Женетт Ж. Фигуры. Том 1-2

Подождите немного. Документ загружается.

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

251

R. Barthes, p. 158.

431

случаев антиреалистичны. Если, как исключение из общего правила, Шантепи [Chantepie]

— действительно “лес, где поет сорока” [chante la pie], то уже королева [reine] из Шантрен

[Chantereine] — всего лишь лягушка [гапа], как бы к этому ни относился г-н Камбремер;

Локтюди [Loctudy] — не слово, “принесенное варварскими племенами”, как считал кюре из

Комбре, а чисто латинское Locus Tudeni; Ферваш [Fervaches], что бы об этом ни думала

княгиня Шербатова, — это Горячие ключи [Fervidae aquae]; Понтакулевр [Pont-a-Couleuvre] —

не Ужиный, а Мытный мост [Pont a qui I'ouvre]; Сен-Мартен-дю-Шен [Saint-Martin du Chene]

действительно происходит, как полагает барон де Шарлю, от названия дерева — дуб [chene],

тогда как “иф” в Сен-Пьер-дез-Иф [Saint-Pierre des Ifs] происходит от aqua, а не означает “тис”;

в слове Торпеом “ом” [homme — “мужчина”] “отнюдь не означает того, что вам, барон,

естественно, хотелось бы вычитать в этом названии”

, это holm, что значит “островок”; и,

наконец, в самом названии “Бальбек” нет ничего ни от готики, ни от морских штормов, ни тем

более от персидских корней — это искаженное “Дальбек” от dal [“долина”] и beс [“ручей”]; и

даже Бальбек-ан-Тер [Balbec-en-Terre] означает вовсе не “Бальбек, стоящий на земле”, в том

смысле, что несколько лье отделяют его от морского берега и непогоды, но Бальбек-

Континентальный — в противоположность Бальбеку-Заморскому, который некогда относился

к Дуврской баронии. “Словом, теперь, когда вы вернетесь в Бальбек, вы уже будете знать, что

значит “Бальбек”,— иронично замечает г-н Вердюрен

, но его ирония относится не только к

тому, против кого она направлена (то есть к педанту Бришо), ибо Марсель-то давно уверен, что

знает значение слова Бальбек, и если открытия Бришо и привлекают его, то потому, что они

окончательно разрушают его былые представления и оказывают отрезвляющее действие

живительной истины. Так, рассеивается очарование цветка [fleur], которое не вычитаешь в

названии Онфлер [Honfleur; на самом деле fiord, “порт”], а из Брикбефа [Bricqueboeuf] исчезает

забавная неуклюжесть вола [boeuf— на самом деле budh, “хижина”]; и он открывает, что имена

не более индивидуальны, чем обозначаемые ими местности, и их близость (смежность) на

“поверхности земли” подобна родству имен и их парадигматической организации внутри

системы языка: “то, что сначала казалось мне своеобычным, оказалось обыкновенным: за

Брикбефом потянулся Эльбеф, даже в названии, таком же особенном, как самая местность, то

есть Пендепи, в котором, как мне казалось, еще в незапамятные

[Пруст, т. 4, с. 438.]

[Пруст, т. 4, с. 309.]

432

времена самые причудливые, недоступные человеческому разуму наслоения в конце концов

сплавились в одно грубое слово, вкусное и твердое, как сорт нормандского сыра, я, к своему

отчаянию, обнаружил галльское “пен”, обозначающее гору, встречающееся и в Пенмарке, и в

Апеннинах”

. Не только столкновение с “видимым миром”, но и изучение языка депоэтизирует

и демистифицирует его: “названия, уже наполовину лишенные таинственности, которую

этимология развеяла своей рассудочностью, опустились на одну ступень ниже”

. После такого

урока ономастические мечтания героя окончательно исчезают из текстов “Поисков”: изыскания

Бришо сделали их буквально невозможными.

Итак, не стоит безоговорочно приписывать самому Прусту “оптимизм означающего”

присущий его молодому герою: вера в истинность слов — это сомнительное преимущество

детства, одна из тех “достойных разоблачения иллюзий”, которые одну за другой отбрасывает

герой, достигая состояния полного отрезвления, которое предшествует финальному

откровению и подготавливает его. Из письма к Луи де Роберу, датированного 1913 годом,

известно, что Пруст намеревался озаглавить три части первоначального варианта “Поисков

утраченного времени”: “Время имен”, “Время слов”, “Время вещей”

. Как бы мы ни

интерпретировали два последних заглавия, очевидно, что название первой части указывает на

страсть к именам как на переходный этап или, точнее, как на отправную точку романа. “Время

имен” — это то время, о котором Пруст говорит с большей жесткостью в романе “По

направлению к Свану”: “...мы с ним еще не далеко ушли от того возраста, когда, давая названия

чему-либо, мы полагаем, что создаем нечто новое”

; речь идет о том эпизоде, в котором Блок

просит Марселя называть его “дорогим маэстро”, и слово “создавать” берется здесь в своем

самом наивно-реалистическом смысле: обольщаться реализмом — значит верить, что

именуемое является именно тем, чем мы его именуем.

В “Любви Свана” есть сцена, предваряющая в пародийной форме момент развенчания

обманчивой “магии” имен собственных, — это сцена на вечере у маркизы де Сент-Эверт, где

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

252

Сван и Ориана обмениваются сомнительными шутками по поводу имени Камбремер —

определенно самого слабого звена прустовской

[Пруст, т. 4, с. 437.]

II, р. 1109. [Пруст, т. 4, с. 446.]

Термин, которым Ж.-П. Ришар обозначает веру Шатобриана в “непосредственную

экспрессивность знаков” (J.-P. Richard, Paysage de Chateaubriand, p. 162).

A. Maurois, A la recherche de Marcel Proust, p. 270.

I, p. 91. [Пруст, т. 1,с. 85.]

