Базаров Б.В., Крадин Н.Н., Скрынникова Т.Д. (ред.) Монгольская империя и кочевой мир

Подождите немного. Документ загружается.

Hamayon Roberte. 1990. La chasse à Vâme. Esquisse d'une théorie du cha-

manisme

sibérien.

Nanterre: Société d'ethnologie.

Haider Mansura. 1984. The Mongolian Traditions and their Survival in Cen-

tral Asia (XIV-XV Centuries).

Central

Asiatic Journal 28/1-2. : 57-79.

Heissig, W. 1980. The Religions of Mongolia. L.

Hung William. 1951. The Transmission of the Book Known as The Secret

History of

the

Mongols.

Harvard Journal of Asiatic Studies 14. : 433—492.

Irwin Robert G. 1999. What the Partidge Told the Eagle: A Neglected Arabic

source on Chinggis Khan and the Early History of the Mongols. The Mongol Em-

pire & its Legacy, éd. Reuven Amitai-Press & David Morgan. Leyde: Brill.: 5-11.

Jackson Peter. 1999. From Ulus to Khanate: The Making of the Mongol

States, 1220-c. 1290. The Mongol Empire & its Legacy, éd. Reuven Amitai-Press

& David Morgan. Leyde: Brill.: 12-38.

Jagchid, Sechin et Heyer, Paul. 1979. Mongolia's Society and Culture. Boul-

der: Folkestone.

Lambton Ann K. S. 1988. Continuity and Change in Medieval Persia. L.:

Tauris.

Lessing Ferdinand D. 1960. Mongolian-English Dictionary. Berkeley/Los

Angeles: University of California Press.

Manz Béatrice. 1988. Tamerlane and the Symbolism of Sovereignty. Iranian

Studies 21/1-2.: 105-122.

Manz Béatrice. 1998. Temür and the Problem of a Conqueror's Legacy.

Journal of

the

Royal Asiatic Society 3/8. :

21-41.

Morgan David O. 1981. The Mongol Empire: A Review Article. Bulletin of

the School of

Oriental

and African Studies 44. : 121-125.

Morgan David O. 1986a. The

Mongols.

Oxford: Blackwell.

Morgan David O. 1986. The «Great Yâsâ of Chingiz Khân» and Mongol Law

in the îlkhânate. Bulletin of

the

School of

Oriental

and African Studies 49/1. : 163-

176.

Poliak A. N. 1942. The influence of Chingiz-Khân's Yâsa upon the General

Organization of the Maml,k State. Bulletin of the School of

Oriental

and African

Studies 10/4. : 862-876.

Pop Rodica. 2001. Le manage chez

les^

Mongols. Rites et textes. Thèse de

doctorat EPHE, sous la direction de R. N. Hamayon, Sorbonne, Paris.

Rachewiltz Igor de. 1965. Some Remarks on the Dating of The Secret History

the

Mongols.

Monumenta Serica XXIV. : 185-205.

Rachewiltz Igor de. 1973. Some Remarks on the Ideological Foundation of

Chinggis khan's empire. Paper on Far

Eastern

History. Vol. 7. : 21-36.

Rachewiltz Igor de. 1993. Some Reflections on Cinggis Qan's jasay. East

Asian History 6. : 91-104.

Ratchnevsky Paul. 1965. Sigi-Qutuqu, ein mongolische Gefolgsmann im 12-

13.

Jahrhundert.

Central

Asiatic Journal X/2. : 87-120.

34-44 529

Ratchnevsky Paul. 1974. Die Yasa (Jasaq) Cinggis-khans und ihre Problem-

atik. Schriften zur Geschichte und Kultur des alten Orients 5: Sprache, Geschichte

und Kultur der altaischen Völker. Berlin: Akademie-Verlag.: 471^87.

Ratchnevsky Paul. 1983. Cinggis-khan sein Leben und Wirken. Wiesbaden:

Franz Steiner Verlag. [Trad, anglaise par Thomas N. Haining, Gengis Khan. His

Life and Legacy (Oxford & Cambridge Mass.: Blackwell, 1991.]

Ratchnevsky Paul. 1987. Die Rechtsverhältnisse bei den Mongolen im

12-13.

Jahrhundert. Central Asiatic Journal 31.:

64-111.

