Женетт Ж. Фигуры. Том 1-2

Подождите немного. Документ загружается.

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

261

ошибки и промахи, все наши мимические движения, которые, казалось бы,

бросаются в глаза, почти совсем проходят незамеченными”. Было бы бессмысленно

пытаться разрешить это противоречие, ссылаясь на разницу контекста или на

“эволюцию” взглядов автора: обе эти “истины” сосуществуют, словно игнорируя друг

друга.

1, р. 66. [Пруст, т. 3, с. 53.]

[Ложь выдает себя — и истину (лат.).]

449

снова Базен — на этот раз более подробное высказывание: “я не имею чести быть связанным

с министерством народного просвещения, — отозвался герцог с напускной приниженностью,

но в то же время с такой беспредельной самовлюбленностью, что губы его невольно сложились

в улыбку, а в глазах, коща он окидывал ими присутствующих, замелькали искорки (радости)”

Напускные чувства каждый раз присутствуют здесь в вербальном дискурсе, тогда как “лицо”,

“вид”, “губы”, “шаза” невольно выдают неподдельное чувство. Конечно, можно сказать, что у

Базена слабо выражена неосознанность высказывания или же стремление к скрытности, так как

Базен не делает тайны (тем более перед самим собой) из своего презрения к людям вообще и к

чиновникам министерства народного просвещения в частности; следовательно, слова:

“невольно сложились в улыбку” — означают здесь нежелание лишить себя удовольствия

проявить это презрение. Таким образом, два последних примера еще относятся к области

открытой риторики, с той только оговоркой, что это не риторика любезного обхождения, а

риторика афронта, играющего далеко не последнюю роль в кругу Германтов. Совершенно

очевидно, однако, что эта интерпретация неприложима к первому примеру, так как герцогиня

отнюдь не желает и даже не терпит, чтобы другие узнали (если предположить, что она

способна признаться в этом себе самой), до какой степени ей приятно общество принцев. Еще

труднее представить, чтобы г-жа де Камбремер, отличающаяся снобизмом в своих суждениях

об искусстве, созналась в том, что не знает “Пеллеаса”, которого она только что объявила

шедевром; Марселю, сославшемуся на сцену из “Пеллсаса”, она отвечает: “Еще бы не понять!”

— “но голос ее и выражение лица говорили: “Решительно ничего не понимаю”,— в них не

промелькнуло ни намека на какое-нибудь воспоминание, а ее улыбка, лишенная опоры,

растаяла в воздухе”

. Мы встречаем здесь те же мимические элементы (лицо, улыбка), что и в

предыдущих примерах, но в дополнение к ним следует отметить появление еще

одного'разоблачительного фактора—голоса, противопоставленного вербальному выражению,

инструментом которого он вообще-то является, но инструментом непокорным и коварным.

Можно подумать, что в романах Пруста тело и все проявления, непосредственно связанные с

телесным существованием: жесты, мимика, взгляд, звучание человеческой речи,— ускользают

от сознания и воли говорящего и первыми выдают его, тогда как речь все еще остается

подчиненной его рассудку. Марсель говорит о “приметах, написанных незримыми чернилами”

на лице и в жестах Альбертины, а в другом месте, разоблачая сам себя, признается: “...мне

II, р. 586, 231, 237. [Пруст, т. 3, с. 509, 195, 200.]

II, р. 822. [Пруст, т. 4, с. 196.]

450

часто приходилось в ту пору не говорить ни слова правды, а правду я все-таки выражал

непроизвольными телодвижениями и поступками (которые совершенно правильно

истолковывала Франсуаза)”

: то есть Франсуаза скорее мудро, чем наивно вглядывается в лицо

Марселя, чтобы убедиться, что он говорит ей правду (совсем так же, как она, не умея читать,

раскрывала газету, чтобы “проверить” то, что ей сообщает дворецкий), “как будто она могла

прочитать то, что там написано”

; все это действительно написано, и она хорошо различает

“незримые чернила”.

Из этой автономности тела следует, что овладеть языком жестов намного сложнее, чем

естественным языком: так, Одетте прекрасно удается врать “на словах”, но не удается подавить

огорчения и отчаяния, которые появляются у нее на лице,— возможно, потому, что они

незаметны даже ей самой. И, поскольку ложь стала для нее второй натурой, она не замечает не

только выдающей ее мимики, но и самой лжи; только ее тело еще способно различать истину и

ложь, или, вернее, оно физически и как бы субстанциально принадлежит истине, а потому не

может сообщать ничего, кроме истины. Следовательно, нет ничего неосторожнее, чем пытаться

солгать телодвижениями и жестами; как мы убедились на примере Марселя и Шарлю, такое не

под силу ни одному лицедею. Когда Сван спрашивает у Одетты о ее отношениях с г-жой

Вердюрен, она пытается отрицать эту связь одним лишь жестом; увы, этот жест (поджав губы,

она покачала головой), который, казалось бы, она выбрала сама, ее тело с безошибочной

проницательностью автомата извлекает из репертуара отказов, а не отрицании, словно нужно

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

262

отвечать на предложение, а не на вопрос. Желая сказать, что у нее “ничего не было” с г-жой

Вердюрен, она добивается от своего тела лишь той мимики, с помощью которой, вероятно, ей

приходилось отказывать г-же Вердюрен — отказывать скорее из боязни за свою репутацию,

чем из “моральной невозможности” дать согласие. Это отрицание, следовательно, равноценно

полупризнанию: “Увидев, как Одетта покачала головой в знак того, что он ошибается. Сван

понял, что, может быть, он прав”

. Мы выделяем здесь два слова, которые сохраняют во всем

III, р. 424; II, 66. [Пруст, т. 6, с. 10; т. 3, с. 10; т. 3, с. 53.]

II, р. 467. Впрочем, сама Франсуаза, как никто другой, способна и сознательно

изъясняться на языке умолчаний; под тиранической властью своих господ она

вынуждена говорить, “как Тиресий”, фигурами и загадками, и “все, что она не могла

высказать прямо, она умела выразить в такой форме, за которую мы не могли бы ее

осадить, — иначе мы расписались бы в том, что приняли эту фразу на свой счет, —

иной раз даже и не во фразе, а в молчании или в том, как она подсовывала какую-

нибудь вещь” (II, р. 359). [Пруст, т. 3, с. 307.]

