Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

следует мой англичанин. Он, несчастный, не оставлял своего

наблюдательного поста у окошка, и от него не могло укрыться, что

ежедневно в определенное время я выхожу из гостиницы и иду в одном и

том же направлении. Это его поразило, и, сразу заподозрив, что я открыл

путь, как добраться до Бетховена, он решил воспользоваться этим

заподозренным им открытием. Он сообщил мне это с величайшей

непринужденностью и тут же заявил, что решил всюду следовать за мною

по пятам. Напрасны были все мои старания обмануть его; убедить, что я

просто для времяпрепровождения хожу в дешевую пивную, недостаточно

фешенебельную для таких, как он, господ; решение его было непреклонно,

и мне оставалось только проклинать свою судьбу. Под конец я попробовал

отвадить его грубостью и отделаться от него неучтивым обхождением, но

он нисколько не рассердился, а ограничился кроткой улыбкой. Им владела

ставшая уже навязчивой идея увидеть Бетховена — все остальное его

мало трогало.

И на сей раз этому действительно суждено было свершиться — я

впервые увидел великого маэстро. Нет слов передать мой восторг, но

одновременно и мою ярость, когда я, сидя за столиком рядом с

пресловутым англичанином, увидел приближавшегося человека, и

внешностью своей и осанкой вполне отвечавшего тому облику Бетховена,

который мне нарисовал хозяин гостиницы. Длинный синий редингот,

спутанные растрепанные седые волосы; а выражение лица совсем такое,

каким, судя по хорошему портрету композитора, я уже давно рисовал его в

своем воображении. Ошибки быть не могло: я узнал его в первое же

мгновение! Быстрыми мелкими шагами прошел он мимо нас; от

неожиданности и благоговения я не владел собой.

Англичанин не упустил из виду проявленных мною чувств; любопытным

взглядом наблюдал он за вошедшим посетителем, который прошел в

отдаленный уголок сада, где в этот час было еще довольно пусто, велел

принести вина и погрузился в задумчивость. Мое громко бившееся сердце

не могло меня обмануть: это был он! На какое-то мгновение я забыл о

своем

соседе и с неописуемым волнением жадным взглядом смотрел на

человека, гений которого безраздельно владел всеми моими мыслями и

чувствами с той поры, как я научился мыслить и чувствовать. Невольно я

,начал тихонько говорить сам с собой, и речь моя вылилась в своего рода

монолог, который закончился

достаточно многозначительными словами: «Бетховен, значит, мне

действительно дано лицезреть тебя?!»

Ничто не скрылось от моего злополучного соседа, который близко

придвинулся ко мне и, затаив дыхание, прислушивался к тому, что я

шептал. Он пробудил меня, прервав мой благоговейный экстаз,

следующими словами:

— Yes! Этот джентльмен — Бетховен! Идемте представимся ему

безотлагательно!

В страхе и отчаянии я схватил проклятого англичанина за руку, стараясь

его удержать..

— Что вы придумали? — воскликнул я. — Вы хотите нас

скомпрометировать... здесь, в пивной... презрев все приличия?

— О, это прекрасный случай, — возразил он, — навряд ли нам

представится более удачный.

С этими словами он вытащил из кармана нечто вроде нотной тетради и

хотел тут же двинуться к человеку в синем рединготе. Вне себя от ужаса,

схватил я безумца за полы его сюртука и гневно крикнул:

— Вы что, с ума сошли?

Этот инцидент привлек внимание посетителя в синем рединготе. Он, к

своей большой досаде, по-видимому, догадался, что является причиной

нашего возбуждения, и

, быстро допив вино, поднялся и пошел к выходу.

Англичанин, как только это увидел, с такой силой рванулся вперед, что

оставил одну полу сюртука у меня в руке, и устремился наперерез

Бетховену. Маэстро попытался уклониться от встречи, но негодник

англичанин опередил его. Он отвесил изящный поклон по всем правилам

последней английской моды и обратился к Бетховену со следующими

словами:

— Имею честь представиться прославленному композитору, весьма

достойному господину Бетховену.

Распространяться дальше ему не пришлось: после первых же слов

Бетховен, бросив взгляд на меня, поспешно отскочил в сторону и с

быстротой молнии скрылся из сада. Тем не менее невозмутимый бритт

сейчас же бросился вслед за беглецом, но тут я изо всех сил вцепился в

уцелевшую полу его сюртука. Он остановился, несколько удивленный, и

воскликнул необычным для него тоном:

— Goddam! Этот джентльмен достоин быть англичанином! Он

действительно великий человек, и я не премину с ним познакомиться.