Ratchnevsky Paul. 1993. Jurisdiction, penal Code and cultural Confrontation

under Mongol-Yuan Law. Asia Major 6. : 161-179.

Riasanovsky Valentin A. 1937. Fondamental Principles of Mongol Law.

Bloomington: Indiana University Publications: Uralic and altaic Series. Vol. 43.

Ricci. 1994. Dictionnaire français de la langue chinoise. Institut Ricci:

Kuangchi Press.

Sacy Silvestre de. 1826. Chrestomathie arabe ou Extrait de divers écrivains

arabes, tant en prose qu'en vers, tome IL Paris: Imprimerie royale.: 157-190.

Thesaurus Syriacus. 1981. éd. R. Payne Smith. Hidelsheim/New York: Georg

Olms Verlag.

Togan Isenbike. 1998. Flexibility and Limitation in Steppe Formations: the

Kerait Khanat and Chinggis Khan. Leyde: Brill.

Vladimirtsov Boris. 1948. Le régime social des Mongols. Le féodalisme no-

made. Paris: Adrien Maisonneuve.

Vernadsky G. 1940. Juwaini's Version of Chingis Khan's yasa. Annales de

l'InstitutKondakov. XL : 33-45.

P. Ю.

Почекаев

ЭВОЛЮЦИЯ

ТОРЕ

СИСТЕМЕ

МОНГОЛЬСКОГО

СРЕДНЕВЕКОВОГО

ПРАВА

Одним из наиболее

своеобразных

элементов права средневеко-

вых монголов является

торе

(варианты написания - торе,

тура,

тору,

тору

и др.). В данной

статье

автор

постарается

определить

место

этого

института

системе

средневекового

монгольского права, а

также

проследить

его эволюцию в период

существования

Монгольской им-

перии и

государств

Чингизидов - ее преемников.

Большинство

исследователей

определяют

торе

как

«порядок,

за-

кон, обычай,

традиция»,

возникшие у

древних

тюрков, но по-разному

определяют

его

место

в их правовой

системе

(хотя

иногда

даются

более

расширительные толкования -

«держава»,

«власть»

[Бартольд

530

2002:

39]; например, в монгольском языке

«тулгар

торе»

означает

власть оплотная»).

Существует несколько точек зрения относительно места торе в

правовой системе тюркских и монгольских народов вообще и в Мон-

гольской империи в частности. Большинство зарубежных исследова-

телей склонны полагать, что под торе понималась вся совокупность

норм

и правил, регулирующих взаимоотношения и деятельность

тюркского общества, включая как древние народные обычаи, так и

право,

творимое монархами и правителями

[Yazdir

n. d.].

Другие

счи-

тают, что торе, в отличие от народных обычаев

«йосун»,

было про-

дуктом правотворческой деятельности монарха (своего рода «импер-

ский

закон»), включая в его сферу регулирования вопросы как пуб-

личной,

так и частной жизни народа [Максуди

2002:

232; Hooker].

При

этом и те и

другие

придерживаются той точки зрения, что торе у

тюркских народов нашло полный аналог у монголов при Чингис-хане

его преемниках под названием

«ясы»

даже

утверждают,

что в ре-

зультате

монгольских завоеваний тюркские народы и государства

вместо своего исконного термина

«торе»

стали применять чуждый им

монгольский

термин

«яса»,

обозначая им, в принципе, ту же систему

правовых норм [Yazdir].

Автор

статьи не согласен с такой точкой зрения, поскольку ин-

ституты торе и яса в Монгольской империи и ее

государствах-

преемниках существовали одновременно еще в

XIV-XVI

вв., что под-

тверждается сведениями исторических хроник:

«Узбек

постоянно

требовал от них обращения в правоверие и ислам и побуждал их к

этому. Эмиры же отвечали ему на это: 'Ты ожидай от нас покорности

повиновения, а какое

тебе

дело до нашей веры и нашего исповеда-

ния

и каким образом мы покинем закон (тура) (выделено автором. -

Р.

77.) и

устав

(ясык) Чингиз-хана и перейдем в веру

арабов?'»

[Тизен-

гаузен 1941: 141]. «Так как Идигу установил тонкие обычаи (тура) и

великие законы (ясак) и люди из привольности попали в стеснение, то

Шадибек

тайно

хотел

уничтожить

его»

[Тизенгаузен 1941: 136].