433

ономастики; здесь мы находим каламбуры и пародии на кратиловскую этимологию, по

поводу которых не мешало бы узнать мнение прославленного профессора Бришо: “Странная,

однако, фамилия — Камбремер. Она обрывается там, где нужно, но все-таки получается

некрасиво! — со смехом добавила она. — Начинается она не лучше,— заметил Сван. — А ведь

и правда: это же двойное сокращение!.. — Кто-то очень сердитый и чрезвычайно

благовоспитанный не решился оставить все первое слово. — И все-таки не удержался и начал

второе; уж лучше бы он оставил целиком первое — и дело с концом”

. Вот что бывает, если

открыть неосторожно (или разбить) то, что в книге “Против Сент-Бева”

именуется “сосуд с

непознаваемым”.

Таким образом, в “Поисках утраченного времени” присутствуют одновременно очень емкое

и точное свидетельство того, что мы Предлагаем назвать поэтикой языка, и как эксплицитно,

так и. имплицитно выраженная, но неизменно суровая критика этой формы воображения,

дважды разоблачаемая как реалистическая иллюзия: во-первых, это вера в тождество

означаемого (образа) и референта (местности) — то, что в наше время обозначили бы термином

референциальная иллюзия; во-вторых, вера в естественную связь между означаемым и

означающим — то, что можно было бы назвать собственно семантической иллюзией. Эта

критика, порой предваряющая некоторые темы современной лингвистической мысли или

сопутствующая им, в то же время тесно связана у Пруста с личным опытом в его развитии и

перспективе, а именно с постижением истины (прустовской истины) героем-повествователем.

Постижение истины означает, среди прочего, и осмысление функции языка и ценности языка, и

последовательность двух вышеупомянутых формул — время имен, время слов — точно

указывает, в каком направлении оно развивается. Однако не стоит впадать в заблуждение

относительно второй их этих формул, которая на первый взгляд опирается на оппозицию

Имени (имени собственного) и Слова, понимаемого как имя нарицательное (верстак, птица,

муравейник). В том случае, если вариант заглавия второй части, возникший в 1913 году,

отсылает нас именно к этой оппозиции, то его корректность вызывает большие сомнения, и

логично было бы предположить, что именно поэтому автор и отказался от него, но тогда

остается неясным, как мог Пруст так долго обдумывать его и даже вынести на суд Луи де

Робера. Так что представляется более вероятным, что “слово” употребляется здесь не в смысле

имени нарицательного, которое, как мы

I, р. 341. [Ср.: Пруст, т. 1, с. 293 — 294.]

Р. 278.

434

уже знаем, не является в “Поисках утраченного времени” предметом сколько-нибудь

важных размышлений или жизненных впечатлений. Единственно допустимое значение,

которое можно за ним закрепить, относится не к использованию языка “наедине с самим

собой”, как, например, в детских мечтах героя, а, напротив, к социальному межличностному

опыту речи; не к завораживающему взаимодействию воображения и вербальных форм, взятых

как предмет поэзии, но к взаимосвязи между индивидами, как она складывается в реальной

практике языкового общения. “Слово” в данном случае имеет примерно тот же смысл, в каком

принято говорить о “характерном слове” у Мольера или Бальзака, то есть речь идет о

разоблачительном слове, о языковой особенности или явлении, в котором проявляется, иногда

намеренно, но чаще невольно и даже неосознанно для говорящего, какая-либо черта его

личности или положения. Тогда открытие в языке этого нового измерения становится для героя

новым этапом ученичества, дающим ему опыт, как негативный (поскольку связь с другими

людьми по большей части приносит разочарования), так и позитивный, поскольку познание

всякой истины, какой бы неутешительной она ни была, — во благо; опыт освоения слов

совпадает с мучительным выходом из вербального солипсизма детства, с познанием слова,

принадлежащего Другому, и собственного слова как элемента в отношениях инаковости.

“Время слов”, таким образом, — это время познания человеческой истины и человеческой

лжи. Придавая важное значение этой формуле и используя термин “разоблачительное слово”,

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

253

мы ни на минуту не допускаем, что Пруст приписывает слову истинность, сравнимую,

например, с той, которую предполагает применение платоновской диалектики или же

исповедальный диалог героев “Новой Элоизы”. Истинность логоса утверждается во “времени

слов” не более, чем во “времени имен”; этот новый опыт, напротив, становится новым этапом

критики языка —'то есть критики иллюзий, которые способен питать на его счет герой (и

человек вообще). Разоблачительное слово может возникнуть только на фоне слова лживого, и

освоение истины слова — это завоевание, которое неминуемо проходит через опыт постижения

лжи; истинность слова — во лжи.

Действительно, необходимо отличать разоблачительное слово от слова — если такое вообще

возможно — просто правдивого. Когда Оргон говорит Клеанту, что ради Тартюфа он готов

забыть все свои привязанности и спокойно взирать на смерть “детей и матери, и брата, и

жены”, никому не придет в голову, что это “разоблачительное” признание: Оргон здесь прямо

сознается в своем самодурстве, и его речь является ясным выражением его мысли. Зато

разоблачи-

435

тельной можно считать реплику из предыдущей сцены “А что Тартюф?”, в которой правда

выражается помимо воли, возможно, не подозревающего об этом Оргона. Слово говорит

больше того, что хочет сообщить говорящий, и тем самым разоблачает — если угодно, выдает

— смысл. Очевидно, что подобные высказывания ставят семиологическую проблему, которая

не возникает в связи с высказываниями “правдивыми” (то есть воспринимаемыми как таковые):

в то время как “правдивое” сообщение однозначно, разоблачительное сообщение многозначно;

сообщаемое им отличается оттого, что оно хочет сообщить, и сообщается это иным образом.

