Женетт Ж. Фигуры. Том 1-2

Подождите немного. Документ загружается.

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

241

A la Recherche du temps perdu, Pleiade, II, p. 641. [Пруст, т. 4, с. 40.]

Ibid., I, р. 496 [Пруст, т. 2, с. 58]; II, р. 900. [Пруст, т. 4, с. 265.]

III, p. 41; II, р. 893; а также восторженное пришепетывание г-жи де Камбремер

или акцент князя фон Фаффенгейма. “Чтобы достичь полноты в обрисовке какого-

нибудь действующего лица, в определенный момент необходимо дополнить описание

его внешности воспроизведением его речевых особенностей” (II, р. 942). [Пруст, т.

4, с. 302.]

414

незабываемым письмом, случайно оставленным на столе Марселя (“Как тебе известно,

мамаша нашей госпожи скончалась в страшных мучениях которые очень ее утомили потому

как ее навещали целых три доктора. День ее похорон был чудный день потому как собралась

целая толпа знакомых нашего господина да еще несколько министров. До кладбища провожали

гроб поболе двух часов, все ваше село небось ахнет ведь на то чтоб проводить на кладбище

гроб с телом тетушки Мишю, наверняка столько времени не понадобится. Так что теперь жизнь

моя будет одно сплошное рыдание. Я страх как увлекаюсь мотоциклетом на котором научился

ездить недавно”

, и т.д.). Марсель никогда бы не привязался к “стайке” девушек в Бальбеке,

если бы не притягательная сила фразы, которую произнесла Жизель: “Бедный стри-кашка, жаль

мне его — чуть совсем не ок-чурился”

, и если Альбертина становится затем его любовницей,

то оттого, что ее словарь пополнился такими новыми для нее выражениями, как “изысканный”,

“отбор”, “период времени”, “полагаю”, в которых прочитывалась “раскрепощенность”,

сулившая ему наслаждение, и даже в еще большей степени из-за появления в ее речи слова

“япошечка”, возбудившего в нем желание: “мне думается, — поясняет Марсель,— это

подтолкнуло меня мое последнее филологическое открытие”

. Такова сила слов и власть

коннотаций.

Примечательно, что многие персонажи “Поисков утраченного времени” подчас испытывают

языковые трудности, и не менее примечательна обстоятельность, с какой Пруст исследует

мельчайшие факты, относящиеся к их речевому поведению. Языковые нарушения возникают

не только в тех случаях, когда речь идет об изучении иностранного языка, — когда, например,

Блок из преувеличенной приверженности английскому языку считает, что должно произносить

“лайфт” и “Венайс”, а князь фон Фаффенгейм говорит “аршеолог” и употребляет выражение

“на периферии” вместо “поблизости”

,— не только у людей неграмотных, таких, как Франсуаза

или лифтер из Бальбека, но, что, может быть, еще более знаменательно, и у господ столь

образованных, как Котар, или столь высокородных, как герцог Германтский. Эти “оговорки”

могут быть ошибками “произношения”, как, например, “лайфт”, “аршеолог”; деформациями

слов, как “сектямбрь” или “штомпальница”

, заменами одного слова на другое (“родительный”

вместо “родительский”, “Камамбер” вместо “Камбремер”)

или непра-

II, р. 771; II, р. 566. [Пруст, т. 3, с. 491.]

I, p.792.

II, р. 357. [Пруст, т. 3, с. 305.]

I, р. 789; II, р. 527; II, р. 510.

II,р.392,736.

I, p. 154; II, р. 805, 825, 857.

415

вильными употреблениями слов (“оставаться” вместо “жить”, “во всяком случае, в общей

сложности”

; сюда же относятся и все ляпсусы бальбекского директора, который “пересыпал

свою деловую речь выражениями изысканными, но бессмысленными”)

Различаясь по природе и по происхождению, эти “ошибки” не совпадают также по своей

психологической и социальной роли и эстетической ценности. Так, ошибки космополита-

директора в еще большей степени, чем “отдаленность его месторождения”, коннотируют его

неуклюжую претенциозность, а ошибки “не понимавшего смысла некоторых выражений”

Базена, проявляющиеся и в нарочитом использовании нелепых вульгаризмов

, и в невольных

заминках

, и во внезапно проступающем румянце, проистекают из некоторой неловкости,

которую он испытывает в обществе, и потерянности, близкой к состоянию опьянения; попутно

они выдают — хоть и по-иному, чем у приехавшего из Монако бальбекского директора, —

космополитизм всего рода Шарлю, рода наполовину баварского, чьи ленные владения и

притязания (не говоря уже о брачных союзах) простирались по всей Европе

. Напротив, Ориана

со своим крестьянским выговором (“глупай, как гусак”) и провинциальным лексиконом,

заботливо сохраненными, как старинная мебель или фамильные драгоценности, олицетворяет

“старую Францию”, и ее архаизмы сродни ошибкам Франсуазы; это сходство отмечает и сам

Пруст

. Речь старой крестьянки со всеми своими неправильностями, как некогда говор

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

242

грузчиков из Порт-о-Фуэна для Малерба, воплощает для него “свойства живой речи, будущее и

прошлое языка”

— изначальную подлинность французского языка, которую вульгарная

фальшь парижского арго в речи дочери Франсуазы (“принцесса — дрянь, да и только”, “ждать

вам ее не переждать”)

иска-

111, р. 515. [Пруст, т. 6, с. 103]; II, р. 720. [Пруст, т. 4, с. 108.]

1, p. 663. [Пруст, т. 2, с. 194.]

II, р. 239. [Пруст, т. 3, с. 203]; ср. р. 725. [Пруст, т. 4, с. 112]: он “одновременно

доказал, что не понимает смысла некоторых слов”.

“La deche” — “голь перекатная” (II, 826), “A la revoyure” — “прощеванте” (724),

“votre pelure” — “ваша одежа” (547), “je m'en fous” — “плевать я хотел”, “та

bourgeoise” — “моя благоверная” (580).