Есть сведения также и о том, что этот древний источник права

применялся

государстве

Тимуридов. «Тимура и чагатаев обвиняли

даже

в том, что для них

тура

Чингиз-хана стояла выше шариата; на

этом основании сирийскими богословскими авторитетами была изда-

на

фетва, по которой Тимур и его подданные не признавались му-

34*

531

сульманами», - пишет В. В. Бартольд [2002: 171]. И в XIV, и в XV, и в

XVI вв. торе оставалось действующим источником права - наравне

как

с монгольским писанным законодательством, так и с нормами му-

сульманского права, принятыми во многих государствах Чингизидов

с XIV в. Следовательно, этот источник права продолжал иметь опре-

деленную сферу регулирования и занимать определенное место в сис-

теме остальных источников.

Вероятно, наличие этих и

других

подобных им сведений способ-

ствовало появлению другой точки зрения на место торе в системе

права, которую высказал В. В. Трепавлов. Он полагает, что этот ин-

ститут

существовал в монгольском праве наряду с ясой, причем не

противоречил ей, поскольку они имели разные предметы регулирова-

ния.

Так, по его мнению, яса налагала бытовые ограничения и преду-

сматривала наказания за преступления, тогда как торе составляло

«административное» законодательство, «сферу компетенции монар-

ха» [1993: 39-41].

Такая

точка зрения больше соответствует имеющимся источни-

кам,

чем вышеприведенные версии иностранных специалистов, но и

она

в полной мере не отражает роли и места торе в системе монголь-

ского общества. Специфика средневекового общественного сознания

вообще и монголов в частности, не позволяет свести понимание торе

исключительно к совокупности нормативных правил. Древние тюрки

средневековые монголы (как до Чингис-хана, так и при его преем-

никах) находились на том уровне развития, когда правовые нормы

воспринимались ими как нечто высшее, исходящее от божеств, а не

создаваемое людьми

—

даже монархами. Этот этап в развитии народов

довольно подробно был охарактеризован итальянским историком и

правоведом

XVIII

в. Дж. Вико, который определял его как

«божест-

венное понимание права»

[1994:

386].

Наиболее точно на сегодняшний день эту особенность сущности

торе отразила Т. Д. Скрынникова, которая определяет его как

«еще

недесакрализованное значение Закона» (которое соответствовало по-

нятию

«дхарма»),

следование правилам и нормам которого обеспечи-

вает равновесие и гармонию в природе и обществе

[1997:

47]. Торе,

таким образом, имеет двойственную природу: с одной стороны - это

совокупность норм, регулирующих деятельность общества и взаимо-

отношения

в нем, с другой - некий сакральный признак правления,

532

критерий

законности и истинности правителя [Там же:

116-117]

(ве-

роятно,

нечто подобное «небесному

мандату»

в китайской политиче-

ской

традиции - подтверждением этому

служат

сообщения, что Чин-

гис-хан получил тору кераитского Ван-хана, найманского Даян-хана,

т. е. унаследовал утраченное ими покровительство Неба); об этом

свидетельствует также и выявленный Т. Д. Скрынниковой факт рас-

смотрения

торе монголами не только как совокупности регулирую-

щих норм, но и некоей совокупности символов, маркирующих центр

улуса

- государства (к которым, в частности, относятся четырехбун-

чужное черное и девятибунчужное белое знамена)

[1997:

116]. Роль

правителя в древних и средневековых монгольских

государствах

как

посредника

между

Небом и подданными, обладающего рядом са-

кральных функций, отмечают многие исследователи кочевых обществ

[Кляшторный

1984: 145; Гумилев 1993: 60; Kradin

2002:

375]. Обязан-

ности

монарха заключаются в защите своих подданных, обеспечении

им

небесного покровительства, достижении гармонии общественных

отношений

и порядка в обществе и

государстве

[Файзрахманов

2000:

104].

Так

или иначе, но понятие торе и у тюрков, и у монголов связы-

валось, прежде всего, с вопросами власти, управления, статусом мо-

нарха. И этим оно в известной степени противопоставлялось народ-

ным

обычаям

«йосун»,

которыми регулировалась частная жизнь

представителей племен.