Я окаменел: это ужасное происшествие убило последнюю мою надежду

на исполнение самого пламенного желания моего сердца.

Да, теперь я понял, что отныне все мои попытки просто подойти и

заговорить с Бетховеном обречены на неудачу. Денежные мои

обстоятельства были в плачевном состоянии, и мне оставалось только

решить, пуститься ли в обратный путь уже сейчас, ничего не добившись,

или же сделать последнюю отчаянную попытку достигнуть цели. Первая

мысль потрясла меня до глубины души. Как можно было не почувствовать

себя уничтоженным: ведь ты стоял у самых врат величайшего святилища,

вход в которое отныне закрыт для тебя навеки! Итак, раньше, чем

отказаться от счастья моей души, я хотел сделать еще одну отчаянную

попытку. Но какую? Что предпринять, какой дорогой пойти? Я долго не мог

придумать ничего радикального. Мысль моя была парализована.

Возбужденное воображение рисовало мне только то, что я пережил, когда

вцепился в полу сюртука ужасного англичанина. От меня не ускользнул

взгляд, искоса брошенный Бетховеном на меня, несчастного, в минуту

крушения всех моих надежд; я чувствовал, что означал этот взгляд: он

превратил меня в англичанина.

Что теперь предпринять, как рассеять подозрения маэстро? Надо было

во что бы то ни стало объяснить ему, что я бесхитростный немец,

сроднившийся с земной нищетой, но что душа моя исполнена неземных

восторгов.

В конце концов я .решил излить то, что лежало у меня на сердце, и

написать Бетховену. Так я и сделал. Я написал ему: кратко изложил

историю своей жизни, рассказал, как я стал музыкантом, как благоговею

перед ним, как мечтал с ним познакомиться, как пожертвовал двумя

годами жизни, чтобы составить себе имя сочинителя галопов, как начал и

как окончил свое паломничество, какие страдания причинил мне

англичанин и в каком я теперь ужасном положении. Перечисление моих

страданий заметно облегчило мне душу, и, наслаждаясь этим чувством

облегчения, я даже впал в несколько фамильярный тон и вплел в письмо

совершенно откровенные и довольно решительные

упреки композитору за

несправедливое жестокосердие, с которым он обошелся со мной,

беднягой. С истинным вдохновением закончил я наконец письмо; у меня

рябило вылазах, когда я писал адрес: «Господину

Людвигу ван Бетховену». Я произнес еще про себя молитву и сам отнес

письмо в дом, где жил Бетховен.

Исполненный восторга, шел я обратно, и — о боже! — опять у меня

перед глазами оказался злополучный англичанин! Он следил из окна и за

этим предпринятым мною последним шагом; по радостному выражению

моего лица он понял, что я окрылен надеждой, и этого оказалось

достаточно — он опять завладел мною. В самом деле, он остановил меня

на лестнице, спросив:

— Есть надежда? Когда мы увидим Бетховена?

— Никогда, никогда! — крикнул я в отчаянии. — Вас Бетховен не

желает видеть ни сейчас, ни в будущем и вообще никогда. Оставьте меня

в покое, ужасный человек, нас ничто не связывает!

— Связывает, и даже очень многое, — хладнокровно ответил он, — где

пола от моего сюртука, сэр? Кто дал вам право силой завладевать ею?

Понятно ли вам, что в обхождении Бетховена со мною виновны вы? Как

мог он счесть приличным вступить в разговор с джентльменом об одной

поле?!

— Сударь, вашу полу вы получите обратно! — воскликнул я, вне себя

от возведенного на меня обвинения. — Сохраните ее в качестве позорного

напоминания о том, как вы оскорбили великого Бетховена и повергли в

отчаяние бедного немецкого музыканта!

Он попытался удержать и успокоить меня, заверив, что у него еще

очень много сюртуков в отличном состоянии, я только должен ему

сообщить, когда Бетховену угодно будет нас принять. Но я сломя голову

помчался к себе на шестой этаж, заперся и стал ожидать ответа

Бетховена.

Но как описать, что творилось во мне, что творилось и вне меня, когда я

через час и вправду получил обрывок нотной бумаги, на котором

небрежным почерком было написано:

«Извините меня, господин Р., что я прошу Вас посетить меня только

завтра утром, ибо сегодня я должен доставить на почту пакет

напечатанных музыкальных произведений. Жду Вас завтра. Бетховен».