“Сделайте мне, пожалуйста, великое одолжение — познакомьте меня с вашей

матушкой!” — сказал он, слегка сбившись с тона на слове “матушка” (338). [Пруст, т.

3, с. 288.]

Стоит привести и другое объяснение, согласно которому Базен, как и “целое

поколение дворянства”, обязан своим дурным французским языком воспитанию,

полученному в школе епископа Дюпанлу (720).

III, p. 34.

II, р. 736. [Пруст, т. 4, с. 122.]

II, р. 728.

416

жает в не меньшей степени, чем англицизмы дамы полусвета г-жи де Креси, жаргон кружка

Сен-Лу или “студенческий” стиль Блока. Но так как дурной пример заразителен, то Франсуаза

начинает постепенно поддаваться влиянию дочери и, научившись говорить: “Ну, я помчалась

скоренько”, считает, что постигла тонкости парижского обращения. Этот “упадок” языка

Франсуазы, “которую я знал в лучшие ее времена”

— один из самых явных признаков общей

деградации, охватывающей все без исключения в последних частях “Поисков утраченного

времени”.

Несмотря на ценностные отличия, генезис и последствия этих языковых погрешностей

подчиняются некоторым общим законам. Первый и наиболее важный из них восходит к

стремлению, по всей видимости универсальному и действующему повсеместно,— стремлению

к мотивации знака; лингвисты часто отмечали его, говоря о явлении, которое раньше

именовалось “народной этимологией”: оно представляет собой тенденцию возводить всякую

новую форму к форме сходной по звучанию, но более знакомой. Так, Франсуаза говорит

“Жюльен” вместо Жюпьен и “Алжир” вместо Анжер; а лифтер в вышеупомянутом примере

произносит “Камамбер” вместо Камбремер. В первом случае Пруст сам указывает, что

Франсуаза “заменяла незнакомые ей имена привычными для ее слуха”, а во втором замечает:

“И по правде сказать, вполне естественно, что ему послышалось в фамилии маркизы знакомое

слово”; и далее уточняет, что слово “привычное, имеющее определенный смысл... приходило

на помощь молодому служащему всякий раз, когда он затруднялся произнести трудную для

него фамилию, и он сейчас же отдавал предпочтение им переделанной и приноровленной к

своему кругу понятий — отдавал не от лени и не от любви ко всему прочно устоявшемуся, но

из стремления к логичности и ясности, а переделанная им фамилия эту его потребность вполне

удовлетворяла”

; очевидно, что “логичность” и “ясность” означают здесь потребность в

упрощении и мотиваций (в слове, “имеющем определенный смысл”), которая противостоит

произвольному увеличению числа форм; и Франсуаза произносит “нев-йоркская ветчина”, так

как считает, что “язык человеческий не так богат, как принято думать” и “Йорк и Нью-Йорк —

это что-то уж слишком много”

Второй закон, вытекающий из первого, объясняет уже не происхождение ошибок, но их

сопротивляемость любым попыткам

III, p. 154.[Пpycm,т.5,c. 138.]

II, р. 19, 825, 857. [Пруст, т. 3, с. 14; т. 4, с. 199, 227.]

1, p. 445. [Пруст, т. 2, с. 17.]

417

исправления, своего рода закоренелость во грехе, отказ человеческого уха воспринимать

“правильную” форму, если она не поддается осмыслению. “В языке лифтера, — говорит

Марсель, — было любопытно вот что: он пять-десять раз на дню слышал, как проживающие в

отеле кричат “Подъемник!” — а он все-таки говорил “приемник”; просто лифтер слышал

только то, что мог услышать, и удивление Марселя не более оправданно, чем то недоумение,

которое он испытал, услышав слово “кабала” вместо “камбала” от человека, который,

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

243

“наверное, и счет потерял, сколько раз на своем веку заказывал эту рыбу”

. Позднее он поймет,

что в языке, как и во всем остальном, “свидетельство чувств — это тоже мыслительная работа,

в результате которой убежденность рождает очевидность”

. Подобного рода языковая глухота

проявляется в полной мере в том, как Франсуаза, подражая, как может, голосу маркизы де

Вильпаризи и полагая, “что буквально цитирует ее, хотя искажала ее слова не меньше, чем

Платон — слова Сократа, Иоанн Богослов — Иисуса”, сообщает повествователю и его бабушке

то, что велела передать маркиза, на единственном языке, на котором она способна изъясняться,

а потому только его и воспринимает: “Она сказала: “Вы им очень, очень кланяйтесь”

. Правда,

в некоторых случаях к этому безотчетному упрямству примешивается сознательное, так сказать

демонстративное, неподчинение; так, например, дворецкий в доме повествователя, которому

хозяин дал все надлежащие объяснения, продолжает произносить “переспектива” вместо

перспектива с упорством, призванным продемонстрировать, что он не станет исполнять

приказов, не относящихся к его непосредственному делу, что Революцию сделали не зря, “что

произносит он так по зрелом размышлении, а не из невежества”

. Если бы высокомерие Блока

не прикрывало собой чувства собственной неполноценности, он мог бы также, из стремления к

независимости и самоутверждению, настаивать на своей Манере произносить “лайфт”, и можно

предположить, что безграмотность Базена питается его гордыней: он, один из Германтов, не

склонит головы перед плебейскими нормами правильной речи. Так сходятся, одинаково

обманывая себя и других, при-

II, р. 791, 765. [Пруст, т. 4, с. 170, 147.]

111, p. 190. [Пруст, т. 5, с. 157.] И несколькими строками ниже: “Но ошибка

упрямее убежденности, и она не проверяет того, в чем она убеждена” (с. 167). Еще в

Комбре “одно из самых твердых убеждений Евлалии, которое не властно было

поколебать бесчисленное множество веских доводов, заключалось в том, что

настоящая фамилия этой дамы — не Сазра, а Сазрен” (I, р. 70). [Пруст, т. 1, с. 68.]

Та же ошибка встречается у Франсуазы, III, р. 573.