Автор

не вполне разделяет точку зрения

Т.

Д. Скрынниковой, что торе и йосун - синонимы (только торе -

тюркский,

а йосун - тунгусо-маньчжурский)

[1997:

47]: торе как про-

дукт

ханского законодательства, источник публичного права в из-

вестной степени противопоставлялось йосун - народным обычаям,

регулировавшим сферу частных отношений. Любые бытовые споры

решались на внутреннем уровне, в соответствии с существовавшими

обычаями,

и привлекать к их разрешению представителей власти не

было необходимости. Введение публичного порядка рассмотрения и

частных споров (посредством введения наказаний и учреждения соот-

ветствующего аппарата при правителях) чаще всего связывалось с по-

явлением

сильного, централизованного государства, которое прихо-

дило на смену вождеству [Крадин 1995: 55, 63; Гумилев 1993: 62].

Правовое обоснование существования такого аппарата и его функций,

скорее всего, также входило в содержание торе.

533

Но

можно увидеть существенные различия

между

торе тюркских

племен

и торе монголов до Чингис-хана. В ранних тюркских государ-

ствах торе создавалось правителями, активно занимавшимися право-

творчеством. Их законодательная деятельность отражена, в частно-

сти,

в знаменитых орхонских надписях и

других

памятниках руниче-

ской

письменности, в которых термин

«торе»

встречается довольно

часто, причем именно в качестве продукта ханского законотворчества

[Бартольд

2002:

39; Малов б. г.]. Хан нередко и сам отождествлялся с

законом,

что отражено, например, в тюркском литературном памят-

нике

XI в.

«Кутатгу

билик»,

созданном в государстве Караханидов:

хан заявляет: «Я есть справедливость и закон» [Максуди

2002:

100].

Конечно,

существовали и определенные ограничения в законода-

тельной деятельности тюркских монархов. Они должны были согла-

совывать свою политику с бегами и собраниями - курултаями; теоре-

тически любое повеление хана должно было бы исполняться поддан-

ными,

но если последние считали, что оно ущемляет их права или не

соответствует древним обычаям (и, следовательно, нарушает

уста-

новленный

порядок и гармонию), то могли не подчиниться

хану

даже оставить его, откочевать [Крадин 1999]. Таким образом, хан (ка-

ган) становился заложником существующего права и не мог

прини-

мать собственных гюстановлений в

обход

и нарушение прежних обы-

чаев и традиций. Будучи, с одной стороны, творцом закона, с другой -

он

являлся всего лишь его слугой. Недаром в том же

«Кутатгу

би-

лик»

называются два главных качества, необходимые обладателю

власти: справедливость и соблюдение торе [Максуди

2002:

122].

Тем не менее тюркские правители, несмотря на существенные

ограничения,

являлись создателями права - торе, занимались законо-

творчеством. У монголов до Чингис-хана эта ситуация существенно

изменилась,

как изменилась и роль самого торе в их системе право-

вых норм. Хан у монголов XII в. обладал куда меньшей властью, чем,

например,

хунские шаньюи или каганы древних тюрок. Он являлся

военным

вождем, занимался некоторыми административными вопро-

сами

и был обладателем харизмы (которая и служила основанием для

его избрания ханом), но не был самовластным правителем, как мо-

нархи тюркских государств древности. И он не осуществлял законо-

дательной функции.

534

Что же касается торе, то его роль претерпела значительную эво-

люцию. Если в тюркских

государствах

оно представляло собой сис-

тему

правовых норм, то у средневековых монголов оно превратилось

практически абстрактные принципы, которые дарованы Небом и со-

блюдение которых гарантирует гармонию и порядок в природе и об-

ществе. Из подобного подхода вытекают два следствия: (1) хан

утра-

тил законодательную функцию и должен был, как и все остальные,

следовать установленному Небом порядку, не имея права менять

торе; (2) торе из системы конкретных норм (писанных или неписан-

ных) превратилось в совокупность неких принципов, которые

даже

не

были четко сформулированы, а воспринимались на надсознательном

уровне.

