Вагнер Рихард. Избранные работы
Подождите немного. Документ загружается.
Путь от внешнего телесного человека через человека чувства к
человеку рассудка является путем увеличивающихся опосредованностей:
человек рассудка, как и само средство его выражения — язык, в
наибольшей мере опосредован и зависим; все предшествующие качества
должны нормально развиться до того, как будут созданы условия для его
собственного развития. Наиболее обусловленная способность является
одновременно и наиболее высокой, и естественная радость от сознания
высоких непревзойденных качеств заставляет человека рассудка
высокомерно воображать, что он по своему усмотрению вправе
распоряжаться, как служанками, теми качествами, которые служат ему
основой. Это высокомерие, однако, побеждается могуществом
чувственного впечатления и сердечного чувства, лишь только они
выступают как свойственные всем людям, как впечатления и чувства всего
человеческого рода. Отдельное впечатление или чувство, вызванное в
человеке как индивидууме конкретным личным соприкосновением с
данным конкретным предметом, он может подавить, поняв, что существует
более богатое сочетание разнообразных явлений; но самое богатое
сочетание всех известных ему явлений приводит его в конце концов к
родовому человеку в его связи со всей природой и перед величием оного
исчезает его высокомерие. Теперь он будет стремиться ко всеобщему,
истинному и безусловному, жаждать раствориться не в любви к тому или
другому предмету, а в любви вообще: так эгоист становится коммунистом,
одиночка — всем, человек — богом, отдельный вид искусства —
искусством вообще.
2. Три чисто человеческих рода искусства в их первичном единении
Три главные художественные способности цельного человека
непосредственно и сами собой получили, развившись, тройственное
выражение в искусстве — первоначально в лирическом произведении
искусства, затем в своей высшей завершенности — в драме.
Танец, музыка и поэзия — так зовутся три старшие сестры, которые
сплетаются в хороводах повсюду, где только создаются условия для
появления искусства. Их нельзя разлучить друг с другом, не расстроив
хоровода; в этом хороводе, который и есть само искусство, они спле-
164
лись физически и духовно с такой чудесной силой во взаимной склонности
и любви, что каждая из них, оторванная от сестер, обречена влачить лишь
жалкое искусственное существование; если в этом тройственном союзе
они сами создавали себе блаженные законы, то теперь каждая из них
должна подчиняться насильственным, механическим правилам.
Созерцая этот восхитительный хоровод истинных благородных муз
артистического человека, мы видим их то всех вместе, любовно
положивших руки на плечи друг другу; то каждую порознь: как бы желая
явить себя другим в своей красоте и самостоятельности, высвободилась
она из объятий и касается лишь кончиками пальцев своих сестер; то одну
из них, с восхищением погруженную в созерцание двух других, слившихся
в объятии; то двух, благоговейно склонившихся перед красотой третьей;
то снова всех вместе, слившихся в блаженном поцелуе в один прекрасный
живой образ. Такова прихотливая жизнь искусства — всегда остающегося
самим собой и всегда нового, растекающегося на множество ручейков и
вновь сливающегося в единый мощный поток.
Таково свободное искусство. Вечно подвижным и оживлённым
хороводом сестер правит стремление к свободе; поцелуй и объятия
скрепляют блаженство обретенной свободы.
Одинокий всегда несвободен, ибо он зависим и ограничен в своей
нелюбви; общительный всегда свободен, ибо ни неограничен и
независим благодаря любви.
Все сущее подчинено могуществу инстинкта жизни; он непреодолимая
сила взаимосвязи всех условий, породившие все сущее, — предметов и
жизненных сил, которые во всём, что живет ими, являются тем, чем они в
этой точке схождения могут и хотят быть. Человек удовлетворяет свои
жизненные потребности, беря нужное ему у природы, и это является не
хищничеством, а потреблением и усвоением того, что в качестве условия
жизни должно быть потреблено и усвоено человеком; ибо эти условия
жизни и жизненные потребности не отменяются с рождением человека —
они продолжают существовать для него и в нем до тех пор, пока он живет:
прекращение этой связи есть смерть. Жизненной потребностью жизненной
потребности человека является потребность в любви. Подобно тому как
условия естественной человеческой жизни
165
заключены в любовном союзе низших природных сил, стремящихся к
осознании и растворению в более высокому то есть в человеке, так и
человек ищет понимания и удовлетворения только в более высоком. Этим
более высоки является человеческий род, сообщество людей, ибо для
человека чем-то более высоким, чем он сам, могут быть лишь люди.
