Ямпольский М. Физиология символического. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима

Подождите немного. Документ загружается.

1 114 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

беленов, в архитектуре, в танце, в геральдике и в фейер-

верках

240

Покуда символическое тело погружено в глубину тела

коллективного, они не противостоят друг другу. Тогда же,

когда неподвижное тело монарха переходит в режим усилен-

ной репрезентативности, оно начинает противостоять обще-

ству как недосягаемый объект, отделенный от подданного

непреодолимой пропастью. Суверен отделяется от подданного

многими слоями, напоминающими «оборонительное разрас-

тание» Вобана, когда один слой оборонных сооружений реп-

резентирует (повторяет) другой слой, и так до бесконечнос-

ти. Король в репрезентации представляет короля, который

вновь отсылает к королю, и так далее...

Смена физического смысла на репрезентацию отражает-

ся в эволюции государственных ритуалов, на которую обра-

тил внимание Ральф Джизи. Он заметил, что при переходе к

абсолютизму из обихода исчезают главные государственные

церемонии, имевшие фундаментальное символическое значе-

ние для установления власти. К числу таких церемоний от-

носятся королевские похороны, коронация, торжественные

«вступления» короля в город (entrees) и так называемые lits

de justice, то есть церемонии издания королевских указов. Все

эти церемонии с помпой справлялись перед толпами поддан-

ных и отмечали важнейшие моменты отправления власти —

систему наследования и вступления на престол, властных

решений (lits de justice) и прямого взаимодействия с поддан-

ными (церемониальные вступления в город).

Джизи обнаруживает первые признаки распада публичного

церемониала уже в начале царствования Людовика XIII. Рас-

пад этот завершается при короле-солнце. Последнее вступ-

ление в город, о котором уже говорилось, состоялось в

1660 году в связи со свадьбой монарха. Последнее lit de

justice — в 1673 году.

Государственные церемонии заменяются придворным ри-

туалом. Прежде всего, по мнению Джизи, это связано с тем,

чж) двор становится оседлым. До этого король переезжал с

места на место и относительно небольшой двор следовал за

ним. Со строительством Версаля около 1670 года монарх

прекращает странствовать, двор оседает вместе с ним в Вер-

сале и сильно разрастается. При этом жизнь в Версале начи-

нает регулироваться необычайно изощренным придворным

этикетом. Джизи так определяет произошедшее:

Государственные церемонии сводятся к происходящим вре-

мя от времеии обнародованиям королевской власти; придвор-

Часть 1. От символического

тела...

112 1 1

ное общество

—

это постоянное обнародование королевской

власти. В государственном церемониале события ясно отме-

чены приостановкой обычного времени в том смысле, какой

вкладывал в это Хейзинга: каждый посвящает себя «игровой»

ситуации на хорошо известный промежуток времени, после

которого вещи возвращаются в нормальное состояние. При-

дворное общество делает «игру» повседневной деятель-

ностью

241

Придворное общество при этом утрачивает связь с наци-

ей, для которой король становится недоступен. В этой само-

изоляции внутри непрекращающегося ритуала Джизи видит

одну из причин кризиса абсолютизма и его последующего

падения. Между тем речь идет не просто о трансформации

временных форм манифестации власти — от единичных праз-

днеств к ежедневному возобновлению ритуала, но и о более

фундаментальной новации. Королевская власть отныне ма-

нифестируется не в форме спорадических символических

актов, подобных lit de justice. Правосудие теперь понимается

как неизменность закона, который непрестанно возобновляет

себя в формах неподвижности и повторяемости, в формах

фортификационного стазиса и vis insita.