Последнее обстоятельство подтверждается тем фактом, что до

нас

не дошло практически никаких сведений о содержании норм торе,

которыми руководствовались монголы. Вопросы, по мнению

В. В. Трепавлова, регулируемые торе (система административного

деления на правое и левое крылья; порядок выдвижения на высшие

должности; соправительство; завоевание и покорение народов; рас-

пределение

доходов

и трофеев), остаются на уровне гипотезы, и не

подтверждаются какими-либо конкретными данными источников

[Трепавлов 1993: 40-41]. Кроме того, перечисленные вопросы пред-

ставляли собой черты, свойственные большинству кочевых империй

Евразии,

а не только монголам [Kradin

2002:

374], так что нет особых

оснований

относить их к государственному регулированию, а не к на-

родной традиции.

Чем же объясняется подобный регресс в развитии института

торе? Скорее всего тем, что, в отличие от древних тюрок, у монголоо

до Чингис-хана не было ни государства, ни соответствующих инсти-

тутов

власти. Соответственно не было необходимости и в правовом

регулировании государственных и административных отношений.

Сравнительно четкая и рациональная система норм торе, существо-

вавшая у тюрков ко времени создания монгольского государства, бы-

ла утрачена, и само понятие

«торе»

стало не более чем символом

прежнего могущества степных империй. Монголы ассоциировали

торе с «золотым веком» тюркских каганатов (подобно

тому,

как «зо-

лотым веком» для государств Чингизидов считалась эпоха Чингис-

хана и его ближайших преемников), но сами нормы, не применявшие-

535

ся

в течение нескольких поколений, были постепенно утрачены, ус-

тупив место каким-то общим понятиям справедливости, высшего по-

рядка.

Неудивительно, что нормы права у средневековых монголов сли-

вались с религиозными нормами, и любое действие правового харак-

тера сопровождалось соответствующим ритуалом. Так, в

«Сокровен-

ном

сказании»

содержится эпизод, в котором кераитский Ван-хан со-

жалеет о своей ссоре с Темуджином - будущим Чингис-ханом, и го-

ворит: «Сына ли только забыл я? Правды

закон

забыл»

[Козин 1941:

§178]. Правитель лишь вспоминает «закон» (торе), не собираясь ка-

ким-либо образом толковать его или использовать в качестве руково-

дящих норм, Он произносит всего лишь ритуальную фразу, за кото-

рой

следует

текст клятвы, сопровождаемый другими, не менее риту-

альными словами и действиями: «Если теперь я

увижу

своего сына да

умыслю против него

худое,

то пусть из меня вот так выточат кровь!»

с этими словами он, в

знак

клятвы, уколол свой мизинец зеркаль-

ным

ножичком для сверления стрел и, выточив из ранки берестяной

бурачок крови, попросил передать его своему

сыну»

[Козин 1941:

178].

Впрочем, объективности ради,

следует

отметить, что тесная

взаимосвязь права и религии была характерна в ту эпоху не только

для монголов, но и для всего средневекового общества в целом [Браж-

ников

2002:

64].

Превратившись из системы конкретных норм права в совокуп-

ность принципов, торе продолжало оставаться неотъемлемой частью

правовой системы монгольского общества. Их неизменность и незыб-

лемость для всех категорий населения, начиная с хана и заканчивая

последним

харачу

- простолюдином, представляла обширное поле

для сословия монгольской аристократии в области ограничения хан-

ской

власти и адаптации правовых норм под собственные интересы.

Речь идет о так называемых

«бэхи».

Этот

титул

принадлежал

старшим в

роду,

предводителям племен, которые пользовались осо-

бым влиянием в степи и, кажется, обладали правом толкования торе.

По

крайней мере, то же

«Сокровенное

сказание»

содержит эпизод, в

котором старец Усун, удостоенный титула

«бэхи»,

обращается к бу-

дущему

Чингис-хану с такой фразой:

«Ele

edu Tore-i

jiaqsan

^uun-ni

nama-i Tumen-o Noyan bolga(ba)su, yaun

jirgalag

bei?»,

которую

536

С. А.

Козин

перевел:

«Что

за

счастье

стать нойоном-темником для

меня,

который теперь предрек

тебе

столь высокий

сан!»

[1941: § 121],

а Т. Д. Скрынникова -

«...для

меня, человека, который

указал

[тебе]

Высший

Закон»

[1997:

46].

