Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

ваниям разнообразия и движения. Все ее художественные способности

сосредоточились в ногах. Голова, плечи, грудь, спина и бедра выражают

теперь только самих себя, одни лишь ноги оказались в состоянии показать

все свои возможности, а руки взялись ради охранения равновесия

дружески их поддержать. То, на что в частной жизни позволяют себе лишь

робко намекнуть с цивилизованной деревянной беспомощностью — когда

наши сограждане начинают танцевать на так называемых балах в

соответствия с обычаями и привычками, усвоенными во время различных

общественных развлечений, — разрешено выразить перед публикой с

предельной откровенностью прелестной танцовщице: ведь ее образ

действий всего лишь искусство, а не истина — и, будучи объявленной вне

закона, она тем самым оказывается над законом. Мы можем позволить ей

прельщать нас, не поддаваясь, однако, этим прельщениям в нашей

нравственной жизни, подобно тому как религия прельщает нас добротой и

добродетелью, которым мы отнюдь не чувствуем необходимости уступать

в обыденной жизни. Искусство свободно, и танец пользуется этой

свободой — и он прав, для чего же иначе нужна свобода?

Как могло это благородное искусство так низко пасть, что оно в

состоянии завоевать признание и право на существование в нашей

публичной художественной жизни лишь как сочетание всех соблазнов, что

оно покорно соглашается влачить позорные оковы жизненной

зависимости? Ибо все оторванное от своих естественных связей,

отъединенно-эгоистическое, в действительности несвободно, потому что

зависит от чего-то постороннего. Только телесный чувственный человек,

только человек чувства или только человек рассудка — каждый из них сам

по себе не способен к самостоятельности настоящего человека; их

односторонность приводит к нарушению всякой меры, ибо истинная мера

может быть обретена — и притом сама собой — лишь в сообществе с

себе подобными и в то же время в чем-то отличном; нарушение меры

означает абсолютную несвободу, и эта несвобода неизбежно выступает

как внешняя зависимость.

Танец, отделившись от музыки и, в особенности, от поэзии, не только

отрекся от своих высших возможностей, но и утерял своеобразие.

Своеобразно лишь

то, что способно к творчеству. Танец был чем-то

совершенно свое-

174

образным, пока он мог, повинуясь своей сущности и внутренней

потребности, творить законы, на основании которых он стал понятным и

выразимым. Сегодня только народный, национальный танец сохранил

своеобразие, ой поражает неповторимым образом свою особую сущность

в жесте, ритме и размере, законы которых он создал непроизвольно сам и

которые обнаруживают себя в качестве законов, рожденных

произведением народного искусства как его абстрагированная сущность.

Дальнейшее развитие народного танца, его всестороннее обогащение

возможны только во взаимосвязи с переставшими подчиняться ему

свободной музыкой и свободной поэзией, потому что он может развить и

расширить свои возможности в полной мере лишь с помощью

возможностей родственных искусств и под их влиянием. Произведения

греческой лирики показывают нам, как свойственные танцу законы ритма,

многообразно развившись и обогатившись в музыке и, в особенности, в

поэзии благодаря своеобразию этих искусств, сообщили танцу новые

бесконечно разнообразные импульсы для поисков новых, свойственных

только ему движений. В этом живом, радостном и многообразном

взаимном обмене и влиянии своеобразие каждого вида искусства смогло

достичь своего высшего развития. Подобный взаимный обмен не мог

принести пользу современному народному танцу: так же как

христианством и христианско-государственной цивилизацией были

задавлены ростки развития всего народного искусства современных

наций, — так и народный танец, это одинокое растение, не мог полностью

развиться и расцвесть. И тем не менее единственными своеобразными

явлениями в области танца, известными нашему современному миру,

оказались создания народа, порожденные или еще порождаемые особым

характером той или иной нации. Все наше цивилизованное танцевальное

искусство представляет собой компиляцию этих национальных танцев:

оно воспринимает, использует, искажает — но не развивает дальше —

своеобразные черты каждой нации, ибо оно как искусство питается лишь

чужим. Оно сознательно подражает, искусственно соединяет и сочетает,

но никогда не творит и не создает вновь; оно лишь следует моде, которая

из пустого стремления к разнообразию сегодня предпочитает одно, а

завтра — другое. Оно должно поэтому придумывать произвольные

системы, облекать свои намерения в форму пра-

175

вил, предписывать ненужные условия, чтобы быть понятым и

повторенным своими приверженцами. Однако эти системы и правила

лишь обрекают танец на полное одиночество, мешая любому

естественному соединению с другим видом искусства для совместного

воздействия. Это противоестественное создание, искусственно

поддерживаемое законами и произвольными нормами, крайне эгоистично

и, будучи не в состоянии ничего породить само, не способно ни к каким

соединениям.

