роль играют повторения: кусочек сыру, кусочек сы-

ру...— через них-то фраза и превращается в заводной

механизм, который подкручивают и еще подкручивают.

Когда диктуют, то отвлекаются от смысла, хотят

только, чтобы друг за другом все слова и знаки пункту-

ации были начертаны, — смысл же не дело диктующего

в ту минуту, когда он диктует, ни того, кто пишет под

диктовку. Поэтому диктант становится у Чехова сред-

ством подчеркнуть бессмыслие, выказать его. У профес-

сора, у Лиды, у каждого по-своему диктант

—

занятие,

связанное с их профессиями. Чехов заставляет их дик-

товать, разумеется, не ради того, чтобы усилить их

профессиональный облик. Диктант у Чехова применяет-

ся не описания ради — описания профессионального бы-

та привычных занятий, но применяется метафориче-

ски.

Так высветляется человеческая суть этих людей,

стилистика диктанта как бы становится стилистикой их

душ, раскрытием ценности их душ и дел, бедного

смысла, а то и вовсе бессмыслия, царящих в их внут-

реннем мире.

Быть может, юмор диктанта подсказан был Чехову

Л.

Толстым. В повести «Детство» учитель Карл Ивано-

вич, которого хотят уволить, выражает свои обиду и

огорчение через немецкий диктант. Он тоже диктует по

слогам и по дороге указывает, где писать с большой бук-

вы.

Диктант у него — особый род лирического высказы-

вания, но и учебные цели при этом нисколько не забыты.

Карл Иванович слишком добросовестен, чтобы в диктан-

те иметь в виду одни лишь 'Потребности собственной

души, поэтому (И клокотание чувств и учебная полез-

ность — все идет вместе

Рассказ об Иване Матвеиче

—

образец юмора у Чехо-

ва, юмора по природе своей лирического, сочувственного.

Из Чехова можно хорошо увидеть, что такое юмор: по-

ложительные силы жизни, обставленные, однако, коми-

чески, предстающие в комическом контексте, который

изнутри затрагивает их самих. С юмором, сквозь юмор

изображается Иван Матвеич, у которого бескорыстно

доброе отношение к природе, к жизни, не отвечающих

ему той же добротой. Он расхаживает полуоборванным,

полуголодным, но без житейской его неустроенности не

было бы и его беспечности, его способности созерцать

вещи и радоваться им. Будь он при месте, будь кандида-

том в дельцы, в чиновники, он бы душу свою потерял,

а так она цела и невредима. Те же условия, что делают

его смешным, немножко мешковатым, потерявшимся,

они же .поддерживают в нем поэтическую личность. Од-

но и то же играет в этом человеке и за и против, не будь

комизма во всей фигуре Ивана Матвеича, профессору

было бы не так легко допустить, чтобы Иван Матвеич

поучал его и открывал перед ним мир, но комическому

человеку многое прощается. Комизм ограничивает 'поло-

жительные силы, обкрадывает их, и он же их охраняет,

им позволено существовать, покамест они заключены в

свою комическую форму. Комизм делает положительные

силы безобидными для тех, кто им противится.

В рассказе «Злоумышленник» (1885) юмор проника-

ет туда, где, казалось бы, для него нет места. Мы имеем

здесь дело с юмором преступления, и даже серьезного.

Судят мужика за отвинчивание гаек, которыми прикреп-

ляются рельсы к шпалам. Это прямая угроза поездам,

так происходят крушения. Мужику нужны были грузи-

ла для рыболовных снастей, гайки очень хороши для это-

го.

Своей преступности обвиняемый понять не может,

что бы ни внушал ему следователь. В рассказе сталкива-

ются мир с миром, техника с техникой. Замечательно,

что обвиняемый, не представляющий себе, что такое же-

лезная дорога, отлично разбирается в другой технике,

своей, деревенской. Значит, дело не в технике как тако-

вой, а в ее внутренних качествах, в каждом случае

иных, оцениваемых то по-одному, то совсем по-другому.

