Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

услышите новое мое произведение. Симфонию с хором. Я хочу обратить

ваше внимание, как трудно мне пришлось из-за недостаточности

стихослогательства, как бессильно было оно, призванное мною на

помощь, помочь мне. Наконец я решил воспользоваться прекрасным

гимном «К радости» нашего Шиллера; во всяком случае это благородное и

возвышенное стихотворение, хотя оно далеко не выражает того, что в

данном случае, правда, не могут выразить никакие стихи.

До сих пор я с трудом постигаю то счастье, которое выпало мне на

долю, когда Бетховен сам своими намеками помог мне до конца понять его

великую последнюю симфонию, в ту пору только-только законченную и

нигде еще не исполнявшуюся. Я выразил ему восторженную

благодарность за такую поистине редкую милость. Одновременно я

написал, как восхищен неожиданным сообщением, что в скором времени

можно надеяться услышать его новое большое произведение. Слезы

выступили у меня на глазах — мне хотелось упасть перед ним на колени.

Бетховен, казалось, заметил, как я растроган и взволнован. Он посмотрел

на меня с улыбкой, одновременно и печальной и насмешливой.

— Вы сможете выступить в мою защиту, когда зайдет разговор о моем

новом произведении. Вспомните меня: умные люди сочтут, что я

помешался, во всяком случае громко объявят об этом. Но вы же видите,

господин Р., что я еще не сошел с ума, хотя при моем несчастье это и

могло бы случиться. От меня требуют, чтобы я .сочинял соответственно

принятым представлениям о том, что прекрасно и хорошо, и не думают,

что у меня, несчастного глухого, могут быть свои, совершенно

собственные мысли, что писать не так, как я чувствую, для меня

невозможно. И что их прекрасные произведения я не могу ни

почувствовать, ни помыслить, — иронически прибавил он, — в этом-то и

есть мое несчастье!

С этими словами он встал и зашагал по комнате быстрыми мелкими

шагами; я тоже встал, взволнованный до глубины души; я чувствовал, что

дрожу. Продолжать разговор жестами или записками было немыслимо. Я

понимал, что мы дошли до поворотного пункта и теперь мой визит мог

стать Бетховену в тягость. Написать глубоко прочувствованные слова

благодарности и прощания казалось мне слишком будничным, я просто

взял свою шляпу,

104

подошел к маэстро и предоставил ему прочитать в глазах то, что

творилось у меня в душе. Он, вероятно, понял меня.

— Вы уходите? — спросил он. — Вы еще пробудете несколько дней в

Вене?

Я написал, что, предпринимая это путешествие, имел в виду только

одно — познакомиться с ним, что необычайный прием, которым он меня

удостоил, переполнил мое сердце радостью; я считаю, что моя цель

достигнута, и завтра отправлюсь в обратный путь.

Он улыбнулся в ответ:

— Вы написали мне, каким образом заработали деньги на путешествие

сюда. Вам надо было бы остаться в Вене и сочинять галопы — здесь этот

товар в цене.

Я сказал, что с этим покончено навсегда, ибо я не знаю, ради чего еще

стоило бы приносить подобные жертвы.

— Ну-ну, еще найдется ради чего, — возразил он. — Мне, Старому

дураку, жилось бы лучше, если бы я сочинял галопы; а так я всегда буду

нищенствовать. Счастливого пути, — прибавил он, — вспоминайте меня и

в невзгодах утешайтесь мною.

До слез растроганный, я уже собирался уходить, но он крикнул мне

вдогонку:

— Постойте! Надо еще отделаться от музыкального англичанина!

Дайте я посмотрю, куда поставить кресты!

С этими словами он взял нотную тетрадь бритта и, усмехаясь,

перелистал ее; затем аккуратно сложил все листы, обернул в бумагу, взял

толстое нотное перо и вывел через всю обложку огромный крест. Затем

передал тетрадь мне со словами:

— Вручите счастливцу его гениальное творение! Он осел, и все же я

завидую его длинным ушам! Прощайте, голубчик, и поминайте меня

добром!