Оргон подразумевает лишь то, что Тартюф достоин сочувствия, а то, как некстати, повинуясь

неодолимому стремлению, он об этом говорит, означает, в свою очередь, что Оргон находится

во власти Тартюфа; денотативный смысл его слов — воображаемый аскетизм Тартюфа,

коннотативный смысл — реальная страсть самого Оргона. В разоблачительном высказывании

носителем разоблачения — то есть истины — становится коннотация, тот “непрямой язык”,

область которого, по замечанию Пруста, охватывает не то, что говорится, но то, как это

говорится

. В конце “Содома и Гоморры” Альбертина произносит памятную фразу,

“разоблачающую” в глазах Марселя ее лесбийские наклонности, открывая ему ее связь с

мадемуазель Вентейль. Однако мы не склонны рассматривать эту фразу как разоблачительное

высказывание: в ней нет коннотативного смысла, его не требуется никак интерпретировать, и

если оно приобретает для Марселя такую важность, то потому, что опыт, предшествующий и

внешний по отношению к этому высказыванию, придает тревожную окраску тому, что в нем

сообщается. Фраза Альбертины не многозначна, она содержит только одно означаемое (связь с

мадемуазель Вентейль), а уже само это означаемое, в свою очередь, означает для Марселя

сапфизм Альбертины; следовательно, интерпретация относится не к высказыванию, а к факту,

и мы оказываемся за пределами герменевтики разоблачительного слова, в области бнеязыковых

спекуляций о закономерном соотношении двух фактов. Напротив того, когда в том же своем

признании Альбертина уточняет, что “эта женщина — совсем не то, что я о ней думаю”

, — это

уточнение мгновенно побуждает к интерпретации: поспешность, с какой Альбертина

принимается опровергать еще не высказанное предположение, явно подозрительна, ее значение

противоположно значению самого отрицания; коннотация опровергает денотацию, “то, как

говорится”, говорит больше, чем то, что сказано.

Когда Сван входит вечером к г-же Вердюрен, она, показывая

I, р. 587.

[Пруст, т. 4, с. 436.]

436

на розы, которые тот прислал ей утром, говорит: “Я на вас сердита” — и, не удостаивая его

прочих любезностей, предлагает сесть рядом с Одеттой

. Этот светский антифразис (“Я на вас

сердита” = “Я вас благодарю”), интересный, как бы сказали в кругу Германтов, лишь

сжатостью своей “редакции”, очень близок к тому, что классическая риторика называла

астеизмом, то есть “шуткой в форме порицания или упрека, отличающейся изобретательной и

тонкой лестью”

. Очевидно, что фигуры светской риторики, как и всякие фигуры, являются

формой декларированной лжи, которая заявляет о себе как таковая и требует расшифровки

согласно коду, известному обеим сторонам. Если бы Свану вздумалось ответить г-же

Вердюрен: “Вы сердитесь на меня за то, что я присылаю вам цветы, как это нелюбезно с вашей

стороны, я больше не буду их присылать”,— он обнаружил бы незнание света, которое Пруст,

вероятно, назвал бы наивностью. Этим недостатком, как мы видели, отличается прежде всего

Котар (в своей первой манере): он все воспринимает буквально и, как со справедливым

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

254

сожалением говорит о нем г-жа Вердюрен, “верит всему, что говорят”. Другой типичный

представитель наивных простаков в прустовском обществе — это известный своей

бестактностью Блок, который в ответ на утверждение герцогини Германтской — “по части

светской жизни я не сильна” — наивно восклицает, поверив в искренность ее слов: “А я думал

— наоборот!”

— или называет “тыловой крысой” и “маменьким сынком” Сен-Лу, всеми

силами старающегося попасть добровольцем на войну, но утверждающего, что “просто из

страха” не хочет возвращаться в полк. Блок не способен понять молчаливого героизма Сен-Лу,

скрытого за трусливыми словами, которых истинный трус никогда не произнесет вслух: “круг

Германтов” и “комбрейский дух” сходятся в том, что запрещают “выказывать чувства глубокие

и слишком естественные”

; но для таких буквалистов, как Блок и Котар, несказанное — а тем

более отрицаемое — не может существовать и, наоборот, сказанное существует непреложно. И

один и другой мог бы подписаться под фразой Жана Сантея, смущенно выражающей в себе

I, р. 218. [Пруст, т. 1, с. 191.]

Fontanier, Les Figures du discours, reed. Flammarion, 1968, p. 150.

II, р. 244. [Пруст, т. 3, с. 207.] Другие примеры буквализмов Блока: Ibid., р. 222.

III, p. 742. В свое время Шарлю наставлял в Бальбеке Марселя, когда тот

сознался, что “обожает” бабушку; преподанный Шарлю урок не помешал бы и

Блоку: “Сударь!.. Вы еще молоды, — воспользуйтесь же этим и научитесь двум

вещам: во-первых, воздерживайтесь от выражения чувств естественных, и без того

понятных; во-вторых, не кипятитесь, пока вам не станет ясен смысл того, что вам

сказали” (I, р. 767). [Пруст, т. 2, с. 276.]

437

наивность во всех ее проявлениях: “У меня есть доказательство обратного: она мне сказала,

что это не так”

. Точно так же, когда кто-то из собеседников за обедом уверяет Одетту, что не

думает о собственной выгоде, она восхищается им: “Какое очарование, какая тонкость, кто бы

мог подумать!” — но не замечает щедрости Свана, который не удостаивает о ней говорить: “Да

ведь ее душе и впрямь говорило не самое бескорыстие, а его словарь”, — комментирует Пруст

Как видим, наивных простаков в романе намного больше, чем можно было бы

предположить. Порой, в минуту раздражения, Пруст готов причислить все человечество к этой

категории, замечая, например, по поводу г-на де Бресте: “...его ненависть к снобам проистекала

из его снобизма, но она вселяла в людей наивных, то есть во всех людей, уверенность, что он

далек от снобизма”

. Однако это обобщение явно преувеличено, и в случае с тем же Бресте

читателю не следует самому проявлять наивность и толковать буквально негодование Орианы

(“Бабал — сноб? Да вы с ума сошли, мой милый! Как раз наоборот: он не переваривает людей

блестящих...”); лучше дождаться последней сцены приема у герцогини и краткой надгробной

речи, прозвучавшей из ее же уст: “Он был сноб”

. И действительно, светская жизнь становится

в романе Пруста настоящей школой интерпретации, и никто не мог бы иметь успех в свете (не

будь таких потрясающих все устои событий, как дело Дрейфуса или война), не зная хотя бы

азов этой науки. Главный герой своими успехами в обществе обязан именно той быстроте, с

какой он усваивает уроки светской герменевтики. Когда он приходит к герцогу Германтскому,

чтобы разузнать у него, действительно ли он приглашен к принцессе Германтской, то

наталкивается на хорошо известное отвращение Германтов к подобного рода услугам; когда же

Базен, желая оправдать свой отказ, выкладывает перед ним целую серию более или менее

противоречивых аргументов, он понимает, что его разыгрывают и что он должен вести себя

так, будто принял все за чистую монету

. Не зная, что его ждет, он отправляется к “Мари-

Жильбер”; когда опасность миновала, Ориана говорит ему: “Неужели вы думаете, что

принцесса отказала бы мне в моей просьбе и не пригласила бы вас?” — он заставляет себя не

верить ей и не укорять себя за нерешительность: “Я уже более или менее точно знал

Jean Santeuil, Pleiade, p. 736.