Это искусство не испытывает потребности любить, оно может брать, но

не давать: оно охотится за любым жизненным материалом, расчленяет и

поглощает его всем своим бесплодным существом, но не в состоянии

сочетаться с каким-либо вне его находящимся, самостоятельным

жизненным элементом, потому что не может ничему отдаться.

В пантомиме современный танец старается достичь того, к чему

стремится драма; он хочет, как всякое одинокое, эгоистическое искусство,

быть всем, все уметь и все делать сам; он хочет представлять людей,

события, состояния, конфликты, характеры и побуждения, не обращаясь к

той способности, которая увенчивает способности человека, — к языку; он

хочет быть поэтом, не приобщаясь к поэзии. Что может породить он в

своей чопорной чистоте и «независимости»? Лишь несамостоятельное

искалеченное существо — человека, который не может говорить, и не

потому, что он лишился этого дара в результате несчастного случая, а из

упрямства; актера, который думает, что в любую минуту может сбросить

роковые чары, овладевшие нами, стоит только ему решиться нормально

заговорить, освободившись от мучительной немоты жестов; но правила и

предписания искусства пантомимы запрещают ему осквернять

незапятнанную чистоту и независимость танца естественным звуком

слова.

Это немое абсолютное зрелище находится в столь жалкой зависимости,

что оно решается в лучшем случае использовать лишь тот материал

драмы, который никак не обращается к разуму человека, но и в этом

наиболее благоприятном для себя случае оказывается вынужденным

обратиться к такому презренному средству, как сообщение о своих

намерениях зрителю при помощи поясняющей программы!

И при этом проявляются еще самые благородные устремления

искусства танца: оно стремится быть чем-то, оно

176

поднимается до тоски по величайшему произведению искусства — драме.

Оно стремится укрыться от нестерпимо похотливых взглядов под

покрывалом искусства, которое скрыло бы его постыдную наготу. Но в

какую недостойную зависимость оно попадает в этом своем стремлении!

Каким отвратительном уродством оно должно расплачиваться за свое

тщеславное стремление к неестественной самостоятельности! Искусство

танца без существеннейшего своеобразного вклада которого не может

быть создано величайшее произведение искусства, вынуждено, порвав с

другими видами искусства, в поисках спасения от проституции попадать в

смешное положение и искать спасения из смешного положения в

проституции! О дивное искусство танца! О презренное искусство танца!

4. Музыка

Океан разделяет и соединяет материки, так

же и музыка соединяет два

противоположных искусства — танец и поэзию.

Она — сердце человека; кровь, приводимая им в движение, придает

облекающей человека плоти теплую живую окраску; нервам, идущим к

мозгу, оно сообщает упругую энергию. Без деятельности сердца

деятельность мозга была бы чисто механической, деятельность членов

тела — столь же механической, лишенной всякого

чувства. Благодари

сердцу разум чувствует свою связь со всем телом, а ощущения человека

возвышаются до рассудочной деятельности.

Сердце выражает себя при помощи звуков; его сознательным

художественным языком является музыка. Она — потоком изливающаяся

из сердца любовь, облагораживающая чувственные ощущения и

очеловечивающая абстрактную мысль. Музыка — посредник между

танцем и поэзией, в ней соприкасаются и сочетаются законы, на

основании которых танец и поэзия выражают свою сущность; их

стремления становятся в музыке чем-то непроизвольным, поэтический

размер и музыкальный такт — естественным ритмом сердца. .

Воспринимая средства своего выражения у танца и поэзии, музыка

возвращает их им бесконечно более прекрасными как средства их

собственного выражения

; танец знакомит музыку с законами своего

движения, а музыка воз-

177

вращает их ему как полный чувства и выразительности ритм, который

становится мерой облагороженных и осмысленных движений; восприняв

от поэзии полнозначные ряды слов, четко отграниченных друг от друга и

вновь соединенных смыслом и размером, в качестве твердой опоры для

бесконечно подвижной и текучей звуковой стихии, она возвращает ей эти

закономерные ряды слов, говорящих через посредство образов, но не

уплотненных еще до непосредственного, необходимого и истинного

звукового выражения, — возвращает их как мелодию, исполненную

непосредственного чувства, несущего в себе свое оправдание, и

освобождающую.

