Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

мый процесс творчества является для него деятельностью, которая

рассматривается им как наслаждение и удовлетворение, а не как труд.

Ремесленник же интересуется лишь целью своих трудов, тем заработком,

который его труд ему приносит; его деятельность не доставляет ему

никакого удовольствия и, напротив, бывает ему в тягость, как неизбежная

необходимость; он от всего сердца свалил бы всю эту работу на машину;

только необходимость приковывает его к труду, его мысли не связаны с

существом творчества, но устремляются к той цели, которой он хотел бы

достигнуть кратчайшим путем. Если непосредственной целью рабочего

является удовлетворение какой-нибудь личной потребности, например

устройство собственного жилища, изготовление своих собственных

орудий, своего платья и т. д., то удовольствие, которое ему доставят

полезные вещи, оставшиеся в его владении, вызовет в нем наклонность

обрабатывать материю сообразно со своим личным вкусом; когда он

обеспечит себя всем необходимым, то его деятельность, направленная в

сторону удовлетворения менее неотложных потребностей, сама собой

возвысится до уровня искусства. Но если продукт труда ему не

принадлежит, если у него остается лишь абстрактная денежная стоимость

продукта, тогда немыслимо, чтобы его деятельность когда-нибудь

поднялась выше машинной работы; она для него лишь труд, печальный,

горький труд. Такова судьба раба индустрии; наши современные фабрики

являют нам жалкую картину самой глубокой деградации человека: труд

беспрерывный, убивающий душу и тело, без любви, без радости, часто

даже почти без цели.

И в этом случае нельзя не признать плачевного влияния христианства.

Действительно, так как христианство ставило перед человеком цель

всецело вне его земного существования и так как только эта цель — бог

абсолютный, сверхчеловеческий — имела для него значение, то жизнь

могла интересовать человека в смысле удовлетворения лишь самых

насущных потребностей (ибо, получив жизнь, всякий был обязан ее

сохранять до тех пор, пока богу не заблагорассудится избавить его от

этого тяжкого бремени); но эти потребности ни в коем случае не могли

вызывать в людях желания любовно трудиться над материалом, который

они должны обрабатывать для удовлетворения этих потребностей. Только

абстрактная цель со-

124

хранения жизненного минимума могла оправдать нашу умственную

деятельность, и таким образом мы с ужасом видим непосредственную

реализацию духа христианства в наших современных хлопчатобумажных

фабриках: в угоду богатым бог стал индустрией, которая позволяет жить

бедному христианскому рабочему лишь до того времени, пока

расположение светил на «биржевом небосклоне» не вызовет счастливой

необходимости отпустить его в лучший мир.

Грек совершенно не знал, что такое собственно ремесло.

Удовлетворение так называемых потребностей существования, которые

на самом деле составляют главный предмет заботы нашей жизни, как

частной, так и общественной, никогда не было для грека предметом,

достойным специального и неусыпного внимания. Его интересы

ориентировались только на общину, на всенародный коллектив: нужды

этой общины были его нуждами, они удовлетворялись патриотом,

государственным мужем, художником, но... не ремесленником. Чтобы

принять участие в общественных празднествах, грек покидал свое

скромное, без чванства обставленное жилище; ему показалось бы

позорным и низким предаваться за стенами какого-нибудь частного

пышного дворца роскоши и рафинированному сладострастию, что в

настоящее время является главной сущностью жизни какого-нибудь героя

биржи, — этим именно грек и отличался от эгоистичного восточного

варвара. Он заботился о своем теле и об общих публичных банях и

гимнасиях

. Одежда благородной простоты была предметом

художественной заботливости, в особенности со стороны женщин, и

всюду, где грек сталкивался с необходимостью ремесленного труда, он

обладал естественной способностью находить в нем художественную

сторону и поднимать его на высоту искусства. Самые же грубые домашние

работы он взваливал на плечи раба.

Этот раб стал теперь фатальней осью судеб мира. Раб своим рабским

существованием на уровне голого прожиточного минимума раскрыл все

ничтожество, всю недолговечность красоты и всего обособленного

партикуляристского гуманизма греков и доказал раз навсегда, что красота

и сила, как основания социальной жизни, могут созвать прочное

благополучие лишь при том условии, если они принадлежат всем людям.