Показательно, как Монтескье описывает придворное об-

щество в «Персидских письмах»:

Говорят, что, когда он [король] воевал с соседями, объеди-

нившимися против него, в его королевстве было несчетное

множество невидимых врагов, окружавших его. Добавляют,

что он искал их более тридцати лет и что, несмотря на все

неустанные старания некоторых доверенных дервишей, он не

смог найти ни одного. Они живут вместе с ним: они при его

дворе, в его столице, в его войсках, в его судах; и при этом

говорят, что он печалится оттого, что может умереть, так и

не найдя их. Можно подумать, что они существуют в общем

и что их нет в частности: это тело, но без членов (c'est un

corps, mais point de membres)

242

Монтескье здесь, конечно, имеет в виду общее недоволь-

ство общества королем. Но описывает он именно ситуацию

обороны, в которой король и его враги накрепко соединены

воедино. Придворный ритуал — это своего рода фортифика-

ция, призванная поддерживать status quo и держать врагов в

пределах видимости.

В непрерывности придворного церемониала есть одно

любопытное и важное новшество. До XVI—XVII веков тело

1 116 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

короля выступало в полноте своего символического статуса

только в короткие промежутки времени. И в эти короткие

промежутки оно присутствовало и активно участвовало в го-

сударственных церемониях. Присутствие, как мы знаем, одно

из необходимых условий реализации символа. В придворном

ритуале ситуация меняется. С одной стороны, суверен посто-

янно наличествует перед двором, с другой стороны, он по-

стоянно отсутствует для более широких слоев населения.

Здесь он подменяется изображениями и ритуалами, не тре-

бующими его присутствия. Иными словами, вне двора сим-

волическое присутствие заменяется репрезентацией. Это раз-

множение симулякров осуществляется расплодившимися по

всей стране «маленькими» дворами — примерно дюжина

принцев королевской крови воспроизводят версальский ри-

туал в своих владениях, тем самым еще более подчеркивая

отсутствие самого короля. Ипполит Тэн, давший превосход-

ное описание жизни версальского общества, писал:

Подобно тому как колоссальная мраморная статуя, воздвиг-

нутая в центре Франции, распространяется по провинции в

виде тысяч уменьшенных копий, королевская жизнь повто-

ряется в уменьшенных масштабах даже самым худородным

дворянством

243

Роже Шартье иллюстрирует исчезновение физической

фигуры монарха эволюцией нового публичного ритуала «Те

Deum», введенного в обиход Генрихом III в 1587 году. «Те

Deum» был гимном, славящим Господа во время церемоний

коронации и вступления в город. Он предполагал присутствие

короля, читавшего во время пения молитвы и псалмы. Ген-

рих III превратил его в независимую церемонию. Своеобра-

зие новой церемонии заключалось в том, что она не предпо-

лагала обязательного участия монарха. Шартье пишет:

Празднуемый одновременно по всему королевству и собира-

ющий вместе все сословия и корпорации, «Те Deum» умно-

жал присутствие короля даже тогда, когда он лично не при-

сутствовал. Таким образом, этот ритуал мог «повсюду сделать

присутствующей ту уникальную личность, воплощение госу-

дарства, именно тогда, когда она не считала необходимым

являться перед своим народом или предпочитала отсутство-

вать». Это объясняет возрастающую частоту «Те Deum»: хотя

его лишь редко использовали для празднования побед до

1620 года, с 1621 по 1642 его использовали по этому поводу

восемнадцать раз, двадцать два раза во время несовершенно-

Часть 1. От символического

тела...

117 1 1

летия Людовика XIV, восемьдесят девять раз между 1661 и

1715 и еще тридцать девять раз между 1715 и 1748 годами

Это ситуация чистой репрезентативности. Зато внутри

двора, где король неизменно присутствовал, новая ситуация

имела не менее радикальные последствия. Идея Dignitas —

королевского достоинства — раньше не относилась к физи-

ческому телу короля. Как известно, она ассоциировалась с

нетленным изображением, копией монарха: деревянным и

восковым манекеном, который представал глазам народа толь-

ко единожды — во время похорон суверена. Теперь идея

Dignitas приходит в забвение, как и нетленный манекен ко-

роля, выпадающий из употребления. Идея королевского ранга

начинает проецироваться на физическое тело короля.

