Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин

Подождите немного. Документ загружается.

С. Степанов, автор разбойничьей поэмы «Пещера Кудеяра» (1828),

нлп П. Чижов, которому, вероятно, принадлежат подписанные

его инициалами «Рыбаки» (1828) и, во всяком случае, «Ново-

брачные» (1832), или плодовитый Петр Машков, автор трех поэм

(«Ночь мщения» (1829), «Разбойник» (1828), «Могила на бере-

гах Маджоре» (1829)), впоследствии упражнявшийся в писании

•розы, и мн. др.

Рядом с обеими столицами представлепа и провинция. Из

Оренбурга присылает своего «Абдрахмана» рано умерший П. Ку-

дряшев, «певец картинной Башкирии, быстрого Урала и беспре-

дельных степей Киргиз-кайсацких» (как пазывает его некролог:

«03 1828, ч. 35, № 100, с. 145—176) ;

в Одессе печатаются

И. Косяровскнй («Переметчик», 1832), А. Ашик, пользующийся

более почетной известностью как археолог («Изменница», 1837),

Н. Гѳрбановский («Хаджи-бей», 1838 и историческая поэма «Вала

Алба, или Белая Долина», 1838); в Харькове — П. Иноземцев

(«Ссыльный», 1833, «Зальмара», 1837); в Казани — поэтесса

Александра Фукс («Основание Казани», 1836, «Княжна Хабпба»,

1842); в Варшаве — А. Алексеев («Мельдона», 1841); в Вильне—

М. Горев («Багир-Хан», 1842) и неизвестный П. К. («Марин»,

1835) и даже в Минске какой-то Д. Сергиевский («Пан Доль-

ский», 1845). Распространение поэтической моды по «областным

культурным гнездам» (термин проф. Н. К. Пиксапова) поддер-

живает вкус к этнографическим «местным» темам; но обычно

чем дальше от столицы, тем ниже уровень стихотворной куль-

туры, и даже Москва в этом отношении большей частью провин-

циальнее, чем Петербург.

В пределах указанного двадцатилетия можно наметить суще-

ственные хронологические грани. Первое подражание «южным

поэмам» появляется в 1824 г.: это «Дагестанская узнпца»

Ал. Шишкова («Восточная лютня»). В теченио первых четырех

лет, последовавших за возвращением Пушкина с юга России

{1824—1827), насчитывается всего 8 поэм, примыкающих к но-

вому жанру; в их числе, однако, наиболее значительные и само-

стоятельные — «Эда» Баратынского, «Чернец» Козлова, «Войпа-

ровский» Рылеева и «Див и Пери» Подолинского. Статистиче-

ский максимум падает на 1828—1833 гг. За это время вышло

отдельным изданием 50 поэм: в 1828 — 13, в 1829 — 7, в 1830 — 9,

в 1831 — 9, в 1832 — 7, в 1833 — 5. Это годы усиленной стихот-

ворной продукции и повышенного интереса к стихам, напоми-

нающие в этом смысле недавнее прошлое русской поэзии.

Од-

нако именно в эти годы особенности нового жанра романтической

поэмы превращаются в литературный шаблон; так, к этому вре-

мени относятся самые характерные подражания Пушкину —

«Киргизский пленник» Н. Муравьева (1828), «Разбойник»

П. Машкова и его же «Могила на берегу Маджоре», «Пещера

Кудеяра» С. Степанова, или Жуковскому в Козлову: «Ншций»

Подолввского, «Ссыльный» Ивоаемцова в большинство ооам

МО

зтой группы. Начиная с 1832 г., еще отчетливее с 1834, наблю-

дается заметное сокращение литературной продукции (1834 — 2,

1835 — 2, 183С — 1 н т. п.), а также распространение се из сто-

лиц на отсталую в своих поэтических вкусах провинцию. Измо-

ненпе это связано с падением нптереса к поэзии вообще и посте-

пенной победе прозы; журнальная полемика с подражателями

Пушкина, довольно острая в 1828—1830 гг., сменяется холодным

молчанием критики или презрительными окриками по отноше-

нию к запоздавшим; «Смерть Пери» Подолипского и «Елена»