Но, к несчастью, и теперь еще приходится это доказы-

125

вать. На самом деле революция человечества, которая продолжается уже

тысячи дет, обнаруживает тяготёние почти исключительно в сторону

реакции, регресса; она низвела до рабства человека прекрасного и

свободного; раб и сейчас не свободен, но свободный человек стал рабом.

Грек считал только человека красивого и сильного свободным, и этим

человеком был, конечно, он: все остальные люди, помимо его самого и

ему подобных (греков), были в его глазах варварами, а в том случае, когда

он ими пользовался, — рабами. Вполне верно, негрек в те времена был в

действительности варваром и рабом; но он был человеком, и его

варварство и рабство не были его природой, но его судьбой, грехом

истории по отношению к его натуре, равно как и в настоящее время грехом

всего общества и цивилизации является то, что самые здоровые народы в

самом здоровом климате сделались жалкими калеками. Этот грех истории

должен был вскоре отразиться и на свободном греке вследствие того, что

сознание абсолютной

любви к человеку не жило в душе наций; стоило

лишь варвару покорить грека, и вместе с его свободой погибла и его сила

и его красота; и раздавленные вконец двести миллионов людей, дико и

беспорядочно брошенных в Римскую империю, должны были вскоре

убедиться, что все люди должны одинаково быть рабами и несчастными

раз все они не могут одинаково быть свободными и счастливыми.

Итак, мы еще и в настоящее время рабы, но имеем утешение от

сознания того, что мы все рабы в равной мере; рабы, которым некогда

христианские апостолы и император Константин советовали терпеливо

жертвовать жалким земным существованием для лучшей, загробной

жизни;: рабы, которых теперь банкиры и владельцы фабрик поучают, что

цель жизни заключается в занятии ремеслом, чтобы заработать себе

ежедневный кусок хлеба. Свободным от этого рабства чувствовал себя в

свое время император Константин, который, как чувственный деспот-

язычник, располагал земной жизнью своих покорных подданных, той

жизнью, которую им расписывали как совершенно бесполезную. В

настоящее время свободным, по крайней мере в смысле отсутствия

общественного рабства, чувствует себя только тот, кто имеет деньги, ибо

он может по своему желанию распоряжаться своей жизнью, вместо того

чтобы тратить её на добывание себе средств сущест-

126

вования. Если стремление освободить себя от тисков всеобщего рабства

проявлялось в римскую и средневековую эпохи в виде желания достигнуть

неограниченной власти, то теперь оно выражается в жажде золота; не

будем поэтому удивляться, что искусство тоже жаждет золота, ибо всё

стремится к своей свободе, к своему богу: а наш бог – золото, наша

религия — нажива.

Но само искусство в своем существе всегда остается искусством: мы

должны, правда, отметить, что его нет в современной общественности, но

оно живет и всегда жило и индивидуальном сознании в виде единого,

целостного, прекрасного искусства. В итоге намечается следующее

единственное различие: у греков искусство было в общественным

сознании, тогда как теперь оно существует лишь и сознании отдельных

индивидов наряду с общественной бессознательностью в этом отношении.

В эпоху своего расцвета искусство у греков било консервативным, потому

что оно представлялось народному сознанию как вполне ему

соответствующее; у нас же истинное искусство революционно, потому что

оно может существовать, только находясь в оппозиции к общему уровню.

У греков совершенное искусство (драма) синтезировало все, что

существо греческой духовной культуры считало достойным воплощения,

являлось символом всей глубины греческой культуры: сама нация на фоне

своей истории видела себя изображенной в произведении искусства,

осознавала себя и в продолжение нескольких часов испытывала

благороднейшее наслаждение от погружения, так сказать, в самое себя.

Всякое расчленение этого удовольствия, всякое разделение сил,

соединенных в одной точке, всякая сепарация элементов по разным

специальным направлениям могла лишь быть пагубной как для этого

столь законченно-единого произведения искусства, так и для самого

государства, организованного аналогичным образом, и вот где заложена

причина этого длительного процветания вне дальнейшей изменчивости.