Джизи считает, что эта трансформация отражается в пе-

реходе от Dignitas к Majeste — Величеству. Sa Majeste — «Его

Величество» — титул, принятый во Франции Генрихом II в

подражание испанским Габсбургам, которые получили этот

титул от короля Карла I, который одновременно был импе-

ратором Священной Римской империи Карлом V В эпоху

Ренессанса «Его Величество» относится только к Создателю,

Императору и Папе, но не к королю. Джизи так определяет

разницу между Dignitas и Majeste:

В средневековом латинском обиходе Dignitas имело сильную

теологическую ассоциацию и было связано с angelus, как с

бестелесной и бессмертной сущностью, переходящей от од-

ного занимающего трон к другому. <...> Когда же Sa Majeste

стало официальным титулом французского короля, оно ста-

ло открытым вместилищем для любых фантазий, касающих-

ся величия и повергающих в трепет качеств из репертуара

королевских панегиристов, юристов, художников и церемо-

ниймейстеров. <...> Это метафорически обогатило Majeste и

компенсировало упадок мистических качеств, связанных с его

аналогом

—

Dignite

245

Боссюэ объяснял: «Величие (la majeste) — это образ вели-

чия Бога в государе»

246

. Sa Majeste относится к физическому

телу монарха, претерпевающему сублимацию и аллегориза-

цию, в то время как Dignitas никогда не распространялось на

физическое тело и было лишь мистическим неумирающим

достоинством, «вторым телом короля».

Но что означает превращение физического тела в Majeste,

в котором Джизи усматривает отчетливые связи с язычески-

ми божествами и аллегориями Геркулеса и Аполлона? Это

1 118 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

превращение означает парадоксальную трансформацию фи-

зического тела в репрезентацию. Именно оно позволяет Луи

Марену говорить о короле как о «портрете короля». Не только

Majeste проецируется на физическое тело, но и само физи-

ческое тело в момент этой проекции утрачивает некоторые

из своих «естественных» свойств. Оно становится телом са-

морепрезентации. Нечто как бы удаляется из тела. Тело, даже

присутствуя, маркирует некое отсутствие, поскольку оно лишь

отсылает к самому себе как к отсутствующему.

Джизи несомненно прав, когда говорит о Majeste как

вместилище художественной фантазии придворных панегири-

стов. Речь идет об интенсивном процессе эстетизации коро-

левского тела и государственной политики в целом. Ведь эс-

тетический объект — это как раз недосягаемый объект,

предстающий взгляду зрителя и являющийся предметом его

эстетического суждения. Не случайно, конечно, и Элиас, и

Апостолидес, и многие другие так настойчиво подчеркивают

изоморфизм французского абсолютизма и французского ху-

дожественного классицизма.

В эпоху барокко, по мере того как символическое каче-

ство власти, выраженное в идеологии короля-чудотворца,

постепенно подвергается коррозии, происходит, как писал

Беньямин, искажение теологического в символе эстетикой

247

которая по самому своему существу предполагает фундамен-

тальную оппозицию объекта и зрителя. Она является лишь

формой эстетического оформления оппозиции между властью

и объектом власти. Эстетическое, как и иная связанная с ним

форма дистанцирования — любопытство, — возникает в эпоху

становления современных форм политического.

Между эстетическим и научным любопытством много

общего, но есть и существенные различия. Любопытство, как

мы помним, превращало субъективный опыт в нечто нахо-

дящееся вне человека, в «объективный эксперимент» новой

науки. Эстетическое двигалось в ином направлении. Если для

«древних» прекрасное находится в космосе в виде порядка и

гармонии, то для людей Нового времени прекрасное все бо-

лее последовательно связывается с идеей вкуса и соответствен-

но субъективностью. В Любопытстве индивидуальный опыт

объективируется, в эстетическом порядок мира субъекти-

визируется. Люк Ферри замечает по поводу современной

эстетики:

...эта субъективизация мира не означает попросту исчезнове-

ния мира, Weltlosigkeit. В отличие от того, что происходит в

нынешнюю эпоху, основная проблема современной эстети-

Часть 1. От символического

тела...