1, p. 697. [Пруст, т. 2, с. 221.]

III, p. 842.

418

тязания плебса и дворянская спесь. Но нельзя не учесть и третьего закона, который

применим по крайней мере к трем таким несхожим между собой персонажам, как дворецкий,

директор гостиницы в Бальбеке и князь фон Фаффенгейм. Мы можем заметить, что даже тогда,

когда не нужно никому противиться, а следовательно, и ни перед кем самоутверждаться,

первый из названных героев произносит “писсар” вместо писсуар — “неправильно, но со всей

непреклонностью”; и подобно тому, как “хотя” есть неосознанное “потому что”, это “но” —

скрытое “следовательно”. О бальбекском директоре Пруст пишет уже более сдержанно: “он

питал особое пристрастие к словам, которые употреблял и произносил неверно”, и, наконец,

князь Фаффенгейм заставляет его сделать замечание, в котором в полной мере

восстанавливается причинно-следственная связь по Прусту: “князь не умел правильно

произносить слово археолог, оттого он никогда не упускал случая повторить его лишний раз”

Итак, закон Пруста в данном случае может быть сформулирован следующим образом: ошибка,

осознанная или бессознательная, стремится к закреплению и даже к увеличению своей

частотности. Возможно, объяснение этому факту нужно искать не в осознанной “злой воле”

(хотя сам Пруст подчас склоняется к такому объяснению) и не в своеобразном сладострастии,

присущем ошибке, но скорее в неизбежном и непреодолимом давлении всего того, что

порицается разумом и вытесняется сознанием (ошибки, моральные прегрешения, тайные

пороки, комплекс неполноценности); и мы найдем тому еще не одно подтверждение.

Однако полная неисправимость ошибок, казалось бы вытекающая из этих законов, все же не

обходится в мире “Поисков” без некоторых исключений. В конечном счете усвоение

Франсуазой арготизмов дочери — это тоже своего рода обучение, так же как и постепенное

пополнение словаря Альбертины. Но наибольший интерес представляет эволюция Котара.

Поначалу, как это описывается во второй части “По направлению к Свану” (“Любовь Свана”),

будущий Профессор обнаруживает явную некомпетентность по части языка светского

общения, которая проявляется в том, что Пруст называет его “наивностью”, то есть в

неспособности отличить сказанное “всерьез” от иронии и условной учтивости, в склонности

“все понимать буквально”: если ему делают одолжение и добавляют, что это, мол, пустяки, то

он считает нужным подтвердить, что это в самом деле пустяки и даже что ему этим досаждают;

другой составляющей “комплекса Кота-

III, р. 750; II, р. 526, 778. [Пруст, т. 4, с. 158.]

419

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

244

pa” является незнание того, что значат, а стало быть, и когда употребляются такие

словесные штампы, как “голубая кровь”, “вести рассеянную жизнь”, “не дать ходу” и т.д.

Общая черта, объединяющая эти два изъяна, безусловно, представляет собой своего рода

риторическую недостаточность (в том смысле, в каком сам Котар говорил бы о сердечной или

печеночной недостаточности), которая не позволяет ему, оттолкнувшись от прямого смысла,

дойти до смысла фигурального, да, пожалуй, и вообще осознать сам факт фигуральности. Но,

не желая погрязнуть, как другие, в самодовольном невежестве, Котар с самого начала

выказывает стремление исправиться, за что в конце концов и будет вознагражден: он учит

наизусть каламбуры, не упускает случая пополнить запас знаний в области идиом, и это

“лингвистическое рвение”

долгое время составляет единственный мотив всей его роли в

“Поисках утраченного времени”; разумеется, роли в свете, так как Котар — непогрешимый

диагност и Котар — недалекий собеседник суть два персонажа, не образующие единого целого,

точнее сказать, эти два “актанта” связаны отношением парадокса: “Мы поняли, что этот

дурак— великий клиницист”

. И, как почти всегда у Пруста, завершающий этап эволюции

предстает перед нами неожиданно, минуя промежуточные стадии: ворвавшись в дачный поезд,

следовавший в Ла-Распельер, Профессор восклицает: “Это называется — в последнюю

секунду!” —• и подмигивает, “но не для того, чтобы получить подтверждение, что он

правильно выразился, — самоуверенность била в нем сейчас через край,— а оттого, что он был

в высшей степени доволен собой”. Его владение языком находит подтверждение и в реплике г-

жи де Камбремер: “Вот уж кто за словом в карман не лезет!” Теперь он так хорошо справляется

с речевыми стереотипами, так хорошо знает их “силу и слабость”, что может даже

удовольствия ради критиковать выражения, встречающиеся в речи других: “Почему — “глуп

как пробка”? — спрашивает он у г-на Камбремера. — Или вы думаете, что нет на свете ничего

глупее пробки?..”

Разумеется, в этой торжествующей агрессивности все еще есть что-то

беспокоящее: Профессор далеко не излечился от своего языкового невроза, просто тот поменял

знак на противоположный и изменил свои симптомы. В отношении самого себя Котар перешел

от Террора к Риторике, в отношении других (как тому и должно быть) — от Риторики к

Террору; иначе говоря, он не избавился от гипнотического воздействия языка.

По-видимому, и сам Пруст не вполне избежал гипнотического

1,р.217.

1, p. 499. [Пруст, т. 2, с. 60.]

II, р. 869, 923, 1094. [Пруст, т. 4, с. 237, 285, 434.]