Удовлетворение потребности любить человек находит лишь в отдаче, и
прежде всего в самоотдаче во имя других людей, во имя людей вообще. В
абсолютно эгоисте отвратительно стремление видеть в других лишь
естественное условие собственного существования, потреблять и
использовать их подобно плодам и животным — пусть и особым,
варварски цивилизованным образом, — есть брать, но не давать.
Как сам человек, так и все, исходящее от него, может обрести свободу
только через любовь. Свобода заключается в удовлетворении
необходимой потребности, высшая свобода — в удовлетворении высшей
потребности, а высшей человеческой потребностью является любовь.
Ничто живое не могло бы быть порождено человеком, исходить из него,
если бы оно не соответствовало полностью характерной сущности его
природы — характерной же чертой этой сущности является потребность в
любви. Каждая отдельная способность человека ограничена; лишь
объединившись, дополняя друг друга, любя друг друга, они составляют
безграничную общечеловеческую способность. Так же и каждая отдельная
способность к определенному виду искусства имеет свои естественные
границы, поскольку человек обладает не одним органом чувств, а
несколькими. Каждая способность определяется данным органом чувств.
Границы возможностей данного органа чувств являются границами данной
способности. Границы отдельных чувств являются точками
соприкосновения между ними, точками, где они сливаются,
взаимопроникают, и точно так же соприкасаются и взаимопроникают и
определяемые ими способности. Взаимопроникновение уничтожает
границы. Однако оно возможно лишь там, где существует любовь, любовь
же — это взаимопонимание и, следовательно, самопознание; познание и
понимание через любовь — это и есть свобода, свобода человеческих
способностей — всеобщая способность.
Только искусство, соответствующее этой всеобщей способности,
свободно, но не отдельный вид искусства, обя-
166
занный своим существованием какой-либо одной способности. Танец,
музыка и поэзия в отдельности ограничены. Наталкиваясь на собственные
границы, каждый из этих видов искусства не чувствует себя свободным до
тех пор, пока он не протянет через границу руку другому виду искусства —
с безусловным признанием и любовью. Пожатие рук раздвигает границы;
полное взаимопроникновение, расширение одного вида искусства в
другом, полностью уничтожает границы. После того как уничтожены,
границы, перестают существовать и отдельные виды искусства и остаётся
лишь искусство — единое, неограниченное –искусство.
Пагубной и ложной является свобода того, кто хочет быть свободным в
обособлении и в одиночестве. Стремление отделиться от всех,
требование свободы и самостоятельности для себя одного могут привести
лишь к прямо противоположному результату: к полнейшей
несамостоятельности. В природе действительно самостоятельным
является лишь то, что обладает не только внутренними, но и внешними
условиями для этого: внутренние условия как раз и возникают тогда, когда
есть внешние. Кто стремится отличиться, должен иметь то, от чего можно
отличаться. Кто хочет быть полностью самим собой, должен сначала
познать самого себя — этого он может достичь, лишь сопоставляя себя с
тем другим, чем он не является: если полностью это другое отделит от
себя, то перестанет быть чем-то отличным и, следовательно,
познаваемым для самого себя. Чтобы полностью стать самим собой,
отдельный человек совсем не должен быть тем, чем он не является; чем
он не является, как раз и является другой; но только в сообществе с
отличным от него, в полном слиянии с сообществом других он может
полностью быть тем, чем он является, чем он должен быть и чем он
благоразумно хочет быть. Лишь в общности эгоист может найти полное
удовлетворение. Эгоизм, который стал причиной неисчислимых бедствий
в мире и причиной прискорбных искажений и лжи в искусстве, — этот
эгоизм, конечно, отличается от естественного и разумного эгоизма,
который находит полное удовлетворение в сообществе с другими.
