Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

непревзойденной «Немой из Портичи» Обера — национальном шедевре,

коим каждая нация может похвалиться только однажды. Эта бурная

энергия, море чувств и страстей, изображенное самыми пылающими

красками, пронизанное самыми своеобразными мелодиями, смешение

грации и мощи, прелести и героизма — разве это не истинное воплощение

новейшей истории французской нации?

Разве это удивительное

произведение могло быть создано кем-то, кроме француза? Иначе не

выразишь: этим творением новая французская школа достигла своего

апогея и завоевала гегемонию в цивилизованном мире.

Так что же удивляться, если чувствительный и беспристрастный немец

не замедлил с искренним энтузиазмом признать совершенство этих

творений своего соседа? Ибо в общем и целом немец умеет быть

справедливым более, чем какой-либо другой народ. К тому же эти

зарубежные произведения соответствовали определенной его

потребности; не следует отрицать, что крупные жанры драматической

музыки вообще возникли в Германии не самостоятельно, вероятно, по той

же причине, по какой не достигла полного расцвета и высокая немецкая

драма. Зато немцу скорее, чем любому другому, свойственно на чужой

почве довести до совершенства некое национальное направление в

искусстве, сделав его доступным для всех народов.

Что касается драматической музыки, то мы можем смело признать, что

в настоящее время она у немца и француза едина; пусть ее произведения

сначала создаются в какой-либо одной из этих стран, они различаются

лишь по месту возникновения, а не по сути. Благодаря дружбе и обмену

между обеими нациями подготавливается наступление одной из

величайших эпох в истории искусства. Пусть этот прекрасный союз

никогда не будет расторгнут: ведь никакое объединение двух народов не

будет более плодотворным для искусства, чем братство французов и

немцев, ибо гении обеих этих наций способны взаимно обогатить друг

друга, восполнив то, что недостает каждой из них.

ХУДОЖНИК И ПУБЛИКА

Когда я один и все фибры моей души трепещут от музыки, когда

пестрые, беспорядочные звуки слагаются в аккорды и, наконец,

выливаются в мелодию, замысел которой раскрывает мне всю мою

сущность, когда сердце начинает неистово биться в унисон с этой

мелодией, когда божественные слезы туманят мои в эту минуту

невидящие смертные очи, — тогда я часто думаю: великий глупец, почему

ты не предаешься в одиночестве неповторимому блаженству, а, покинув

свое уединение, торопишься к этой страшной толпе, именуемой публикой,

чтобы добиться ее абсолютно ничего не говорящего признания и тем

самым заручиться нелепым позволением совершенствовать свой талант

композитора? Что может дать тебе самый блестящий успех у этой

публики, не стоящий и сотой доли того священного упоения, которое ты

черпаешь только в самом себе? Почему одаренные огнем божественного

вдохновения смертные покидают свой храм и, задыхаясь, мчатся по

грязным улицам столицы в поисках пресыщенных, тупых людей, чтобы

насильно, помимо их воли, принести им в жертву несказанное счастье? А

сколько усилий, волнений, сколько разочарований, пока наконец

добьешься возможности принести эту жертву! Какие уловки, какие интриги

приходится пускать в ход добрую половину жизни, чтобы исполнить перед

публикой то, чего ей никогда не понять! Может быть, это делается из

боязни, как бы в один прекрасный день не остановилась история музыки?

Но ведь здесь речь может идти только о школах и приемах, так неужели

ради этого вырвать лучшие страницы из истории своей души и разъять по

кольцам ту цепь, что из столетия в столетие магически связует бьющиеся

в унисон сердца?

Тут, несомненно, есть какое-то своеобразное непонятное наваждение:

кто чувствует, что подпал его власти,

должен считать его пагубным. Конечно, проще всего признать, что все

дело в неудержимом стремлении гения, не считаясь ни с чем, раскрыть

себя людям: во всю силу звучит в тебе музыка, так пусть же и для других

она тоже звучит во всю силу! Утверждают даже, что долг гениального

художника давать наслаждение людям. Кто возложил на него этот долг,

известно одному господу богу! Только этот долг не доходит до сознания

гения, и уж всего менее тогда, когда он всецело отдается своему самому

заветному делу — творчеству. Но, скажут мне, имеются в виду не эти

минуты; вот когда гениальное произведение создано, его творец должен

почувствовать, что на него возложен долг исполнить это произведение

перед прочими смертными, дабы задним числом оплатить дарованное ему

перед этими прочими смертными огромное преимущество. Но гений

меньше всего сознает, что таков его долг. Он творит не из чувства долга, и

я уверен, что в общении с внешним миром он тоже руководствуется не

этим чувством. Нет, он всегда остается самим собой: даже в наиболее

нелепом своем поступке он остается гением; и, я думаю, в его стремлении

выступить перед публикой им движет не очень высокое моральное

чувство, опять-таки не до конца им осознанное, но тем не менее довольно

сомнительного свойства, и поэтому даже величайший художник обречен

на пренебрежительное к нему отношение. Как бы там ни было,

стремление предстать перед публикой трудно понять: гений по опыту

знает, что он идет в бездарную среду и потому может в какой-то мере

преуспеть, только если и сам примет облик бездарности. Разве публика не

отвернется от гения, если он предстанет пред ней во всей своей

божественной наготе, таким, как он есть? Возможно, он инстинктивно к

этому и стремится. Ведь не может же он в минуты творчества испытывать

нечестивый восторг и самоупоение, раз он убежден в своей

целомудренной чистоте? Но при первом же столкновении с внешним

миром он вынужден накинуть на себя покров. Правило таково: публика

хочет, чтобы ее развлекали, поэтому постарайся под видом развлечения

преподнести ей твое самое заветное. Значит, можно было бы сказать, что

требуемое для этого самоотречение гениальный художник должен черпать

в чувстве долга, ибо это чувство содержит непреложную заповедь,

требующую самоотречения, самопожертвования; но разве может долг

требовать от мужчины, чтобы он принес в жертву свою

честь, от женщины, чтобы она принесла в жертву свою стыдливость?

Наоборот, ради них они должны в случае необходимости отказаться от

всякого личного благополучия. Долг гения прежде всего быть самим собой

— это для него больше, чем честь для мужчины, больше, чем стыдливость

для женщины. И если потерпит урон его внутренняя сущность, которая

включает и честь и стыдливость в высшем понимании этих слов, то он не

гений, уже не гений.

Нет, не может долг побуждать гениального художника предстать перед

публикой, отрекшись от самого себя. Здесь кроется какая-то дьявольская

магия. Он, гений, исполненный радости, безмерно счастливый, безмерно

богатый, молит о подаянии. Он молит о милости вас, скучающие, ищущие

развлечений, он молит вас, мнящие о себе рецензенты, невежественные

всезнайки, жестокосердные, завистливые, продажные, молит и тебя,

модная театральная публика, какой бы ты ни была, тебя,

законодательница общественного мнения! И каким унижениям он себя

подвергает! Святой мученик переносит мучения с просветленным лицом,

потому что пытка бессильна воздействовать на его святую душу; раненый

воин с просветленным лицом пробирается сквозь ночную тьму, потому что

его честь и доблесть не пострадали; женщина ради любви с

просветленным лицом переносит осмеяние и поношение, — ибо у всех

троих особенно светло на душе, она сияет высшей святостью, честью,

добротой. Но гений, притворяясь, что хочет понравиться, выставляет

себя на осмеяние! Какими счастливыми должны почитать себя простые

смертные, ибо им совсем незнакомы муки гения!

Нет! Никто не возложит на себя бремя таких страданий из чувства

долга, а если кто и воображает, что, поступая так, выполняет свой долг, то

долг этот проистекает совсем из другого источника. Хлеб насущный,

содержание семьи — вот какие им движут силы. Но они не для гения. Они

убедительны для поденщика, для ремесленника. Такое понимание долга

может убедить и гениального художника стать ремесленником, но оно не

может ни вдохновить его к творчеству, ни принудить нести на рынок свое

творение. Вот в том-то и

вопрос: чем объяснить ту неистовую,

дьявольскую одержимость, которая гонит гения нести на рынок свое самое

лучшее, самое заветное достояние?

Конечно, здесь происходит какое-то таинственное смешение; душа

высокоодаренного художника, если бы мы

могли уяснить себе ее сущность, должна была бы предстать пред нами

мятущейся между небом и адом. Здесь несомненно божественное

стремление приобщить людей к восторгам своей души, стремление

всепоглощающее, дающее силы в самых тяжелых житейских невзгодах.

Оно питается беспредельной верой гениального художника в себя, и эта

вера в свою очередь переполняет художника гордостью, которая толкает

его в западню, как только он соприкоснется с трудностями земной юдоли.

Он чувствует себя свободным и хочет быть свободным и в жизни: он не

хочет думать о насущных нуждах, ведь его удел- парить свободным от

забот. Для этого ему нужно добиться всеобщего признания его гения, —

значит, необходимо, чтобы его узнали. Могут подумать, что он тщеславен,

но это все же не так, ибо он гонится не за славой, а за тем, что она

приносит, — за наслаждением свободой! Но он постоянно сталкивается

или с людьми тщеславными или с такими, что довольствуются только

наслаждениями без славы. Как сделать, чтобы не походить

на них? Он

попадает в толпу, где его неизбежно принимают не за того, кто он есть.

Каким надо обладать недюжинным умом, с какой осмотрительностью

обдумывать каждый шаг, чтобы ни разу не оступиться и не дать повода к

превратному мнению о себе! Но художник совершенно беспомощен перед

житейской пошлостью и, не

умея отстоять свое высокое право гения, то и

дело впадает в противоречия с самим собой, бесцельно расточая,

принижая и обесценивая свое огромное дарование и тем самым становясь

игрушкой злобных сил. А в действительности он просто хочет быть

свободным, чтобы приносить своим дарованием счастье. Для него это

такая естественная потребность, что он никак не может понять, почему

ему в этом отказывают: ведь все дело только в том, чтобы явить миру

свое гениальное произведение. Он не может отказаться от мысли, что

если не сегодня, то уж во всяком случае завтра его ждет такая удача.