420

воздействия языка. Во всяком случае, это относится (в известной мере) к повествователю

“Поисков утраченного времени” в определенный момент его эволюции. Как известно, его

излюбленный предмет — то, что Пруст называет Именем, то есть имя собственное. Различию

Имени и Слова (имени нарицательного) посвящен знаменитый отрывок из третьей части “По

направлению к Свану”, где Пруст описывает мечты героя, связанные с названиями тех мест,

куда он собирается отправиться на пасхальные каникулы: “Слова представляют предметы в

виде понятных и привычных картинок, как те, что развешаны в классе, чтобы дать детям

наглядный пример верстака, птицы, муравейника — предметы, воспринимающиеся в своем

сходстве с однородными предметами. Имена же создают неясные образы людей — и городов

— и, приучая нас видеть в них, как и в людях, индивидуальное и неповторимое, — они

вбирают в себя яркое или приглушенное звучание имени, равномерно окрашиваясь в их цвет”

Здесь мы видим, что наряду с традиционным (и спорным) противопоставлением

индивидуальности имени собственного и обобщенности имени нарицательного существует еще

одно, на первый взгляд второстепенное противопоставление, которым резюмируется вся

семантическая теория имени по Прусту: образ (“картинка”) предмета, представленный именем

нарицательным, “понятен и привычен”, он является нейтральным, прозрачным, пассивным и не

затрагивает ни в малейшей степени психического представления, понятия о птице, верстаке или

муравейнике; в противоположность этому, имя собственное создает неясный образ, поскольку

весь его колорит заимствован из субстанциальной реальности (“звучания”) этого имени; этот

образ неясен в смысле неразличимости, из-за единства или, точнее, единичности звукового

облика (тона); но он неясен также и в значении сложности из-за возникающего внутри образа

смешения элементов, восходящих к означающему, и элементов, которые восходят к

означаемому; экстралингвистическое представление о человеке или городе, как мы увидим

далее, реально всегда сосуществует с представлениями, навеянными именем, а часто и

предшествует им. Отметим, таким образом, что Пруст закрепляет лишь за именами

собственными ту активную связь между означаемым и означающим, определяющую

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

245

поэтическое состояние языка, которую другие — например, Малларме или Клодель —

приписывали также и именам нарицательным или любым другим разрядам слов

. Подобное

ограниче-

I,р.387 — 388.

Если не ошибаюсь, единственное замечание Пруста, касающееся формы имени

нарицательного (хоть и в очень малой степени являющегося таковым) относится к

слову “япошка”: “от него болят зубы, как от мороженого” (II, р. 357) [Пруст, т. 3, с.

305]; но здесь мы видим только фиксацию ощущений без малейшего намека на

семантическую мотивацию.

421

ние не может не удивлять, тем более у писателя, который слывет знатоком метафоры;

причиной тому — ярко выраженное у него преобладание восприимчивости к географическому

пространству, ибо имена собственные, вокруг которых кристаллизуются мечты повествователя,

— это почти всегда (а не только в главе с таким названием) названия стран или же дворянские

фамилии, которые потому и обладают способностью будить воображение, что происходят

“всегда от названий местности”'. Своеобразие, уникальность каждой местности — это символ

веры молодого Марселя, так же как и повествователя в романе “Жан Сантей”, и хотя

последующий опыт опровергает эту веру, она оставляет после себя след хотя бы в сновидениях,

судя по тому, что сказано о пейзаже Германта: “Иногда в моих снах его своеобразие влекло

меня с какой-то почти фантастической силой”

. Предполагаемая уникальность имени

собственного соотносится с мифическим своеобразием местности и усиливает его: “(Имена)

возвысили возникший у меня образ иных земель тем, что придали им большее своеобразие и,

следовательно, большую подлинность... И насколько же своеобычней стали эти места оттого,

что у них оказались имена, свои собственные имена, как у людей!”

Однако не стоит принимать

на веру эту леность языка, которая возводит человеческую личность в образец

индивидуальности (“имена создают неясные образы... городов, приучая нас видеть в них, как и

в людях, индивидуальное и неповторимое”): индивидуальность местности, хоть и мифическая,

выражена у Пруста с большей определенностью, чем индивидуальность человеческой

личности. С первого своего появления такие персонажи, как Сен-Лу, Шарлю, Одетта,

Альбертина, демонстрируют свою неуловимую многоликость и смутные черты сходства,

которые роднят их со многими другими персонажами, так же мало отличающимися

“уникальностью”, как и они; поэтому их имена, как мы увидим из дальнейшего, не совсем

прочно закреплены за ними и не принадлежат им по сути: Сен-Лу и Шарлю имеют по

нескольку имен, Одетта не один раз их меняет, имена Альбертины и Жильберты выбраны с

таким расчетом, что-

Contre Sainte-Beuve, p. 274. См. также то место в “Содоме и Гоморре”, где

Марсель получает письмо с соболезнованиями, подписанное целой вереницей имен

нормандской знати с окончаниями на “виль”, “кур” и “то”: “Одетые в черепицу своих

замков или же выбеленные известкой церковные стены, с трясущимися головами,

выглядывавшими из-за церковных сводов или же из-за стен жилых домов для того,

чтобы выставить напоказ свои шапочки в виде нормандских остроконечных башен,

эти имена словно протрубили сбор всем красивым селениям, расположенным в

определенном порядке или же, напротив, разбросанным на пятьдесят миль в

окружности...” (II, р. 786). [Пруст, т. 4, с. 165 — 166.]

Jean Santeuil, Pleiade, p. 570; Recherche, I, p. 185.

1, p. 387. [Пруст, т. 1, с. 331

— 332.]

422

бы их можно было перепутать, и т.д. По крайней мере, на первый взгляд земли в большей

степени являются “личностями”

, чем люди; поэтому они и намного больше, чем люди,

привязаны к своему имени.