Прежде всего я упал на колени и возблагодарил небо за такую

небывалую милость

; глаза мне туманили горячие слезы. Но потом мои

чувства нашли выход в безумной радости; я вскочил и в дикой пляске

закружился по

своей коморке. Я сам не знал, что я отплясывал, помню только, к

величайшему своему стыду, что насвистывал при этом один из моих

галопов. Это огорчительное открытие Привело меня в чувство. Я покинул

свою комнатушку, покинул гостиницу и, опьянев от радости, понесся по

улицам Вены.

Господи боже, поглощенный своими неудачами, я совсем позабыл, что

я в Вене. В какое восхищение привело меня праздничное оживление на

улицах австрийской столицы! Я находился в восторженном состоянии и на

все смотрел восторженными глазами. Несколько поверхностная

чувственность венцев представлялась мне юношески свежим пылом; их

легкомысленная и не слишком разборчивая погоня за наслаждениями

казалась мне естественной и искренней восприимчивостью ко всему

прекрасному. Я изучил пять ежедневных театральных афиш. Боже мой! На

одной я прочитал: «Фиделио», опера ван Бетховена».

Я не мог не пойти в театр, хотя доходы от моих галопов заметно

растаяли. Когда я вошел в партер, увертюра только что началась. Это

была названная «Леонорой» переработка оперы, которая, к чести

просвещенной венской публики, некогда провалилась. Я не слышал, чтобы

она где-нибудь шла и в этом втором варианте1. Можно себе представить

мой восторг, когда я впервые услышал здесь то прекрасное новое, что

было написано! Леонору пела молоденькая девушка; казалось, певица в

таком юном возрасте уже сроднилась с гением Бетховена. С каким пылом,

с какой поэзией исполнила она свою роль, как глубоко потрясла

созданным ею образом этой необычной женщины!.. Имя певицы —

Вильгельмина Шредер

. Ей принадлежит великая заслуга: она открыла

немецкой публике творение Бетховена; в этот вечер даже поверхностные

венцы были охвачены восторгом. А если говорить обо мне, то передо мной

отверзлись небеса; я был наверху блаженства и молился на этого гения,

который — подобно Флорестану — вывел меня из мрака и оков к свету и

свободе.

Ночью я не мог заснуть. То, что я пережил сейчас, и то, что предстояло

пережить завтра, было слишком грандиозно, слишком захватывающе,

спокойно перенести это в сновидение било невозможно. Я не спал, я

мечтал и готовился предать пред Бетховеном. Наконец занялся новый

день; с нетерпением ждал я часа, подобающего для утреннего

визита; час

этот пробил, и я вышел из дому.

Меня ожидало самое значительное событие моей жизни я был во власти

этой мысли.

Но мне еще предстояло пережить ужасное испытание, Прислонившись к

входной двери того дома, где жил Бетховен, меня с невозмутимым

хладнокровием поджидал мой злой гений, проклятый англичанин. Он

подкупил всех, в том числе и хозяина нашей гостиницы; тот раньше, чем я,

прочитал записку Бетховена и предал меня злосчастному бритту. .

При виде его меня прошиб холодный пот; исчезли поэзия и святое

волнение: я снова был в его власти.

— Идемте, — сказал он, — представимся Бетховену! Сначала я хотел

пустить в ход ложь и стал утверждать, что иду совсем не к Бетховену. Но

он тут же лишил меня возможности прибегнуть к уверткам — он со всей

откровенностью рассказал, как узнал мою тайну, и заявил, что не отстанет,

пока мы не уйдем от Бетховена. Сперва я попробовал отговорить его от

этого намерения добром — ничего не вышло! Я рассвирепел — и опять

ничего не вышло. Наконец я понадеялся на быстроту своих ног. Стрелой

взлетел я по лестнице и как сумасшедший дернул звонок. Но мне не

успели открыть, а джентльмен был уже тут как тут, он схватил меня за

полу сюртука и сказал:

— Не убегайте! Я имею законное право на полу вашего сюртука. Я

выпущу ее из рук только тогда, когда мы предстанем перед Бетховеном.

Я в ужасе обернулся, пытаясь вырваться, я чувствовал искушение

защититься от гордого сына Альбиона, дав волю рукам, но тут нам

открыла дверь старуха служанка. Увидя столь необычную сцену, она

хотела уже захлопнуть дверь. В испуге ЯУ назвал себя и заверил старуху,

что приглашен господином Бетховеном. .

