Ямпольский М. Физиология символического. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима

Подождите немного. Документ загружается.

744 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

есть к мышлению на основе символических подмен. Кроме

того, сама христианская традиция позволяет видеть в просфо-

ре и вине подлинные плоть и кровь Христа. В этом смысле

ритуальное убийство следует христианской семиотике евха-

ристии, отрицающей и утверждающей подмену одновременно.

Система подмен и фигурации, однако, еще более прихот-

лива. Младенец, как мы знаем, в антисемитской мифологии

эквивалентен свинье, поросенку. Свинья эквивалентна еврею.

Убивая младенца, еврей устанавливает эквивалентность между

младенцем, свиньей (классическим жертвенным животным)

и собой. Будучи жертвователем, организатор ритуального

убийства, совершенно в духе теории Мосса и Юбера, иден-

тифицируется с жертвой.

Людовик, одновременно превращаемый и в свинью, и в

еврея, и в Иуду, и в прокаженного, с трудом находит себе

место в теологии жертвоприношения. Его самопожертвование

становится участием в ритуале, где он одновременно высту-

пает жертвователем и невинной жертвой того же самого ри-

туала. Арлетт Фарж заметила, что идеология старого режима

в значительной степени строилась на принципе любви под-

данных к монарху и монарха к подданным. Поставить под

сомнение эту любовь или отказать в ней было величайшим

из преступлений.

Из этого символизма, лежащего в основе всей политики Ста-

рого Режима, — пишет Фарж,

—

более или менее бессозна-

тельно возник двуликий король, одновременно угрожающий

и угрожаемый. Так как подданные подвергались наказанию

за отсутствие любви, король чувствовал себя преследуемым и

потому создал угрожающий образ монархии, который сам по

себе генерировал угрозу

492

Эта двуликость сохраняется и за образом короля, выве-

денного за пределы человеческого сообщества.

Свиная природа Людовика радикально отделяет его тело

от мистики просфоры и мистики духовного жертвоприноше-

ния. Он буквально превращается в кровавую жертву ритуа-

ла, отменяющего христианское измерение, хотя за образом

этой жалкой свиньи просвечивает тело младенца. Жертвоп-

риношение в интересующем меня контексте выступает как

результат еврейской слепоты по отношению к бесконечному

смыслу фигуративное™. Все попытки Людовика осуществить

«подражание Христу» упираются в тупик конкретности, плот-

скости, неумения увидеть фигуративный смысл пресуществле-

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 7 1 3

ния. И эта слепота материальности воплощается в образе

свиньи.

Отождествляя короля со свиньей и соответственно с ев-

реями, революционеры сами воспроизводили ритуальную

профанацию святынь, которую антисемиты приписывали ев-

реям. Мона Озуф пишет о возникшей во Франции «привыч-

ке к трансгрессии»:

Сжигать свидетельства о возведении в сан, пить за здоровье

Республики из чаши епископа, надевать красный колпак на

евангелистов, обрушивать на них молотки и пилы, разбивать

в осколки «так называемые реликвии»

—

даже у самых отпе-

тых деревенских заводил все это не могло не вызывать смут-

ного чувства вызова, бросаемого небу, о чем сохранилось

много свидетельств

493

Нередко кощунства становились своего рода инвертиро-

ванными жертвоприношениями, как, например, сожжение

изображений Христа и святых в Коссансе в присутствии кюре,

принимавшего участие в ритуале

494

. Сожжение — это класси-

ческий тип языческого жертвоприношения, обращенный в

данном случае на Христа.

Превращая короля в жертвенную свинью и ее жертвова-

теля одновременно, революционеры разыгрывали на теле

короля собственную трансгрессивность в формах лишенной

символической ориентации ритуальной деятельности. Алле-

гории позволяли производить немыслимые семиотические

операции, в которые убийство входило как одна из возмож-

ных альтернатив.