Остается выяснить природу той “активной связи” между означающим и означаемым, в

которой мы усматриваем сущность прустовского представления об именах. Если обратиться к

вышеупомянутому теоретическому положению, то можно подумать, что речь идет об

односторонней связи, благодаря которой “образ” места извлекает все свое содержание из

“звучания” имени. Реальное же отношение, которое можно проанализировать на

встречающихся в “Поисках утраченного времени” примерах, сложнее и диалектичнее. Но

сначала следует провести разграничение между названиями, придуманными Прустом для

вымышленных мест, таких, как Бальбек, и названиями (реальными) реальных мест, как,

например, Флоренция или Кемперле,— имея в виду при этом, что подобное разграничение

релевантно лишь применительно к работе реального автора, а не к мечтам его вымышленного

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

246

героя, для которого Флоренция и Бальбек расположены на одном уровне “реальности”

. По

замечанию Ролана Барта, роль повествователя состоит здесь в декодировании (“обнаружить в

данных ему именах некое естественное сходство означающего и означаемого”), тогда как роль

романиста, напротив, в кодировании: “создать в своем воображении продуваемый ветрами

нормандский город с готическими соборами и выбрать из общего набора фонем те звуки,

которые соответствовали бы комбинации данных означаемых”

. Но это замечание имеет силу

только в отношении вымышленных имен, таких, как Бальбек, который, по всей видимости, и

подразумевает здесь Барт, — иными словами, очень небольшой части топонимов,

порождающих в романе Пруста “лингвистические” мечтания; когда же речь идет о реальных

именах, то функции героя и романиста Становятся параллельными, а не зеркально

симметричными, как в первом случае; Пруст приписывает Марселю интерпретацию

вымышленных, то есть неизбежно пережитых им самим имен (эти два рода деятельности —

вымысел и переживание — в данном случае являются равноценными). Однако нельзя

утверждать, что ситуации героя и автора полностью совпадают, поскольку по крайней мере в

одном их опыт различен: когда юный Мар-

Santeuil, Pleiade, p. 534 — 535.

Переходный случаи представляют собой имена, заимствованные из реальности и

приписываемые вымышленным местам, — например, Германт; здесь свобода

романиста состоит не в комбинировании фонем, но в выборе целого подходящего

слова.

Art. cit., p. 154.

423

сель думает о Венеции или о Беноде, он еще не побывал там, тогда как Пруст, описывая

мечты своего героя, которые в принципе питаются только названиями мест, да еще молвой и

сведениями, почерпнутыми из книг, сам уже знает эти места и, вероятно, не может полностью

отвлечься от своих воспоминаний.

При достаточно внимательном прочтении выясняется, что ни один из этих образов не

обусловлен исключительно одной формой имени собственного; напротив, каждый из них —

результат взаимодействия этой формы и какого-либо представления, истинного или ложного,

но в любом случае возникшего вне имени и существующего независимо от него. Когда

Марсель говорит, что имя “Парма” представлялось ему “плотным, гладким, лиловым, мягким”,

то совершенно очевидно, что по меньшей мере обозначение цвета связано скорее с пармскими

фиалками, а не со звучанием имени собственного, что и подтверждается несколькими строками

ниже: “мне помогало вообразить этот дом (дом в Парме, где он мечтает прожить несколько

дней) прежде всего тяжеловесное звучание имени “Парма”, где нет ни малейшего движения

воздуха, а затем стендалевская мягкость и отсвет фиалок, которыми мне удалось пропитать

воображаемый дом в Парме”. Таким образом, семантический анализ проделан здесь самим

Прустом; такие эпитеты, как “гладкий” и “плотный”, возникают под воздействием формы

имени, лиловый цвет заимствован из рассказов о пармских фиалках, а мягкость — из

воспоминаний о “Пармской обители”; если означающее действует на означаемое, вызывая в

воображении Марселя образ города “гладкого и плотного”, то равным образом и означаемое

воздействует на означающее, отчего само “имя” города представляется ему “лиловым” и

“мягким”

. Точно так же образ Флоренции — “дивно пахнущего города, похожего на венчик

цветка” — не только восходит к красной лилии (эмблема города) и собору Санта-Мария-дель-

Фьоре, но и связан с упоминанием о Цветах в первом слоге имени; следовательно, отношение'

плана содержания и плана выражения характеризуется здесь избыточностью, а не

взаимодополняемостью, как в предыдущем случае, так как имя собственное в данном случае

оказывается действительно мотивированным. Архаический облик Бальбека (“старая

нормандская посуда”, “упраздненный обычай”, “феодальное право”, “ме-

Выделено нами. Родственный глагол, четко выражающий воздействие

означаемого на означающее, встречается уже в самом начале абзаца: “Эти названия

навсегда впитали в себя представление, какое составилось у меня об этих городах,

но зато они их видоизменили, подчинили их воссоздание во мне своим собственным

законам” (387). [Пруст, т. 1, с. 331.] Двусторонний характер воздействия находит

здесь полное выражение.

1, р. 388 [Ср.: Пруст, т. 1, с. 332]; ср. также II, р. 426: “ее имя плотное и

мягкое”.

424

стность, какой она была когда-то”, “устаревшее... произношение”) сходен с “причудливым

сочетанием слогов” имени; но известно также, что главная тема Бальбека (“волны,

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

247

выраставшие вокруг церкви персидского стиля”)

вне какой-либо связи с именем соединяет в

себе два его признака, упомянутые Сваном и Легранденом; здесь представление, навеянное

словом, и экстралингвистическое представление не образуют единого целого — если местное

своеобразие Нормандии, а также псевдоперсидский стиль бальбекской церкви и “отразились” в

звучании имени

, то уже значительно труднее услышать в нем отзвук тех бурь, о которых

говорил Легранден

. В упомянутом вслед за Бальбеком названиях нормандских городов, как и в

случае с Пармой, в большей степени проявляется взаимовлияние имени и представления; имя

заряжается представлением, а представление именем, что и составляет воображаемую

мотивированность лингвистического знака: так, “на самом высоком зубце” собора в Байе,

“величественного в своей драгоценной бледно-красной короне”, горит “золото второго слога в

названии города”; благодаря существованию старинных витражей оказывается

мотивированным название Витрэ [Vitre], “в имени которого диакритический знак своим

диагональным движением вычерчивал... ромбы черного дерева” на старинных фасадах (здесь

уже обнаруживается влияние графической, а не звуковой формы слова); конечный дифтонг

(sic) “увенчивает башней из сливочного масла” собор Кутанса

; прозрачные ручьи,

привлекавшие еще Флобера в путевых заметках “По полям и песчаным косам”, сливаются с

жемчужинами, которые явственно проступают в окончании имени Кемперле и т.д.