Вследствие этого искусство было консервативным, равно как и самые

благородные люди греческого государства этой эпохи были

консервативны. Эсхил является самый характерным воплощением этого

консерватизма: его лучшим консервативным произведением была

«Орестея»

, противопоставившая его как поэта юному Софоклу, а как

государственного мужа — революционеру Периклу. Победа Софокла и

127

Перикла вытекала из прогрессивного развития человечества; но

поражение Эсхила было первым шагом к декадансу греческой трагедии,

первой ступенью к распадению афинского государства.

Вместе с последовавшим упадком трагедии искусство все больше

теряло свой характер выразителя общественного сознания; драма

распадалась на своя составные части: риторика, скульптура, живопись,

музыка и т. д. покинули замкнутый круг, в котором они все действовали в

унисон, и каждая из них пошла с тех пор своей дорогой, продолжая свое

самостоятельное, но одинокое и эгоистическое развитие. Таким образом,

случилось то, что в эпоху Ренессанса мы встретили сперва эти

изолированные греческие искусства такими, как они образовались на

развалинах трагедии: великий синтез искусства греков не мог с первого

раза в своем ансамбле предстать пред нашим духовным взором,

разбрасывающимся и неуверенным в самом себе, ибо каким образом мы в

состоянии были бы постигнуть такой синтез в единстве? Но

изолированными художественными ремеслами — ибо именно до уровня

благородных ремесел спустилось искусство еще во время греко-римской

эпохи — мы овладеть сумели, они не были так чужды нашему духу и

нашей сущности. Дух корпорации и ремесла нового бюргерства был в

полном расцвете в городах; принцам и дворянам нравилось строить и

разукрашивать свои замки более изящно, декорировать свои залы

очаровательными картинами с гораздо большей привлекательностью, чем

это в состоянии было сделать грубое средневековое искусство; попы

завладели риторикой для своих проповедей, музыкой для церковных

хоров; новая эпоха ремесла с увлечением приспособила себе различные

искусства греков в той степени, в какой они были ему доступны и годны

для его целей.

Каждое из этих разрозненных искусств, поддерживаемых щедро и

культивируемых для удовольствия и развлечения богатых, заполняло весь

мир своими произведениями: в каждом из них великие гении создали

восхитительные достижения; но искусство в тесном смысле этого слова,

истинное искусство, не было воскрешено ни Ренессансом, ни после него;

ибо произведение совершенного искусства, великое, единое выражение

свободной, прекрасной общественности — драма, трагедия, — еще не

возродилось, как бы

велики ни были появляющиеся то здесь, то

128

там поэты-трагики, и именно потому, что оно должно быть не возрождено,

но рождено вновь.

Только великая Революция всего человечества, качало которой некогда

разрушило греческую трагедию, может нам снова подарить это истинное

искусство; ибо только Революция может из своей глубины вызвать к жизни

свопа, но еще более прекрасным, благородным и всеобъемлющим, то, что

она вырвала и поглотила у, консервативного духа предшествовавшего

периода красивой, но ограниченной культуры.

Только Революция, а не Реставрация может дать нам вновь такое

величайшее произведение искусства. Проблема, которую мы имеем перед

собой, неизмеримо более сложна, чем та, которая была уже некогда

разрешена. Если произведение искусства греков воплощало собой дух

великой нации, то произведение искусства будущего должно заключать в

себе дух всего свободного человечества вне всяких национальных границ:

национальный характер может быть для него лишь украшением,

привлекательной чертой, индивидуальным преломлением общего, но не

препятствием. Перед нами совсем другая задача, далеко выходящая за

пределы эллинской культура и ее реставрации; были попытки абсурдной

реставрации (так называемого ложного эллинизма) произведений

искусства. За что только художники не брались по заказу! Но из этого не

могло выйти ничего, кроме бесплодного фокусничества; все что было

лишь проявлением того же лицемерного усилия, постоянно направляемого

к тому, чтоб избежать единственного справедливого воздействия —

воздействия природы, что мы наблюдаем на протяжении всей нашей

официальной историй цивилизации. .

Нет, мы не хотим вновь сделаться греками, ибо то, чего греки не знали и

что должно было привести, их к гибели, — мы это знаем. Само их падение,

причину которой после долгих и тяжких перипетий мы открываем в

глубинах всеобщего страдания, указывает нам, к чему миг должны

стремиться; оно говорит нам, что мы должны любить всех людей, чтоб

быть в состоянии вновь полюбить самих себя и вновь обрести

жизнерадостность. Мы хотим сбросить с себя унизительное иго рабства,

всеобщего ремесленничества душ, пленённых бледным металлом, и

подняться на

129

высоту свободного артистического человечества, воплощающего мировые

чаяния подлинной человечности; из наемников Индустрии, отягченных

работой, мы хотим стать прекрасными, сильными людьми, которым

принадлежал бы весь мир как вечный неистощимый источник самых

высоких художественных наслаждений.