Бсрпета, появившиеся в эти годы, уже не вызывают сколько-ни-

будь серьезного интереса. Однако до середины 40-х гг. литера-

турный жанр имеет отдельных запоздавших представителей, хотя

блестящее явление Лермонтова, в противоположность пушкин-

скому почину, уже не могло иметь влияния на судьбу пережив-

шего себя литературного жанра.

Впрочем, байронические поэмы Лермонтова в дальнейшем на-

меренно оставлены в стороне. Отношение Лермонтова к его пред-

шественникам, прежде всего к Байрону и Пушкину, требует в па-

стоящее время существенного пересмотра, что могло бы составить

тему специальной монографии. Однако научная постановка слож-

ной историко-литературной проблемы Лермонтова, по крайней

мерс в частной области «романтических поэм», пе может мино-

пать истории этого литературного жанра в его второстеиепных

н забытых представителях. Правда, лишь немногие из этих поэ-

тов, как например А. Бестужев-Марлинский («Андрей Переяс-

лавский», 1828) или А. ІІодолинский,

имели на Лермонтова

влияние непосредственное. Но вместе с тем для воссоздания ли-

тературной атмосферы, в которой возникли произведения Лер-

монтова, в особенности его юношеские поэмы, необходимо сопо-

ставление этих поэм с какой-нибудь «Дагестанской узницей»

Ал. Шишкова, с «Беглецом» А. Вельтмана или «Гребепским ка-

заком» А. Шидловского (1831) и т. п.: только такое сопоставле-

ние может обнаружить, какие художественные потребности того

времени пашли в произведениях Лермонтова свое выражение и

удовлетворение. Такие сопоставления намечаются па каждом

шагу: они дают нам право рассматривать Лермонтова как иде-

ального завершителя тех художественных устремлений, которые

в свое время не нашли осуществления в забытых поэмах его не-

удачных предшественников.

В отношении художественной значительности романтических

поэм не может быть двух мпеппй: лишь псболыпое число произ-

ведений возвышается над средним уровнем и обнаруживает ха-

рактерные индивидуальные особенности; несправедливо забытых

дарований среди перечисленных выше поэтов мы пе находим,

если пе считать забытым сравнительно недавно воскрешенного

Подолипского. В пределах общих особенностей «байроппческого»

жанра оригинальными и творческими путями идет Баратынский,

сознательно отталкиваясь от соблазнительного пушкинского об-

231

раэца (ср. предисловие к «Эде»): начиная с «Эды» он ставит себе

задачу психологического углубления романтической фабулы;

в этом анализе душевных состояний и биографических условий,

их породивших, он выходит за пределы байроновской и пушкин-

ской лирической поэмы и в «Бале» и «Наложнице» создает но-

вый жанр реалистической и современной стихотворной повести,

представляющий некоторые аналогии со стихотворным романом

типа «Евгения Онегина» и отчасти обязанный ему своим про-

исхождением. Прямых учеников Баратыпскпй не имел и подра-

жаний не вызвал, хотя пе исключается возможность косвенного

влияния приемов «стихотворной повести» на поэмы, принадлежа-

щие к группе «семейных драм». Самостоятельное и независимое

от Пушкина проникновение в байроновскую стихию означает

«Чернец» Козлова (1825); своеобразное сочетание байронизма

с религиозной мечтательностью школы Жуковского определило

собой особенности этого произведения, единственного имевшего

огромное влияние на современников независимо от Пушкина и

рядом с ним. До некоторой степени самостоятельными являются

Рылеев в «Войнаровском» и отрывках «Наливайка» и Бестужев

в «Андрее Переяславском» (1828—1830), первый — в своей на-

ционально-политической риторике, совершенно вытесняющей

традиционные романтические мотивы, второй — в более присталь-

ном, чем обычно, внимании к живописной «народности» при раз-

работке исторической темы. Подолинскнй в поэме «Див и Пери»