1, p. 362.

451

объеме свое значение: то, каким образом Одетта отрицает факт, ведет к тому, что она

признает его возможным, и очевидно, что такая возможность (иными словами, уверенность в

сапфизме Одетты) приводит Свана в отчаяние. При менее щекотливых обстоятельствах, может

быть, более удачливая комедиантка — принцесса Пармская — когда с ней заговаривают о

картине Гюстава Моро, само имя которого ей неизвестно, придает своему лицу подобающее

выражение — кивает головой и улыбается, бурно демонстрируя притворное восхищение, но ее

безжизненный взгляд, последнее прибежище затравленной правды, вполне выдает ее

мимическую игру: “ее резкая мимика не могла, однако, заменить огонек, который не

зажигается в наших глазах, когда мы не понимаем, о чем с нами говорят”

Эти на первый взгляд маргинальные ситуации, в которых речь опровергается извне,

поведением говорящего, в действительности приобретают в романах Пруста значение и статус

образца, так как служат своего рода моделью, по которой вырабатывается, по крайней мере в

идеале, техника чтения, позволяющая повествователю выявлять и интерпретировать уже не

внешние, а внутри-языковые особенности, в которых речь разоблачает и опровергает самое

себя. Подобные языковые явления (непривычные обороты, замена слова, неожиданное

ударение, неоправданный на первый взгляд повтор и т.д.) обретают лишь “вторичное”

значение, внятное лишь тогда, когда они “толкуются так же, как и румянец, проступивший на

лице смущенного человека, или внезапно наступившее молчание”

; иначе говоря, они

воспринимаются как физическое, внеречевое явление. Подобная интерпретация вербального

языка по аналогии с невербальными имеет известную связь — по этой причине мы и

определили ее как чтение — с расшифровкой идеографического письма или, точнее, с

расшифровкой необычного письменного знака, который посреди текста, написанного в

традиции фонетического письма, встречается приученному к фонетическому типу чтения

читателю: смысл этого знака, неспособного функционировать так же, как окружающие его

знаки,станет понятен только тогда, когда он будет прочитан не как фонограмма, а как

идеограмма или пиктограмма, не знак звука, а знак понятия или образ предмета

. Сталкиваясь с

подобными высказываниями, слушающий оказывается в ситуации, обратной положе-

II, р. 520. [Пруст, т. 3, с. 449.]

1, p. 929; III, p. 88.

Так бывает в некоторых широко распространенных высказываниях, например:

“он прямой как буква I”, которые даже в ситуации устного общения требуют

обращения к средствам письменной коммуникации.

452

нию человека, который разгадывает ребус и исходит из соответствия между изображением

предмета и слогом, или же положению гипотетического первобытного человека, который

использовал идеограмму для чисто фонетического письма. Оттого Марсель сравнивает свое

постижение герменевтики с путем, “обратным тому, какой проделывают народы, которые

начинают пользоваться фонетическим письмом, лишь изучив буквы как ряд символов”. Так

речь становится письмом, а вербальный дискурс, утрачивая свою однозначную линейность, —

текстом не только полисемическим, но и — если можно употребить данный термин в этом

смысле — полиграфическим, то есть комбинирующим разные виды письма: фонетическое,

идеографическое и даже порой анаграмматическое: “Иногда же письмена, в которых я

расшифровывал ложь Альбертины, не были идеографическим письмом, их надо было просто-

напросто читать наоборот”; так что фраза: “У меня нет особого желания ехать к Вердюренам”

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

263

— воспринимается как “детская анаграмма” признания: “Завтра я поеду к Вердюренам,

непременно поеду, для меня это очень важно”

; крайняя важность коннотируется именно

отрицанием, так же как и сообщение, написанное наоборот, уже одним этим простейшим

криптографическим приемом доказывает, что за ним что-то скрывается.

Из всех языковых явлений, допускающих такую же интерпретацию, что и

“экстралингвистические” знаки, в первую очередь остановимся на тех, которые можно было бы

обозначить как невольные аллюзии. Известно, что аллюзия — фигура, подробно описанная в

риторике, которую Фонтанье относит к фигурам выражения (или многочленным тропам),

основанным на отражении, где высказанные мысли косвенным образом отсылают к мыслям

невысказанным,— это одна из первых форм “непрямого” языка, с которыми сталкивается

Марсель еще в Комбре, поскольку они украшают речь его двоюродных бабушек Селины и

Флоры (“Не у одного Вентейля любезный сосед” = “Спасибо за то, что прислали нам ящик

асти”)

. Фонтанье определяет аллюзию как фигуру, суть которой состоит в том, чтобы “дать

почувствовать связь сказанного с несказанным”

. Местом локализации этой связи может быть

одно-единственное слово (в этом случае аллюзия относится к категории собственно тропов),

как в примере, приведенном Дюмарсе

, когда одна дама, отли-

III, р. 88, 91. [Ср.: Пруст, т. 5, с. 83, 85.] Ср.: I, р. 860 и II, р. 1023: “внешние

признаки, выражающие нечто диаметрально противоположное тому, что творится у

нас в душе” [Пруст, т. 4, с. 373].

1, 25. [Пруст, т. I.e. 30.]

Les Figures du discours, p. 125.

Les Tropes, Slatkine Reprints, Geneve, 1967, p. 189.

453

чавшаяся скорее остроумием, чем деликатностью, напоминая Вуатюру о его низком

происхождении (он был сыном виноторговца), сказала за игрой в пословицы: “Эта (пословица)

нехороша, откупорьте-ка нам другую”. Очевидно, что если бы такая аллюзия была следствием

неосведомленности, она принадлежала бы к разряду того, что светский язык называет

“оплошностью”: невольная аллюзия, имеющая неприятный для слушающего смысл,

представляет собой одну из форм оплошности. Вот несколько простых примеров: г-н

Вердюрен, желая сказать, что он относит Шарлю к интеллектуальной элите, заявляет ему:

“Ведь я с первых же слов, которыми мы с вами обменялись, догадался, что вы — особого

склада!”, а г-жа Вердюрен, раздраженная словоизвержениями того же Шарлю, восклицает:

“Какой болтун!”