Чтоб достигнуть этой цели, нам нужна сила всемогущей Революции, ибо

только эта наша революционная сила ведет прямо к цели — к цели,

которой только она и в состоянии достигнуть уже потому, что первым ее

актом было разложение греческой трагедии и разрушение афинского

государства.

Где же можем мы черпать эту силу в наше время глубокой дряблости?

Где взять человеческую мощь, чтобы противостоять парализующему

давлению цивилизации, совершенно отрицающей человека, чтоб устоять

пред высокомерием культуры, которая употребляет человеческий ум лишь

наподобие двигательной механической силы? Где найти свет, способный

рассеять ужасное доминирующее суеверие, в свете которого эта

цивилизация, эта культура имеет больше значения, чем настоящий живой

человек; суеверие, в свете которого человек имеет ценность лишь как

орудие этих абстрактных доминирующих сил, а не сам по себе, как

человеческая личность!

Там, где опытный врач является бессильным, мы в отчаянии возлагаем

наши последние надежды на природу. Природа, и только природа, в

состоянии указать на великое назначение мира. Если цивилизация, исходя

из христианского предрассудка, что человеческая природа презренна,

отреклась от человека, то она этим самым создала себе врага, который

необходимо должен будет когда-нибудь ее уничтожить, поскольку человек

не находит себе в ней места: этот враг именно и есть вечная, единственно

живая природа. Природа, человеческая природа, будет диктовать законы

двум сестрам, культуре и цивилизации: «Пока я нахожусь в вас, вы будете

жить и процветать, а коль скоро меня в вас не будет, вы погибнете и

завянете».

Во всяком случае мы предвидим, что прогресс культуры, враждебной

человеку, в конце концов дает счастливые результаты: подавляя и дико

притесняя природу, он тем самым пробуждает наконец в сдавленной в

тисках бессмертной природе достаточно эластической силы, что-

130

бы сразу далеко отбросить от себя ту тяжесть, которая её давит; и все это

нагромождение культуры послужит лишь тому, что природа осознает свою

громадную силу; движение же этой силы — Революция.

Как проявляется на уровне современного социального движения эта

революционная сила? Не выражается ли она прежде всего во вражде

рабочего, вытекающей из морального угнетения от сопоставления его

деятельности с преступной леностью или нравственным упадком богатых?

Не стремится ли он, как бы из мести, возвести принцип труда в

единственно допустимую социальную религию, оставить богатого

работать так же, как он, и точно так ли добывать себе свой ежедневный

хлеб в поте своего лица? Не следует ли нам опасаться, что признание

этого принципа и проведение в жизнь этого обязательного для всех труда

возведут в абсолютный всемирный закон эту унизительную механизацию

человека и — вернемся к нашей основной теме — сделают искусство

навсегда невозможным?

Все это действительно вызывает опасения со стороны многих

преданных друзей искусства и даже многих искренних друзей

человечества, единственной заботой которых является сохранение

благороднейшей сущности нашей цивилизации. Но эти люди не знают

истинного характера великого социального движения; их вводят в

заблуждение теории наших социалистов-доктринеров, которые хотят

вступить в невозможные соглашения с нашим современным

общественным строем: они делают ошибочные выводы, видя это

непосредственное проявление ярости наиболее страждущей части нашего

общества, ярости, которая на самом деле исходит из импульса более

глубокого и более благородного — из стремления достойно * использовать

свою жизнь, за материальную поддержку которой человек не хочет

больше платить ценой всех своих жизненных сил, но которой он

жизнерадостно хочет наслаждаться как человек. Другими словами, это

стремление выйти из ремесленного состояния и подняться на высоту

артистической человечности, на высоту свободного человеческого

достоинства.

Задача искусства именно и состоит в том, чтобы указать этому

социальному движению его настоящую дорогу.

131

* В оригинальном первом издании: «по-настоящему». – Прим. пер.