1, p. 245. [Пруст, т. I.e. 214.]

II, р. 504. [Пруст, т. 3, с. 435.]

II, р. 451. [Пруст, т. 3, с. 388,]; III, p. 1007.

II, р. 577.

438

истинную цену звучащему и немому языку аристократической любезности... различить

поддельность этой любезности значило, с точки зрения Германтов, проявить

благовоспитанность; верить в то, что это любезность искренняя, значило доказать, что ты

дурно воспитан”. Становится понятным, почему Блок является в свете олицетворением

наивности и грубости одновременно: это, по сути, и есть одно и то же. В истории же

постепенного посвящения Марселя в светский ритуал вскоре следует сцена, которую можно

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

255

рассматривать как испытание героя, прославившее его: на утреннем приеме у герцогини де

Монморанси герцог Германтский, сопровождая английскую королеву, знаками подзывает его,

чтоб представить королеве, но Марсель, начавший “оказывать успехи в изучении придворного

языка”, с поклоном отходит в сторону, даже не улыбнувшись. “Если бы я написал какое-нибудь

замечательное произведение, Германты не так высоко оценили бы его, как этот мой поклон”.

Герцогиня Германтская хвалит за него повествователя, поведав его матери, что “этим поклоном

было сказано все”:

иными словами, он содержал то, что и нужно было вложить в него, важность чего

измеряется тем старанием, с каким избегают всякого на то намека: “В нем видели множество

достоинств, кроме самого важного — скромности; меня за него долго хвалили, но я

воспринимал эти похвалы не столько как награду за прошлое, сколько как указание на

будущее”

. Безусловный урок, который можно извлечь из этого эпизода, — как сказал бы

Котар, если бы мог уразуметь его и выразить тем языком штампов, которым покуда не овладел:

“Имеющий уши — да услышит!”

А вот другое испытание: когда г-н де Камбремер делает слабое движение, как бы показывая,

что он хочет уступить место де Шарлю, то барон, подчеркивая, что расценивает это как знак

почтения, оказанный его высокородству мелкопоместным дворянином, “решил, что наилучший

способ закрепить свое право на первенство — это отказаться от почести”; он с горячностью

отклоняет предложение маркиза и с силой нажимает ему на плечо, “словно желая усадить

маркиза на место, хотя тот и не думал вставать”. “когда вы изъявили желание уступить мне

место, вы напомнили мне одного господина — утром я получил от него письмо, адресованное

“Его высочеству барону де Шарлю” и начинавшееся с обращения “Монсеньор!” — Да, ваш

корреспондент несколько преувеличил”, — ответил г-н де Камбремер, негромко рассмеявшись,

но рассмешивший его де Шарлю даже не улыбнулся. “А ведь, в сущности, дорогой мой, —

продолжал он, — согласитесь, что в

II, р. 562 — 563. [Пруст, т. 4, с. 57 — 58.]

439

геральдическом отношении он прав...”

Поди пойми этих провинциалов.

Таким образом, светская жизнь, как и дипломатия, требует мастерского владения шифром и

привычки к мгновенному переводу. Равно как слово “союзник” вместо “друг” в речи царя,

обращенной к французам, означало для всякого посвященного, что Россия в будущей войне

выставит пять миллионов солдат в помощь Франции, одно оброненное герцогом де Ревейоном

слово означает, получит или не получит его собеседник приглашение на следующий бал. И

потому герцог следит за своей речью с таким же усердием, что и глава государства, и точно

отмеривает любезности, обращенные курортным знакомым, имея в своем распоряжении четыре

“текста”, иерархическая значимость которых совершенно ясна людям “благовоспитанным”, то

естьумеющим читать:

“Смею надеяться на удовольствие видеть вас у себя в Париже / видеть вас в Париже (без

уточнений) / видеть вас (не более того) / видеть вас здесь (на водах)”. Первый из них содержит

приглашение, последний — не подлежащий обжалованию приговор, два других дают повод для

возможных толкований, наивных или проницательных, заинтересованной стороны, но и в

случае наивной интерпретации не происходит ничего неожиданного: “Что касается людей

наивных, то даже самые неисправимые из них не дерзали отвечать ему: “Буду у вас

всенепременно”, — так как по выразительному лицу герцога можно было прочесть то, что он

собирался сказать при разных обстоятельствах. В вышеназванной ситуации уже заранее

слышалось брошенное ледяным тоном: “Вы более чем любезны”, — при этом герцог при

рукопожатии резко отнимал руку от руки собеседника, что навсегда отбивало у несчастного

охоту исполнить свой безрассудный замысел”

. Выражение лица без слов служит здесь

комментарием и подсказкой для курортных котаров или камбремеров.

Этим криптографическим аспектом светской беседы, когда она касается определенных

интересов, объясняется тот факт, что профессиональные дипломаты, искушенные в подобных

упражнениях по перекодировке, совершают в ней чудеса, даже если это столь недалекие люди,

как г-н де Норпуа. Лучшая сцена светского торга, полностью разыгранная в двойном регистре

двумя актерами, каждый из которых мгновенно переводит зашифрованное сообщение другого,

— это сцена противоборства вышеупомянутого Норпуа с князем Фаффенгеймом в романе “У

Германтов”

. Речь

II, 946. [Пруст, т. 4, с. 306.]

Jean Santeuil, Pleiade, p. 708—711.