В ритме, одушевленном звучанием, и в мелодии танец и поэзия вновь

обретают в чувственно-конкретной форме свою сущность, ставшую

бесконечно более богатой и прекрасной. Ритм и мелодия подобны рукам,

которыми музыка любовно привлекает к себе танец и поэзию; они —

берега двух континентов, соединенных океаном — музыкой. Если океан

отступит от этих берегов и между ними разверзнется пропасть пустыни, ни

один корабль с радостно раздувающимися парусами не сможет доплыть

от одного континента к другому. Континенты навсегда останутся

отрезанными друг от друга — пока какое-нибудь механическое

изобретение (может быть, железная дорога) не проложит путь через

пустыню; тогда и пароходы придут на помощь. Чад и дым машины заменят

живое дыхание ветра. Если дует западный ветер, какое это имеет

значение? Машина, если нужно, направит пароход на запад. Так же и

танцор добудет себе через укрощенную паровой машиной морскую стихию

с берегов поэзии программу для новой пантомимы, а драмодел — с

берегов танца столько всяких антраша, сколько нужно ему, чтобы оживить

безнадежно скучную ситуацию.

Посмотрим, что же стало с музыкой после смерти любящей матери всех

искусств — драмы.

Сохраним еще на некоторое время образ моря для выражения

внутреннего существа музыки. Если ритм и мелодия как бы берега двух

континентов — двух родственных видов искусств, которые омывает и

оплодотворяет музыка, то звук является ее текучей исконной стихией, а

бесконечные пространства этой влаги — морем гармонии. Глазом можно

охватить лишь поверхность этого моря, его

глубину можно измерить лишь

сердцем. Над темной глубиной

178

расстилается солнечно-ясная поверхность: от одного берега идут, делаясь

все шире и шире, ритмические круги, от тенистых долин другого берега

исходит сладостно томительное дуновение, поднимающее на гладкой

поверхности гармоничные волны мелодии.

В это море погружается человек, чтобы вновь предстать освеженным и

преображенным; сердце его ширится от радости, когда он вглядывается в

эту чреватую многообразными возможностями глубь, дна которой не в

состоянии достичь его глаз, безграничность которой наполняет его

удивлением и предчувствием бесконечности. Эти глубина и бесконечность

самой природы скрывают от пытливых глаз человека бездонные недра

вечного рождения, роста, становления, ибо глаз может воспринимать

лишь то, что приобрело очертания — родившееся, выросшее, ставшее.

Эта природа является одновременно и природой человеческого сердца,

которое заключает в себе любовь и стремление к ее бесконечному

существу, которое само — любовь и стремление и которое в своей

ненасытности, стремясь лишь к самому себе, понимает и постигает лишь

самого себя.

Когда море начинает волноваться из глубочайших недр своих, само

порождая причину волнений в сокровенных своих глубинах, движение его

волн оказывается бесконечным, никогда не затухающим, в своем вечном

беспокойстве то возвращающимся к своим истокам, то вновь

устремляющимся вдаль. Когда же волнение это пробуждается какой-либо

внешней причиной; когда эта причина исходит из упорядоченного

самоценного мира явлений; когда пламя неуемного страстного

беспокойства зажигает взором своих сияющих глаз озаренный солнцем

стройный и быстрый юноша, когда он своим сильным дыханием

пробуждает подвижную хрустальную массу моря, — как бы высоко не

взмывались языки этого пламени, как бы бурно не вскипали волны, огонь

после буйных вспышек превращается в ласково сияющий свет,

поверхность моря, после того как улягутся гигантские валы, колеблется

живой игрой волн; и человек, радуясь сладостной гармонии, доверчиво

препоручает свой легкий челн дружественной стихии, уверенно направляя

его к знакомому, ласковому сиянию.