Однако эти примеры стоят немного, так как в них проявляется только

неосведомленность и совпадение; к тому же г-н и г-жа Вердюрен ничуть не замечают, как их

слова действуют на барона. В более щекотливом положении оказывается герцог Германтский,

когда, вспоминая всего лишь о давней страсти барона к путешествиям, прилюдно говорит ему:

“О, ты был совсем особенный; смело могу сказать, что твои вкусы буквально ни в чем не

совпадали... (с общепринятыми)”,—близость в этом высказывании слов “вкусы” и “особенный”

даже в большей мере, чем констатация присущей барону оригинальности, напоминает о его

“специфических вкусах”

. Щекотливость положения в том, что даже если герцог Германтский

“не был твердо уверен, какого его брат поведения, но уж репутацию-то его он знал хорошо”, и

он боится, как бы Шарлю не истолковал превратно его слова, заподозрив в них обидный намек;

поэтому он краснеет, и румянец на его щеках еще более разоблачителен, чем два неловко

сказанных слова, — но главным образом, еще в том, что эта аллюзия, по всей вероятности, не

является ни намеренной (а герцог Германтский опасается, что она будет выглядеть таковой), ни

полностью случайной (как аллюзии г-на и г-жи Вердюрен), но в полном смысле слова

невольной, то есть обусловленной импульсом сдерживаемой и подавляемой мысли, ставшей

оттого взрывоопасной. Здесь действует хорошо известный механизм оплошности, вызванной

предосторожностью, который упоминается самим Прустом в одном из эпизодов “Жана

Сантея”: герой, отправляясь к г-же Лоуренс, известной ему своим снобизмом и внебрачными

связями, смущен так, “словно шел в дом к человеку, страдающему особого рода недугом,

упоминать который нельзя, и с первых же слов беседы он следил за своей речью, точно

поводырь за сле-

II, р. 941, III, p. 278. [Пруст, т. 4, с. 301; т. 5, с. 239; слово tapette,

употребленное во втором примере, имеет значение “гомосексуалист”.]

Сам Шарлю мгновенно восстанавливает подразумеваемую синтагму (II, р. 718).

454

пым, стараясь его не задеть. На время он вытеснил из своего сознания слова “сноб”,

“вольные нравы” и “г-н де Рибомон”

. Подобное “вытеснение” вполне могло бы

спровоцировать “возвращение вытесненного”, то есть привело бы к оплошности, если бы, на

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

264

счастье Жана, сама г-жа Лоуренс не поспешила напомнить, но косвенно — что в дальнейшем

мы рассмотрим более подробно — и о снобизме, и об адюльтере, и о г-не де Рибомоне. Всякая

навязчивая мысль являет собой постоянную угрозу безопасности и целостности дискурса,

поскольку “из всех видов укрывательства самый опасный для преступника — это

укрывательство преступления в его сознании”

: преступления ли, ошибки или любой

подавляемой мысли, которой язык сознательно избегает до того момента, пока она не найдет

себе выхода в какой-нибудь языковой “оплошности”. Напомним, как на вечере у маркизы де

Сент-Эверт Сван, который не может ни с кем заговорить о своей любви к Одетте, подхватывает

реплику, невольно поданную ему Фробервилем в словах “зарубленный дикарями”, и

произносит имя Дюмона д'Юрвиля, а потом и Лаперуза — что является метонимической

аллюзией, поскольку Одетта живет на улице Лаперуза

. О содержащих аллюзии словах г-жи

Дерош Пруст пишет в романе “Жан Сантей”, загадочно, но и со всей определенностью:

“бессознательная сила подхватывала ее слова, заставляя высказывать то, что она, по ее же

утверждению, старалась скрыть”

. Мы видим из этих примеров, что аллюзия принадлежит не

только к арсеналу приемов салонной комедии: говоря о ней, мы подходим к тому, что можно

было бы, не вызвав возражений Бодлера, назвать глубинной риторикой.

В наиболее канонической форме аллюзия состоит в заимствовании аллюзивным дискурсом

одного или многих элементов непосредственно из материала той ситуации, на которую она

намекает (например, из ее словаря); то есть в заимствовании форм, которые, собственно, и

выдают свое происхождение, как, например, в знаменитом описании моря в Бальбеке такие

слова, как склоны. вершины, лавины и т.д., выявляют скрытое сравнение морского пейзажа с

горным; очевидно, что это относится и к прилагательному “особенный” в словах Базена,

обращенных к брату. Марсель, добившись встречи с теткой Альбертины, заговаривает об этом

с Андре, словно о тяжкой обязанности: “Я в этом не сомневалась ни одной секунды!” — с

горечью воскликнула Андре, и ее помутневшие от досады глаза с расширившимися зрачками

уст-

Pleiade, p. 735.

II, р. 715. [Пруст, т. 4, с. 104.]

1, p. 343.

Pleiade,p.779

455

ремились к чему-то видимому им одним. “Слова Андре, — добавляет повествователь, —

неточно выразили ее мысль, резюмировать которую можно было бы следующим образом: “Я

же вижу, что вы любите Альбертину и готовы в лепешку расшибиться, чтобы втереться в ее

семью”. Но слова Андре представляли собой не что иное, как поддающиеся склейке черепки ее

мысли, которую я толкнул, и, наперекор желанию самой Андре, взорвал”

. Этот комментарий,

акцентируя бесформенность и сбивчивость речи Андре, способен заслонить то, что, как нам

кажется, составляет ее основную черту: “Я в этом не сомневалась ни одной секунды”, —

говорит Андре, казалось бы, по поводу приглашения Эльстира, в доме у которого Марсель

сможет встретиться с г-жой Бонтан: но в действительности эта фраза подразумевает

настойчивость Марселя и, следовательно, его любовь к Альбертине — выдавая одновременно

его лицемерие, догадливость Андре, а также ее ревность к Альбертине и, значит, ее любовь к

Марселю (а может быть, правильнее сказать — ее ревность к Марселю и, следовательно, ее

любовь к Альбертине). В данном случае, как и в примере с Базеном, речь опять-таки идет

скорее о смещенном высказывании, чем о высказывании деформированном.