Подобное же взаимодействие означающего и означаемого порождает и другие фантазии

повествователя, связанные с именами собственными, разбросанные по первым томам “Поисков

утраченного времени”; так, особо магическое имя Германт ассоциируется с “невещественной

башней, которая представляла собой всего лишь оранжевую полоску света”

, — башня,

безуслов-

[Пруст, т. 1, с. 332—333.]

Ощущение нормандской самобытности возникает по аналогии с такими

названиями, как Бальбек, Кодебек и др. Персидское звучание имени (1, р. 658)

[Пруст, т. 2, с. 190]: “имя Бальбек, звучащее почти по-персидски”, происходит от

звукового сходства с Узбеком из “Персидских писем” Монтескье, не говоря уже о

ливанском городе Баальбеке.

Разве что, вслед за Бартом, мы выделим в качестве понятийного связующего

звена эпитет “бугорчатый”, благодаря которому в нашем сознании возникает “гряда

высоких волн, отвесных скал и островерхих крыш” (р. 155).

[Ср.: Пруст, т. 1, с. 333.]

II, р. 13.[Пруст,т.3,с.9.]

425

но, принадлежит замку, где якобы возник этот старинный род феодалов, а оранжевый свет

“излучается последним слогом его имени”

. Впрочем, эта связь не настолько безусловна, как

представляется с первого взгляда, поскольку в другом месте имя Германтов окрашивается в

цвет амаранта

, не слишком сочетающийся с оранжевым, который отливает в их светлых

волосах. Таким образом, эти два образа, явно противоречащих друг другу с точки зрения

“цветового слуха”, что столь мил сердцу сторонников теории “звуковой экспрессивности”,

происходят не из спонтанной синестезии

, но скорее из словесной ассоциации, то есть вызваны

присутствием звукосочетания “ан” и в имени “Германт” и в названиях цветов “оранжевый” и

“амарант”, — подобно тому как кислый привкус имени Жильберта, “терпкого, свежего, словно

капельки, вытекающие из зеленого рукава”

, возникает не столько под непосредственным

влиянием его звучания, сколько по созвучию Gilberte — verte [“зеленая”]; мотивация подчас

идет более извилистым путем, чем нам кажется. И последний пример: если имя Фаффенгейма

ассоциируется со “смелостью, с какой были... взяты первые его слоги”, с “заиканием

повторяющего их”, с “пылом, деланной наивностью и тяжеловесностью германских

“тонкостей” и с “темно-голубой эмалью” последнего слога, “от которого веяло мистичностью

витража прирейнской церкви за тусклой позолотой резьбы германского XVIII века”,— то

происходит это не только благодаря звуковой форме имени, но потому, что это имя курфюрста

Священной Римской Империи

; в первых двух слогах Фаффен действительно прочитываются

смелость и сбивчивость речи, но их специфически германский оттенок восходит к

означаемому, а уж тем более это относится к воспоминанию о “разноцветных конфетах,

которые мы ели в маленькой бакалейной лавке на старой немецкой площади”, — упомянутому

в первом варианте этого отрывка, вошедшем в книгу “Против Сент-Бева”

; цветовое

восприятие конечного слога гейм может связываться с про-

1,р. 171. [Пруст, т. 1,с. 152]: “в оранжевом свете, что излучал этот слог: “ант””.

II, р. 209 [Пруст, т. 3, с. 176]: “цвести цветом амаранта — цветом последнего

слога его имени”.

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

248

Тогда как ассоциация и [i] = пурпурное, упомянутая по меньшей мере дважды (I,

р. 42 и Centre Sainte-Beuve, p. 168; отмечено Бартом, р. 155), вероятно, связана

именно с этим явлением.

1, р. 142. [Пруст, т. 1, с. 128.]

II, р. 256. [Пруст, т. 3, с. 217]; см. также: J. Pommier, La mystique de Marcel

Proust, p. 50.

Где имя, любопытнейшим образом, было проанализировано, но не упомянуто

прямо, что позволяет предположить (хоть и с малой долей вероятности), что оно

было придумано лишь позднее (р. 277).

426

зрачностью темно-голубой эмали витража, но “прирейнская” локализация этого витража и

позолота обрамляющей его резьбы в стиле рококо отнюдь не возникают в готовом виде из того,

что в первоначальном варианте называлось “звуковым многоцветьем последнего слога”. Такие

заранее подготовленные и направляемые в нужном русле толкования подобны программной

музыке или “экспрессивным” лейтмотивам, по поводу которых Пруст замечает, что они “дивно

рисуют пышущее пламя, струенье реки, сельскую тишину, — надо только, чтобы слушатели,

сначала пробежав либретто, соответственно настроили свое воображение”

. Экспрессивность

слова часто идет от содержания, которое оно должно порождать; лишившись поддержки

означаемого, слово начинает “выражать” нечто совсем иное или не выражает ничего. В

пригородном поезде по дороге из Бальбек-ан-Тера в Бальбек-пляж Марсель с удивлением

читает названия станций: Энкарвиль, Маркувиль, Арамбувиль, Менвиль — “печальные имена,

в которых так много песку, так много пустынного, обдуваемого ветрами простора и соли и над

которыми слог “виль” взвивается, как слово “летят” при игре в горелки”, то есть эти названия

вызывают у повествователя типично морские коннотации, но не напоминают ему такие

привычные названия, как Русенвиль или Мартенвиль, чья “сумрачная прелесть” сочетает в себе

“вытяжку из вкуса варенья и запаха горящих дров”, связанных с миром детства, проведенного в

Комбре; названия сами по себе сходны между собой, но непреодолимые различия в их

аффективном содержании не позволяют воспринять аналогию форм: так “на слух музыканта

два мотива, состоящие из нескольких ощутимо одинаковых нот, могут не иметь ни малейшего

сходства, если гармония и оркестровка окрашены по-разному”

Таким образом, в поэтических мечтаниях Марселя мы находим ту же тенденцию к

мотивации языка, которая лежит в основе ошибок Франсуазы и бальбекского лифтера: просто

сказывается 'она не на материальной оболочке незнакомого означающего, которая приводится к

“привычной и полной смысла” и тем самым мотивированной форме, но в более изощренном

воздействии одновременно на форму данного означающего (на восприятие, актуализацию и

интерпретацию его звуковой или любой иной “субстанции”) и на форму его означаемого (на

“образ” страны), с тем чтобы привести их в гармоническое соответствие, чтобы означающее

воспроизводило в сознании означаемое и наоборот. Мы видели, как много иллюзорного в этом

сочетании “звука” со “смыслом” — особенно в той роли, которая отводится воображением

I, р. 684. [Пруст, т. 2, с. 210]; ср. р. 320.

