Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

тинного искусства и оно расцветет, как по волшебству; порукой тому

благородство человека: святое, великое искусство расцветет так же

роскошно и полно, как расцвела природа, пройдя через родовые муки и

обретя нынешнюю, современную нам гармонию. Подобно обретшей

гармонию природе, и искусство будет жить и творить, удовлетворяя самым

благородным и истинным потребностям совершенного человека —

человека, каким он может быть по своей природе и, следовательно,

должен, быть и будет.

5. Антихудожественный строй жизни при современном господстве

абстракции и моды

Начало и основа всего сущего и мыслящего — действительное

чувственное бытие. Осознание своих жизненных потребностей в качестве

общих жизненных потребностей вида (в отличие от других

распространенных в природе видов живых существ, не похожих на людей)

— начало и основа мышления. Мышление, таким образом, — это

способность человека не только ощущать действительное и известное в

соответствии с внешними проявлениями, но и различать по существу,

способность охватить и представить его во взаимосвязях. Понятие

предмета — это мыслительный образ его истинной сущности;

представление о совокупном целом, в котором мысль видит воплощение

отраженных в понятиях сущностей всех реально существующих предметов

в их взаимосвязях, является результатом высшей деятельности души

человека — духа. Совокупное целое заключает в себе также воплощение

собственной сущности человека, которое является образотворящей силой

мысли в произведении искусства, а эта сила и совокупность всех образно

воплощенных ею реальных предметов имеет своим источником реального

чувственного человека и, в конечном счете, его жизненные потребности и

условия, вызывающие эти жизненные потребности, то есть реальное

чувственное бытие природы. Там же, где мысль перестает замечать связь

этих звеньев одной цепи, где она после двукратного и трехкратного

самовоплощения начинает воспринимать себя в качестве собственного

основания, где дух начинает считать себя не вторичным и обусловленным,

а чем-то изначальным и безусловным, то есть основой и источником

природы, — там не существует больше необходимости, там в сфере

мысли царит безграничный произвол —

154

свобода, как думают наши метафизики, — и этот произвол, подобно вихрю

безумия, врывается в мир действительности.

Если дух создал природу, если мысль создала действительность, если

философ появился прежде человека, тогда ни природа, ни

действительность, ни человек больше не нужны, их существование,

будучи излишним, тем самым и вредно; излишнее становится

несовершенным, когда появилось совершенное. Природа,

действительность и человек получают смысл, оправдание своего

существования лишь в том случае, если дух (абсолютный, несущий в

самом себе свою причину и основание, сам себе закон) распоряжается

ими по своему абсолютному, суверенному желанию. Если дух является

необходимостью, тогда природа оказывается чем-то произвольным,

фантастическим карнавалом, пустым времяпрепровождением,

легкомысленным капризом — «car tel est notre plaisir»

— духа; тогда все

человеческие добродетели, и прежде всего любовь, оказываются чем-то,

что можно по желанию принять или отринуть; тогда все человеческие

потребности превращаются в роскошь, а роскошь — в действенную

потребность; тогда все богатства природы оказываются чем-то ненужным,

а все извращения культуры чем-то необходимым; тогда счастье человека

— лишь мелочь, а главное — государство; народ — лишь случайный

материал, а князь и интеллектуал — потребители этого материала.

Если мы примем конец за начало, удовлетворение за потребность,

насыщение за голод, то дальнейшее движение приведет лишь к

воображаемым потребностям, лишь к искусственному возбуждению

голода — и таковы в действительности жизненные побуждения всей

нашей современной культуры, выражение которых — господство моды.

Мода является искусственным возбудителем неестественных

потребностей там, где не осталось естественных; но то, что рождено не

действительными потребностями, — всегда произвол и тиранство. Мода

поэтому — чудовищная, дикая тирания, порожденная извращенностью

человеческого существа; она требует от природы абсолютной покорности;

требует от действительных потребностей полного самоотрицания во имя

воображаемых; заставляет естественное чувство прекрасного,

свойственное человеку, преклониться перед безобразным; разрушает

здоровье человека и пробуждает у него любовь к болезни; отнимает у него

силу и вставляет его находить удовольствие в слабости Там, где

155

царит нелепая мода, — там считают нелепостью природу; там, где царит

преступная извращённость, — там естественность кажется самым

большим преступлением; там, где безумие поставлено на место истины,

— там истину готовы упрятать за решетку, как безумную.