Исполненный благородного негодования, этот неестественный и
неразумный эгоизм отклоняет от себя само прозвание «эгоизм», называя
себя любовью к ближнему — и любовь к искусству; воздвигает храмы богу
и искусству;
167
жертвует на больницы, чтобы вернуть молодость и здоровье старости, и
на школы, чтобы превратить молодежь в больных стариков; основывает
университеты и государства, создает конституции и правовые нормы и
многое, многое другое для доказательства того, что он вовсе никакой не
эгоизм. Но именно этот эгоизм является самым безнадежным и гибельным
по отношению как к самому себе, так и ко всякому сообществу. Это
обособление одиночки, когда все обособленно-ничтожное хочет казаться
чем-то, а всеобщее оказывается ничем; когда каждый претендует на то,
чтобы быть чем-то особенным и оригинальным, а целое оказывается в
действительности ничем в особенности и не оригинальным. Это
самостоятельность индивидуума, когда каждый, чтобы только «быть
милостью божией свободным», живет за счет другого, пытается казаться
тем, чем другие являются на самом деле, — короче, следует учению,
противоположному учению Христа: «Радость доставляет присвоение, а не
даяние».
Это и есть истинный эгоизм, когда каждый отдельный род искусства
выдает себя за искусство вообще и при этом в действительности лишь
теряет свое настоящее своеобразие. Вглядимся пристальнее: что же
стало с теми тремя прекрасными сестрами?
3. Танец
Самый конкретный вид искусства — танец. Его художественным
материалом является реальный телесный человек — не какая-либо его
часть, а весь человек, с головы до пят, такой, каким видит его глаз. Танец
поэтому включает в себя непременное условие для существования всех
других видов искусства: поющий и говорящий человек — это всегда
прежде всего телесный человек. С помощью своего внешнего облика, с
помощью телодвижений внутренний человек — поющий или говорящий —
являет себя; музыка и поэзия первоначально раскрывают себя
восприимчивому к искусству человеку (не только слушающему, но и
смотрящему) в движении.
Произведение искусства становится свободным, лишь непосредственно
раскрываясь соответствующему органу чувств, когда художник в своем
обращении к этому чувству уверен в понятности сообщаемого им. Самым
важным и достойным предметом искусства является человек.
168
Полного удовлетворения человек достигает, лишь являясь глазу в своем
телесном облике. Не доставляя зрителю впечатления, ни одно искусство
не может полностью удовлетворить, поэтому не получает
самоудовлетворения и остаётся несвободным. При всем совершенстве
своей выраительности для слуха или для мышления, способного
комбинировать и дополнять полученные впечатления, то искусство,
которое не раскрылось ясно и понятно глазу, полно стремлений, но не
достигает всех своих возможностей — недаром в немецком языке слова
«мочь» (können) и «искусство» (Kunst) — от одного корня.
Чувство удовольствия или боли у физического человека выражается
непосредственно теми членами тела, которые испытывают удовольствие
или боль. Боль или удовольствие, которые испытывает весь человек, он
выражает совокупностью всех или только наиболее выразительных
членов. Из взаимоотношения и взаимоположения этих членов, из смены
взаимодополняющих телодвижений, наконец, из многообразных
изменений самих телодвижений как они вызываются, постепенной или
быстрой сменой чувств (от нежных и спокойных до страстных и бурных), из
всего этого создаются законы бесконечного разнообразного движения, в
согласии с которыми выражает себя художественно одаренный человек.
Дикарь, охваченный грубыми страстями, не знает в своем танце иных
переходов, как только от однообразного неистовства к столь же
однообразному апатичному спокойствию и наоборот. В богатстве и
разнообразии переходов дает себя знать облагороженный человек; чем
богаче и разнообразнее эти переходы, тем естественнее и очевиднее их
порядок и взаимосвязь — закономерностью же, этого порядка является
ритм.
Ритм — это не произвольное установление, в согласии с которым
артистический человек должен совершать телодвижения, а открывшаяся
человеку душа необходимых движений, при помощи которых он
непроизвольно стремится выразить свои чувства. Если движение и жест
являются как бы исполненным чувства звуком этих чувств, то их ритм —
понятным и выразительным языком. Чем быстрее смена чувств, тем более
одержимым страстями, тем менее ясным оказывается сам человек и тем
менее способным выразить понятным языком свои чувства. Чем
спокойнее эта смена, тем нагляднее чувства. Покой — это
169
остановка; а остановка в движении означает повторение движения.
Повторения могут быть исчислены, закономерность же этих чисел и есть
ритм.