Истинное искусство может подняться из своего состояния

цивилизованного варварства на достойную его высоту лишь на плечах

нашего великого социального движения; у них общая цель, и они могут ее

достигнуть лишь при условии, что оба признают ее. Эта цель — человек

прекрасный и сильный: пусть Революция даст ему Силу, Искусство —

Красоту.

Мы не можем заняться здесь подробным рассмотрением социальных

движений и их будущим историческим развитием; никакие предположения

не в состоянии в этом отношении хоть что-нибудь предвосхитить из этих

грядущих исторических проявлений социальной природы человека, не

поддающихся никакой гипотезе. В истории ничего нельзя искусственно

создать, но все делается само собой в силу своей внутренней

необходимости. Но абсолютно невозможно предположить, чтобы тот

порядок вещей, к которому как к своей цели стремится социальное

движение, не был бы диаметрально противоположен современному; в

противном случае вся история была бы каким-то кругообразным и

беспорядочным вихрем, а не необходимым движением реки, которая —

несмотря на все повороты, все извилины и уклоны — всегда сохраняет

свое основное направление.

В этом будущем строе мы увидим людей, освобожденных от последнего

суеверия — отрицания природы; от того суеверия, благодаря которому

человек смотрел на себя как на орудие для достижения цели, лежащей

вне его самого.

Если человек наконец сознает, что он сам, и только он, является целью

своего существования, если он поймет, что он сумеет осуществить вполне

эту личную цель лишь в союзе со всеми людьми, то его социальный девиз

будет лишь позитивным подтверждением слов Христа: «Не заботьтесь о

том, что вы будете есть, что будете пить, ни даже о том, во что вы будете

одеваться, ибо все это вам даст ваш небесный отец»

. Этим небесным

отцом явится тогда социальный разум человечества, которое овладеет

природой и ее плодами для всеобщего блага. Именно в том факте, что

простое физическое сохранение жизни должно было до сих пор быть

предметом заботы и серьезней работы, парализовавшей чаще всего

всякую психическую активиность, разъедающей тело и душу, и появлялись

недостатки

и скудость нашей социальной организа-

132

ции. Эта забота сделала человека слабым, угодливым, глупым и

несчастным творением, не умеющим ни любить, ни ненавидеть; бюргером,

который ежеминутно готов пожертвовать последним остатком своей

свободной воли, лишь бы получить возможность хоть сколько-нибудь

избавиться от этой заботы

Когда люди, осознав себя братьями, раз навсегда отбросят от себя эту

заботу и, как грек, взваливший на раба, взвалят ее на машину, этого

искусственного раба свободного творца — человека, которому до сих пор

этот последний служил, как идолопоклонник служит идолу, которого он

сделал собственными руками, тогда освобожденное таким путем

стремление к активности проявится лишь в виде художественной

деятельности. Мы вновь, обретем жизненное начало греков, но в гораздо

более высокой степени: что у греков было последствием естественного

развития, то будет у нас результатом исторической борьбы; что для них

было даром наполовину бессознательным, то у нас станет приобретенным

в борьбе знанием, ибо то, что действительно осознано громадной массой

человечества, не может больше быть у нее отнято.

Только сильные люди знают любовь, только любовь позволяет ощутить

красоту, только красота создает искусство. Любовь слабых друг к другу

может выражаться лишь сладострастным щекотанием; любовь слабого к

сильному есть лишь унижение и страх; любовь сильного к сильному есть

подлинная любовь, ибо она является свободной самоотдачей тому, что не

может, нас поработить. Во всех поясах земли, у всех рас люда сумеют

достигнуть, обладая настоящей свободой, одинаковой силы и благодаря

ей истинной любви; истинная же любовь даст им красоту; но красота в

действии — это искусство.

То, что мы считаем целью существования, обусловливает наше

воспитание и воспитание наших детей. Германцы были воспитаны для

войны и для охоты; истинный христианин — для воздержания и смирения:

в современном государстве человек воспитывается ради индустриальной

наживы, хотя и при помощи искусства и науки. Если наш свободный

человек будущего не должен будет считать целью своей жизни

приобретение средств существования, но благодаря новой вере или,

точнее, науке, ставшей активным принципом, приобретение средств

существования в соответствий с фактической выработкой не будет

больше

133