Вероятно, к той же категории можно отнести и два других высказывания — явно непростые,

но внешне незначительные, — которые, во всяком случае, сам Пруст оставил без комментария.

Первое из них и на сей раз относится к герцогу Германтскому: провалившись при избрании

президента Джокей-клуба из-за козней недоброжелателей, использовавших против него

симпатии герцогини к дрейфусарам и ее знакомство с Ротшильдами, герцог внешне остается

равнодушным и демонстрирует свое праведное презрение к президентству, которое явно не

соответствует его высокому положению в обществе. “На самом деле это было ему

небезразлично. Странная вещь: никто никогда не слыхал, чтобы герцог Германтский

пользовался довольно банальным выражением “целиком и полностью”, но после выборов в

Джокей, стоило кому-нибудь заговорить о деле Дрейфуса, как у него сейчас же так и сыпалось:

“Дело Дрейфуса, дело Дрейфуса, поторопились дать название, да и название-то неподходящее:

это не религиозный вопрос. Это целиком и полностью вопрос политический”. В течение пяти

лет не слыхать было “целиком и полностью”, если в это время не говорили о деле Дрейфуса,

пять лет спустя вновь всплывало имя Дрейфуса, автоматически выскакивало и “целиком и

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

265

полностью”

. Конечно, любая “интерпретация” подобного примера, возможно созданного

автором сугубо произвольно

I, р. 929. [Пруст, т. 2, с. 404.]

III, р. 40. [Ср.: Пруст, т. 5, с. 43.]

456

(хоть это и маловероятно), несет в себе определенный риск, но мы не можем удержаться от

предположения, что оборот “целиком и полностью”, механически связанный в речи Базена с

делом Дрейфуса, одновременно связан в его мышлении с немаловажными для него

последствиями этого дела, а именно с его собственным поражением в Джокей-клубе, когда он,

высокородный принц, был начисто разбит, целикам и полностью побежден, как какой-нибудь

захудалый провинциальный дворянин; воспоминание об этой неудаче преследует его еще и

потому, что из самолюбия он не может прямо проявить свою досаду, и она выражается

косвенным путем, посредством метонимического переноса с причины на следствие. Второй

пример взят из жизни простых смертных: войдя в комнату к Марселю, Франсуаза застала там

“лежащую в (его) обьятьях обнаженную Альбергину”, и та воскликнула: “А вот и наша

красавица Франсуаза!”

Эти слова были настолько “необычны”, что “выдавали ее с головой”, и

Франсуаза, “даже не взглянув на них, поняла все и пошла прочь, бормоча на своем наречии

“poutana”. В данном случае мы видим, что “необычности” высказывания как таковой

достаточно, чтобы Франсуаза убедилась в виновности Альбертины, но из этого не следует, что

мы должны рассматривать форму этого аномального высказывания как произвольную, хотя

Пруст и пишет: “она (Франсуаза) почувствовала, что эти слова были случайно подсказаны

волнением”. В такого рода подсказках, бесспорно, нет ничего случайного, и если подробности

их механизма, вместе с личными мотивами прошлого Альбертины, и ускользают от нас, то все

же связь между ее нынешним положением и “красотой”, каковой се фраза наделяет старую

служанку, вполне очевидна, следовательно, и здесь способ заимствования поверхностным

высказыванием элементов глубинного высказывания не только нарушает его “нормальность”,

но иногда позволяет восстанавливать и само глубинное высказывание. К механизму того же

типа, безусловно, следует отнести и два сходных случая произношения имени: когда бывшую

мадемуазель Блок внезапно спрашивают о ее девичьей фамилии, она от неожиданности

произносит ее по-немецки “Блох”, а Жильберта при подобных же обстоятельствах также на

немецкий лад называет свою фамилию “Сван”; в обоих примерах на высказывание, не

содержащее ничего, кроме имени, проецируется негативное отношение антисемитской среды, в

которую, насколько это было возможно, обе они вошли

. Аллю-

III, р. 822.

III, p. 823, 585. Во втором эпизоде Пруст объясняет деформацию желанием

“несколько изменить то, что ей предстояло сказать” [Пруст, т. 6, с. 172], чтоб

признание не стадо таким трудным; такое объяснение, естественно, не исключает

другого — оговорка здесь сверхдетерминирована или, если угодно, детерминирована

сразу несколькими составляющими комплекса отречения.

457

зивное заимствование затрагивает здесь лишь одну фонему и производит в речи простой

метаплазм, из которого, однако, можно извлечь больше, чем из “длинной тирады”

Несмотря на то, что все приведенные примеры (за исключением именно двух последних)

относятся к неодносложным речевым произведениям, напрашивается аналогия между

“невольными аллюзиями” и исследованными Фрейдом оговорками. В обоих случаях

происходит большая или меньшая контаминация поверхностного высказывания и

подвергшегося цензуре глубинного высказывания. Можно рассматривать слово “красавица” во

фразе: “А вот и красавица Франсуаза” — как эквивалентное слогу “dig” в “begleitdigen”,

которое представляет собой амальгаму

“begleiten” (проводить), что хотел произнести

говорящий, и “beleidigen” (оскорбить), преследующее его подсознание

. Несмотря на различия

в теоретических подходах, “языковые искажения”

, которые постоянно находятся в поле зрения

Пруста, можно отождествить с фрейдистскими оговорками; и к тем и к другим применим

вывод Фрейда: “Говорящий решил не допустить его (намерения) выражения в речи, и тогда

произошла оговорка, т.е. оттесненное намерение все-таки проявилось против его воли, изменив

выражение допущенного им намерения, смешавшись с ним или даже полностью заменив его”