Так он попрощался со мной. Взволнованный до глубины души, покинул

я комнату и дом Бетховена.

У гостиницы я увидел, что лакей англичанина укладывает в дорожный

экипаж кофры своего барина. Итак, тот тоже достиг своей цели; я должен

был признать, что и он проявил упорство. Я поспешил к себе в номер и

тоже приготовил свой узелок, чтобы завтра на рассвете отправить-

105

ся пешком в обратный путь. Я невольно расхохотался, взглянув на крест,

украшавший творение англичанина. Все же этот крест был памятью о

Бетховене, и я не пожелал отдать его злому гению моего паломничества.

Я тут же принял решение: снял обложку, достал свои галопы, и вложил их

в обертку, на которой был начертан суровый приговор. Англичанину я

вернул его сочинения без обертки, сопроводив их письмецом, в котором

сообщал, что Бетховен ему завидует и говорит, что не знает, куда

поставить крест.

Выходя из гостиницы, я увидел моего злосчастного товарища, который

садился в карету.

— Прощайте! — крикнул он. — Вы оказали мне большую услугу. Мне

было очень приятно познакомиться с господином Бетховеном. Хотите

поехать со мной в Италию?

— А зачем вы туда? — в свою очередь спросил я.

— Хочу познакомиться с господином Россини, ведь он очень знаменит

как композитор.

— Желаю счастья! — крикнул я. — Я познакомился с Бетховеном.

Этого мне достаточно на всю жизнь.

Мы расстались. Я бросил еще раз полный печали взгляд на дом

Бетховена и направил свои стопы на север, чувствуя себя выше и

благороднее.

ИСКУССТВО И РЕВОЛЮЦИЯ

(1849)

Где некогда приходилось умолкать

искусству,

Вступали в свои права мудрые учения

о государстве и философии;

Там, где сейчас государственный муж

и философ бессильны, —

Снова вступает в свои права

художник.

Почти везде в настоящее время художники жалуются на тот ущерб,

который приносит им революция. Они винят не великую битву на улицах,

не внезапное резкое потрясение социального здания и не быструю смену

правительства. Эти грозные события, взятые сами по себе, оставляют

обыкновенно в известной степени лишь преходящее впечатление и

вызывают непродолжительное замешательство, тогда как именно в

последнее время потрясения эти отличаются особенной

продолжительностью и смертельно поражают современное искусство.

Устои, на которых покоились до сих пор барыш, торговля и богатство, в

настоящую минуту представляются далеко не прочными, и, несмотря на

восстановление внешнего спокойствия и совершенно нормальных по

видимости общественных взаимоотношений, жгучая забота и мучительная

боязнь глубоко разъедают самое сердце этой жизни: трусливость духа

предприимчивости парализует кредит; кто хочет наверняка сохранить то,

что имеет, отказывается от проблематического барыша, промышленность

в застое, и искусству нечем жить.

Было бы жестоко отказать в сочувствии тысячам людей, впавшим в

такое отчаяние. Еще недавно художник, пользовавшийся известностью,

получал от- состоятельного и беззаботного класса нашего счастливого

общества плату золотом за свои угождавшие вкусам этого класса

произведения и имел возможность тоже вести беззаботную и полную

довольства жизнь. Тем тяжелёй ему теперь, когда боязливо сжатые руки

отталкивают его и он осужден на жалкую борьбу из-за куска хлеба,

разделяя участь ремесленника, который прежде имел возможность

употреб-

107

лять свои руки на то, чтоб создавать богачам тысячи разных удобств, а

теперь принужден обречь их на бездействие и сложить на своем

изголодавшемся брюхе. Итак, художник имеет право жаловаться, потому

что природа наделяет слезами тех, кто страдает. Но имеет ли он право

смешивать себя с самим искусством, и в своих жалобах изображать свое

личное несчастье как несчастье, постигшее искусство, и обвинять

революцию лишь потому, что она поставила его в более неблагоприятные

условия для добывания себе средств существования? Вот вопрос,

который необходимо разрешить, и прежде, чем взяться за это,

необходимо было бы спросить художников, которые не только на словах,

но и на деле доказали, что они любили искусство и служили ему

исключительно ради самого искусства; художников, которые (и это можно

доказать) страдали даже и тогда, когда другие жили в свое удовольствие.