Чрезвычайно любопытно в этом смысле использование

живых животных в революционных трансгрессивных ритуа-

лах. Мона Озуф рассказывает о многочисленных случаях,

когда живые животные использовались в виде аллегорий,

свинья — как перевоплощение короля, коза — как живая ал-

легория королевы. Характерно, что эти животные использо-

вались для профанации святынь в зловещем подобии карна-

вала. Им на шею вешались чаши причастия, к хвостам

привязывались распятия, Евангелия, Библии. Особенно по-

пулярным было обряжение ослов в епископские рясы и мит-

ры. Свинья часто фигурировала со знаками монаршей суве-

ренности, короной и т.д.

495

И хотя карнавальный элемент тут очевиден, в этих стран-

ных ритуалах чувствуется особое вожделение к покушению на

746 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

символическое, которое наконец утратило недоступность и

стало подвластным разрушению, в том числе и через аллего-

рическое нагромождение неувязок.

Понять это чувство помогают свидетельства, собранные

Арлетт Фарж. Она обработала собиравшийся в Бастилии ар-

хив уголовных дел против людей, подозревавшихся в наме-

рении убить короля или совершить кощунство по отношению

к монархическим символам. Фарж обнаружила свидетельства

о маниакальном желании убить суверена, периодически все-

лявшемся в того или иного подданного. При этом желание

это (почти фрейдистское неумолимое стремление к убийству

«отца») обыкновенно выражалось в иррациональном тяготе-

нии к наиболее оскверняющей форме убиения:

...заколоть короля, этот гнилой скелет (1703). <...> ...я дол-

жен переодеться, возникнуть перед свиньей и воткнуть в нее

кинжал (1722). <...> ...дождаться его в лесу, выстрелить в него

из пистолета, даже если его от этого разорвет на куски, по-

тому что он собака (1722) ...вырвать его глаза (1752)

496

Чаще всего в этих фантазиях потенциальных цареубийц

фигурирует кинжал. Жертва должна быть заколота, вспоро-

та. Ярость этих убийственных (и самоубийственных для обви-

няемых) чувств направлялась на короля как на свинью или

собаку. Монарх прежде всего низводился до уровня phar-

makos'a. Убивая короля, цареубийца убивал свинью, но эта

свинья не просто свинья, это король. Свинья — это тот пре-

дел, до которого может быть доведен символ в процессе его

уничтожения, это символ, насильственно лишенный симво-

лического и превращенный в пустую аллегорию, пустую, но

все еще несущую память о сакральном.

Христианская «духовность», выражаемая в принципе фи-

гуративное™, никогда не могла до конца оторваться от ма-

териальности. Свинья — конечно, фигура, аллегория, но об-

ходиться с ней следует как с настоящей свиньей (именно так

и происходило во время праздников).

Евреи антисемитской мифологии выражают христианскую

неспособность к фигурации. Они принимают на себя функ-

цию материализации духовного. Это хорошо видно на моти-

ве проказы. Лепра — это материальное выражение греха, но

именно материальное его выражение и делает проказу столь

ужасающей в глазах христиан. Маймонид пишет о «нечисто-

те проказы» как о табуированном предмете, при этом отме-

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 7 1 3

чая, что проказа — это не что иное, как материальный знак

нечистоты, несовершенства:

«Проказа»

—

это собирательный термин, покрывающий не-

совместимо разные вещи. Так, белое пятно на коже челове-

ка называется проказой; выпадение части его волос на голо-

ве или подбородке называется проказой; и изменение окраски

одежды или домов называется проказой

497

По мнению Маймонида, проказа выступает на человеке

или его доме как знак того, что человек этот злословил, кле-

ветал. Проказа оказывается материальным знаком греха. Она

относится к тому, что Поль Рикёр называет «пятном». При

этом пятно понимается им широко — как признак оскверне-

ния, в пределе — как «пятно» на совести. Рикёр прямо свя-

зывает такое пятно с кровью и соответственно — с сексуаль-

ностью и убийством. Это знак нечистоты, передаваемой через

контакт. Идея греха, согласно Рикёру, вырастает из идеи

пятна как материального знака, который нельзя отмыть. Лишь

постепенно идея греха эмансипируется от материальности

пятна

. Осквернение поэтому оказывается символическим

(или, скажем мы, фигуративным) преображением материаль-

ного пятна.