имеет самостоятельные источники на Западе (Томас Мур), но,

несмотря на успех своей первой поэмы, он не создал прямых

подражателей. Остальное множество романтических поэм в боль-

шей или меньшей степени варьирует сюжетные схемы, приемы

композиции, традиционные фигуры действующих лиц, традици-

онные мотивы описания природы и т. д., намеченные в поэмах

Пушкина, превращая особенности нового жанра романтической

поэмы в однообразный литературный шаблон. ГІо справедливому

замечанию «Северной пчелы», «наши стихотворцы немногим раз-

нятся между собою: чиноначалие между НИМИ определяется од-

ним искусством изложения, одним умеиием писать стихи, более

или менее гладкие и легкие...» (1831, № 134). Подобно совре-

менникам Пушкина, мы предпочитаем читать Вельтмана, Озно-

бишина, Ободовского и Ал. Шишкова, более удачно, чем другие,

усвоивших пушкинский штамп в неизменных четырехстопных

ямбах романтической поэмы. Впрочем, большинство авторов ие

опускается ниже известного среднего уровня стихотворной тех-

ники, свойственного всей пушкинской эпохе и одинаково замет-

ного в «Пещере Кудеяра» Степанова, в «Чеке» Алексеева и даже

в «Разбойнике» и «Могиле» П. Машкова. На этом фоне, однако,

резко выделяются безобразные продукты поэтического провин-

циализма — какой-нибудь «Разбойник» Матвея Покровского

(1830), «Отшельник» Ник. Кобылица (1831), «Пленпик Турции»

Д. Комиссарова (1830), «Багнр-Хан» М. Горева и др., обнаружи-

232

вая полную пепричастності. к стихотворной культуре пушкин-

ской эпохи н лишь какое-то неопределенное влечение к модным

романтическим темам.

Влияние Пушкина на его подражателей выражается в сохра-

нении традиционных особенностей романтической поэмы. В об-

ласти композиции сюда относится вершинность (обособление

эффектпых драматических сцен, нередко с диалогом), отрывоч-

ность повествования, недосказанность, внезапное начало с сере-

днпы действия н характерное возвращение к биографическому

прошлому с сохранением обычной лирической манеры повество-

вания и постоянной метрической формы; в области тематики —

экзотическая обстановка действия, новеллистический сюжет, ро-

мантические мотивы любовной интриги, фигура разочарованного

героя и пдеально прекрасной героини. В конкретном случае вли-

яния той или иной поэмы Пушкина это означало наличие целого

ряда привычных композиционных мотивов: лирическая увертюра

(красота южного ландшафта), описательное вступление (обычно

картина ночи), внезапное появление главного героя в эффектной

ситуации, вводимый портрет, биографическая реминисценция,

диалогическая сцена взаимных признаний, вставные песни, за-

ключительная лирическая картина (например, описание могилы),

эпилог с мотивами патриотическими или биографическими, как

у ІІушкнпа. Имея в запасе готовый ряд подобных композицион-

ных шаблонов, автор романтической поэмы мог при любом

сюжете катиться, как по рельсам, пе затрудняя себя новыми сю-

жетными вымыслами и ограничиваясь лирическим сопоставле-

нием отдельных эффектных отрывков. Однако в целом ряде слу-

чаев зависимость подражателей от Пушкина не ограничивается

этим общим формально-композиционным сходством п переходит

в более специальное заимствование пушкинского сюжета или

темы. Каждая из южных поэм Пушкина имеет за собою группу

литературных спутников: за «Кавказским пленником» стоит

группа «пленников», за «Бахчисарайским фонтаном» —

группа «гаремных трагедий», за «Цыганами» — семейные драмы

с кровавой развязкой, за «Братьями-разбойниками» — многочи-

сленные «разбойничьи» поэмы. Для читателей журналов и альма-

нахов 20-х и 30-х гг. подобные сюжетные заимствования представ-

лялись вполне обычным явлением; все стихотворения Пушкина,

имеющие более или менее отчетливый сюжетный остов (напри-

мер, «Черная шаль», «Демон», «Талисман», «Делибаш» и ми.