Эллин, бороздя на своем корабле моря, никогда не терял из виду

берегов, море было для него безопасной рекой, которая прибивала его то

к одному, то к другому

179

берегу, по которой он плыл меж знакомых берегов под звук размеренных

ударов весел, здесь наблюдая танец лесных нимф, там вслушиваясь в

гимн божеству, мелодические звуки которого до него доносил ветерок из

храма, высящегося на горе. Поверхность воды, окаймленная полоской

голубого эфира, отражала берега с возвышающимися скалами,

расстилающимися долинами, цветы, деревья, людей — и эта чарующая

поверхность, оживляемая свежим дуновением, представлялась ему

гармонией.

От берегов жизни оттолкнулся христианин и поплыл по широкому,

безграничному морю, чтобы в конце концов оказаться совершенно

одиноким между небом и водной стихией. Слово — слово веры — служило

ему компасом, стрелка которого неизменно указывала на небо. Над ним

простиралось небо, спускаясь к горизонту и ставя предел морю; но

корабль никогда не мог достичь этого предела; столетие за столетием

плыл он навстречу мерещившейся впереди и недоступной новой родине,

пока его не охватили сомнения в верности компаса, пока он гневно не

бросил за борт это последнее несовершенное дело рук человеческих и

теперь, уже свободный от всех пут, не отдался беспредельному произволу

волн морских. В неутолимой любовной ярости он возмутил против

недостижимого неба глубины моря — этого воплощения неутомимости и

жажды любви и тоски, которое, не находя предмета любви, обречено

вечно любить и жаждать само себя; этот глубочайший безысходный ад

неуемного эгоизма, бесконечно простирающийся, жаждующий и

стремящийся, который может жаждать лишь самого себя и стремиться

лишь к самому себе, — его он возмутил против абстрактной голубой

всеобщности неба; беспредметное всеобщее желание — против

абсолютной абстракции. Обрести блаженство, во что бы то ни стало

обрести блаженство, одновременно оставаясь полностью собой, — таково

было неутолимое стремление христианской души. Так море вздымалось

из своих глубин к небу, и вновь опускалось в свои глубины, вечно

оставаясь самим собой, и поэтому вечно неудовлетворенное, как

безграничное, всеохватывающее желание сердца, обреченное всегда

оставаться самим собой, не будучи в силах полностью отдаться и

раствориться в другом.

Но в природе все чрезмерное стремится к мере, все беспредельное

само ставит себе предел; стихии обретают в конце концов определенные

очертания, и безграничное

180

море христианского стремления встретило новые берега, о которые

разбилось его неистовство. Там, где за дальним горизонтом мы мнили

найти желанный, но постоянно утрачиваемый путь в безграничное

пространство неба, — там самый смелый мореход обнаружил страну,

населенную людьми, настоящую прекрасную страну. Его открытие не

только указало границы океана, но и превратило его во внутреннее море,

берега которого расположены просто на гигантском расстоянии друг от

друга. Подобно тому как Колумб научил нас доверять океану и это

соединило между собой континенты, подобно тому как благодаря его

открытию близорукий, национально ограниченный человек стал человеком

всевидящим и универсальным — стал настоящим человеком, — так

благодаря герою, который избороздил гигантское, безбрежное море

музыки до самых его границ, открылись новые, неведомые берега; и море

теперь больше не разъединяет, а соединяет эти берега с древним

континентом в интересах рожденного вновь, счастливого, приобщенного к

искусству человечества будущего. И этот герой — не кто иной, как

Бетховен.

Когда музыка покинула хоровод сестер, она взяла — без этого она не

могла существовать — у своей глубокомысленной сестры, поэзии, слово,

подобно тому как ветреная сестра, пляска, взяла у нее ритм. Но это было

не творческое слово, а лишь телесная оболочка слова, сгущенный

уплотненный звук. Предоставив в полное распоряжение пляски

ритмический такт, музыка стала находить удовольствие лишь в словах — в

словах христианской веры, в этих текучих, не имеющих твердых очертаний

словах, охотно, без сопротивления предоставляющих себя музыке. Чем

больше слова превращались в смиренное бормотание, в бессвязный

лепет детской любви, тем настоятельнее музыка ощущала необходимость

придать твердые, определенные очертания собственной текучей

сущности; стремление к созданию твердой формы и привело к построению

гармонии.

Гармония растет подобно стройной колонне из последовательного

сочетания и наложения, один над другим родственных звуков.