Вопрос, таким образом, касается самого искусства и его сущности. Мы

вовсе не станем заниматься здесь абстрактными дефинициями искусства,

но ставим себе иную, на наш взгляд, вполне естественную задачу:

обосновать значение искусства как функции общественной жизни,

политического устройства; установить, что искусство — продукт

социальной жизни. Беглый обзор разных эпох в истории искусства в

Европе окажет нам в этом отношении большую услугу и поможет осветить

надлежащим образом тот бесспорно важный вопрос, который мы себе

задали.

Мы не можем сделать и шага в исследовании развития нашего

искусства без того, чтобы не заметить его непосредственной связи с

искусством греков. Действительно, наше современное искусство

является лишь звеном в художественной эволюции всей Европы, а эта

эволюция началом своим обязана Греции.

Когда греческий дух в эпоху своего расцветав политическом и

художественном отношении одержал верх над грубой азиатской религией

природы и положил в основу своего религиозного сознания культ

прекрасного и сильного свободного человека, он нашел свое лучшее

выражение в Аполлоне, ставшем действительно верховным и

национальным божеством эллинов.

Аполлон, убивший дракона хаоса Пифона, истребивший

108

своими смертоносными ударами хвастливых сыновей тщеславной Ниобеи,

провозглашал при посредстве своей жрицы в Дельфах первоосновы,

самое существо греческого духа и тем самым как бы открывал

обуреваемому страстями греку спокойное, незамутненное зеркало его же

собственной, неизменной природы в ее глубочайших истоках, — Аполлон

был исполнителем воли Зевса на греческой земле, он воплощал собою

греческий народ.

Мы должны представить себе Аполлона в эпоху полного расцвета

греческого духа, не в виде изнеженного предводителя муз, каким его нам

изобразила позднейшая роскошная скульптура, но с печатью глубокой

жизнерадостности, прекрасным и вместе сильным, таким, каким изобразил

его великий трагик Эсхил

. Таковым научался познавать его юный

спартанец, когда ребенком он верхом далеко сопровождал старших в

отважных приключениях, когда юношей он становился в ряды своих

товарищей, которым он противопоставлял не какой-нибудь титул, а лишь

свою чарующую красоту, свою общительность, составляющую всю его

мощь и все его богатство. Таковым же представлял его себе афинянин,

когда все импульсы его прекрасного тела, его безудержных душевных

стремлений и его неугомонной мысли побуждали его воспроизводить свою

собственную сущность в идеальных образах искусства, когда голоса

сливались в полнозвучном хоре, воспевавшем творения божества и

дававшем импульс к полному увлечения танцу, который своими

привлекательными и смелыми телодвижениями изображал эти

божественные деяния; когда он возводил прекрасный свод над

гармонически расположенными колоннами, устраивая один за другим

обширные гемициклы

, и проектировал искусное расположение сцены.

Таковым же являлся прекрасный Аполлон поэту-трагику, вдохновленному

Дионисом

, который указывал всем родам искусства, пышным цветом

расцветшим на основе прекраснейшей жизни — не по приказу, а

вследствие естественной, внутренней необходимости, — на смелое,

связующее все слово, на возвышенную поэтическую цель, ради которой

все граждане должны были собраться, как вокруг общего очага, чтобы

создать высочайшее произведение искусства, какое только можно себе

представить, —

драму.

Здесь получали осязательную реальность деяния богов и людей, их

скорбь, их радость — в той форме, в какой

109

они, мрачные или светлые, проявлялись в высокой сущности Аполлона: в

виде вечного ритма, вечной гармонии всякого движений, всего

существующего; ибо как раз то, что их вызывало и одухотворяло, жило и

трепетало и в душе зрителя и находило свое совершеннейшее выражение

там, где глаз и ухо, ум и сердце могли охватить и воспринять все в живом,

жизненном процессе, непосредственно узреть и ощутить, а не только

мысленно представить всё то, что в противном случае должно было бы

создать воображение. Дни представления трагедии были празднествами в

честь божества, ибо бог здесь ясно, определенно выражал свою волю:

поэт являлся его главным жрецом, он Действительно сливался со своим

произведением, управлял танцем, присоединял свой голос к хору и в

звучных строфах воспевал премудрость божественного разума.