Бедняга злоумышленник отлично разбирается в технике

рыболовства; здесь для него всякая техническая де-

таль—

живая, так как она входит в живое для него за-

нятие. А железная дорога для него мертва, абстрактна,

мужики в поездах не ездят, поэтому ее не понимают и

не могут понимать. Герой этого рассказа совершает

преступление в непонятном ему мире, в котором он пре-

бывает, не участвуя в нем. Он виноват перед железной

дорогой, но прежде того железная дорога была винова-

та перед ним, исключив его из числа пользующихся ею.

Обвиняемый говорит о своих рыбах, как поэт и знаток,

по качествам души он менее всего преступник. Его дер-

жат под судом, а по душе своей он сама несудимость.

В самом своем преступлении он смешное доброе дитя,

не подозревающее, чтобы в его деяниях могло содер-

жаться сомнительное и дурное. Он приучен жить в жи-

вом для него мире, и, если угодно, вот социальная мо-

раль рассказа: сделайте так, чтобы мир цивилизации с

гайками и рельсами тоже стал для этого человека сво-

им,

живым, тогда не будет надобности применять к нему

статью закона.

Рассказ «Ванька» (1886): Ванька Жуков, привезен-

ный из деревни в Москву и отданный на выучку сапож-

нику, с Москвою плохо освоился, хотя и живет там три

месяца. В жалобном письме, которое он шлет домой в

ночь под рождество, написано: «А Москва город боль-

шой. Дома все господские и лошадей много, а овец нету

и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на

клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной

лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на

всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крю-

чок, что пудового сома удержит...»

. Очень странно на-

чинать описание Москвы с описания животного мира в

ней, что есть в московской фауне, и в чем она отказы-

вает. От животного мира Ванька и далее не отрывается,

после рыб Ванька опять возвращается к тетеревам, ряб-

цам, зайцам, которых видел он в мясных лавках. Вань-

ка духовно так и остался в деревне. Животные, рыбы,

птицы

—

те же подробности домашнего хозяйства дерев-

ни,

рыболовства и охоты. Преимущество Москвы в боль-

шем выборе принадлежностей для рыболова — крючки

прямо с леской. Москва — гигантская и странная мета-

морфоза леса, поля, реки, возле которых вырос Ванька.

В письме Ванька просит, чтобы золоченый орех с елки

спрятали для него в зеленый сундучок. Подробность о

зеленом сундучке важная, она говорит, насколько

Ванька весь принадлежит своей деревне, все помнит там,

ничего не забыл. И ясно, отчего это: в деревне над Вань-

кой не было хозяина — сапожника, зверской нескончае-

мой работой Ваньку не тиранили, выволочек не устраи-

вали, по ночам он спал, а не баюкал хозяйское дитя.

Деревня

—

воля и приволье. Ванькина душа и память

там, где была воля, сама душа — жизнь на воле.

«Иван Матвеич», «Злоумышленник», «Ванька»

—

все

рассказы о живых душах, притаившихся в глубине Рос-

сии, в глубине русской жизни. Ни тот, ни другой, ни тре-

тий— никто из них не стал приспособляться. Каждому

была отпущена его мера страданий и неудобств за это,

но в награду они располагали каждый внутренней сво-

А. П. Чехов, Собрание сочинений, т. V, стр. 261.

5 Н. Я. Берковский

бодой, пусть малой, пусть маленькой. Все они ропщут

по-своему, >но, должно быть, Ванька Жуков громче

всех, на всю Россию. Ванька надписывает свое письмо,

через которое, он надеется, будет он услышан и спасен:

на деревню дедушке. По представлениям Ваньки, суще-

ствует одна только деревня и один только единственный

дедушка. С адресом Ванька сделал печальнейший про-

мах, зато в этом адресе сказалась, как и во всем осталь-

ном, Ванькина конкретная душа — все мы любим Вань-

ку не только за его письмо, но и за наивный адрес. До

дедушки Константина Макарыча письмо не дошло, до

нас

—

дошло, уже сменилось несколько поколений, и до

всех оно доходит.