И к тем и другим можно отнести формулу Пруста, возможно более логичную и строгую в

самой своей двусмысленности: “Чудесный язык, так непохожий на нашу повседневную речь,

который говорит в нас, когда от волнения мы сбиваемся на полуслове и вместо недосказанной

фразы вдруг вырастает совсем другая, поднявшаяся со дна того неведомого озера, где

протекает жизнь слов, не связанных с работой мысли и оттого способных выдавать се”

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

266

Один из вариантов аллюзии, которому Пруст уделяет особо пристальное внимание,

характеризуется присутствием в высказы-

Последний пример того же рода — фраза, сказанная лифтером: “Вы же знаете,

что я ее (Альбертину) не нашел” (II, р. 794) [Пруст, т. 4, с. 172]: в действительности

ему отлично известно, что Марсель узнает об этом именно из его фразы, и он боится

выговора за невыполненное поручение; “лифтер начинал с “вы знаете”, чтобы не

так мучиться, когда он вынужден будет сообщать мне о том, что я еще не знал”.

Здесь элемент поверхностного высказывания заимствуется из глубинной желаемой

ситуации, которая утопически реализуется в речи.

Слово принадлежит Прусту — III, р. 89.

La Psvchopathologie de la vie quotidienne, trad. fr. Payot, 1963, p. 78.

II, p. 794.

Introduction a la psychanalise, trad. fr. Petite Bibliothcque Payot, p. 53. [3. Фрейд,

Введение в психоанализ. Лекции, М., 1991, с. 39.]

III, p. 822. Выделено нами: можно ли найти лучшее определение

бессознательного?

458

вании не слова, заимствованного из навязчивой, преследующей субъекта ситуации, но

такого слова, которое в самой обобщенной и свободной форме отсылает к какой-то иной

ситуации, чем та, к которой эксплицитно относится высказывание. Типичный пример слов этой

категории, особенно часто порождающих неловкие ситуации и промахи (и не только у Пруста),

— наречие как раз, которое... как раз и встречается в одном из вышеупомянутых эпизодов,

призванных проиллюстрировать теорию “идеографической” интерпретации: г-н де Камбремер,

считая Марселя писателем, говорит ему о приеме у Вердюренов: “Там какраз был де Борелли”.

Это наречие, ничего не значащее в высказывании как таковом, реально функционирует как

жест, как кивок головой в сторону одного из собеседников, означающий “это касается именно

вас”; оно служит для выявления связи, никак конкретно не обозначенной, между ситуацией, к

которой оно относится, и ситуацией, в которой оно произносится, и по своей роли указания на

акт высказывания в самом высказывании оно принадлежит к категории слов, названных

Якобсоном шифтерами. Пруст говорит о нем так: “выбившееся от удара при нечаянном,

иногда опасном сближении двух идей, которые собеседник не выразил, но которые при

помощи усвоенных мною методов анализа и электролиза я мог добыть”

. Несомненно, что две

сталкивающиеся здесь идеи — это идея референциальная (представление о таланте писателя де

Борелли) и идея ситуационная (представление о писательском таланте Марселя); между ними

— связь по аналогии, или метафорическая связь. А вот пример метонимической связи,

возникающей при употреблении того же наречия в реплике Андре, обращенной к Марселю: “Я

как раз встретила тетку Альбертины”. Далее Пруст дает перевод этого наречия: “А я прекрасно

поняла из ваших как будто бы случайных слов, что вы только и думаете: нельзя ли завязать

отношения с теткой Альбертины?”

Заметим между прочим, что “как раз”, так же как и

вышеприведенная реплика: “я в этом не сомневалась ни одной секунды”, разоблачает

одновременно как неискренность Марселя, так и неискренность Андре (которая до тех пор

притворялась, что верит ему): а особо выделим авторский комментарий, в котором Пруст в

очередной раз сближает языковые явления с молчаливыми признаниями тела: слово “как раз”

было “из той же области, что и некоторые взгляды, некоторые движения, лишенные

логической, рациональной оболочки, действующие непосред-

III, р. 89. [Пруст, т. 5, с. 83.]

1, р. 928. [Пруст, т. 2, с. 403.] Другой пример — III, р. 178. Наречие, —

добавляет Пруст,— “довольно близкое излюбленному выражению г-жи Котар: “Как

раз кстати”. [Пруст, т. 5, с. 157.]

459

ственно на сознание собеседника, и тем не менее доводящие до его сознания свой истинный

смысл, — так человеческое слово, в телефоне превращаясь в электричество, вновь становится

словом для того, чтобы его услышали”. Мы вновь встречаем здесь принцип “идеографической”

интерпретации: подобные слова не могут быть непосредственно усвоены сознанием

слушающего, для которого они не имеют смысла в речевой цепи; они должны быть сначала

преобразованы в жесты или взгляды, прочитаны как жесты или взгляды, и затем снова

переведены на язык слов.

Таким образом, первый тип невольной аллюзии сводится ко включению в произносимый

дискурс фрагмента, заимствованного из подавляемого дискурса (“целиком и полностью”,

“красавица Франсуаза”), или слова, появление которого можно объяснить только

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

267

соотнесенностью с подавляемым дискурсом (“как раз”). Ко второму типу непроизвольных

аллюзий относятся высказывания, в которых вытесняемая из сознания правда выражена в

смягченной форме — либо с количественным сокращением, либо с изменением, при котором

правда, взятая вне связи с реальными обстоятельствами, воспринимается уже не так

болезненно. Типичный пример количественного смягчения, который мы находим в речи тети

Леонии и вообще в речи обитателей Комбре, принимавших как догму постоянную бессонницу

Леонии,— употребление выражений “подумать” и “отдохнуть”, чтобы обозначить в деликатной

форме ее сон'. Коща Сен-Лу, которого Марсель долго и настойчиво просил представить его

Ориане, видит, наконец, что с ответом больше тянуть нельзя, он для начала уверяет Марселя,

что у него не было повода, чтоб заговорить об этом с герцогиней,— в данном случае это