Это единственный

случай

«Сокровенном

сказании»,

когда торе

толкует

не хан, а

другое

лицо - бэхи. Скорее всего именно эта катего-

рия

аристократов и обладала эксклюзивным правом на его толкова-

ние.

Толкование права представителями аристократии было довольно

характерным явлением в период становления юриспруденции, осо-

бенно в период отсутствия у народов письменности. «До изобретения

письма... аристократия, облеченная привилегией отправления юрис-

пруденции, являлась единственным органом, посредством которого

могли сколько-нибудь сохраняться обычаи рода или племени. Под-

линность этих обычаев оберегалась насколько возможно тем, что они

вверялись памяти ограниченного числа членов общины» [Мэн 1873:

10].

Монополизация

права аристократическим сословием предостав-

ляла ему широкие полномочия в сфере толкования права, особенно

учитывая тот момент, что при отсутствии четко сформулированных

письменных норм толкование приобретало решающее значение, и с

его помощью можно было придавать правовым нормам тот или иной

смысл, выгодный определенной социальной группе [Томсинов 2003:

88]. Этим, вероятно, и пользовались бэхи, что в значительной степени

объясняет последовавшую после возвышения Темуджина — Чингис-

хана

борьбу

с привилегиями этого сословия.

Итак,

торе наравне с обычным правом

«йосун»

составляло систе-

му источников монгольского средневекового права, которое отличали

такие черты, как тесная связь с религиозными представлениями, не-

изменность и... нечеткость. Сложившееся положение в праве

сущест-

венно ограничивало верховного правителя - хана, что, естественно,

не устраивало быстро возвышавшегося Темуджина, который пред-

принял

решительные шаги по реформе права монгольских племен.

Конечно

же, когда речь

идет

о правовых преобразованиях Чингис-

хана, первым делом вспоминается его Великая яса, олицетворяющая

новый имперский порядок;, в корне меняющий все прежние обычаи и

установления монгольских племен. Принятие ясы в какой-то мере,

537

действительно, было революционным шагом, поскольку эта система

норм

представляла собой качественно новый источник права - права

публичного, государственного и исходящего непосредственно от ха-

на,

а не от народа,

курултая

или древних обычаев, над которыми оно

должно было возвыситься [Вернадский 1999: 134]. Но Чингис-хан не

был бы гениальным политиком, если бы не принял во внимание кон-

серватизм своих подданных, и решил бы действовать именно револю-

ционными

методами. Но он знал, что без сопротивления старый поря-

док разрушен быть не может и потому осуществлял свои реформы в

несколько этапов.

Первым из них стало постепенное подчинение торе интересам

ханской власти: хан стал сам толкователем торе, интерпретируя его

принципы

в соответствии со своими интересами и государственными

задачами.

Автор

нашел в

«Сокровенном

сказании»

лишь два эпизода, по-

зволяющие вывести конкретное содержание того, что монголы

пони-

мали под торе: «Монгольский Закон состоит в том, что

путь

нойона -

стать

бэхи»

[Козин 1941: § 216]; «Но раз вы уверяете, что не посмели

причинить

зла своему

хану,

то это значит, что вы памятовали о

Зако-

не,

о Великой правде, Еке-Торе» [Козин 1941: § 220]. Таким образом,

можно сделать вывод, что торе отражало

статус

правящего класса

тюркских и монгольских племен и предписывало лояльность вассалов

по

отношению к своим сюзеренам.

Характерно, что оба эти толкования вложены в

уста

Чингис-хана:

подобная интерпретация норм торе, вероятно, на данный момент

лучше

всего соответствовала его интересам. Весьма красноречивым

является тот факт, что первая из приведенных фраз обращена ни к

кому-нибудь, а к

Усуну,

который в свое время сам разъяснял значение

торе

будущему

Чингис-хану! Таким образом, хан еще не воспринима-

ется как источник права, но уже приобретает в

глазах

подданных ста-

тус его толкователя, и его мнение по поводу

существующего

закона

становится для них отражением самого закона. Хотя

следует

предпо-

ложить, что хан позволял себе толковать и разъяснять нормы торе,

которые, в принципе, были известны его подчиненным: в противном

случае

вряд ли они столь спокойно восприняли бы на данном этапе

формирования

Монгольского

государства

эти его действия столь спо-

койно.

538