Рассказ «Мечты» (1896) о бродяге, которого ведут

через лес сотские. Вся жизнь у него была несчастная,

мальчонком без вины попал на каторгу, бежал оттуда

и вот теперь сказывается бродягой, чтобы получить пле-

ти и поселение, а не снова каторгу. Поселение в Сибири

он сотским описывает как светлый рай — это и есть

его мечта. В Сибири у него будут и удивительная приро-

да, и дом, и хозяйство, и семья и дети. Страшный юмор:

размечтался о будущем человек тщедушный, слабый,

которому, как он знает, дадут не то тридцать, не то со-

рок плетей. Мысль о счастье перед ллетьми, перед труд-

ной многоверстной дорогой, которую после плетей тоже

нужно выдержать. Это рассказ о неувядаемости челове-

ческой души, ее несоответствии обстоятельствам. Чело-

веческая душа способна устоять, удержаться в самом

трудном, косом положении, в какой-нибудь ложбинке, з

тесном месте, когда нужно подбородком уткнуться в соб-

ственные колени и когда неизвестно, что делать с рука-

ми.

Чеховский бродяга как будто умеет жить и дышать

свернувшись. Похоже на детей в доме людоеда, спрятав-

шихся от хозяина, чтобы их не было слышно. Юмор

живой души, при обстоятельствах, всесторонне ее отри-

цающих, это и есть юмор рассказа «Мечты». Крохотная

свобода и та хороша, бродяга старается прильнуть к ней

всей душой, расширить ее. Рассказать о такой угнетен-

ной и загнанной, но не сдавшейся душе

—

это

и"""

значит

расширить ее права, подоспеть к ней на выручку. Рас-

сказ Чехова

—

укрупнение того, что бывает в действи-

тельности.

Рассказ «Душечка» (1898), как известно, очень тро-

гал Льва Толстого. В послесловии к «Душечке» Лев

Толстой писал, что Чехов в этом рассказе отказался от

своего первоначального намерения и поступил вопреки

ему: хотел осмеять героиню, а чувство художника ве-

лело ее прославить, и он прославил. Мы теперь знаем,

что это подтверждается и самой историей написания рас-

сказа

. В первом проекте рассказа Чехов склонялся к

фарсу, потом фарс вытравил, но в основе рассказа остал-

ся комизм, по сути рассказа необходимый в нем. История

душечки у Чехова рисовалась вначале так: сперва бы-

ла за артистом, потом за кондитером...

Одного челове-

ка с эфемерной профессией сменил другой со столь же

эфемерной, душечка оказывалась в малореальной, во-

девильно-фарсовой среде. В окончательной редакции му-

жья у душечки более прозаические, зато и более солид-

ные люди, с ;их приходом растет в рассказе правдоподо-

бие:

антрепренер, дровяник, ветеринар. Профессии

очень важны, ибо каждый раз душечка через сзоего но-

вого мужа влюбляется в его деловые интересы и в пред-

мет этих интересов

—

то в театральные предприятия, то

в дрова, то искусство врачевания скотов. Глубокое со-

держание рассказа в непрестанной борьбе с комизмом —

нежнейшая лирика все время здесь соседствует с комиз-

мом, опаснейшим для нее. По Чехову, в жизни, как она,

есть,

лирическое и прекрасное возможны только в чуть-

чуть скептических формах, даже двусмысленных. Пре-

лестные качества душечки возникают на комическом кор-

не,

она существо почти безличное, поэтому так предается

чужим делам и интересам, она хороша лицом и телом,

она приносит людям собственное тело, чтобы те поде-

лились с нею душой, которой ей недостает... Может по-

казаться, что она Манон или Ундина дровяных складов,

как Манон, она забывает в одной любви другую, как Ун-

дина, она ждет, кто бы вселил в нее личную душу. Но

она несравненно лучше и добрее обеих, и многими пре-

данностями она зарабатывает себе, наконец, настоящую

жизнь души —была душечкой, маленькой Психеей, а

стала душой, какую надлежит иметь взрослому челове-

ку. Последняя история душечки, история о том, как опе-

кала она чужого мальчика, маленького гимназиста, сни-

мает с душечки всякий комизм. Гут она проявляет са-

См.: «Л. Н. Толстой о литературе», М., Гослитиздат, 1955,

стр.