др.), представлены в поэзии того времени в многочисленных

подражаниях. Кроме Пушкина, на развитие романтической по-

эмы влияет Жуковский — Байрон («Шпльонский узник», 1821):

группа узников тоже достаточно многочисленна, хотя обычно не

развивается в самостоятельный сюжет. Из оригинальных русских

поэм широкой популярностью соперничает с Пушкиным только

«Чернец» Козлова (1825): вместе с «Цыганами» он послужил

образцом для групп семейных драм. Из пушкпнеких поэм только

233

«Полтава» ые имела своііх подражателей. Это лишнее свидетель-

ство неуспеха поэмы не только у критики, но также у более ши-

рокого круга читателей, привыкших к традиционным формам

романтической поэмы типа «Кавказского пленника». Так, уже

11 Киреевский отмечает в «Обозрении русской словесности за

1829 г.» (альманах «Денница» на 1830 г.), что «поэма сия пе

имела видимого влияния на нашу литературу и ни один из под-

ражателей Пушкина не избрал ее в образцы для своих мозанков»

(с. 28), и спрашивает, не потому ли Пушкин оказался одиноким,

«что словесность паша еще пе доросла до господствующего на-

правления Полтавы» (там же). Впрочем, отдельные сцены, на-

пример мечтания узника в темнице пли картипа казни, встреча-

ются в поэмах с другим сюжетом.

Заимствование сюжетных схем ведет, конечно, к соответст-

вующему перенесению отдельных композиционных мотивов:

в группе пленников присутствует вводная этнографическая кар-

тина (мирная «беседа» хищников), описания природы и быта

дикого народа, в которых герой является в роли пассивного на-

блюдателя, драматическая сцена любовных признаний и бегства;

в «гаремных трагедиях» — вводная картина «задумчивости

паши», описание «светлицы», в которой томится пленница, и ли-

рическая концовка — разрушенный дворец паши и одинокая мо-

гила его возлюбленной; в «семейных драмах» — сцена подслу-

шанного свидания с кровавой развязкой; в «узниках» — по край-

ней мере основная ситуация: узник, томящийся в темнице.

Вместе с этими композиционными мотивами, как обычно при

заимствованиях, переходят иногда и обороты речи Пушкина, го-

товые словесные клише, подсказанпые подражателю традицион-

ной драматической ситуацией пли повествовательным мотивом.

Такие приемы заимствования у забытых подражателей Пушкина

бросают некоторый свет на юношеские поэмы Лермонтова, кото-

рые в своем беззастенчивом использовании пушкинского матери-

ала представляют явление для той эпохи далеко но единичное.

Для того чтобы восстановить историю романтической поэмы

как литературного жанра, его особенности — в их отношении

к особенностям поэмы Пушкина и Байрона, — его судьбу в оценке

современников, необходимо собрать по возможности полностью

забытый материал романтических поэм ближайшего двадцатиле-

тия после выхода в свет «Кавказского пленника» — не только

поэмы, напечатанные отдельным изданием и полностью, но также

и отрывки, разбросанные в «собраниях стихотворений» отдель-

ных авторов, в старых журналах и альманахах. В общей налич-

ности поэм и рецензий о них за эти годы могут ориентировать

библиографические приложения. В дальнейшем разбор поэм ос-

нован на распределении их по тем отдельным сюжетным группам,

на которые материал естественно распадается, в зависимости от

того, к какому из произведений Пушкина (или пемногих других

зачинателей) примыкает данная поэма: сюда относятся уже ука-

234

занныѳ группы — «пленников», «гаремных трагедий», «семейных

драм с кровавой развязкой», «разбойников», «узников» и т. п.