1, р. 661. [Пруст, т. 2, с. 192].

427

“звуку”, — ив дальнейшем мы увидим, как в “Поисках утраченного времени” эта

иллюзорность осознается и какие формы принимает ее критика. Но существует и иного рода

иллюзия, относящаяся к смыслу: Ролан Барт совершенно справедливо указывал на

воображаемый характер семных комплексов, возникающих в ономастических мечтаниях героя,

и на распространенное заблуждение, которое ведет к смещению означаемого и референта, то

есть реального объекта;

именно в это заблуждение и впадает Марсель, и избавление от него — одна из важнейших

сторон той науки, мучительное постижение которой составляет основное действие романа.

Мечтания об именах, пишет Пруст, приукрасили образы городов, “но зато они их

видоизменили... сделали нормандские и тосканские города, какими я их себе рисовал,

непохожими на настоящие; до времени они усиливали восторг, рождавшийся по прихоти моего

воображения, но тем горше было разочарование, постигшее меня, когда я впоследствии

побывал в тех краях”

. Известно, например, как был разочарован Марсель, когда убедился в

том, что созданный им цельный образ Бальбека (церковь в персидском стиле, о стены которой

бьются морские волны) имеет лишь отдаленное сходство с реальным Бальбеком, где от церкви

до берега несколько лье

. То же разочарование он испытает и при встрече с герцогом и

герцогиней Германтскими, когда они предстанут “в отрыве от имени Германт, в котором, как

рисовало (мое) воображение, они вели непонятную жизнь”, и знакомясь с принцессой

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

249

Пармской, оказавшейся маленькой черноглазой женщиной, занимавшейся

благотворительностью, в чьем облике не было ничего ни от стендалевской мягкости, ни от

пармских фиалок, а также при встрече с принцем Агригентским, который “имел со своим

именем (оно “рисовалось мне в виде прозрачного, стеклянного сосуда, в котором я видел

освещенные на берегу фиолетового моря косыми лучами золотого солнца розовые кубы

античного города”) не больше общего, чем какая-нибудь принадлежащая ему картина, не

отблескивавшая на нем и, может быть, ни разу не задержавшая на себе его взгляда”, — и даже с

князем Фаффенгеймом-Мюнстербург-Вейнигеном, рейнграфом и курфюрстом Пфальцским,

который доходы от своего приходящего в упадок вагнеровского поместья “тратит на пять

автомобилей “шарон”, на содержание двух домов в Париже и в Лондоне, на ложу в опере, где

он бывает по понедельникам, и на ложу у “Французов”, где он бывает по вторникам” и чье

единственное честолюбивое желание — быть избранным в члены-корреспонденты Академии

моральных и политических наук

I, р. 387. [Пруст, т. 1,с.331.]

1, p. 658.

II, р. 524, 427, 433, 257. [Пруст, т. 3, с. 453, 372, 218.]

428

Таким образом, когда Пруст утверждает, что имена — “рисовальщики-фантазеры”

—

виновны в создании иллюзии, которой отгораживается от мира его герой, под именем следует

подразумевать не только слово, но весь целостный знак, единство, образованное, по формуле

Ельмслева, взаимозависимостью формы содержания и формы выражения

; поэтический миф о

“плотном, лиловом, уютном” городе создается не последовательностью звуков или букв,

заключенных в слове “Парма”, а “солидарностью” (еще один термин Ельмслева), постепенно

устанавливающейся между “плотным” означающим и “лиловым, тихим и уютным”

означаемым. Имя, таким образом, становится не источником иллюзии, но в буквальном смысле

ее вместилищем, местом, где она концентрируется и кристаллизуется. Кажущаяся

неразложимость звуковой оболочки и смысла, “плотность” знака укрепляют веру ребенка в

целостный и своеобразный характер местности, которая им обозначается. Мы видели, как

первое из этих качеств опровергается поездкой в Бальбек, а второе — автомобильными

прогулками с Альбертиной в романе “Содом и Гоморра”. В отличие от поездки по железной

дороге, представляющей у Пруста резкий переход (чему благоприятствует сон

путешественника в промежутке между двумя станциями) — скачок от одной сущности к

другой, каждая из которых материализуется в вокзальной вывеске с названием каждый раз

нового, отличного от других индивидуального места

, поездка на автомобиле — это

непрерывное движение, позволяющее наблюдать пейзаж в его протяженности и связанности

воедино отдельных мест, и это открытие разрушает миф об их обособленности и

самобытности

; подобным же образом Жильберта в начале “Обретенного времени” уничтожает

важнейшее в романе противопоставление “двух направлений” одной простой фразой: “Если

хотите, мы можем пойти к Германтам через Мезеглиз, это самый красивый путь”

Наполовину утраченная от соприкосновения с географической реальностью, притягательная

сила имен собственных подвергается новому испытанию, когда из любезных объяснений

герцога Германтского по поводу дворянских родословных повествователь узнает о густой сети

брачных союзов и унаследованных титулов, связывающих между собой столько родовитых

имен, а значит, и названий мест — таких, как Германт, Мезеглиз,

I, р. 548. [Пруст, т. 2, с. 100].

Prolegomenes, trad. francaise, ed. de Minuit, p. 83.