Она еще колебалась, англичанин всем своим видом как будто пробудил

в ней законное сомнение, но тут по счастливой случайности в дверях

кабинета появился сам Бетховен. Воспользовавшись этой минутой, я

быстро вошел и направился к маэстро, чтобы извиниться. Но

одновременно я втащил за собой и англичанина, все еще намертво

вцепившегося в меня. Он выполнил свое намерение и отпустил меня,

только когда мы уже стоял» веред Бетховеном. Я поклонился и

пролепетал своё имя. Хотя Бетховен, конечно, не разобрал его, однако он,

по-видимому, понял, что я именно тот, кто ему писал. Он пригласил

меня в комнату, а мой спутник, не обращая внимания на удивленный

взгляд Бетховена, поспешил проскользнуть вслед за мной.

Я был здесь — в святилище, — но от мучительного смущения, в которое

поверг меня злосчастный бритт, я окончательно растерялся и не мог

прийти в благостное настроение, нужное мне, чтобы достойным образом

насладиться выпавшим на мою долю счастьем. Облик Бетховена сам по

себе не производил приятного и привлекательного впечатления. Одет он

был по-домашнему, довольно неряшливо, с красным шерстяным шарфом,

обмотанным вокруг живота; длинные и густые седые волосы были

растрепаны, а хмурое, неприветливое выражение лица не способствовало

преодолению моей робости. Мы сели за стол, заваленный бумагой и

перьями.

Настроение было натянутое. Все молчали. Бетховен был явно

недоволен, что вместо одного посетителя пришли двое.

Наконец он заговорил.

— Вы из Л.? — спросил он хриплым голосом. Я хотел ответить, но он

прервал меня, пододвинув лист бумаги и карандаш.

— Напишите, я не слышу, — прибавил он.

Я знал, что Бетховен глух, и был к этому подготовлен. Тем не менее

произнесенные хриплым, надтреснутым голосом слова: «Я не слышу» —

кольнули меня в самое сердце. Вести безотрадное нищенское

существование, находить единственную возвышенную радость во

властной мощи звуков и быть вынужденным сказать: «Я не слышу»! В

один миг мне стал понятен внешний облик Бетховена, его скорбное лицо,

хмурый недовольный взгляд, упрямо сжатые губы: он не слышит!

В полном замешательстве, не зная, что написать, я попросил его

извинить меня и в немногих словах объяснил, почему я явился в

сопровождении англичанина. А тот, вполне удовлетворенный, молча

сидел напротив Бетховена, который, прочитав написанные мною строки,

сердитым тоном спросил англичанина, что ему, собственно, угодно.

— Имею честь... — начал было бритт.

— Я не понимаю, — резко прервал его Бетховен. — Я не слышу и не

могу много говорить. Напишите, что вам от меня надобно.

Англичанин с минуту спокойно подумал, затем достал

100

из кармана свою изящную нотную тетрадь и обратился ко мне:

— Хорошо. Напишите, что я прошу господина Бетховена просмотреть

мое сочинение; ежели ему не понравится то или другое место, пусть будет

так любезен и отметит его крестиком.

Я дословно написал его просьбу в надежде, что наконец отделаюсь от

него; так и случилось. Прочитав, Бетховен со странной усмешкой положил

сочинение англичанина на стол, кивнул и сказал:

— Я пришлю...

Мой джентльмен остался весьма доволен, встал, поклонился с особым

изяществом и попрощался. Я вздохнул с облегчением: он ушел.

Только теперь я почувствовал себя в святилище. Даже лицо Бетховена

прояснилось; мгновение он спокойно смотрел на меня.

— Бритт доставил вам много неприятностей, — начал он затем. —

Утешимся оба. Путешественники-англичане до смерти меня замучили.

Сегодня они приезжают смотреть на несчастного музыканта, как завтра,

может быть, приедут смотреть на диковинного зверя. Мне жаль, что я

спутал вас с ним. Вы писали, что вам нравятся мои сочинения. Мне это

приятно, я теперь не очень-то, рассчитываю на успех моих произведений.

Доверительный тон его речи помог мне преодолеть мою робость; я

затрепетал от радости, услышав эти простые слова.

Я написал, что не только я восторгаюсь каждым его произведением и

что мое самое страстное желание — иметь возможность увидеть маэстро

в моем родном городе, который почел бы его приезд величайшим для

себя счастьем; тогда бы маэстро убедился, какое впечатление оказывают

на тамошнюю публику его вещи.

— Да, я думаю, что в Северной Германии мои сочинения нравятся

больше. На венцев я часто злюсь; они ежедневно слушают столько всякой

дряни, что не всегда бывают склонны серьезно прослушать что-либо

серьезное.

Я хотел возразить и привел в доказательство то, что вчера в театре был

свидетелем, с каким искренним энтузиазмом публика принимала

«Фиделио».