На основании этого предварительного описания дается затем об-

щая характеристика литературного жанра в его тематике и ком-

позиции с выделением традиционных элементов и шаблонных

мотивов, выясняющих меру участия Пушкина и Байрона в соз-

дании русской романтической поэмы. Заключительная глава под-

водит итог суждения современников о подражателях Пушкина.

Отбор материала, на котором построено дальнейшее изучение

истории поэмы, в огромном большинстве случаев не представляет

особых затруднений: слишком очевидны те жанровые признаки,

которые в произведениях, написанных под влиянием Пушкина,

образуют обычно целую систему соответствий — начиная от са-

мых общих композиционных и тематических особенностей и кон-

чая отдельными словесными заимствованиями. Конечно, суще-

ствуют отдельные спорные и пограничные случаи. Среди первых

«романтических поэм» какой-нибудь «Ослепленный» Духовского

(1825), какая-нибудь «Виргиния» неизвестного автора (1828) не

обнаруживают еще традиционных признаков сложившегося ли-

тературного жанра, кроме краткого новеллистического сюжета,

быстрого драматического движения рассказа и метрической формы

четырехстопного ямба. В эпоху расцвета то же относится к таким

поэмам как «Нищий, нли ужас, владычествующий в вертепе

игроков» Ник. Фомина (1829) или его же «Скитающийся стран-

пик, пли ночной побег приговоренного к эшафоту» (1830), «Же-

них-мертвец» Софии М* (1831) или безымянная «Повесть

Сирота» (1834), описывающая встречу с соблазненной поселян-

кой. Совпадение с романтической поэмой в одной из распростра-

ненных в то время романтических тем само по себе еще недоста-

точно для причисления произведения к этому литературному

жанру; так, популярная тема «пленника» встречается в повество-

вательной прозе (например, «Дагестанский пленник», роман, вы-

державший три издания — 1848—1853—1862 гг.) и, как эпизод,

в драматической сцене («Кавказская сцена» Б. Саблина. М.,

1841). Требуется одинаковая композиционная обработка темы,

т. е., как было уже сказано, целая система совпадений.