Сущность моды — в абсолютном единообразии; она поклоняется

эгоистичному, бесполому и бесплодному божеству; она постоянно

стремится к произвольным переменам, ненужным изменениям, к тому, что

противоположно ее сущности, заключающейся именно в единообразии. Ее

сила — сила привычки. Привычка же — всесильный деспот всех слабых,

трусливых и лишенных настоящих потребностей. Привычка — это

общность эгоизмов, она прочно связывает между собой всех не

нуждающихся ни в чем своекорыстных людей; ее искусственно возбуждает

и поддерживает мода.

Мода не самостоятельное художественное создание, а лишь

искусственно выращенный отросток на теле природы, которая является

для него единственным источником питания, подобно тому как роскошь

высших классов питается стремлением низших, трудящихся классов к

удовлетворению естественных потребностей. Поэтому и произвол моды

вынужден искать опоры в реальной природе: все ее порождения, завитки и

украшения в последнем счете имеют свой прообраз в природе; она не в

состоянии, как и наша абстрактная мысль в своих самых далеких

блужданиях, породить в конце концов что-либо, чего нет изначально в

чувственной природе и человеке. Но образ ее действия высокомерен и

произволен в отношении природы: она распоряжается и приказывает там,

где в действительности следует подчиняться и слушаться. Поэтому в

своих созданиях она в состоянии лишь исказить природу, но не изобразить

ее; она может лишь комбинировать и варьировать, но не изобретать, ибо

изобретение на самом деле не что иное, как нахождение, то есть

постижение природы.

Изобретения моды имеют механический характер. Механическое

отличается от художественного тем, что оно переходит от одной

комбинации к другой, от одного средства к другому, производя все снова и

снова лишь средства, лишь машину. Художественное же идет обратным

путем, отбрасывая одно средство за другим, одну комбинацию за другой,

и, стремясь

в соответствий с разумом удовлетворить свои потребности,

достигает в конце концов первоис-

156

точника всех производных комбинаций, то есть природы. Машина

оказывается бесстрастным и бездушным благодетелем жадного к роскоши

человечества. С помощью машины оно подчинило себе наконец и разум;

сойдя с пути художественных исканий и изобретения, человечество всё

дальше отходит от своей сути и тщетно истощает себя в механических

изощрённостях, в отождествлении себя с машиной, вместо того чтобы в

произведении искусства слиться с природой.

Потребности моды тем самым оказываются прямо противоположными

потребностям искусства; и потребности искусства не могут иметь место

там, где мода диктует жизни свои законы. Стремление немногих искренно

воодушевленных художников нашего времени могло свестись в

действительности лишь к попытке пробудить средствами искусства

необходимые потребности; но все подобные стремления тщетны и

бесплодны. Дух не в состоянии пробудить потребности. Для

удовлетворения действительных потребностей человек легко и быстро

найдет средства, но он никогда не найдет средств пробудить потребности,

если в них отказывает сама природа, если в вей не заключены условия

для этого. Если нет потребности в произведениях искусства, то

невозможны и сами произведения искусства. Они могут возникнуть лишь в

будущем, когда для этого создадутся условия в самой жизни.