Вот в чем заключалось искусство греков: образ Аполлона, воплощенный

в творениях живого реального искусства, — вот искусство греческого

народа во всей его недосягаемой правдивости и красоте.

Этот народ, проявлявший как в целом, так и в каждом своем отдельном

представителе глубочайший индивидуализм и своеобразие, безудержно

деятельный, видевший в достижении одного какого-либо предприятия

лишь исходный момент для нового; терзаемый беспрестанными

внутренними междоусобицами; заключавший и порывавший каждый день

союзы, каждый день ввязывавшийся в новую борьбу; то победитель, то

побежденный, сегодня на краю гибели, а завтра уничтожающий своего

врага; непрестанно с величайшей гибкостью развивавший свою

деятельность как вглубь, так и вширь, — этот народ бросал

государствениые собрания, суд, поля, корабли, ристалища и приходил из

самых отдаленных мест, чтобы заполнить тридцать тысяч мест

амфитеатра, где представилась самая глубокая из всех трагедий —

«Прометей»

, чтобы постигнуть себя самого в этом величественнейшем

произведении искусства, чтобы уяснить себе свою собственную

деятельность, чтобы слиться возможно тесннее со своей сущностью,

своей коллективной душой, своим богом и стать снова в высшем и

глубочайшем спокойствии тем же, чем он был несколькими часами

раньше, когда был обуреваем неустанной борьбой и стремлением к

крайнему проявлению своей личной индивидуальности.

110

Грек, вечно страже своей личной, полнейшей независимости,

преследующий везде тирана (ибо, как бы последний ни был умен и

благороден, он мог бы пожелать над ним господствовать и стеснить его

свободу и смелую волю); грек, презирающий доверчивую вялость, которая

лениво и эгоистично отдыхает в льстивой тени чужой заботливости; он

всегда настороже, неустанно обороняясь от чужеземного влияния, не

позволяя доминировать никакой традиции (как бы стара и достойна

уважения она ни была) над свободой своей жизни, своих поступков и

своей мысли, — грек умолкал перед призывом хора, охотно подчинялся

полным смысла требованиям сцены и великой, неумолимой

необходимости, приговор которой автор трагедии провозглашал на сцене

устами своих богов и героев.

В трагедии грек находил самого себя, самую благородную сторону,

своего «я», слившуюся с благороднейшими сторонами коллективной души

всей нации. В ней он интерпретировал пророчество Пифии — он являлся

богом и жрецом в одно и то же время, богочеловек, он тесно сливался с

общиной, подобно стеблю растения, включающему множество жил и

артерий, который вырастает из земли, стройно поднимается ввысь, чтобы

нести прекрасный цветок, распространяющий в вечность свой дивный

аромат. Таким цветком являлось произведение искусства. И аромат его —

греческий дух, который нас теперь еще опьяняет и увлекает до того, что

мы предпочли бы быть полдня греком, имея перед глазами их трагические

произведения искусства, чем быть вечно богом, но не из числа греческих.

Распадение афинского государства вызвало в то же время и упадок

трагедии. Вместе с появлением тысячи эгоистических стремлений взамен

единого духа коллективизма произошло и распадение великого

достижения объединенного искусства — трагедии — на элементы, ее

составлявшие. Над развалинами трагедии с безумным смехом рыдал

комик Аристофан, и в конце концов искусство уступило место глубоким

размышлениям философии о причинах непостоянства красоты и

человеческой мощи.