Место проказы в европейском сознании вплоть до XIX ве-

ка

499

показывает, до какой степени грех нуждается в матери-

альном знаке. Неудивительно, конечно, то, что носителем

такого знака становится человек, по христианским представ-

лениям, неспособный к фигуративности, — еврей. Паскаль

прямо пишет о неспособности евреев к пониманию фигура-

тивного смысла Писания как о слепоте. Чтобы не понять

фигуративного смысла наиболее откровенных мест, по его

мнению, «нужна была слепота, подобная той, которую плоть

производит в духе, когда подчиняет его себе»

500

. С идеей ев-

рейской слепоты связан популярный мотив «слепой синаго-

ги», столь распространенный в христианской иконографии.

В XVIII веке мотив слепоты связывается и с темой фетишиз-

ма, не позволяющего постигать духовное.

Проказа на теле короля-свиньи — это такой же матери-

альный знак, «фетиш», обозначающий семиотическую, фигу-

ративную слепоту короля. В этой связи весьма показательна

карикатура «Он все потерял 21... июня 1791 года», где монарх

рассматривает в лупу скрижаль, которую держит перед ним

крылатый гений, оседлавший свинью. Лупа тут — очевидный

748 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

знак слепоты. Свинья, вполне вероятно, относится к той же

теме тотальной материальности смысла, блокирующей истин-

ное понимание. Свинья, как и еврей, как и монарх, не мо-

жет читать истинный смысл текста на скрижали.

Любопытным комментарием к этому может быть притча,

включенная Монтескье в семнадцатое письмо его «Персидс-

ких писем». Здесь рассказывается о том, как еврей Абдиас

Ибесалон обратился к Магомету за разъяснением причин

запрета на использование свинины в еду. Пророк рассказал

Абдиасу притчу, согласно которой свинья родилась из нечи-

стот, которые производил в Ноевом ковчеге слон. Автор пись-

ма Мехмет-Али прерывает пересказ притчи и спрашивает

своего корреспондента Узбека: не есть ли это причина пред-

писанного воздержания? Далее Монтескье вновь возвраща-

ется к притче Магомета. Так как свинья все время вороши-

ла нечистоты, в ковчеге началось такое зловоние, что Ной

начал чихать и изо рта его возникла крыса. Тогда Бог посо-

ветовал ему ударить по лбу льва, и из пасти льва выскочила

кошка. «Считаете ли вы, что все эти животные тоже нечис-

тые?» — спрашивает Мехмет-Али. Ведь все они по цепочке

возникли от нечистот. Мораль притчи характерна:

Когда вы не видите причины нечистоты некоторых вещей, это

значит, что вы многих иных вещей не знаете, что вам не изве-

стно то, что произошло между Богом, Ангелами и Людьми

501

Никакие физические знаки, никакие причинные цепоч-

ки не могут быть основанием для интерпретации знаков греха

и добродетели, потому что смысл этих знаков лежит за пре-

делами физического мира, в сфере трансцендентного. Любо-

пытно, конечно, что Монтескье, вопреки неоспоримой тра-

диции, превращает именно свинью в пример недопустимости

материального чтения знаков чистого и нечистого. Если сви-

нья и несет на себе печать исключительности, выраженную

в пищевом табу, причина этой исключительности нами не

может быть постигнута.