С предшествующей сентиментальной эпохой Карамзина и

Жуковского известное сходство в темах, конечно, неизбежно; ср.,

например, сюжет «соблазненной» в «Бедной Лизе» Карамзина и

в «Эде» Баратынского. Но предшествующая литературная эпоха

имела свои повествовательные формы, которые теперь выходят из

йоды или встречаются как единичные архаизмы. Ср., например,

баллады вроде «поэмы» Н. Неведомского «Бурка» (1835) или

«повести в стихах» Ив. Орлова «Пустынники, или жертвы несча-

стной любви» (1831), по сюжету принадлежащей к группе семей-

иых драм, но написанной строфой «Эоловой арфы»; с другой сто-

роны — сказочные поэмы, приближающиеся к типу «Руслана и

Людмилы» (широкий авантюрный сюжет, псевдонародная фап-

235

тастика, ироническая трактовка темы), как отрывки из повести

«Ратмир и Светлана» Лл. Шишкова (в сбориике «Восточная

лютня», 1824, с. 63—80) или «Мечислап и Ростана. Русская

сказка» (1831) или «Рогнеда. Романтическая поэма» Ив. Аляк-

ринского (1837). Интересно отметить омоложение некоторых

старинных жанров. Так, В. Олин, напечатавший в 1813 г. «Сра-

жение при Лоре. Эпическую поэму из Оссиапа», паписаппую тор-

жественным и архаическим александрийским стихом, через

десять лет печатает две поэмы «Оскар и Альтос» (1823) и

«Кальфон» (1824) па оссиапичсскнс темы, примыкая к новой

школе в самой метрической форме. В предисловии к «Оскару» он

оправдывается перед читателями: «Что же касается до метра, то

я предпочел стиху александрийскому, неприличному, как мне

кажется, сему роду сочинений, размер четырехстопный ямбиче-

ский, с вольными рифмами, как метр, заключающий в себе, по

мнению моему, более быстроты и движения...» (с. II). И хотя

отдельные случаи оссиаппческих поэм, паппсапных четырехстоп-

ным ямбом, попадаются раньше (например, Политковский

в «Талии», 1807), однако рецензенты справедливо увидели в этом

влияние новой школы (ср. О. Сомов: «Поэма разложена на длин-

ные строфы, или отделения, по образцу поэм романтических».—

СО, 1825, ч. 100, с. 173). Сходные опыты встречаются в эти годы

в «Мнемозине» (ч. 1, с. 116—118, пер. В. Вердеревского), в «Со-

ревнователе просвещения» (1824, ч. XXVIII, Писарев) и др. Еще

в 1817 г. А. Мещевский перелагает «Наталью боярскую дочь»

Карамзина балладными хореями (4+3) и в 1818 г. «Марьину

Рощу» Жуковского амфибрахием в стиле медитативной элегии

сентиментальной школы («Вечернее солнце, в потоке играя,

Бросало багрянец на светлых зыбях; И холм, и дубрава, и терем

Рогдая, За тыном зубчатым тонули в волнах. Задумчив, к потоку

Услад приближался, Любовь и веселье красавиц села; родными

брегами Москвы любовался, Где юность златая певца протекла.

Окрестность одета была тишиною...» и т. д.). Через девять лет

в «Сириусе» напечатаны отрывки из романтической поэмы Бесту-

жева-Рюмина «Наталья боярская дочь», и выходит отдельным

изданием другая поэма на ту же тему «Алексей Любославский»

Виктора Лебедева (1829), примыкающая к новой школе.

Развитие промежуточных форм иллюстрирует, например,

«Эраст, романтическая поэма» Н. Орандаренко, «сочинение моло-

дого питомца муз и Беллоны» (ДЖ, 1827). Рассказ о несчастной

любви молодого учителя, незнатного, небогатого и меланхоличе-

ского, к своей прекрасной ученице Алине повторяет старую тему

«Новой Элоизы» Руссо; исход — самоубийство Алины и бегство

Эраста в монастырь — одинаково возможен как в эпоху Карам-

зина—Жуковского, так и в поэме Байрона—Пушкина. Язык этой

«романтической поэмы» сентиментален и архаичен для пушкин-

ской впохи; даже имена героев указывают на прошлый век;