Непрестанная смена таких же вновь и вновь вздымающихся рядом друг с

другом колонн составляет единственную возможность абсолютного

гармонического движе-

181

ния вширь. Самому существу абсолютной гармонии чужда необходимая

забота о красоте этого движения вширь. Она знает лишь красоту смены

красок в возносящихся колоннах, но не изящество их расположения во

времени, ибо последнее создается ритмом. Неисчерпаемое многообразие

этой смены красок, напротив, вечный и щедрый источник ее

непрестанного обновления, ее безмерного самолюбования; дыханием,

которое движет этой непрестанной, самопроизвольной сменой, является

само существо звука, дух непостижимого томления и стремления сердца.

В царстве гармоний нет поэтому ни начала, ни конца, и беспредметный,

пожирающий сам себя душевный пыл, незнакомый со своим источником,

сводится к самому себе — остается желанием, томлением, стремлением

— умиранием, то есть смертью без обретения удовлетворения в каком-

либо предмете, смертью без смерти, и тем самым непрестанным

возвращением к самому себе.

Пока слово обладало властью, оно определяло начало и конец; когда

же оно потонуло в бездонных глубинах гармонии, став лишь «стоном и

вздохом души», как на экстатических высотах католической церковной

музыки, тогда и слово, оказавшись на вершине тех колонн гармонии,

словно закачалось на волнах неритмической мелодии, а безграничные

гармонические возможности вынуждены были из самих себя черпать

законы своего конечного проявления. Сущности гармонии не

соответствует никакая другая художественная способность человека, она

не может найти отражения ни в пластических движениях тела, ни в строгой

логике мышления, не может обрести свою меру подобно мысли в

познанной необходимости чувственного мира явлений или подобно

телодвижениям во временном выражении их непроизвольной,

чувственной определенной природы, — гармония подобна

воспринимаемой человеком, но непостижимой стихийной силе. Черпая из

собственных безмерных глубин, гармония должна, подчиняясь лишь

внешней, а не внутренней необходимости, придать себе конечный,

завершенный вид, создавать себе законы и следовать им. Законы

гармонической последовательности, основанные на родственной близости

(так же как на родственной близости основаны гармонические колонны,

аккорды), образуют в совокупности некую меру, которая ставит благой

предел безграничной игре произвольных возможностей. Эти законы

допускают многообразный выбор среди гармонических семейств,

позволяют по свободному усмотрению расширять возможность соче-

182

таний с членами чуждых семейств, но при этом требуют, однако, прежде

всего твердого следования особому закону избранного семейства и

верности этому семейству ради счастливого завершения. Это завершение,

то есть мера временной протяженности музыкального произведения

вообще, не может быть дана или обусловлена, однако, бесчисленными

правилами гармонии; последние в состоянии — в качестве того раздела

музыки, которому можно обучать и потому можно научить, — оказать

помощь в расчленении гармонической звуковой массы и разделении ее на

отдельные группы, но не в силах определить меру времени этих

отграниченных друг от друга масс.

Поскольку полагающая границы власть слова исчезла, и музыка,

ставшая искусством гармонии, не была в состоянии сама найти для себя

закон, определяющий временную меру, ей пришлось обратиться к

остаткам ритма и размера, оставленных ей танцем. Ритмические фигуры

призваны были оживлять гармонию; их смена, их возврат, их разделение и

соединение, должны были уплотнить растекающуюся вширь гармонию —

как первоначально слово уплотняло звук — и придать ей временную

завершенность. Но в основе этого оживления не лежала внутренняя,

требующая чисто человеческого выражения необходимость: её- движущей

силой был не чувствующий, мыслящий и целеустремленный человек,

такой, каким он выражает себя в языке и в телодвижениях, а внешняя

необходимость стремящейся к эгоистическому завершению гармонии. Эта

ритмизация, не определяемая внутренней необходимостью, могла

оживлять лишь согласно произвольным законам и изобретениям; а этими

законами и изобретениями являются законы и изобретения

контрапункта.

Контрапункт со всеми своими изобретениями — искусственное

порождение, математика чувства, механический ритм эгоистической

гармонии. Абстрактной музыке в такой степени пришлось по душе ее

изобретение, что она стала считать себя абсолютным, единственно

самоценным и самодовлеющим искусством, искусством, которое своим

происхождением обязано не какой-либо человеческой потребности, а

исключительно самому себе, своей абсолютной божественной сущности.

Произвольное представляется себе самому, совершенно естественно,

единственно законным. Этому произволу музыка обязана своим

самостоятельным поведением, ибо механические продукты искусст-

183