обычная ложь; Сен-Лу, однако, не ограничивается этим и считает необходимым добавить:

“Ориана уже совсем не так мила, это не моя прежняя Ориана, ее подменили. Уверяю тебя: она

не стоит того, чтобы ты из-за нее страдал”. Этой репликой Сен-Лу хочет положить конец

просьбам Марселя и отвлечь его от страсти к Ориане; и действительно, вслед за этим он

предлагает Марселю другой объект, достойный внимания, — свою кузину Пуатье; но

выбранный им предлог (“Ориана уже совсем не так мила”) представляет собой след (в значении

химического термина: малое, не поддающееся измерению количество) правды: Ориана

отказала ему, или же, зная, что она ответит отказом, Робер и не пытался устроить ее встречу с

Марселем; поэтому Марселю совершенно ясно, что, говоря так, Сен-Лу “простодушно выдавал

себя”

. Но наиболее типичный пример гомеопатической дозы правды, при-

I, р. 5. [Пруст, т. 1, с. 52.]

II, р. 146. [Пруст, т. 3, с. 121.]

460

мешиваемой ко лжи, — эпизод, где Блок, этот наглядный образец еврейского характера,

признается в чувствах — “правда, их совсем не так много, — которые могут быть объяснены

еврейской составляющей (его) характера”; он говорит об этом, прищурив один глаз, “словно

ему предстояло определить с помощью микроскопа бесконечно малое количество еврейской

крови”. “Ему казалось остроумным и вместе с тем смелым говорить правду... которую он

старался особым образом смягчить, подобно скупцам, которые решаются расплатиться с

долгами, но у которых хватает духу заплатить не больше половины”

. Несомненно, в этом

полупризнании еще отчасти присутствует намеренная уловка, наивная попытка рассеять

подозрение собеседника, нацелив его внимание на малую долю предлагаемой ему правды;

подобным же образом Одетта примешивала к своей лжи какую-нибудь безобидную

“правдивую подробность”, которую Сван мог бы проверить без ущерба для нее. Но тот же

пример Одетты показывает, что эта хитрость — не главная причина присутствия индикатора

правды в ложном высказывании: причина и здесь коренится в неистребимости правды, которая

всеми средствами прокладывает себе дорогу посреди лжи: “как только она оказывалась лицом к

лицу с человеком, которому она намеревалась солгать, ее охватывало смятение, мысли у нее

путались, изобретательность и рассудительность бездействовали, в голове было пусто, а между

тем непременно надо было что-то сказать, и на язык подвертывалось именно то, что заключало

в себе истину и что ей хотелось утаить”

. Анализируя другие формы, которые, как мы увидим в

дальнейшем, принимает у Блока невольное признание его еврейских корней, можно сделать

вывод, что “еврейство” — слово не то чтобы ему неизвестное, но вытесняемое, подавляемое и

именно поэтому неискоренимое.

Риторика отнесла бы такое количественное смягчение к сужающей синекдохе (сообщается

часть правды вместо всей правды целиком), в то время как Другие случаи можно было бы

рассматривать в качестве расширяющей синекдохи: речь идет о тех обобщениях, благодаря

которым конкретная правда словно бы растворяется в туманном дискурсе теоретического,

универсального или предположительного характера; так, например, Иоас, “имея в виду только

Гофолию” изрекает максиму:

Благополучье злых волною бурной смоет.

Или влюбленная в Шарлю принцесса

Германтская выражает

I, р. 746. [Ср.: Пруст, т. 2, с. 260.]

1, p. 278. [Пруст, т. 1,с.241.]

Цитируется в I, р. 108. [Пруст, т. 1, с. 100] по поводу скрытых упреков

Франсуазы.

461

свою любовь в следующих суждениях: “Я считаю, что у женщины, которая полюбит такого

большого человека, как Паламед, должны быть широкие взгляды, она должна быть всецело ему

преданна, и т.д”

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

268

Последний вид смягчения — путем изменения обстоятельств — основан скорее на

метонимическом сдвиге: Шарлю, желая выставить напоказ свои отношения с Морелем, но

скрыть их дневную встречу, сообщает, что видел Мореля утром, что никак не меняет дела, и

“разница между этими двумя фактами только в том, — говорит Пруст, — что один лжив, а

другой достоверен”

. Действительно, все различие лишь в обстоятельствах, в главном же

правда все-таки высказана. Потребность во лжи и глухая жажда признанья становятся здесь не

противоположными, но разно-направленными силами, результирующая которых —

отклонение: странная смесь признания и алиби.

Третья и последняя форма невольного признания также основывается на принципе,

сформулированном несколькими годами позднее Фрейдом: “Образное или мысленное

содержание, будучи вытеснено, может проникнуть в сознание при условии своего отрицания.

Отрицание—это способ осознания вытесненного содержания, не являющийся, однако,

признанием вытесненного”

. Подобное вторжение в дискурс вытесненного содержания в

отрицательной форме — то, что Фрейд называет термином Verneinung, который после Лакана

обычно переводится как denegation

, — очевидным образом соответствует такой риторической

форме, как антифразис

. Пруст приводит по крайней мере два, впрочем, весьма сходных

примера высказываний, так сказать, абсолютно отрицательных, которые произносятся

исключительно для того, чтобы скрыть (от себя) реальный факт прямо противоположного

содержания. Первый пример — фраза Блока (“Впрочем, это совершенно неважно”), которую он

говорит, узнав о неправильности своего произношения “лайфт”; причина сама по себе ничтож-

II, р. 715. [Пруст, т. 4, с. 104.]

III, p. 213. [Пруст, т. 5, с. 186.]

Die Verneinung, 1925, trad. fr. (“La negation”) in: Revue francaise de psychanalvse,

1934, 7,n°2,p. 174— 177.

Впрочем, это слово мы находим и у Пруста: “Таково ведь свойство любви —

полюбив, мы становимся подозрительнее и вместе с тем легковернее, у нас

закрадывается сомнение насчет любимой женщины скорее, чем насчет какой-нибудь

другой, и в то же время нам легче принять на веру ее запирательство” [ses

denegations] (II, р. 833). [Пруст, т. 4, с. 206.]