Мне уже приходилось писать о том, что политическая

теология приписывала суверену право и обязанность интер-

претации знаков (напомню, что у Гоббса толкование Писа-

ния — первейшая обязанность суверена). Рикёр пишет:

Он непрестанно должен интерпретировать волю богов с по-

мощью знаков и предзнаменований; он представляет народ

перед богами, предъявляя им в чрезвычайно сложном еже-

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 7 1 3

дневном ритуале воплощение человеческой набожности; он

законодатель и судья именем богов

502

Слепота монарха, его неспособность к пониманию знаков

дисквалифицируют его в не меньшей степени, чем нарушение

договора, о котором столько говорили республиканцы.

Рикёр пишет о том, что отношения первоначального обя-

зательства не являются отношением закона: «Понятие закона

появляется только тогда, когда слово приказа готово отде-

литься от самого себя, от ситуации вызывания, от диалоги-

ческого отношения»

503

. Первоначально оно связано с прояв-

лением божественной воли: «Ты должен...», а следовательно,

с фактом непосредственного присутствия божества, которое

придает эффективность первоначальному завету. Именно с

непосредственностью присутствия Паскаль связывал неспо-

собность евреев читать фигуративный смысл, который, как мы

помним, предполагает одновременное присутствие и от-

сутствие.

Евреи привыкли к великим и впечатляющим чудесам. Пере-

жив великие чудеса [les grands coups] Красного моря и Хана-

ана, как сокращенный вариант того, что преподнесет им их

Мессия, они ждали чего-то еще более впечатляющего, чему

чудеса Моисея были бы лишь образцом

504

Евреи буквально ослеплены непосредственно видимым и

потому теряют возможность прозревать невидимое. Речь идет

об ослеплении присутствием, о котором говорил Жан-Люк

Марион, когда описывал идола как некое зеркало, которое

«заполняет взгляд» и блокирует тем, что видимо, доступ к

трансцендентному и невидимому.

Кровь в революционной риторике действует в значитель-

ной мере как марионовский идол. Фабр-Вассас, между про-

чим, сообщает о суевериях, согласно которым евреи рожда-

ются, ослепленные кровью, так что зрение им может быть

возвращено, только если промыть их глаза христианской кро-

вью

505

(ср. с мифом о св. Лонгине).

То, что кровь связана с агрессивной непосредственностью

присутствия, явствует и из ритуалов жертвоприношения, ко-

торыми скреплялись любые формы договора, обязательства,

завета в Иудее, Греции или Риме. Как замечает Вальтер Бур-

керт, «чем крепче связь, тем более ужасающий ритуал. Те, кто

произносят клятву, должны трогать кровь сопровождающей

клятву жертвы и даже вставать на тестикулы кастрированной

жертвы»

506

750 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

Чувственное и вполне материальное отношение к крови,

приписываемое евреям, в гораздо большей степени характерно

для христианской культуры. Оно нарастает с веками в соот-

ветствии с тенденцией к смещению акцента с искупляющей

жертвы Христа на страдающую человечность Христа. Имен-

но в соответствии с этой тенденцией идея жертвы, ее смысл

уходят в тень, выдвигая на первый план само «зрелище стра-

даний». Густаф Аулен говорит в связи с этим о развитии «по-

читания Страстей», о мистицизме Страстей как таковых, зас-

лоняющих весь смысл жизни Христа

507

Пьеро Кампорези собрал впечатляющую коллекцию хри-

стианских текстов, в которых завороженность кровью Хрис-

та принимает почти патологический характер. Показательно,

что именно конкретность крови оказывается постоянным

мотивом христианского отношения к таинству причастия.

Кампорези пишет:

Завороженность кровью отодвинула на задний план реаль-

ность вина. Просфора тоже часто обильно «выделяла», кровь.

Освященная просфора, божественная плоть рассматривалась

как сгусток крови, как необыкновенная «жидкость». Просфора

как будто стала твердым вариантом священной жидкости, из

которой божественный сок мог быть выжат и выдавлен

508

Кампорези приводит удивительные примеры вторичной

материализации того, что христианская традиция с гордостью

относила к области духовного

509

Не следует думать, что такого рода образность характерна

только для средневековой, барочной культуры и культуры

Реформации. Она в полной мере процветала и в XVIII веке (ср.