Философии, а не искусству принадлежат те две тысячи

111

лет, которые истекли с момента смерти греческой трагедии до наших

дней. Время от времени искусство, правда, рассекало молнией ночь

ненасытной мысли и безумного сомнения, властвовавшего над

человечеством, но это было лишь криком боли или радости отдельного

индивида, вырывавшимся из всеобщего хаоса. Подобно путнику из

далеких стран, он склонялся к уединенно журчащему кастальскому ключу,

на который он счастливо набрел, и припадал к нему своими запекшимися

устами, не имея возможности предложить всему миру освежительный

напиток. Иногда искусство служило одной из тех идей или фантазий,

которые то мягче, то более сурово угнетали страдающее человечество и

сковывали свободу как отдельного человека, так и всего общества. Но

никогда искусство не являлось свободным выражением свободного

общества, ибо истинное искусство есть высшая свобода и оно может

провозглашаться только высшей свободой; оно несовместимо ни с какой

властью, ни с каким авторитетом — одним словом, ни с какой

антихудожественной целью.

Римляне, национальное искусство которых очень рано подверглось

влиянию греческих художеств, достигших полного своего развития,

пользовались услугами греческих архитекторов, скульпторов, живописцев

и упражнялись в греческой риторике и версификации. Но они не раскрыли

двери великого народного театра богам и героям мифа, свободному танцу

и пению священного хора; дикие звери, львы, пантеры и слоны должны

были разрывать друг друга в амфитеатре, чтобы услаждать взор римлян;

гладиаторы, рабы, в которых развивали силу и ловкость, должны были

своим предсмертным хрипом услаждать слух римлян.

Эти грубые завоеватели мира находили развлечение лишь в самой

грубой позитивной реальности и могли насытить свое воображение лишь

самым низменным образом. Они предоставляли философам, боязливо

избегавшим общественной жизни, предаваться в уединении абстракции,

сами же находили высшее удовольствие в самом конкретном убийстве и в

созерцании человеческих страданий в их абсолютной физической

реальности.

Эти борцы и эти гладиаторы были сынами всех наций Европы, и цари,

знать и простой народ этих наций — все одинаково являлись рабами

римского императора, который таким образом на практике им доказывал,

что все люди равны, подобно тому как этот император в свою очередь

112

принужден бывал часто убеждаться самым ощутительны образом в том,

что и сам он лишь раб подчиненных ему преторианцев

Это всюду и с такой непреложной очевидностью проявлявшееся

рабство должно было, как и вообще всякая вещь в мире; получить

специфическое выражение. Всеобщая низость и гнусность, сознание

полнейшей потери всякого человеческого достоинства, неизбежное в

конце концов отвращение к физическим развлечениям, которым только и

возможно было предаваться; глубокое презрение к личному труду,

который вместе со свободой давно уже лишился всяческого

воодушевления и художественности, — это жалкое прозябание без

настоящей активной жизни могло получить лишь одно свое выражение,

которое, будучи всеобъемлющим, без сомнения, как и само это положение

вещей, должно было явиться, несомненно, антиподом искусства. Ибо

искусство — это радость быть самим собой, жить и ощущать себя членом

общества; напротив, характерной чертой конца римского владычества

было презрение к самому себе, отвращение к жизни и ужас перед лицом

общества, коллектива. Стать ярким выражением этого строя не могло,

конечно, искусство; им стало христианство.

Христианство оправдывает бесчестное, бесполезное и жалкое

существование человека на земле чудодейственной любовью бога,

который вовсе не создал человека — как это ошибочно полагали греки —

для радостной, все более осознающей себя жизни и деятельности на

земле; нет, он запер его здесь в отвратительную тюрьму, чтобы

приготовить ему после смерти, в награду за то, что он преисполнился

здесь, на земле, полнейшего к себе презрения, самую покойную вечность

и самое блестящее безделье. Человек мог и даже должен был оставаться

в самом низком нечеловеческом состоянии, он не должен был проявлять

никакой жизненной активности, так как эта проклятая жизнь была ведь

царством дьявола, ибо носила чувственный характер, и, проявляя какую

бы то ни было активность в этой жизни, человек работал бы только на

пользу дьявола; поэтому тот несчастный, который хватался за жизнь в

радостном упоении, обречен был бы на вечные пытки в аду. От человека

требовалась только вера, то есть признание своего ничтожества и

отречение от всякой деятельности, всякого личного усилия, чтобы выйти

из этого

113