Мы уже видели, что Пруст метафорически определяет все примеры

запирательства Альбертины как анаграммы, потому что они должны читаться

наоборот.

462

ная, но это та фраза, замечает Пруст, “которую произносят все самолюбивые люди как в

серьезных, так и в пустячных случаях жизни”,— фраза, “при любых обстоятельствах

показывающая, каким на самом деле важным представляется человеку то, о чем он говорит как

о неважном”

. Второй пример (“Да, наплевать!”) — фраза, которую у входа в веселое заведение

Жюпьена ежеминутно повторяет, не решаясь туда войти, “перепуганный до крайности”

молодой посетитель

. Известно, какое количество содержащих отрицание текстов порождают в

“Поисках утраченного времени” два таких великих “порока”, как снобизм и гомосексуализм; от

них так же невозможно освободиться, как и признаться в них, о чем свидетельствуют дискурсы

соответственно Леграндена и Шарлю. Нужно, однако, заметить, что высказывания сноба,

направленные против снобизма, как и высказывания гомосексуалиста против гомосексуализма,

представляют более сложный вид отрицающего высказывания, чем тот, что мы уже привели:

речь идет — если снова воспользоваться терминологией психоанализа — об амальгаме

отрицания и проекции, что позволяет отрицать порочную страсть в себе и в то же время

постоянно говорить о ней применительно к другим. Строго говоря, отрицание присутствует

здесь в имплицитном, подразумеваемом виде: Легранден никогда не говорит: “я не сноб”, это

отрицание является виртуальным означаемым его постоянных выпадов против снобизма;

Шарлю не приходится говорить: “я не гомосексуалист”, он полагает, что это вытекает со всей

очевидностью из его рассуждений о чужих гомосексуальных наклонностях. Следовательно,

проективное признание является формой в высшей степени экономичной, и, вероятно, этой

экономичностью можно объяснить то, что Пруст называет дурной привычкой “отыскивать у

других те же самые недостатки, которые есть у нас... это дает возможность говорить о себе,

хотя и не прямо,— возможность, сочетающую в себе удовольствие самооправдания с

удовольствием самообвинения”

. Примером тому — карикатурная сцена с участием Блока,

которая многое потеряла бы, если бы мы не привели ее здесь целиком во всей ее удручающей

буквальности: “Однажды из парусиновой палатки, около которой мы с Сен-Лу сидели на песке,

посыпались проклятья на головы евреев, которыми был наводнен Бальбек. “Здесь шагу нельзя

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

269

ступить без того, чтобы не наткнуться на еврея, — говорил чей-то голос. — Я не являюсь

принципиальным, непримиримым врагом еврейской национальности, но здесь от нее

I, р. 740. [Пруст, т. 2, с. 254.]

III, p. 822. (По поводу этого клишированного отрицания см. 11, 960.)

1, p. 743. [Пруст, т. 2, с. 257.]

463

не продохнешь. Только и слышишь: “Абрам! Я уже видел Янкеля”. Можно подумать, что ты

на улице Абукира”. Человек, громивший Израиль, вышел наконец из палатки, и мы подняли

глаза на антисемита. Это был мой приятель Блок”

. Мы видим, что невольное признание

поочередно принимает у Блока форму синекдохи (“еврейская составляющая моего характера”)

и несколько гиперболизированного антифразиса. В форме одновременно и более расчлененной

(поскольку речь идет о двух различных “пороках”), и более синтетичной (так как о них

сообщается в одной реплике) использует те же две фигуры г-жа Лоуренс, для того чтобы

оправдать себя, исповедуясь в своем снобизме (а также легкомыслии) и приписывая его г-же

Марме, и в своей связи с г-ном де Рибомоном, признаваясь в ней и выдавая ее за чистую

дружбу.

Разумеется, исключительно благоприятной почвой для проективного отрицания становятся

любовные отношения, поскольку тот, на кого указывают как на виновника страданий, является

одновременно и интимным врагом. Поэтому взаимно причиняемые страдания сопровождаются

взаимным же перекладыванием вины на жертву; архетип такого переноса — “дрянь паршивая!”

— эпитет, которым Франсуаза награждает не желающего идти под нож цыпленка

. Ложь

Одетты — подчас не более чем ответ на ложь Свана

, а два письма, которые Марсель пишет

Альбертине после ее бегства

, говорят о его недюжинных способностях по части притворства.

Поэтому у нас есть все основания рассматривать ревность Свана, а возможно и ревность

Марселя, исключительно как проекцию своей собственной неверности. Но и обратно, желание,

безрассудная тяга к другому человеку также подлежат подобному переносу, что

подтверждается на примере бессмертной Белизы из “Ученых женщин”. Сам Шарлю предается

несбыточным мечтам и утверждает много лет спустя после разрыва с Морелем, что Морель

сожалеет о прошлом и хотел бы их сближения, но не ему, мол, Шарлю, делать первый шаг, —

йе подозревая при этом, как немедленно отмечает Марсель, что говорить так — уже и значит

делать первый шаг

; вот образец того, как речевой акт высказывания сам по себе опровергает и

комически развенчивает высказывание: все равно как ребенок громко и отчетливо произносит:

“Я — немой”.

1, р. 738. [Пруст, т. 2, с. 252 — 153.]

1, p. 122. [Пруст, т. 1, с. 111.] Ср. р. 285.

I, p. 360.

III, p. 454 и 469.

III, p. 803.