II, p. 257 — 263. [Пруст, т. 3, с. 218 — 223.]

440

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

256

идет о ситуации в высшей степени разоблачительной — о выдвижении кандидатуры князя в

Академию моральных и политических наук. Но, чтобы лучше себе представить сцену, нужно

вспомнить отношение Норпуа к другому кандидату — к отцу Марселя. Влияние Норпуа,

располагающего двумя третями голосов, его “вошедшая в поговорку” любезность, а также

явное расположение к кандидату, казалось, не оставляли никаких сомнений в его поддержке, но

когда Марсель, которому поручено “попросить посодействовать” отцу на выборах в Академию,

обращается к нему, то неожиданно получает в ответ в высшей степени дружескую и

обескураживающую отповедь, искусно варьирующую один непременный мотив: ваш отец

может найти себе более достойное применение, все мои коллеги — ископаемые, ему не надо

выставлять свою кандидатуру, это будет неосторожный шаг, и, если он это сделает, я из любви

к нему не буду голосовать за него, пусть он дождется, когда к нему придут умолять об этом,

как об одолжении... вывод:

“я предпочитаю, чтобы вашего отца с триумфом выбрали лет этак через десять — через

пятнадцать”

. Поскольку Марсель — простой проситель и ему нечего предложить взамен, он

вынужден покорно выслушать отказ; в данном случае перед нами ситуация простого

ходатайства. Более продуктивна (для развития текста) ситуация ходатайства-торга, когда

претенденту есть что предложить в обмен на то, о чем он хлопочет. Но при этом надо, чтобы

предложение просителя совпало с желанием влиятельного лица, хотя его и невозможно прямо

сформулировать. Так, история выдвижения кандидатуры Фаффенгейма превращается в поиски

на ощупь “нужного ключа”. В ответ на первые дары, хвалебные отзывы и русские ордена,

следуют лишь ни к чему не обязывающие любезности: “О, я был бы счастлив! (видеть вас в

числе академиков)”, но это могло обмануть разве что “какого-нибудь простака вроде доктора

Котара” (который по-прежнему остается образцом наивности): “В самом деле... он говорит, что

будет счастлив видеть меня в стенах Академии,— подумал бы Котар,— эти слова что-нибудь

да значат, черт возьми!” Однако, в отличие от того, что думает Котар, слова значат не “что-то”,

а много чего. И князь понимает это не хуже, чем “прошедший ту же школу” Норпуа. И один и

другой знают, что может содержать в себе “официальное, почти утратившее смысл слово”, что

судьба мира становится ясной “не из слова “мир” и не из слова “война”, а как будто бы из

самого простого, грозного или благоприятного, что дипломат мгновенно расшифрует... Так вот,

и в личном деле, в деле выдвижения своей кандидатуры в Институт, князь пользовался той же

систе-

II, р. 226. [Пруст, т. 3, с. 191.]

441

мой индукции, которую он выработал в течение своей дипломатической карьеры, тем же

способом чтения сквозь символы, наложенные один на другой”. Он добивается для Норпуа

андреевской ленты, которая не приносит ему ничего, кроме речей, подобных тем, что вкратце

изложены выше. Он печатает в “Ревю де дё монд” большую хвалебную статью — посол

отвечает, что не знает, “как выразить ему свою признательность”. Мгновенно прочитав в этих

словах весть о своей новой неудаче и обретая спасительное вдохновение в чувстве

неотложности дела, Фаффенгейм отвечает, казалось бы, в манере Котара: “Я разрешаю себе

некоторую неделикатность и ловлю вас на слове”. Но поскольку речь здесь не о Котаре, то не

стоит понимать буквально выражение: “ловлю вас на слове”. Это еще один астеизм, так как

просьба, с которой обращается теперь князь, в действительности не что иное, как подношение,

и сама его антифрастическая форма является признаком уверенности и предвестником успеха;

на сей раз подношение безошибочно — посла просят испросить у г-жи де Вильпаризи (как

известно, с ней у Норпуа была старая связь, почти супружеский союз) согласия приехать на

обед с английской королевой. Теперь князю сопутствует успех настолько верный, что он может

говорить об отзыве своей кандидатуры, и сам посол удерживает его от подобного шага:

“Главное, не отказывайтесь от Академии; ровно через две недели я завтракаю у Леруа-Болье”, и

т.д.

В более грубой форме — но сама эта форма имеет то достоинство, что делает очевидным

двойственный характер светского дискурса, — в одном из эпизодов романа “Жан Сантей”

фразы, произносимые в светском салоне, непосредственно сопоставляются с их “переводом”.

Жан приглашен к г-же Марме в качестве четырнадцатого сотрапезника, и хозяйка полагает

своим долгом оправдывать для гостей его присутствие, не прибавляющее ей веса в свете;

отсюда такие высказывания, как: “Ваш батюшка, должно быть, сердит на меня за то, что я

похитила вас перед самым обедом?” (перевод: “Надеюсь, все понимают, что я пригласила его в

самую последнюю минуту, чтобы избежать цифры тринадцать за столом”); “Жюльен, что же ты

не представишь своего друга этим господам?” (перевод: “Не подумайте, что он принадлежит к

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

257

числу моих знакомых, это школьный товарищ сына”); “Как это великодушно со стороны

вашего батюшки — каждый раз поддерживать Жюльена на экзаменах в министерстве

иностранных дел” (перевод: “Не так уж глупо было позвать его к нам, коль скоро он полезен

Жюльену”). Тот же прием и в конце вечера. Г-жа Шефлер: “Княгиня так хороша собой! Я

искренне расположена к ней,

Pifiade, p. 668 — 673.

442

говорят, она очень умна; у нас много общих друзей, но я сама с ней не знакома” (перевод:

“Ну что вам стоит представить меня?”). — Г-жа Марме: “Княгиня—прелесть. Но вы совсем не

пьете чаю, вы ничего не хотите, моя дорогая?” Нужен ли здесь перевод?