1, p.644.

II, p. 1005.

III, p. 693.

429

Бальбек и Комбре, казавшихся ему несоединимыми, решительно разведенными

“расстоянием, которое в нашем сознании не только удаляет, но и разъединяет, помещает в

другой план”. Он и раньше, несмотря на предупреждения Сен-Лу, с удивлением узнавал от г-

жи де Вильпаризи о том, что Шарлю — брат герцога Германтского; а когда тот сообщает, что

при Людовике XIV один из Норпуа женился на дочери герцога Мортемарского, что “мать графа

де Бресте — урожденная Шуазель, а бабушка — Люсенж”, а также что “прапрабабушка

Орнесана была сестра Марии де Кастиль Монже, жены Тимолеона Лотарингского, и что,

следовательно, она — тетка Орианьто,— все эти имена, “вдруг оказавшиеся рядом, хотя я

привык думать, что они находятся далеко друг от друга”, каждое из которых покинуло свое

место, “вследствие того, что его притягивало к себе другое, хотя до сих пор я не подозревал,

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

250

что между ними существует какая-то близость”

, опять-таки означают преодоление расстояний,

разрушение барьеров, слияние и оттого исчезновение несовместимых, казалось бы, сущностей.

Жизнь имен оказывается цепью передач и незаконных присвоений, которые лишают всякой

почвы ономастические мечтания героя; так, имя Германт в конце концов переходит во владение

к Покровительнице, далеко не аристократке, в прошлом г-же Вердюрен (а в промежутке Дюра);

Одетта поочередно становится Креси, Сван, Форшвиль; Жильберта носит имя Сван, Форшвиль

и Сен-Лу; смерть одного из родственников превращает принца де Лома в герцога

Германтского, а барон де Шарлю является “еще и герцогом Брабантским, дамуазо Монтаржи,

принцем Олеронским, Карансийским, Виареджойским и Дюнским”

; Легранден не без труда

становится графом де Мезеглизом, что, однако, не менее значимо, чем все другие перемены.

Как видно, имя немногого стоит.

В “Германтах” Марсель еще испытывает не лишенное поэтичности головокружение от

калейдоскопа имен

, чего нельзя сказать о его последнем, чисто лингвистическом опыте,

который открывает ему всю беспочвенность мечтаний об именах стран, не принеся взамен

эстетического наслаждения: речь идет об этимологических изысканиях Бришо в последней

части “Содома и Гоморры”

. Исследователи Пруста часто задавались вопросом об их

II, р. 536, 539, 540, 542. [Пруст, т. 3, с. 463, 466, 467, 469.]

II, р. 942. [Пруст, т. 4, с. 302.] Сен-Лу в Бальбеке уже предупреждал Марселя об

этом непостоянстве имен: “в этой семье титулы меняются как сорочки”. [Пруст, т. 3,

с. 267.]

“Даже имя Германт приобретало от всех этих прекрасных имен, совсем уж было

потухших и вдруг разгоревшихся огнем, особенно ярким после темноты, имен, с

которыми оно было связано, о чем я узнавал только теперь, новое, чисто

поэтическое содержание” (II, р. 542 — 543). [Пруст, т. 3, с. 469.]

На функциональную связь между ними и генеалогическими объяснениями Базена

указывает сам Пруст: дворяне — “специалисты по этимологии, но не слов, а языка

имен” (II, р. 532). Бришо также занимается этимологией одних лишь имен

(географических названий). Напомним, что его этимологические выкладки

разбросаны на страницах 888 — 938 во втором томе издания “Плеяды”. До этого

этимология встречалась в рассказах комбрейского священника (I, р. 104 — 106), но

она была лишена критической направленности и часто опровергается Бришо. Своего

рода гибрид генеалогии и этимологии можно усмотреть в “открытии” Марселя, что

имя Сюржи-ле-Дюк не происходит от старинного герцогского рода, а возникло в

результате мезальянса с неким богатым фабрикантом по имени Ледюк (II, р. 706).

430

функции в романе; Вандриес, находя в этих тирадах сатиру на педантизм сорбоннских

профессоров, добавлял, что они не лишены какой-то завораживающей силы. Такая

двойственность не вызывает сомнения, однако “страсть к этимологии” у Пруста скорее всего

имеет не тот смысл, какой приписывает ей Вандриес, когда утверждает, что “Пруст верил в

этимологию как в рациональный способ проникновения в скрытый смысл имен и,

следовательно, постижения сути вещей. Эта концепция восходит к Платону, но к ней не

примкнет ни один современный ученый”

. То есть Вандриес без колебаний уподобляет

исследования Бришо этимологиям Сократа в первой части “Кратила” и ставит их на службу

“кратиловскому сознанию”

Марселя, для которого, как мы видели, суть вещей — в скрытом

смысле их имен. Однако, внимательно проанализировав комментарии Бришо и их воздействие

на сознание героя, можно легко заметить, что они имеют прямо противоположную функцию.

Какова бы ни была их реальная научная ценность, очевидно, что они представлены (и

воспринимаются) как исправление ошибочных толкований, подсказанных здравым смыслом

(или ошибок лингвиста-любителя, воплощением которого является комбрейский кюре),

наивных “народных этимологий” и спонтанных интерпретаций нашего воображения. Всему

этому, а значит, и бессознательному “кратилизму” повествователя, убежденного в

существовании непосредственной связи между актуальной формой имени и вневременной

сущностью вещей, Бришо противопоставляет скучную истину исторического развития и

фонетических изменений, то есть диахронический аспект языка. Не всякая этимология внушена

стремлением к реализму: этимологии Сократа (не претендуя на научность) реалистичны

потому, что стремятся установить, путем произвольного анализа, соответствие между звуком и

смыслом, которое недостаточно выявлено в целостной форме имени: Dionysos разлагается на

Didous oinon (дающий вино), Apollon — на Aei ballon (тот, кого не избежать) и т.д. Напротив,

этимологические находки Бришо в большинстве

Art. cit.,p. 126.