— Гм, гм! — пробормотал маэстро. — «Фиделио»! Я знаю, эти люди

рукоплещут только из тщеславия, ведь

101

они внушили себе, что, перерабатывая эту оперу, я просто последовал их

совету. Вот они я хотят вознаградить меня за старание и кричат «браво!».

Венцы — добродушный и неученый народ, потому я предпочитаю их

людям рассудительным... Теперь «Фиделио» вам нравится?

Я сказал ему о впечатлении, произведенном на меня вчерашним

спектаклем, и заметил, что от добавлений целое замечательно выиграло.

— Противная работа! — возразил Бетховен. — Я не сочинитель опер,

во всяком случае я не знаю театра, для которого охотно снова написал бы

оперу! Если бы я захотел написать оперу по своему вкусу, зрители

убежали бы из театра, потому что в этой опере не было бы арий, дуэтов,

терцетов, и всех тех лоскутов, из которых в наше время сшиваются оперы,

а то, что написал бы вместо этого я, никакой певец не согласился бы петь

и никакая публика — слушать. Им нравятся только лживый блеск, пустое

сверкание и скучная слащавость. Того, кто написал бы подлинную

музыкальную драму, сочли бы

за дурака, да он бы и был дураком, если бы

не оставил такое произведение для себя, а вынес его на суд публики.

— А как приступить к работе над такой музыкальной драмой? — в

возбуждении спросил я.

— Как это делал Шекспир, когда писал свои драмы, — ответил он почти

резко. А потом продолжал

: — Кто старается приспособить всякую

дребедень для певиц с более или менее сносными голосами и сорвать

аплодисменты и крики «браво!», тому бы лучше быть парижским дамским

портным, а не композитором музыкальных драм. Что касается меня, я для

таких забав не гожусь. Я отлично. знаю, что умные люди полагают, будто я

силен в инструментальной музыке, а вокальная не моя стихия. Они правы,

ибо под вокальной музыкой понимают только оперную, а чтобы я когда-

нибудь сроднился с этой музыкой, от этого упаси меня бог!

Я позволил себе спросить, действительно ли он думает, что после

прослушания его «Аделаиды»

кто-либо посмеет усомниться в его

блестящем даровании и как композитора вокальной музыки.

— Ну, «Аделаида» и произведения в том же роде — это в конце концов,

мелочи, — возразил он, немного помолчав, — они довольно быстро

попадают в руки профессиональных исполнителей и служат для них

предлогом пока-

102

зать свои великолепные кунштюки. Но почему бы ной музыке не быть

большим серьезным жанром, не хуже инструментальной, тем более если

легкомысленная братия певцов будет относиться к ее исполнению с тем

же уважением, которое требуется от оркестра, скажем, при исполнении

симфонии? Голоса есть. Человеческий голос даже совершеннее и

благороднее, чем любой оркестровый инструмент. Почему нельзя

использовать его также самостоятельно, как инструмент? Какие бы

совершенно новые результаты были достигнуты при таком его

применении! Человеческий голос, от природы совершенно не схожий

по

своему характеру с инструментом, особенно выделялся бы и запоминался

на общем фоне оркестра и дал бы возможность создать самые

разнообразные комбинации. Инструменты передают изначальные звуки

мироздания и природы; то, что они выражают, нельзя точно определить,

нельзя ясно установить их характер, ибо они передают изначальные

чувства, как они возникали из хаоса

первозданного мира, возможно, еще

до появления того человека, который мог бы принять эти чувства в свое

сердце. Совершенно иное — человеческий голос; он выражает

человеческое сердце и его замкнутое индивидуальное чувство. Это

ограничивает его характер, но зато он определенен и ясен. Вот и надо

соединить эти два элемента и слить их

воедино! Необузданным,

изначальным, беспредельным чувствам, которые передают инструменты,

противопоставить ясные, определенные ощущения человеческого сердца,

которые передает человеческий голос. Присоединение этого второго

элемента окажет благотворное и смягчающее воздействие на борьбу

изначальных чувств, введет их поток в определенное общее русло, а

человеческое сердце, восприняв эти изначальные ощущения, станет шире

и сильней и обретет .способность осознать в себе божественную

сущность, до того жившую в нем как смутное предчувствие высшего

существа.

Бетховен на несколько мгновений умолк, словно? устав, затем,

вздохнув, снова заговорил.

— Правда, при попытке решить эту задачу наталкиваешься на

некоторые трудности. Чтобы петь, нужны слова. Но какими словами

передать ту поэзии, которая должна лежать

в основе подобного

соединения всех этих элементов? От стихослогательства приходится

отказаться, ибо для такой задачи слова звучат слишком слабо... Вы скоро

103