четырехстопные ямбы привычно укладываются в куплеты по че-

236

тыре стиха с перекрестными рифмами, несмотря на видимое ста-

рание автора соединять их синтаксическими переходами. Однако

вступительное описание монастыря, п котором скрылся разочаро-

ванный любовник, несомненно уже напоминает композиционное

введение «Чернеца» Козлова: «Вон там, где воет мрачный бор,

И с давних лет, не умолкая, Несутся воды между гор Неукроти-

мого Дуная, И грозною своей волпой Небрежно степы омывают

Христа обители святой; Там дни спокойствия вкушают Отшель-

ники мирских сует. И жизни скромпой, безмятежной Там щедро

льется чудный свет. Душеспасительный, полезной. Страданья

верный там приют. Всегда — для всех — гостеприимный. Туда

несчастные идут На глас религии призывный...» (с. 57). Влия-

нием «Братьсв-разбойппков» и того же «Чернеца» объясняется

проникновение в биографию Эраста обычного для группы «семей-

ных драм» «мотива сиротства»: «Эрасту строгий рок судил На

свет родиться сиротою... Недолго мать его жила И счастьем

с ним не пасладилась; Едва Эрасту жизнь дала, Как в тот же час

своей лишилась. Один лишь только год отец В несчастьн сыпом

утешался, Грустил, грустил и, наконец, Душою пламенной ум-

чался К супруге верной, в мир иной...» (с. 59). Такое влияние

нового литературного жанра на архаический наблюдается п

в других случаях. Например, в «Пустынниках» И. Орлова, повто-

ряющих балладную строфу «Эоловой арфы», повествование, как

в романтических поэмах, прерывается вставными «песнями»,

написанными особым размером. В сказочной поэме Ив. Алякрин-

ского «Рогнеда» мы паходим вводное лирическое описание ве-

чера («Уж было поздно: луч денницы Края румянил облаков. . .» —

с. 3) с обычным вопросом при появлении действующего лица

(«Кто ж на коне — там в поле чистом Летит, как вихрь, взрывая

пыль?..» — с. 3); экспозиция дается по примеру «Бахчисарай-

ского фонтана» в ряде вопросов, изображающих душевное состоя-

ние героя («С войны ль жестокой и кровавой Он возвращается

со славой? Иль сам от вражеских мечей Несется он, стрелы

быстрей? Нет, нет! Рогдай с неробким взором Встречал всегда

мечи в полях... Но отчего ж так мрачен он, Как полуночный

небосклон? ..» и т. д. — с. 4).

В стороне должен быть оставлен также и новый тип «комиче-

ской поэмы», возникший под влиянием первых глав «Евгения

Онегина» и «Домика в Коломне». Вокруг «Евгения Онегина»

существует своя группа литературных спутников, довольно мно-

гочисленная — «Евгений Вельский» (1828—1829), «Котильон»

Н. Н. Муравьева (1829), «Гусар» А. Башилова (ср. отрывки

в 110М, 1828), «Граф Томский» (1840) и некот. др.

По примеру

указанных образцов эти «романы в стихах» обычно рассказывают

забавный, нередко незаконченный, анекдот из светской жизпн,

в котором отступления, связанные с иронической игрой сюжетом,

существеннее, чем основное действие, и реалистические подроб-

ности городской жпзпи преподносятся в тоне неприпуждеппоп

237

causerie и в обязательном ироническом освещении. Отчасти под

влиянием поэм этой группы, отчасти пезависпмо от пего, по

в результате сходных художественных устремлений уже в конце

20-х гг. намечается новый поэтический жанр — реалистической

стихотворной повести (реже — романа) с современным содержа-

нием вроде «Бала» или «Наложницы» Баратынского. Поскольку

в этом жанре, как у того же Баратынского, пе переводятся разо-

чарованные герои и романтические мотивы любовной интриги,

намечается возможность переходных форм, в особенности в группе

«семейных драм с кровавой развязкой», в свою очередь тяготею-

щих к современной, реалистической обстановке: например,

«Нина» Косяровского (1826), изображающая современного разо-

чарованного героя и мечтательную девушку — городскую Татьяну,

в пего влюбленную, или безымянный «Каллпмах» (1831), рас-

сказ на тему гусара-соблазнителя, с эффектной кровавой развяз-

кой, или даже «Борский» Подолппского, о котором будет сказано

подробнее. В особенности многочисленны эти переходные явле-

ния в конце литературной эпохи, когда влияние «южных» и «во-

сточных» поэм ослабевает: границы жанра расшатались и де-

лаются разнобразпые попытки выйти за пределы его шаблонных

схем — ср. в этом отношении поэмы гр. Растопчиной, повести в

стихах Ел. Шаховой, первые опыты в повествовательном роде

Ап. Григорьева (например, «Олимпий Ра дин») н др.