Лишь из жизни, которая только и рождает потребность и искусстве,

может оно черпать материал и форму там, где жизнь подчиняется моде,

оно не в состоянии питать искусство. Отклонившись от естественной

необходимости и избрав ложный путь, дух произвольно (а в так

называемой повседневной жизни и непроизвольно) так обезобразил

материал и исказил формы жизни, что, возжаждав вырваться из своей

роковой изоляции и вновь соединиться и природой, испить живительной

влаги из ее рук, он уже не может обрести для этого материал и формы в

реальной сегодняшней жизни. Стремясь в поисках спасения к

безоговорочному признанию природы, видя возможность примирения с

ней в ее верном воспроизведении, в чувственно наличном произведении

искусства, дух убеждается, однако, что нельзя достичь примирения

приятием и воспроизведением современности — жизни, обезображенной

модой. Поэтому в этом своем стремлении он невольно начинает поступать

произвольно. Природу, которая в естественной

157

жизни сама открылась бы ему, он вынужден искать там, где он еще

надеется найти ее не столь обезображенной. Повсюду и всегда, однако,

человек набрасывал на природу покров если не моды, то, во всяком

случае, нравственности. Естественные, благородные и прекрасные

правила нравственности почти совсем не искажают природы, они, скорее,

образуют соответствующее ее сути человеческое одеяние. Подражание

этим правилам, их воспроизведение (без них современный художник не

может подступиться ни с какой стороны к природе) по отношению к

современной жизни является таким же произвольным актом, неотделимым

от заранее обдуманного намерения; и то, что создается с искренним

стремлением подражать природе, оказывается в современной

общественной жизни или непонятным, или всего лишь новой модой.

Стремление к природе в современных условиях и наперекор этим

условиям приводит на самом деле лишь к манере и к частой беспокойной

смене различных манер. В манере непроизвольно вновь дает себя

чувствовать сущность моды. Лишенная необходимой связи с жизнью,

манера так же произвольно диктует свои законы искусству, как и мода —

жизни, сливается с модой, так же непререкаемо господствуя над всеми

направлениями в искусстве. Наряду со своей серьезной стороной она с

той же необходимостью в полной мере обнаруживает и смешную сторону.

Наряду с модой на античность, Ренессанс и средние века нашим

искусством время от времени овладевали в большей или меньшей

степени и различные другие манеры: рококо, нравы и одежды диких

народов вновь открытых стран, старинные китайские и японские моды.

Переменчивая манера в качестве бесполезного стимулятора преподносит

искусственному миру знати, утратившему бога, фанатизм религиозных

сект; извращенному миру моды — наивность швабских крестьян; хорошо

откормленным идолам нашей индустрии нужду голодных пролетариев. В

этих условиях духу, стремящемуся к воссоединению с природой в

произведении искусства, не остается ничего другого как надеяться на

будущее или принудить себя к смирению. Он понимает, что может обрести

спасение лишь в чувственно наличном произведении искусства, а значит,

лишь в современности, которая нуждалась бы в искусстве и создала бы

его благодаря своей верности природе и красоте. Следовательно, он

надеется лишь на будущее и верит в силу необходи-

158

мости, благодаря которой появится произведение искусства будущего. Во

имя той современности он отказывается от этой современности — от того,

чтобы произведение искусства появилось на поверхности современного

общества, то есть он отрекается и от самого общества, поскольку оно во

власти моды.

Великое универсальное произведение искусства, которое должно

включить в себя все виды искусств, используя каждый вид лишь как

средство и уничтожая его во имя достижения общей цели —

непосредственного и безусловного изображения совершенной

человеческой природы, — это великое универсальное произведение

искусства не является для него произвольным созданием одного

человека, а необходимым общим дедом людей будущего. Это стремление,

которое может осуществиться лишь при совместном усилии всех,

отвергает современное общество — соединение произвола и

своекорыстия, — чтобы найти удовлетворение, насколько оно достижимо

для отдельного человека, в одиноком общении с самим собой и будущим

человечества.

6. Контуры произведения искусства будущего

Одинокий дух, стремящийся найти искупление перед природой

художественной деятельностью, не может создать произведение

искусства будущего. Это дано лишь духу общественному, нашедшему

удовлетворение в жизни. Но одинокий дух в состоянии мысленно

представить себе это произведение. Характер же стремления духа — его

стремление к природе — препятствует вырождению этих представлений в

пустое мечтательство. Дух, ищущий спасения в природе и не находящий

поэтому удовлетворения в современности, находит образы (созерцание

которых в состоянии примирить его с жизнью) не столько в природе в

целом, сколько в человеческой природе, раскрывающейся перед ним в ее

историческом развитии. В этой природе, в ее узких границах, угадывает он

тот образ, который благодаря своему стремлению к природе он может

представить себе и за пределами этих узких границ.

В истории развития человечества четко выступают

два основных

момента: родовой, национальный, и сверхнациональный, универсальный.