119 1 1

ки с начала XVII века и до конца XIX все еще заключается в

примирении субъективизации прекрасного (того факта, что

оно более не является чем-то «в себе», но чем-то «для нас»)

с требованием «критериев», то есть с отношением к объек-

тивному, или, если угодно, к миру

248

Это примирение субъективного и объективного очевид-

но даже в эстетике Канта — манифесте субъективизма.

Эстетическое, как и политическое этого периода, строится

на дистанцировании. Именно дистанцирование радикально

противопоставляет объект субъекту и делает субъект носите-

лем эстетического суждения. Еще в эпоху Ренессанса вмеша-

тельство зрителя (в качестве патрона или заказчика) в дея-

тельность художника считалось вполне допустимым. Сфера

эстетического производства была сферой социальной комму-

никации. Постепенно же вторжение заказчика в деятельность

художника начинает считаться недопустимым, произведение

искусства, как и тело власти, создает свой автономный мир,

который отделяется от зрителя.

Этот разрыв между художником и зрителем, как и разрыв

между сувереном и подданным, создает целый ряд проблем,

характерных для искусства и политики XVII века. Во-первых,

задачей наблюдателя становится эстетическое суждение, или,

если отнести это суждение к социальной сфере, суждение

вкуса. Джорджо Агамбен считает, что появление «хорошего

вкуса» приходится на середину XVII века, в то время как

XVI век еще не знал разделения на хороший и плохой вкус.

При этом суждения вкуса распространяются не только на про-

изведения искусства, но и на формы социального этикета, ко-

торые оказываются знаками хорошего или дурного вкуса,

хорошего воспитания, благородных манер и т.д.

Появление эстетики и формирование слоя людей, наде-

ленных хорошим вкусом, парадоксально свидетельствуют о

том, что искусство, автономизируясь от зрителя и становясь

лишь объектом суждения вкуса, теряет свое былое значение,

свою былую связь с сакральным, с трансцендентным. Кант,

создавший в 1790 году, вероятно, наиболее влиятельный трак-

тат по эстетике Нового времени, писал о незаинтересован-

ном суждении вкуса как об истинно эстетическом суждении.

При этом незаинтересованность понималась им как безраз-

личие по отношению к существованию предмета:

Но когда ставится вопрос, прекрасно ли нечто, хотят знать

не то, важно ли или могло ли быть важным для нас или для

кого-нибудь другого существование вещи, а то, как мы судим

20 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

о ней, просто рассматривая ее (созерцая ее и рефлексируя о

ней). <...> Хотят только знать, сопутствует ли во мне пред-

ставлению о предмете удовольствие, как бы я ни был равно-

душен к существованию предмета этого представления

249

Равнодушие к существованию предмета становится у Кан-

та не просто побочным продуктом эстетического отношения,

оно является необходимым условием эстетики, так же как

равнодушие — важный компонент любопытства. Кант приво-

дит набор возможных суждений, вызываемых созерцанием

дворца: от нелюбви к созерцанию вещей, которые «сделаны

только для того, чтобы глазеть на них», до реакции в духе

Руссо — порицание тщеславия вельмож, «которые не жале-

ют народного пота на такие вещи». Но все эти суждения

отметаются Кантом как не имеющие никакого отношения к

собственно эстетике. Эстетика буквально неотделима у него

от вещей, которые «сделаны только для того, чтобы глазеть

на них», то есть любопытства.