Обучившись мастерству перевода на высказываниях, многозначность которых достаточно

очевидна, а умение их толковать — непременное условие участия в светской жизни,

прустовский герой готов

столкнуться с формами высказываний более близкими к тому, что мы

назвали “разоблачительным” словом, чей подлинный смысл становится ясен лишь помимо воли

говорящего — и, как правило, незаметно для него.

Язык в мире “Поисков” — одно из основных проявлений снобизма, иными словами,

иерархической организации общества в социальные и интеллектуальные касты и,

одновременно, непрерывного потока заимствований и обменов, который постоянно изменяет и

обновляет структуру этой иерархии. Круговорот речений, языковых особенностей и

излюбленных словечек характеризует социальную жизнь по меньшей мере так же, как

круговорот имен и дворянских титулов, и уж конечно, в значительно большей степени, чем

переход из рук в руки имений и состояний. Стилистическая стабильность в этом мире — факт

такой же исключительный, как и стабильность социальная или психологическая; она кажется

почти чудесной привилегией семьи повествователя, особенно его матери и бабушки,

отгородившихся от мира нерушимым барьером классического вкуса и речи в стиле маркизы де

Севинье. Иным чудом — скорее чудом равновесия, чем чистоты, — сохраняется в

неприкосновенности стиль Орианы, являющий собой утонченное сочетание провинциального,

почти крестьянского, наследия и ультрапарижского дендизма, который связывает ее и Свана (и

которому неумело подражает весь круг Германтов), — стиль, составленный из литот, из

напускного презрения и легкомыслия, когда разговор касается “серьезных” тем, из особой

манеры чеканить, точно помещая в кавычки или скобки, обороты, считающиеся

претенциозными или банальными. Норпуа и Бришо также останутся до конца верными своему

стилю, который у дипломата образует вереницу выспренних штампов, а у сорбоннского

профессора — смесь педантизма и демагогической развязности (“шутки учителя выпускного

класса, который на праздник Карла Великого пригласил к себе лучших учеников”

), но в

конечном счете эти два

Что вовсе не означает реальной хронологической последовательности,

поскольку обе формы ученичества осуществляются в “Поисках утраченного времени”

параллельно.

III, р. 711.

443

стиля до такой степени сольются в их военных статьях в едином пароксизме официозной

риторики, что издатели даже заподозрят путаницу имен

. Старость Шарлю, о которой читаем в

начале романа “Пленница”, отмечена резкой феминизацией интонации и оборотов, до той поры

затянутых в корсет мужественной риторики, и “сказывается в самых разных областях, начиная

с необыкновенно частого употребления в разговорной речи выражений, которыми он теперь

так и сыпал, которые поминутно вертелись у него на языке (например, “сцепление

обстоятельств”) и на которые барон опирался в каждой фразе как на необходимую подпорку”

;

стиль заполняется стереотипами, и это ставит Шарлю в один ряд с Норпуа (напомним, что в

пору написания “Против Сент-Бева” эти два персонажа составляли одну фигуру) или с его

собственным братом Базеном, находящим опору своему косноязычию в периодически

вставляемых фразах типа: “как бы это вам сказать?”

Даже элегантность Свана не способна

устоять в соприкосновении с претенциозно-мелкобуржуазным кругом, к общению с которым

его вынуждает женитьба на Одетте. Теперь от него порой приходится слышать о начальнике

министерской канцелярии:

“У него блестящие способности, это птица высокого полета, выдающаяся личность. Он

кавалер ордена Почетного легиона”,— высказывания, комичные в устах друга дома Германтов

и завсегдатая Джокей-клоба, но неизбежные для мужа Одетты

Таким образом, никто, или почти никто, не оказывается в стороне от этой динамики

светского языка, и усвоение того или иного оборота становится верным знаком падения или

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

258

продвижения по иерархической лестнице, или же некоторой претензии, которая чаще всего

лишь предвосхищает новый этап светской карьеры. Продвижение может быть связано с

переходом в другую возрастную группу — мы видели, какой вывод сделал Марсель, обнаружив

в словаре Альбертины некоторые отсутствовавшие прежде слова, но еще раньше, в Бальбеке,

он заметил, что девушки из мелкобуржуазных семей в строго определенные моменты жизни

получают право на употребление словосочетаний, которые их родители до известного возраста

держат для них про запас, словно распоряжа-

III, р. 1248.

III, p. 212. [Пруст, т. 5, с. 185 — 186.]

II, р. 530. [Пруст, т. 3, с. 458.] “А еще это присловье,— добавляет Пруст, — было

для него тем же, чем является размер для стихотворца”, что любопытным образом

перекликается с повторяющимся у Мишле зачином: “Да будет мне позволено...”, в

котором Пруст видит “не оговорку осторожного ученого, но каденцию музыканта-

исполнителя” (III, р. 161). [Пруст, т. 5, с. 143.]

I, p. 513. [Пруст, т. 2, с. 71 — 72.] “Прежде Сван говорил иначе”, —

комментирует Марсель.

444

ясь по своему усмотрению их имуществом; Андре еще слишком молода, чтоб говорить об

одном из художников: “Должно быть, он прелестный мужчина”; но это придет, “как только ей

позволят ходить в Пале-Руаяль”; Альбертина получает в подарок к первому причастию

разрешение говорить: “По-моему, это страшновато”

. Но главное продвижение — это

повышение социального положения. В салоне Свана Марсель перенимает манеру с шиком

произносить “Как поживаете”, томно растягивая слова, и удлинять второе “о” в слове

“одиозный”, и он немедленно приносит эту манеру в свой дом, как знак элегантности.