Лишь благодаря ритму танец становится искусство! Он мера движений,
при помощи которых выражают себя чувства; мера, благодаря которой
чувства приобретают доступную для понимания зрелость. Однако
материал ритма, этого добровольно взятого на себя закона движения,
через который он внешне выражает себя, определяя порядок и
соразмерность, не телодвижения как таковые, а нечто иное; ведь я могу
познать себя лишь через другое, отличное от меня самого, — вот таким
отличным, другим для телодвижений является то, что человек
воспринимает иным, чем телодвижения, органом чувств; и таким органом
является ухо. Ритм, рожденный из необходимости выразительности и
ясности телодвижений, сообщается танцующему как внешне
упорядочивающая необходимость, как закон, прежде всего через
воспринимаемый ухом звук, точно так же как в музыке такт — отвлеченная
мера ритма — сообщается движением, воспринимаемым глазом.
Равномерная повторяемость, заложенная с необходимостью в самом
движении, выступает для танцующего в равномерной повторяемости
звуков, управляющей его движениями. Эти звуки в простейшем случае
вызываются ударами в ладони, ударами в деревянные, металлические
или иные предметы.
Танцор, который представляет себе последовательность своих
движений в согласии с внешним законом, не может, однако, полностью
удовлетвориться простым обозначением временных отрезков, в которые
повторяется то или иное движение; танцору хотелось бы, чтобы подобно
движению, которое после быстрой смены время от времени
останавливается, превращаясь в живую картину, — чтобы| таким же
образом как бы застыл, растянулся во времени мгновенно возникающий и
исчезающий звук; ему хотелось бы, наконец, чтобы те чувства, которые
одушевляют его движения, нашли выражение и в этих замедленных
звуках
, ибо лишь в таком случае ритм полностью отвечал бы танцу,
заключая в себе не одно, а по возможности все условия его
существования; мерой должна, следовательно, стать сама серьезность
танца, воплотившаяся другом, родственном виде искусства.
Этим другим видом искусства, в котором танец с необ-
169
ходимостью стремится познать самого себя, вновь обрести себя,
раствориться, является музыка, которая из танца получает ритм, эту
основу основ собственного построения.
Ритм естественно и нерасторжимо связывает танец с музыкой; без
ритма нет ни танца, ни музыки. Если ритм является — в качестве
связывающего и определяющего единообразие закона — духом танца, то,
с другой стороны, он составляет костяк музыки. Чем больше этот костяк
обрастает плотью звуков, тем менее различимым оказывается этот закон
танца в особых закономерностях музыки и тем выше становится
способность танца выражать переполняющие сердце чувства и
соответствовать, таким образом, сущности звуков. Живая плоть звуков —
это человеческий голос, слово же — крепкий мускулистый ритм
человеческого голоса. В определенности и решительности слова
подвижное чувство, хлынувшее из танца в музыку, находит наконец четкое
и безошибочное выражение, с помощью которого оно может понять и
высказать себя. Тем самым чувство благодаря звуку, ставшему языком,
обретает высшее удовлетворение и одновременно возвышение в музыке,
ставшей поэзией. Оно поднимается от танца до мимики, от широкого
изображения всеобщих телесных ощущений до самого
концентрированного и тончайшего выражения определенных духовных
аффектов и волеустремлений.
В этом открытом взаимопроникновении, взаимопорождении и
взаимодополнении отдельных искусств — в отношении музыки и поэзии
мы лишь бегло указали на это — рождается единое лирическое
произведение; в нем, каждое искусство таково, каким оно только и может
быть по своей природе; чем оно не является, оно и не пытается стать,
эгоистично заимствуя у других, — оно довольствуется тем, что существуют
другие искусства. В драме — высшей формой лирики — каждое искусство
проявляет свои высшие возможности, среди других — и танец. В драме
человек в согласии со своим высшим достоинством одновременно и
предмет и материал искусства. Танец в драме, где он служит
непосредственному раскрытию отдельных или общих чувств через
отдельные или общие движения и где порожденный им закон ритма
является упорядочивающей
мерой всего представления, — танец в драме
облагораживается и достигает своего наиболее духовного выражения в
мимике. В качестве искусства мимики он становится не-
171
посредственным, захватывающим всех выражением внутреннего
человека, и законом его выступает больше не грубо чувственный звуковой
ритм, а духовно-чувственный ритм языка, соответствующий первичной
сущности танца. Всё, что язык стремится высказать, все переживания и
чувства, взгляды и мысли — смутные, податливые и слабые поначалу, а
затем исполненные несокрушимой энергии и обнаруживающие себя в
актах воли, — все это обнаруживает очевидную истинность только через
мимику. Даже сам язык как чувственное средство выражения обретает
убедительность и правдивость благодаря непосредственной связи с
мимикой. Танец присутствует в драме не только в этих своих высочайших
достижениях, но и в своей самой первичной форме; там, где язык лишь
описывает и объясняет, где музыка — лишь одушевленный ритм,
сопровождающий танец, там с помощью прекрасного тела и его движений
только и может быть непосредственно выражено охватившее всех
радостное чувство.