Обсуждая возникновение чистого суждения вкуса, Агам-

бен отмечает одно любопытное явление:

Если человек вкуса на минуту задумается о себе самом, он

непременно заметит, что он не только стал равнодушен к

произведению искусства, но и то, что по мере того, как вкус

его становится все чище и чище, его душа начинает спонтанно

тянуться ко всему тому, что хороший вкус может лишь осу-

дить, как если бы хороший вкус имел в себе тенденцию из-

вращаться в свою противоположность

250

Агамбен говорит о «необъяснимой склонности хорошего

вкуса к своей противоположности». Именно перверсией хо-

рошего вкуса можно объяснить нарастающую с XVII века

страсть к сенсационности, которая выражается в том числе

и в неудержимом любопытстве к таким зрелищам, как пуб-

личное вскрытие трупов или казни. Во всяком случае,

curiositas, вроде той, которую проявлял вольтеровский Лакон-

дамин, вполне относится к сфере дурного вкуса как извра-

щения вкуса хорошего.

Король, дистанцируемый в новой системе репрезентации,

сам становится объектом любопытства. Эбби Зенгер прямо

описывает короля (и еще в большей степени королеву) как

объект любопытства коллекционеров. Это превращение в

объект коллекционирования безусловно связано с той доми-

нирующей ролью, которую играет в новой репрезентативной

Часть 1. От символического

тела...

121 1 1

системе живопись, сама объект любопытствующего коллек-

ционирования. Зенгер, в частности, пишет:

...король ассоциируется с картинной галереей или постоян-

ной коллекцией <...> Он представлен как объект любопыт-

ства, который вынослив и может путешествовать, в то время

как инфанта ассоциируется с эфемеридами и остается дома

в шкафу (и увядает)

251

Перверсия хорошего вкуса, выражающаяся в любопытстве,

неотделимо связана с некой перверсией самого положения

художника. Художник как бы подвергается раздвоению. Он

постоянно вынужден внутренне перемещаться с позиции ху-

дожника в положение зрителя, с позиции гения, который не

знает ограничений, в позицию наблюдателя, ограниченного

суждением хорошего вкуса. Таким образом, перверсия хоро-

шего вкуса заключена уже в самом неустойчивом положении

художника. Неустойчивость же этого положения в значитель-

ной мере зависит от неопределенности статуса его объекта,

который то претендует на объективное существование, то

исчезает, растворяясь в чистом аффекте субъекта.

Нечто сходное происходит и с монархом, который пре-

вращается в репрезентацию. Его статус неопределен. Он есть

и его нет одновременно, он физическое тело и репрезента-

тивная фикция. Будучи телом репрезентации, он не находится

там, где находится образ его тела, а занимает по отношению

к себе позицию внешнего наблюдателя, любопытствующего.

Но он же не находится и в положении наблюдателя, нахо-

дясь там, где располагается его репрезентируемое тело. Ка-

залось бы, это раздвоение в чем-то сходно с неустойчивос-

тью внешней и внутренней позиции в символическом, когда,

например, мета-«пятно» принадлежит и убийце, и жертве

одновременно. Но в действительности это сходство не идет

дальше поверхностных параллелей. В случае с символическим

речь идет о магическом взаимном «участии» различных тел,

их пространственной смежности, в результате приводящей к

их неразличимости. Символическое строится на крушении

дистанций между телами. В случае же репрезентации все

происходит наоборот, даже единое тело монарха подвергает-

ся расслоению, разделению и внутреннему дистанцированию.

Отсюда акцент на отсутствие. Репрезентация реализуется

именно там, где нет короля.

Репрезентация, субъект

и линейная перспектива

Проблема репрезентации приводит нас к вопросу о философ-

ском субъекте. Здесь, разумеется, не место для обсуждения

существа этого исключительно сложного вопроса. Субъект

интересует меня в той мере, в какой он вырастает из поня-

тия о подданном и в какой он лежит в основе репрезента-

тивных систем Нового времени.

Традиция приписывает осмысление понятия субъекта

Декарту и связывает его с декартовским cogito. Между тем

Декарт не употребляет этого понятия, и его система не име-

ет места для субъекта. Декартовское cogito — это «мыслящая

вещь», причастная субстанции мысли и, следовательно, Богу

и его бесконечности.