Если вторая тенденция получит свое завершение в будущем, то первая

тенденция нашла свое завершение в прошлом. У нас есть все основания

вос-

159

хищаться тем, до каких пределов смог развиться человек под почти

непосредственным влиянием природы, бессознательно подчиняясь ей в

соответствии с происхождением, языковой общностью, однородностью

климата и природных условий своей общей родины. В естественных

нравах и обычаях всех народов — в той мере, в какой речь идет о

нормальном человеке, пусть и ославленном дикарем, — мы познаем суть

человеческой природы в ее благородстве и красоте. Нет ни единой

добродетели, присвоенной религией в качестве божественной заповеди,

которая не была бы присуща естественной нравственности; нет ни

единого действительно человеческого правового понятия, развитого

позднее и при этом, увы! — предельно искаженного цивилизованным

государством, которое не получило бы в ней ясного выражения; нет мы

единого общепризнанного изобретения, усвоенного — с высокомерной

неблагодарностью — позднейшей культурой, которое, не было бы этой

культурой заимствовано из мастерской естественного разума.

То, что искусство не является искусственным продуктом, что

потребность в искусстве не произвольно придумана, а свойственна

естественному, истинному и неизуродованному человеку, — кто может

доказать это с большей очевидностью, чем эти народы? Откуда наш дух

может черпать доказательства необходимости искусства, как не из самого

факта потребности в искусстве и тех замечательных плодов, которые

принесла эта потребность у естественно развившихся народов, у народа

вообще? Перед каким явлением мы останавливаемся с чувством

большего стыда за бессилие нашего легковесного искусства, чем перед

искусством греков? Мы смотрим на него, на это искусство любимцев

любвеобильной природы, совершенных людей, ярко и победно

свидетельствующих о творческих силах матери-природы вплоть до

унылой поры современной модной культуры, — на это искусство смотрим

мы, стараясь понять, каким должно быть произведение искусства

будущего! Природа сделала все, что было в ее силах: она создала грека,

вскормила его своим, молоком, напитала его материнской мудростью и,

явив его вам с законной гордостью матери, воззвала ко всем нам, людям,

как любящая мать: «Вот что я сделала из любви к вам, сделайте же из

любви к себе всё, что вы можете!»

Мы должны превратить искусство

древних греков в ис-

160

кусство всех людей; отделить его от тех условий, благодари которым оно

было только древнегреческим, а не общечеловеческим искусством;

религиозные одежды, которые делали его общегреческим искусством и

исчезновение которых превратило его в обособленный вид искусства,

отвечавший не общим потребностям, а лишь требованиям роскоши, —

преобразовать эти древнегреческие религиозные одежды в узы религии

будущего, всеобщей религии, чтобы уже сейчас получить верное

представление о произведении искусства будущего. Но именно этих уз —

религии будущего — нам, несчастливцам, создать не дано, ибо, сколько

бы ни было нас, стремящихся к созданию произведения искусства

будущего, мы всего лишь одиночки. Произведение искусства — это живое

воплощение религии, но религия не придумывается художником, она

порождается народом.

Удовлетворимся же тем, что без всякого эгоистического тщеславия, не

ища спасения в какой-нибудь своекорыстной иллюзии, честно и с горячей

верой в произведение искусства будущего будем исследовать сущность

различных видов искусства, которые в своей разобщенности и

раздробленности образуют сегодня современное искусство. Исследуя,

укрепим верность глаза созерцанием искусства греков и смело и

доверчиво обратимся с результатами этих исследований к великому,

всеобщему произведению искусства будущего!

II. АРТИСТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК И ИСКУССТВО, ВЫРАЖАЮЩЕЕ ЕГО

НЕПОСРЕДСТВЕННО

1. Человек как предмет и материал искусства

Можно говорить о внешнем и внутреннем человеке. Органами чувств,

воспринимающими его как предмет искусства, являются глаз и ухо: глазу

раскрывается внешний человек, уху — внутренний.

Глаз воспринимает телесный облик человека, сопоставляет его с

окружением и выделяет его из окружения. Телесный человек и

непроизвольные выражения его впечатлений, полученных извне и

выражающихся в физической боли или в физическом удовольствии,

непосредственно воспринимаются глазом; опосредствованно глаз

воспринимает и чувства скрытого от глаз внутреннего человека благодаря

выражению лица и жесту; но прежде всего

161

благодаря выражению глаз, с которыми непосредственно встречаются

глаза наблюдающего, он может сообщить последнему не только чувства,

но и выразить деятельность разума. Чем определеннее внешний человек

выражает внутреннего, тем выше оказывается он как артистический

человек.