Так в драме танец достигает своих высочайших вершин и полнейшего
разнообразия выражения, восхищая там, где он главенствует, захватывая
там, где он подчиняется, всегда и везде оставаясь самим собой, всегда
непроизвольным и поэтому необходимым и невосполнимым; лишь тогда,
когда какой-либо вид искусства необходим и невосполним, он является
полностью тем, чем может и должен быть.
Как при вавилонском столпотворении, когда спутались все языки и
народы, лишенные возможности понять друг друга, разошлись в разные
стороны, так же и отдельные виды искусства, когда их национальная
общность распалась на тысячу эгоистических устремлений, покинули
гордо высящийся храм драмы, где они перестали понимать друг друга.
Посмотрим теперь, какая судьба постигла пляску, после того как она
покинула хоровод сестер и одна отправилась на поиски счастья.
Танец опустил руку, протянутую в знак сотрудничества и согласия
угрюмо-тенденциозному и наставительному искусству Еврипида
2
, — руку,
от которой это искусство высокомерно и брюзгливо отвернулось, с тем
чтобы снова попытаться ухватиться за нее, смиренно протянутую, из
утилитарных соображений; пляска рассталась со своей философически
настроенной сестрой, которая с мрачной
172
развязностью могла лишь завидовать юным прелестям, но не любить их.
Пляска, однако, не была в состоянии совсем отказаться от помощи более
близкой к ней сестры — музыки. Она была связана с ней нерасторжимыми
узами, музыка владела ключом к ее сердцу. Как после смерти отца,
любовь которого соединяла их всех и имущество которого было их общим
достоянием, наследники своекорыстно начинают рассчитывать, что же
принадлежит каждому из них в отдельности, так пляска рассчитала, что
тот ключ выкован ею самой, и потребовала его себе как условие своего
отдельного существования. Она охотно отказалась от полного чувства
звука голоса сестры — из-за этого голоса, в основе которого лежало
поэтическое слово, она оказалась бы прочно прикованной к высокомерной
сестре своей — поэзии! Но тот инструмент из дерева или металла,
музыкальный инструмент, который создала в поддержку своему голосу
сестра, стремясь оживить любовно своим дыханием мертвую материю
природы, инструмент, обладающий способностью воспроизводить
необходимые такт и ритм и подражающий прекрасному голосу сестры, —
этот музыкальный инструмент она взяла с собой. Она беззаботно
оставила сестру, свою, музыку, плыть по безбрежному потоку
христианской гармонии с верой в силу слова и легкомысленно и
самонадеянно устремилась в жадный до роскоши мир.
Нам знакома эта фигура в короткой одежде; кто не встречал ее?
Повсюду, где только дает себя знать современная тупая жажда
развлечений, она с величайшей готовностью берется исполнить за деньги
все, что угодно. Свою драгоценнейшую способность, которой она теперь
больше не находила применения, — способность своими жестами и
мимикой воплотить мысли и стремления поэзии, — она легкомысленно
утеряла, а может быть, столь же легко мысленно уступила кому-то. У нее
теперь лишь одна забота — всеми чертами своего лица, всем своим телом
выразить полнейшую готовность услужить. Ее только беспокоит, не может
ли показаться, что она в чем-то может отказать, и от этого беспокойства
она освобождается с помощью одного-единственного выражения на своем
лице, на которое теперь она только и способна, — неизменной
улыбки
безусловной готовности ко всему и ради любого. При этом
неизменном и
постоянном выражении лица она может единственно с помощью ног
удовлетворить требо-
173