Известно, какой коллекцией англицизмов с самых первых шагов расцвечивает Одетта свою

нелегкую карьеру в свете; став г-жой Сван, она заимствует, через посредство мужа, слова и

обороты Германтов, повторяя их с упоением, поскольку “мы особенно охотно пользуемся, —

во всяком случае, в течение определенного времени, — выражениями, которые мы только что у

кого-то позаимствовали”

. Право называть “Григри”, “Бабал”, “Меме”, “Ла Пом” таких

высокопоставленных особ, как принц Агригентский, г-н Бресте (Анибал), г-н Шарлю (Паламед)

или г-жа де Ла Помре, является внешним признаком аристократизма, которым не преминет

воспользоваться любая из дам, начинающих выезжать в свет, и стоит напомнить, что

мадемуазель Легранден вышла замуж за Камбремера ради удовольствия произнести однажды

если уж не “моя тетя д'Юзе” (Юзес) или “мой дядя де Руан” (Роан), что могли себе позволить

молодые жены более высокого полета, то хотя бы, как повелось в Фетерне, “мой кузен

Ш'нувиль”, — поскольку исключительное право особого произношения поднимало в ее глазах

этот не слишком завидный брак. А поскольку аристократичность — “вещь относительная”,

тогда как снобизм — тип поведения, распространенный повсеместно (примером тому разговор

“маркизы” в павильончике на Елисейских полях — “копия Германтов и “ядрышка”

Вердюренов”)

, то и лифтер Гранд-отеля принадлежит “к той части современного

пролетариата, которая стремится вытравить из своего языка следы рабства” и старательно

заменяет в речи “ливрею” на “мундир”, “жалование” на “оклад”, называет швейцара и человека,

ведающего экипажами, своими “начальниками”, чтобы скрыть за этой иерархией в отношениях

между “коллегами” старинное и унизительное различие между господами и слугами, которое

тем не менее сохраняется благодаря его реальному занятию; так, Франсуаза становится у него

“той дамой, которая только что от вас

I, р. 909 — 910. [Пруст, т. 2, с. 389.]

I, р. 504, 510, 511. [Пруст, т. 2, с. 70.]

II, р. 312. [Пруст, т. 3, с. 263 — 265.]

445

вышла”, а шофер — тот самый господин, с которым вы вчера уехали”; этим неожиданным

обозначением он дает Марселю понять, “что рабочий — такой же господин, как и человек из

высшего общества”. “Но этот урок касался только слов, потому что само положение вещей не

вызывало у меня сомнения: я никогда не делал различия между классами”. Сделанное

Марселем противопоставление весьма спорно, его отрицание “различия между классами” более

чем подозрительно, так как ему принадлежит и следующее высказывание: “наименование

“служащий” — это все равно что ношение усов для официантов в кафе: оно отчасти льстит

самолюбию прислуги”

. Когда слова нагружены такими емкими коннотациями, урок,

посвященный словам, — это всегда урок и о положении вещей.

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

259

Светское честолюбие и престиж высших классов — не единственные стимулы, посредством

которых снобизм воздействует на язык. Сам Пруст как “закон языка” приводит тот факт, что

“одинаково изъясняются люди одинакового умственного развития, а не одинакового

социального происхождения”

: в этом еще одно объяснение вульгаризмам герцога

Германтского и формула, по которой функционирует заимствованный Сен-Лу у Рашели

“жаргон кружка”, с помощью которого молодой пресыщенный аристократ становится членом

новой касты; эта каста стоит на более низкой ступени социальной лестницы, ее

интеллектуальное превосходство над Сваном или Шарлю далеко не бесспорно, но для него в

ней соединились все прелести экзотики, и он подражает ей с трепетом новообращенного. Так,

услышав от своего дяди, что в одной трагедии Расина больше правды, чем во всех драмах

Виктора Гюго, Сен-Лу торопится шепнуть Марселю: “Ставить Расина выше Виктора — как

хочешь, это потрясающе!” “Слова дяди, — добавляет повествователь, — действительно его

огорчили, зато у него появился предлог сказать: “как хочешь”, а главное — “потрясающе”, и

это его утешило”

. “Закон языка”, который Пруст, не формулируя, иллюстрирует множеством

примеров, гласит: всякий язык, будь то авторский стиль (например, “заразительный” стиль

Бергота), жаргон интеллектуального круга, социальный диалект или местный говор, отличаясь

ярко характерной лексикой, синтаксисом, фразеологией и произношением, а также иными

особенностями, обладает для тех, кто сталкивается с ним в устной или письменной форме,

завораживающей силой притяжения, ко-

I, р. 799; II, р. 855, 790; I, р. 800; II, р. 1026. [Ср.: Пруст, т. 2, с. 302; т. 4, с.

225, 172; т. 2, с. 302,т. 4, с. 375.]

II, р. 236. [Пруст, т. 3, с. 199.]

1, p. 763. [Пруст, т. 2, с. 273.]

446

торая пропорциональна не столько социальному или интеллектуальному авторитету

говорящих или пишущих на нем, сколько степени его “отклонения” от нормы и системной

связности его элементов. В донсьерских казармах юный лиценциат словесности педантично

копирует арготизмы и просторечные конструкции своих неграмотных однополчан (“Ну, это уж

ты, старина, хватил”, “Вот уж кому повезло так повезло!”), “упорно продолжая щеголять

новыми для него формами, которые он совсем недавно усвоил и которыми он с гордостью

украшал свою речь”

. Подобным же образом во время войны все общество от герцогини до

дворецкого, вовсе не стремясь продемонстрировать свой патриотизм, заговорило на

злободневном языке, повторяя такие слова, как “ставка главного командования” “пуалю”,

“вымарано цензурой”, “услать в Лимож”, “тыловая крыса”,— проговаривая их с

удовольствием, равным тому, какое несколькими годами раньше доставляло им имя “Бабала”

или “Меме”; возможно, именно из-за “прилипчивости” слов, а не из желания придать себе весу

г-жа Вердюрен говорит: “Мы требуем от короля Греции, мы направили ему, и т.д.”, а Одетта

изрекает: “Нет, я не думаю, что они возьмут Варшаву” или “Нет, я против, это непрочный

мир”; впрочем, не является ли ее восхищение перед “нашими верными союзниками”

следствием обострения ее былой языковой англомании, и не переносит ли она эту англоманию

на Сен-Лу, когда сообщает с неуместной гордостью, что зять ее “знает теперь арго этих

храбрецов “том-ми”?”

Для всех — кроме тех, кто сам воюет не так, как “воюет” Клемансо, а

действительно испытывает войну на себе,— война, как и многие другие исторические события,

это прежде всего особое “арго”.