Непосредственно же внутренний человек раскрывается слуху благодаря

звуку своего голоса. Звук — непосредственное выражение чувства,

физическое же его местопребывание — в сердце, откуда исходит и куда

возвращается ток крови. Благодаря слуху звук, идущий от сердечного

чувства, достигает сердечного чувства; боль и радость чувствующего

человека сообщаются благодаря богатой выразительности голоса

непосредственно чувствующему человеку.

И там, где способность телесного человека выражать и сообщать свои

внутренние чувства понятно для глаза достигает поставленных ей границ,

— там решительно выступает голос, обращающийся к слуху и через слух к

чувству. Там, однако, где непосредственное выражение с помощью звука

голоса при сообщении вполне определенных чувств сочувствующему и

сострадающему внутреннему человеку достигнет своих границ, там

выступает опосредованное звуком голоса выражение с помощью языка.

Язык — сконцентрированная стихия голоса, слово — уплотненная масса

звука. В нем чувство открывает себя через слух чувству, которое в свою

очередь должно быть уплотнено и сконцентрировано и которому другое

чувство хочет открыться со всей ясностью и определенностью. Язык,

следовательно, — орган понимающего и ищущего понимания особого

чувства — разума. Неопределенному чувству, чувству вообще, хватало

непосредственности звука, оно довольствовалось им как достаточной

чувственно приятной формой выражения — благодаря его

распространенности оно могло выразить себя в своей всеобщности.

Определенная потребность, пытающаяся выразить себя в языке, более

решительна и постоянна; она не может ограничиться удовлетворением,

полученным от чувственного выражения как такового; она стремится

выразить лежащее в ее основе конкретное чувство в его отличии

от

всеобщих чувств — и, следовательно, описать то, что звук передавал

непосредственно как выражение всеобщего чувства. Говорящий поэтому

должен заимствовать образы у близких,

162

но отличных предметов и сочетать их. Для этого сложного

опосредованного образа действия он вынужден, с одной стропы,

распространяться вширь; однако, стремясь в первую очередь к

взаимопониманию, он, с другой стороны, старается ускорить этот процесс,

по возможности не задерживаясь на звуках как таковых и оставляя без

всякого внимания их общую выразительность. Ограничив себя таким

образом, отказавшись от чувственной радости звуковой выразительности

— во всяком случае, от той степени радости, которую находят в своем

способе выражения телесный человек и человек чувствующий, — человек

разума оказывается, однако, в состоянии с помощью своего средства —

языка — достичь точного выражения там, где первые не могут переступить

поставленных им границ. Его возможности безграничны: он охватывает и

расчленяет всеобщее; разъединяет и соединяет по желанию и в

зависимости от потребности образы, черпая их с помощью органов чувств

из внешнего мира; сочетает и разделяет конкретное и общее, стремясь

достичь ясного и понятного выражения своего чувства, впечатления,

желания. Он не может перейти положенных ему пределов лишь там, где

надо выразить смятенность чувства, силу радости, остроту боли. Когда же

особое, произвольное отступает перед всеобщим и непроизвольным

охватившего его чувства, когда, переступая границы эгоизма личных

чувств, он вновь обретает себя во всеобщности великого

всеохватывающего чувства, в абсолютной истине чувства я переживания

— там, следовательно, где он должен подчинить, свою индивидуальную

волю необходимости страдания или радости, должен покорствовать, а не

повелевать, — там безграничное, могучее чувство требует единственно

возможного непосредственного выражения. Тогда он вновь должен

обратиться ко всеобщему выражению и проделать путь, обратный тому,

которым он шел к своей особости, искать у человека чувствующего

чувственной выразительности звука, у физического человека —

чувственной выразительности жеста. Ибо когда дело идет о самом

непосредственном и точном выражении самого высшего и самого

истинного, доступного человеческой выразительности вообще, тогда

нужен совершенный цельный человек, а таким является человек рассудка,

полностью слившийся в совершенной любви с человеком телесным и

человеком чувствующим, а не каждый из них в отдельности.

163