Самое название нового жанра нельзя считать твердо устано-

вившимся. Обычный подзаголовок (как в «Кавказском плен-

нике») «повесть», «повесть в стихах» или «турецкая повесть»

(«Гассап-Паша»), «киевская повесть» («Чернец»), «уральская

повесть» («Чека»), «допекая повесть» («Колдун»), «польская

повесть» («Эмилия») и т. п., по примеру Байрона. Термин «ли-

рическая поэма»; который вводится в современной научной лите-

ратуре для обозначения синкретизма жанровых признаков, не

употребителен в этом смысле в эпоху Пушкина: по-видимому, он

обозначал скорее особый повествовательный жанр, развившийся

из торжественной оды, с расширенным повествовательным, исто-

рическим элементом (ср. «Лирические поэмы» Ник. Неведомского,

1828, «Русский орел» и «Наполеон»), Термин «романтическая

поэма» в заглавиях также не встречается или встречается в ста-

ринном значении сказочной поэмы типа «Руслана и Людмилы»

(например, в «Рогнеде» Алякринского). Всего за год до появле-

ния «Кавказского пленника» Остолопов поясняет его в этом

смысле в «Словаре древней и новой поэзии» (ч. III, 1821; с. 28—

30): «Поэма Романическая» (ср. в начале «Романический или

Романтический») «есть стихотворческое повествование о каком-

либо происшествші рыцарском, составляющем смесь любви, храб-

рости, благочестия и основанном па действиях чудесных... Со-

держание в ней бывает всегда забавное... Лица, производящие

в романической поэме чудесное, суть: духи, волшебники, волшеб-

ницы, гномы, исполины и т. д. На русском языко в романическом

238

вкусе мы имеем написанную г. Пушкнным поэму Людмила и

Руслан».

Новое значение название «романтическая поэма» по-

лучает в литературной критике 20-х гг., где оно становится по-

степенно техническим термином для обозначения нового литера-

турного жанра, введенного в употребление Байроном и Пушки-

ным; его противоположность — поэма «классическая» (или

«героическая»). Широкое распространение этого нового значения

показывает, например, «Роспись российским книгам для чтения

из Библиотеки Л. Смирдина» (1828) и два прибавления к ней

1829 и 1830 гг., где в отделе «Поэзии эпической» имеются два

подотдела: «а) Поэмы героические» и «б) Поэмы романтические».

В этом смысле как технический термин для обозначения нового

жанра будем и мы в дальнейшем употреблять это повое название,

условившись приберегать менее определенное «стихотворная

повесть» для реалистической повести из современной жизни

вроде «Бала» Баратынского и т. п.

Глава II

ПУШКИН И ЕГО ПОДРАЖАТЕЛИ

В сюжетном отпошешіп панболее отчетливо очерчена группа

«Кавказского пленника». Пленение европейца (русского) и

жизнь его в экзотической обстановке мусульманского Востока,

любовь туземной красавицы, попытка бегства, удачная или не-

удачная, образуют у подражателей Пушкина и Байрона прочный

сюжетный остов, па который, как всегда, нанизываются отдель-

ные композиционные мотивы, ставшие после Пушкина традици-

онными: описание мирпого лагеря воинственного племени и пер-

вого появления пленника, биографическая реминисценция героя,

сцена ночного свидания и бегства, описания природы и этногра-

фические картины, в которых герой является в роли пассивного

созерцателя, наконец, эпилог, заключающий личные воспоминания

автора или патриотические мотивы. Наиболее заметным отклоне-

нием последующих авторов от общего источника является изме-

нение развязки: герой и героиня связаны взаимной любовью, от-

куда возможность благополучного окончания рассказа, завершаю-

щегося свадьбой, или, при сохранении эффектного мотива смерти

избавительницы, — попытка снять вину с героя. И то и другое

изменения свидетельствуют о вкусах читателей: как известно,

критика ставила Пушкину в вину бессердечное отношение плен-

ника к своей спасительнице (ср. письмо Пушкина кн. Вязем-

скому, 6 февр. 1823 —V, 513).

Ближе всего к поэме Пушкина подходят «Пленники»

Н. Н. Муравьева и Д. Комиссарова. «Киргизский пленник»

239