с маркизом де Садом), и особенно в связи с политическим

дискурсом, пробужденным к жизни террором. Джордж Армст-

ронг Келли, например, выводит идеологию террора из особой

чувствительности по отношению к шокирующему, ужасающе-

предшествующей революции

510

. Но это предъявление ужа-

сающего, этот театр террора на подмостках эшафота направле-

ны на уничтожение всякой идеи духовной жертвенности.

Гильотина с ее механическим безразличием — лучший инстру-

мент превращения человека в животное или в homo sacer.

Слепота монарха, делающая невозможной фигурацию и

соответственно причастность духовной жертвенности, оказы-

вается прямым отражением слепоты революционной диктату-

ры, ослепленной той самой кровью, которую она проливала.

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 7 1 3

Эдмунд Бёрк с особым красноречием описал террор

именно как дезинтеграцию иллюзий, как обнаружение голой

материальности за риторикой, как «грубое разрывание всех со-

ответствующих приличиям покровов жизни. Все сверху-добав-

ленные идеи (all the super-added ideas), позаимствованные из

гардероба нравственного воображения», по его словам, выбра-

сываются, обнажая «нашу голую дрожащую природу»

511

Бёрк буквально описывает процесс деградации королев-

ского тела в народном воображении как процесс «изготовле-

ния» homo sacer:

По этой схеме, король

—

не что иное, как человек; короле-

ва

—

просто женщина; женщина

—

это не что иное, как жи-

вотное, при этом животное не из самых благородных. <...>

Цареубийство, отцеубийство и святотатство

—

это просто

вымыслы суеверия, разлагающие правосудие тем, что услож-

няют его. Убийство короля, королевы, епископа или отца

—

это просто обыкновенное убийство; но если люди случайно,

каким бы то ни было образом выиграют от этого, то это аб-

солютно простительное убийство, «к которому не следует

приглядываться излишне сурово»

512

Берк называет убийство короля или королевы «простым

убийством». Сводя королевскую чету к животным «не из са-

мых благородных», а попросту — к свинье, Берк выводит

казнь короля за рамки смертного греха, и тем более за рам-

ки возможного жертвоприношения. То, что происходит, — это

действительно срывание с жизни всех «покровов» — «All the

decent drapery of life is to be rudely torn way», — пишет он.

Жизнь обнажается в своем биологическом состоянии. Это

обнажение выражается как раз в факте чистого присутствия,

чистого наличия, которое Рикёр обнаруживал за первичным

заветом. Наличие это связывается с непосредственным пере-

живанием крови — с ее троганьем, ее пробованием на вкус.

Но это наличие, это непосредственное присутствие стоит и

за механизмом суверенной власти. Оно особенно непосред-

ственно и драматично именно в периоды террора, когда

кровь, ослепляющая, не дающая видеть какую бы то ни было

смысловую перспективу кроме факта чистого наличия жиз-

ни, постоянно навязчиво-чувственно наличествует.

Суверенитет тесно связан с правом на жизнь и смерть

подданных, с правом, которое в конечном счете существует

вне нравственных норм и законов. Мишель Фуко возводил

это право суверена к старому patria potestas, дававшему отцу

752 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

семейства право убивать своих детей и распоряжаться жиз-

нью рабов. Это право основывалось на том, что отец дал

жизнь детям, а следовательно может забрать ее назад

513

. Ко-

нечно, в реальности право суверена на жизнь и смерть сво-

дилось к праву отбирать жизнь или сохранять ее, поскольку

никакой суверен не в состоянии дать жизнь. Постепенно

право суверена на жизнь подданных отмирало, замещаясь

правом общества на сохранение жизни. Действительно, со-

хранение жизни граждан сегодня признается одной из глав-

ных обязанностей государства, в то время как право «распо-

лагать» жизнью по своему усмотрению становится все менее

очевидным. Фуко замечает:

...власть подвергнуть население опасности общей смерти

—

это

оборотная сторона власти гарантировать другому помощь в

выживании. <...> Законно убивают тех, кто для других пред-

ставляет своего рода биологическую опасность

514

Французская революция располагается как раз на гребне

перевала, отделяющего суверенность, основанную на лраве

убивать в порядке наказания, от суверенности, чье право

убивать оправдывается необходимостью защиты жизни, жизни

как таковой, вне всякого нравственного и символического

измерения. Для того чтобы оправдать казнь короля, Марат

вынужден ссылаться на слухи о зловещих замыслах Людови-

ка устроить бойню парижского населения:

Не подлежит сомнению, что бывший монарх, изменник и

клятвопреступник, задумал погубить всех патриотов столи-

цы. <...> Он задумал вырезать всех жителей предместий,

всех патриотов столицы и даже здоровую часть националь-

ной гвардии

515

Робеспьер, возможно, яснее других оправдывает свое

желание казнить монарха требованием защиты жизни:

Да, смертная казнь, как правило, преступление, по той лишь

причине, что, исходя из незыблемых основ природы, она

может быть оправдана только в тех случаях, когда она необ-

ходима для безопасности лиц или общества. Общественная

безопасность, однако, никогда не требовала применения смер-

тной казни в отношении обычных преступлений, потому что

общество всегда может предупредить их другими средствами

и лишить преступника возможности вредить. <...> Но Людо-

вик должен умереть, чтобы здравствовало отечество

516

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 7 1 3

Террор начинается во имя утверждения жизни, как мера

по ее защите. Эта позиция Робеспьера не уникальна. Она

следует принципам, изложенным Беккариа, отрицавшим саму

возможность смертной казни. Бриссо и Пасторе именно по-

этому считали, что единственное преступление, которое тре-

бует смертной казни, — это предательство, ставящее в опас-

ность отечество, то есть само биологическое выживание

нации

517

В такой ситуации суверенность предстает в своей хотя и

обновленной, современной, но одновременно и наиболее

откровенной форме, как власть над жизнью как таковой вне

всякого этического измерения, вне риторики вины и греха.

Конечно, эта риторика обильно присутствует в Конвенте или

в прессе. Но, в сущности, «покровы жизни» и «все сверху-

добавленные идеи», если использовать выражения Берка,

действительно отметаются прочь. В рамках этой «голой жиз-

ни», о которой говорит Агамбен, жертвоприношение оказы-

вается невозможным, как и вся связанная с ним «фигуратив-

ная» перспектива, открытая на бесконечность смыслов.

Жизнь как таковая, как чисто биологическая форма суще-

ствования, обнажается террором вне всякой смысловой пер-

спективы. Суверенность, которая связывалась Гегелем с воз-

вышением духа и субъективности над «голой жизнью»,

становится формой распоряжения этой жизнью и ничем боль-

ше. Возвышение над «голой жизнью» перестает открывать ду-

ховное и соответственно символическое измерение. XX век

научил нас в конце концов понимать, что Холокост не име-

ет смысла, и в этом его устрашающий трагизм.

Пустое место в центре политического репрезентативного

пространства заполняется самым бессмысленным воплощени-

ем простого биологического существования — свиньей, кото-

рую следует убить, убить — и больше ничего. Любопытство,

о котором я писал раньше, оказывается выражением нейт-

рального, а потому внешне рационального, «научного» ин-

тереса к казни, фундаментально противостоящего поиску

символического смысла. В конце концов, место для робес-

пьеровского Высшего Существа так и не находится. Описан-

ное Паскалем неумение ветхозаветных евреев видеть симво-

лическое становится признаком суверенного.

25. Заказ № 116.