464

В этой панораме высказываний-отрицаний следует отвести особое место символической

фигуре Леграндена. Действительно, семиотика его напускного антиснобизма богаче,

разнообразнее и стилистически совершеннее, чем у кого-либо другого. Она начинается с его

костюма, состоящего из прямого и короткого пиджака и повязанного большим бантом

галстука

, противостоящих по всем пунктам сюртуку и затянутому галстуку светского

человека, а в сочетании с юношеским простодушием его лица убедительно говорящих о

простоте и независимости деревенского поэта, не ведающего честолюбивых желаний. Встретив

Марселя на улице в Париже, он сам, естественно, дает вполне прагматическое обоснование

своего облачения: “— Ах, это вы! — воскликнул он. — Шикарный мужчина, да еще и в

сюртуке! Моя независимость не сумела бы приноровиться к этой ливрее. Впрочем, вам нужно

быть светским человеком, делать визиты! А чтобы, как я, пойти помечтать у какой-нибудь

полуразрушенной гробницы, вполне сойдут мой галстук бантом и пиджак”

. (Можно подумать,

мы читаем один из журналов мод, проанализированных Роланом Бартом, где символическое

значение костюма маскируется под удобство: на осень для уик-энда рекомендуем шерстяной

свитер с воротником-стойкой, для грез над полуразрушенной гробницей — прямой пиджак и

галстук, завязанный свободным бантом.) Семиологическая эффективность этого костюма

оценивается по меньшей мере дважды: когда отец повествователя встречает Леграндена с

местной помещицей и, не получив ответа на свое приветствие, так комментирует это

происшествие: “Мне было бы очень жаль, если бы он на нас почему-либо рассердился... Среди

всех этих франтов он, в своем однобортном пиджачке и мягком галстуке, держится так

естественно, с такой ненаигранной простотой, и эта его непосредственность удивительно

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

270

симпатична”

; когда же и во второй раз Легранден проявляет неучтивость и, следовательно,

демонстрирует свой снобизм, бабушка Марселя, не соглашаясь с очевидным, приводит такой

аргумент: “Вы же сами говорите, что в церкви вы всегда видите его скромно одетым и что он

не похож на светского человека”. Так при любых, даже самых компрометирующих

обстоятельствах однобортный пиджак неизменно выражает протест против “ненавистной

роскоши”, а “галстук в горошину” развевается “на Леграндене, как знамя его гордого

одиночества и благородной независимости”

1, р. 68, 120, 125, 126; II, р. 154.

[Ср.: Пруст, т. 3, с. 127.]

[Пруст, т. 1,с. 109.]

[Пруст, т. 1,с. 114].

465

Умение владеть мимикой и другими невербальными языковыми средствами развито у него

сильнее, чем у большинства простых смертных. Конечно, застигнутый врасплох вопросом: “Вы

не знакомы с владелицей Германта?” — он не может скрыть “коричневые ямочки” в голубых

глазах, увеличившиеся круги под глазами и горькую складку у рта, говорящие его собеседнику:

“Нет, я с ними не знаком”,— но он все же способен сгладить дурное впечатление от этого

признания не только высказыванием-отрицанием (“Нет... я с ними не знаком, я никогда не

стремился к этому знакомству... я, в сущности, якобинского толка... я бирюк и т.д.”), но,

главное, овладев, так сказать, своим лицом, что вполне могло бы изменить мнение о нем менее

предубежденного, чем Марсель, собеседника: “горькую складку сменила улыбка”, из

израненных зрачков “хлынули лазурные волны”. В ответ на неприятный вопрос он делает вид,

что не расслышал его, он смотрит сквозь собеседника, как будто голова его “вдруг стала

прозрачной, и Легранден видит сквозь нее вдали ярко окрашенное облако, и это оправдывало

Леграндена в собственных глазах...”. Но к разряду подлинных шедевров следует отнести

взгляд, адресованный Марселю и его отцу, когда они во второй раз встретили Леграндена в

обществе знатной дамы: этот взгляд, незаметный для дамы, “лучился живейшей приязнью”,

“для нас одних зажигая скрытое и невидимое для его спутницы пламя влечения в своем

любящем зрачке, горевшем на ледяном лице”

Но наиболее полно мастерство Леграндена раскрывается, конечно, во владении словом.

Бабушка повествователя упрекает его в том, что “он уж слишком красиво говорит, прямо как

пишет”

, что в языке его нет простоты, отличающей его костюм; и действительно, при

поверхностном чтении складывается впечатление, что антиснобизм и литературность стиля

составляют, как это часто бывает у таких противоречивых “персонажей” Пруста, не связанные

между собой черты, более или менее случайно соединившиеся в одном характере. Однако это

не так: производство текстов (впрочем, не только устных, ведь Легранден еще и писатель)

находится у него в тесной функциональной связи с тирадами, обличающими снобизм, с

отрицанием своих светских неудач и с отваживанием тех, кто может повредить его непростой

карьере в свете. Наиболее стилистически отточенные речи, самые яркие образцы его

декоративного стиля из тех, что можно принять за сложные пастиши конца XIX века на

стилистическое наследие Шатобриана, фактически составляют распространенное означающее

едва

1,р. 127, 131, 125 — 126. [Пруст, т. I.e. 115—116, 114.]

Cp. I, p. 68. [Пруст, т. 1, с. 66.]

466

ли не единственного означаемого: “Я не сноб” или “Не лишайте меня тех немногих

знакомств, что у меня еще остались”. И если эти простейшие означаемые принимают форму

такой помпезной литературности, то только благодаря наличию промежуточного означаемого-

означающего: я интересуюсь не людьми, а только предметами; “я люблю нескольких церквей,

две-три книги, картины числом чуть побольше, лунный свет”; “это может быть замок: он

остановился на придорожной скале, чтобы поведать свою печаль еще розовому вечернему

небу, на котором всходит золотой месяц, между тем как суда, бороздя радужную воду,

поднимают вымпелы разных цветов; это может быть и простой уединенный дом, скорее

некрасивый с виду, застенчивый, но романтичный, скрывающий от всех вечную тайну счастья

иразочарования...”

. Эта пейзажная лирика — самый настоящий язык, но сообщает он не о том,

о чем прямо говорит; и известно, что в дальнейшем, когда Легранден, став графом де

Мезеглизом и завсегдатаем салона Германтов, сблизится с бароном де Шарлю и пресытится

светской жизнью, а его гомосексуализм полностью вытеснит в нем снобизм, он растеряет и все

свое красноречие

; Пруст объясняет этот речевой упадок его старостью, но нельзя не

предположить, что вместе с освобождением от снобизма иссякло и само вдохновение, источник