На первый взгляд эти простейшие формы социальной комедии не содержат в себе

двузначности и не представляют никакой семиологической проблемы, поскольку та или иная

языковая особенность открыто предлагается в них как коннотатор того или иного качества, с

которым она связана абсолютно прозрачным семиозисом: англицизм = “изысканность”,

употребление уменьшительных имен = “близость к аристократии” и т.д. Стоит, однако,

отметить, что за внешней простотой знакового отношения скрываются по крайней мере два

типа отношений, различающихся установкой получателя сообщения. Первый из них, который,

пользуясь терминологией Пруста, можно определить как “наивный” и который, являясь

безусловно желательным для отправителя, постулируется в его речи, состоит в том, что

коннотатор интерпретируется как

II, р. 94. [Пруст, т. 3, с. 77.]

III, p. 721,733, 788, 789.

447

индекс [indice], как “признак” в обыденном значении слова, то есть как следствие,

означающее причину: “Эта молодая женщина говорит “Григри”, потому что она дружна с

принцем Агригентским”. Другая установка, в противоположность первой, состоит в том, что

Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Женетт, Жерар. Фигуры. В 2-х томах. Том 1-2. — М.: Изд.-во им. Сабашниковых, 1998.— 944 с.

260

коннотатор воспринимается как намеренное указание [index], то есть причинное отношение,

демонстрируемое высказыванием, интерпретируется как отношение целенаправленности: “Эта

молодая женщина говорит “Григри”, чтобы показать, что она дружна с принцем

Агригентским”. И мы сразу видим, что такое изменение семиотического отношения приводит к

изменению самого означаемого: коннотатор, воспринимаемый как индекс, действительно

означает то, что он призван означать, но тот же коннотатор, сведенный до уровня указания, не

может означать ничего, кроме семиотической интенции, то есть демонстрации

коннотируемого атрибута. При этом в описываемой Прустом системе ценностей

демонстрируемый атрибут неизбежно обесценивается (например, афишируемая

“изысканность” становится позерством) и, более того, отрицается в силу закона, который

гласит, что мы никогда не испытываем потребности в демонстрации того, чем владеем, и по

определению равнодушны к этому владению; Сван в ту пору, когда он любил Одетту, мечтал о

том, как выкажет ей равнодушие, разлюбив ее, но, когда ему представляется такая

возможность, он не только не пользуется ею, а, напротив, тщательно скрывает свои измены;

“вместе с любовью, — пишет Пруст, — исчезло желание дать почувствовать, что он

разлюбил”; с точки зрения интересующей нас здесь проблемы можно скорее сказать, что с

обретением такого преимущества, как равнодушие, он утратил охоту его выказывать

. Шарлю

при своем первом появлении в Бальбеке, чтобы рассеять подозрения Марселя, перехватившего

его настойчивый взгляд, старается придать себе “невозмутимости”: смотрит на часы,

вглядывается вдаль и, наконец, “делает недовольный жест, который означал, что ждать ему

надоело, но который люди не делают, если они действительно ждут”

. Таким образом,

несоответствие сущего и кажущегося свидетельствует о неизбежном поражении означаемого,

как вербального, так и невербального. Марсель, не сомневаясь в том, что Эльстир наконец

познакомит его со “стайкой” девушек, готов уже посмотреть на них “тем вопросительным

взглядом, который выражает неудив-

I, р. 525. [Пруст, т. 2, с. 82.] Подобное же наблюдение относится и к Марселю,

разлюбившему Жильберту (II, р. 713).

1, p. 752, выделено нами. [Пруст, т. 2, с. 264.] И несколькими строчками ниже:

“Он шумно вздохнул, как вздыхают люди, которым совсем не так жарко, но которые

хотят показать, что они задыхаются от жары”.

448

ленче, но желание казаться удивленным, — такие мы все плохие актеры и такие хорошие

физиономисты те, кто за нами наблюдает”

. Таким образом, демонстративное сообщение

немедленно дешифруется как сообщение симулятивное, и предложение: “Она говорит,

“Григри”, чтобы показать, что...” трансформируется в: “Она говорит “Григри”, чтобы убедить

в тем, что...”; тем самым преобразованный индекс почти неизбежно начинает означать

противоположное тому, что он должен был означать, а причинная связь в последний момент

выворачивается наизнанку в ущерб знаковой интенции: она говорит “Григри”, потому что она

не знает принца Агригентского, Шарлю никого не ждет, потому что смотрит на часы, у

Марселя удивленный вид, значит, он не удивлен. Неудача “ложного” означивания определяется

не простым отсутствием искомого означаемого, а производством противоположного

означаемого, которое и оказывается “истинным”; именно в этом “коварстве” означивания

заключена суть разоблачительного языка, который есть по сути своей “непрямой язык”,

который “выдает” умалчиваемое именно потому, что оно умалчивается. “Истина, — говорит

Пруст, — для своего выражения не нуждается в словах”

; но мы не слишком исказим смысла

сказанного, если дадим свое переложение — истина только тогда и находит себе выражение,

коща она не высказана. Известная максима гласит, что язык был дан человеку, дабы скрывать

свои мысли; к этому следует добавить: но, скрывая их, он их и обнаруживает. Falsum index sui,

et veri

Вероятно, самое пристальное внимание — ив дальнейшем мы увидим почему — Пруст

уделяет случаям, когда скрытно-симулятивное [(dis) simulatrice] слово опровергается

мимическими движениями и жестами. Вот три ярких тому примера — три эпизода, которые

строятся вокруг все той же четы Германтов. Ориана: “По выражению лица герцогини было

заметно, что это (новость) ее обрадовало, а в тоне послышалась досада: — Ах ты господи,

опять принцы!” Базен: “вы же знаете: я вечно путаю имена, это очень неприятно, — с

довольным видом добавил он”. И

I, р. 855, выделено нами. [Пруст, т. 2, с. 346.] Заметим, что в “Жане Сантее” (III,

р. 30) высказывалась мысль прямо противоположная: “Наши собеседники

выказывают так мало внимания и так много равнодушия к нашим словам, что и в

нас, даже когда мы внимательны, полагают ту же рассеянность, так что наши