575—578. Послесловие к рассказу Чехова «Душечка».

См.: А. П. Чехов, Собрание сочинений, т. IX, стр. 602.

Б*

моотверженность в чистейшем ее виде, без примесей

низшего порядка, эгоистических и биологических. Со

страниц рассказа оиа уходит возвышенною и просветлен-

ною.

Очень много писали о стыдливости Чехова в отно-

шении вещей прекрасных и высоких. Лучше бы говорить

о другом, о том, как Чехов учил прекрасное и высокое

не пряткам от враждебных глаз, но самообороне. До по-

ры до времени 'прекрасное допускает в свою среду чуж-

дые подмеси, чтобы под конец освободиться от них и

восстать перед 'нами во всем своем совершенстве. Имен-

но так ведет себя прекрасное у Чехова.

Рассказ «Душечка» как бы ответ Чехова другому,

его же собственному рассказу, написанному несколько

раньше,

—

рассказу «Ариадна» (1895). Ариадна — жен-

щина, которая всем была сильна: происхождением, вос-

питанием, умом, образованностью, красотой, и при всем

этом в ней скрывалась какая-то отвратительная тайна.

Чехов вводит одна за другой подробности, очень стран-

ные,

мало согласующиеся с обобщенным нашим пред-

ставлением об Ариадне: оказывается, она нравственно

весьма неряшлива, распутна, без темперамента, впадает

в вялые похождения с одним случайным и малозначи-

тельным господином, необыкновенно для женщины про-

жорлива— ест и ест перед сном, а ночью просыпается,

чтобы опять потребовать еду. Загадка Ариадны, которую

Чехов нам загадывает, очень проста, хотя и отгадывает-

ся не сразу. В этой как будто бы незаурядной женщине

можно отыскать что угодно, кроме одного — у нее нет

обыкновенной человеческой, женской души. К этому

рассказу особенно уместны легкие параллели с «Ма;нон»

и с «Дамой с камелиями». Ведется он у Чехова от име-

ни молодого изящного господина Ивана Ильича Шамо-

хина, московского помещика, профиль в профиль с ка-

валером де Грие и с Арманом Дювалем. Подобно Манон

или Маргарите Готье, Ариадна уже издавна терзает его,

он любит эту женщину и мучительно не понимает ни ее

самое, ни ее поведение. Он не решается думать, что его

возлюбленная, жена, невеста

—

кукла, изнутри отвра-

тительно пустая, такой родилась и такой ходит. Замеча-

тельно, что отсутствие души Чехов считает самым стран-

ным из парадоксов, той игрой природы, которая более

всего смущает. В конце концов будто бы блестящая Ари-

адна оказывается банальнейшей женщиной — «дамой»,

каких на земном шаре миллионы. Это и следует запи-

100

сать за Чеховым: банальный и сверхбанальный человек

Чехову не представляется естественным явлением, нет,

банальность — тайна, мучительная головоломка. Чехов

при 'всех противопоказаниях держится доброго мнения о

человеческой природе. Если нрав Ариадны — правило, то

и правило становится для Чехова предметом удивления.

Чехов очень дорожит живыми душами, найденными

там, где их не всегда ищут, проявившими себя среди ве-

личайших трудностей. Старый мир распался вплоть до

отдельного человека в нем, обновление и восстановление

тоже должно начаться с отдельных душ.