Декарт специально останавливается на понятии субъекта

в «Возражениях», где субъект фигурирует в традиционном

схоластическом смысле. В «Третьих возражениях» против

«Размышлений» воображаемый оппонент Декарта пишет о

неправомочности эквивалентности между «мыслящей вещью»

и «мышлением».

Ведь точно так же можно было бы сказать: Я

—

нечто шага-

ющее, следовательно, я

—

шаг. Итак, г-н Декарт отождеств-

ляет умопостигающую вещь с умопостижением, представля-

ющим собой акт того, кто мыслит, или, по крайней мере, с

самим интеллектом, являющимся его потенцией. Однако все

философы отличают объект от его способностей и актов, или,

иначе говоря, от его свойств и сущностей: ведь одно дело

—

само сущее, а другое

—

его сущность. Вполне может статься,

что мыслящая вещь

—

это субъект мысли, рассудка или ин-

теллекта и в силу этого

—

нечто телесное...

252

Отсюда вывод оппонента, что мыслящая вещь — это не-

что телесное, субъект мысли — это тело.

Декарт возражает, утверждая, что шаг и мысль разные

вещи. Шаг — это акт тела, а потому он не может быть ото-

рван от тела. Мысль же не является актом тела, она относится

к иной субстанции, а потому, обсуждая мышление, он

«стремился устранить все то, что к ней как к таковой не от-

Часть 1. От символического

тела...

123 1 1

носится»

253

, в том числе такие понятия, как субъект, материя,

тело, не допускающие отторжения мысли от телесности, к ко-

торой она не имеет отношения. Декарт не знает оппозиции

субъект—объект, но знает лишь оппозицию субстанций: мыс-

лящей и протяженной. Между этими субстанциями нет «орга-

нической», причинной связи, кроме той, которую может осу-

ществлять Бог через приложение к протяженности сил, о чем

говорилось выше.

Понятия субъекта в современном, а не схоластическом

понимании формулирует в «Критике чистого разума» Кант,

где он связывает существование объективного мира с суще-

ствованием постигающего этот мир субъекта. Но парадоксаль-

но, делая субъект условием существования феноменального

мира, он лишает его всякой феноменальной реальности. Для

Канта субъект — это трансцендентальное эго — «простое и

само по себе совершенно лишенное содержания представле-

ние: Я, которое даже нельзя назвать понятием, так как оно

есть лишь сознание, сопутствующее понятиям»

254

Такое понимание субъекта как некой логической фикции,

не имеющей собственного субстанциального наполнения,

делает субъект частью отношения и более ничем, или, как

утверждал последователь Канта Карл Леонард Рейнгольд,

субъект является частью репрезентации

255

. Мишель Анри так

формулирует существо кантовского субъекта:

Субъект, выброшенный из существования,

—

это объект реп-

резентации. Эти два термина «субъект» и «репрезентация»

—

тавтологичны. <...> Тот факт, что, согласно критике парало-

гизмов, субъект не является чем-то, что он не есть существо

среди прочих существ, как бы привилегирован он ни был,

значит одно: он не что иное, как сама репрезентация, чис-

тый факт представления как открытия Внешнего, которое и

есть мир как таковой. Субъект

—

это не противоположность

объекту, это противоположность бытию. Это то, что превра-

щает бытие в об-ъект, нечто пред-стоящее, репрезентиро-

ванное

256

Противостояние субъекта материальному миру приводит

к последствиям, в равной мере затрагивающим и мыслящую

субстанцию, и материальный мир. Из последнего окончатель-

но удаляются элементы логоса. «Онтико-логическое» мышле-

ние полностью устраняется, и материальный мир становится

чистой протяженностью, лишенной всякого магизма. Мир

окончательно утрачивает магико-символические очертания.