В рассказе «Невеста» говорится о связи одряхления

и новизны, выступающих вместе, как бы одним-единым

актом, новизна выглядывает непременно из-под старого,

устаревшего, осуждает и отменяет его одним своим при-

сутствием. Надя вернулась погостить в родной город, у

родных, которых так стремительно и неожиданно поки-

нула не так давно еще. «Надя ходила по саду, по улице,

глядела на дома, на серые заборы, и ей казалось, что

в городе все давно уже состарилось, отжило и все толь-

ко ждет не то конца, не то начала чего-то молодого, све-

жего»

. Для Чехова чрезвычайно важны были в совре-

менной жизни задатки будущего, пусть робкие. Недого-

воренное для иего порою дороже сказанного всеми сло-

вами. Не было для Чехова вернейшего признака, что че-

ловек туп, омертвел умом и душой, если тот не спо-

собен был вообразить несходство дня сегодняшнего с

днем завтрашним, если тот знакомое и привычное воз-

водил в степень абсолюта. Страшный человек, описанный

им под именем «печенега», совсем растерялся, когда

услышал про вегетарианство: как же это свиней резать

перестанут и как же это :из свиней не будут делать вет-

чины?

Очевидно, рассказ «Человек в футляре» (1897) как

бы назрел в среде других рассказов Чехова, должен был

родиться с неизбежностью. Ужас застоя, боязнь движе-

ния и будущего так часто бывали описаны у Чехова в

тех или иных своих подробностях, что все это должно

было сосредоточиться где-то ради полного и окончатель-

ного расчета с ним, и так появился «Человек в футляре».

Учитель Беликов всегда и всюду прибегал к футлярам

и еще футлярам, гроб — последний его футляр, верней-

А. П. Чехов, Собрание сочинений, т. IX, стр. 449.

101

шая гарантия 'против опасностей дышать и жить. Учи-

тель Беликов, 'когда его уложили в гроб, как бы достиг

своей верховной цели, собственные похороны

—

высшее

торжество для него. Но это же и избавление от Бели-

кова для гимназии, для города, для общества. Новелла

о человеке -в футляре обладает весьма явственным «си-

луэтом», на решающей точке она получает поворот в об-

ратную сторону. Гроб оградил Беликова от жизни, чтоб

оградить и жизнь от Беликова. Футляр—та метафора,

которая скользит вслед за Беликовым, примеривается

к любому эпизоду его биографии, всегда получает новые

подтверждения и новые добавочные черты. Но гро-б-фут-

ляр

—

это и последний высший расцвет метафоры, это

и полное ее опадание. Во всякой метафоре налицо неко-

торый элемент игры. В метафоре, которая идет через

всю биографию Беликова, игра под конец чрезвычайно

разгорается, чтобы тут же и погаснуть. Гроб —футляр:

мы тут прощаемся с поэтическим образом, чтобы полу-

чить взамен незыблемое обозначение вещей как они есть,

Все выпрямляется и деревенеет в этой истории человека,

искавшего для себя футляров и нашедшего под конец

самый несомненный. Форма рассказа приходит к (пункту-

альнейшему совпадению с внутренним смыслом его,

сквозной поэтический образ превращается к развязке

в понятие, чуть ли не в термин, к чему он втайне и стре-

мился как к своему пределу.

Живые души, тронутые будущим, носящие его в се-

бе,—

это поэзия, это лучшая эстетика Чехова. Рассказ

«Красавицы» (1883) своеобразнейшее введение в Э'сте-

тику, поэзия по поводу поэзии, как бы декларация Че-

хова то поводу основ прекрасного. Феномен красоты и

то,

как он переживается, описаны у Чехова с глубиной

и достоверностью, напоминающими Льва Толстого, как

у Льва Толстого, это бывает шеред нами не чья-то

мысль, но изнутри ее же самой прояснившаяся природа

вещей. Сама природа вещей благоволит раскрыться и

изложить перед нами, что же в ней заложено. Перед на-

ми тот единый внешне-внутренний опыт, удивительные

образцы которого так хорошо известны через Льва Тол-

стого.

По рассказу Чехова красота разбросана и здесь и

там, но собрана красота в изображении двух девушек—

«красавиц». Уже то обстоятельство, что в русском язы-

ке (впрочем, не в одном русском) красота грамматически

102