Словно вовсе не существует смерти! А как же Бах, Моцарт, Бетховен,

Вебер?.. Но все же когда-нибудь должна прийти удача... Какие муки!..

И при этом как он смешон, как отличается от других!..

Если бы он предстал пред самим собой таким, каким он сейчас

предстал пред нами, он сам бы над собой посмеялся. И этот смех,

возможно, всего для него опаснее

, ибо он-то и придает ему силы снова и

снова начинать эту

нелепую свистопляску. На смеется он опять-таки не над тем, за что он

осмеян: в смехе толпы — глумление, в его смехе — гордость. Ведь он

видит, он узнает себя в том позорном qui pro quo, в которое попал, и

именно это вызывает его беззаботную веселость, опять-таки доступную

только гению. Легкомыслие спасает его, чтобы ввергнуть в еще большие

муки. Теперь он верит: у него достанет сил играть с собственной гибелью;

он знает: он может лгать сколько угодно, его правдивость не потускнеет,

ведь по той боли, которую он испытывает всякий раз, как прибегает ко

лжи, он чувствует, что в душе он правдив, и, к своему поистине

необычному утешению, он понимает, что ему никого не обмануть своей

ложью. Кто поверит его веселости? Так к чему же его старание казаться

веселым? Зачем надевает он эту маску? Все другие пути к свободе ему

заказаны, ведь под свободой (как ее принято понимать) подразумевается

не что иное, как деньги. А их ему может дать только признание его

таланта, на это и рассчитан весь этот нелепый маскарад. И он начинает

мечтать: «Господи, если бы я был тем-то и тем-то! Например,

Мейербером!» Так, Берлиоз еще недавно мечтал о том, что бы он сделал,

будь он одним из тех жалких людей, что платят пятьсот франков за

исполнение романса, цена которому от силы пять су. Он, Берлиоз,

пригласил бы тогда лучший в мире оркестр на развалины Трои и там

прослушал в его исполнении «Simfonia eroica»*. Из этого видно, как высоко

мог занестись в своих мечтах этот гениальный нищий!.. Но иногда

случается самое неожиданное. Как раз так было с Берлиозом: на редкость

скупой Паганини отдал дань восхищения его таланту, преподнеся ему

дорогой подарок

. Это уже начало карьеры. В один прекрасный день

каждому может выпасть на долю такое предзнаменование: это дань,

которую взимает с вас ад за рекламу, потому что отныне вы пробудили

еще и зависть; теперь вас никто уже не пожалеет, ибо «досталось вам не

по заслугам много».

Счастлив тот гениальный художник, которому ни разу не улыбнулось

счастье! Гениальность сама по себе дает так неизмеримо много; к чему

ему еще и счастье?

Так думает гений и улыбается... Он смеется и чувствует новый прилив

сил, снова что-то в нем брезжит, снова все внутри у него звучит ярче,

радостнее, чем прежде. В тиши одиночества зарождается

и вырастает

такое произведение,

* Героическая симфония (итал.). — Примеч. пер. 69

какого он сам не ожидал. Вот оно! Вот оно, на этот раз настоящее! Это

произведение приведет в восторг всех: довольно услышать его — и

тогда!.. И безумец уже бежит! Все по той же дорожке, но теперь она

представляется ему новой и прекрасной; он забрызган грязью; тут он

натыкается на лакея, которого по блестящей ливрее принял за генерала, и

почтительно кланяется ему; там — налетает на столь же важного garcon

de banque * и до крови расшибает себе нос о тяжелый мешок с золотом за

его спиной. Все это хорошие предзнаменования! Он бежит, спотыкается, и

вот он наконец в храме своего бесчестья. И все начинается сызнова; «нет

на земле, — говорит Гёте, — проступка без отмщения»!

И все же художника охраняет добрый гений — надо думать, его

собственный, — ибо желаниям его не дано исполниться. Если бы ему

удалось их осуществить, он был бы с распростертыми объятиями принят в

это капризное святилище, что было бы чудовищным недоразумением.

Адские муки — ничто по сравнению

с той пыткой, которую ему пришлось

бы терпеть ежедневно, шаг за шагом уясняя себе и другим, что всему

виною недоразумение. Люди поверили, что ты разумный человек и

сумеешь приспособиться, раз ты так настойчиво добивался succès**: здесь

он тебе обеспечен, делай только то или другое, как это угодно нам; вот

певица, вот балерина

, вот знаменитый виртуоз — договорись с ними!

Видишь, они стоят там, образуя как бы причудливо задрапированные

врата, войдя в которые ты предстанешь перед тем великим судилищем,

что зовется публикой. Знай, каждый, кто переступил через этот порог и

теперь блаженствует, чем-нибудь да пожертвовал. Как, черт возьми, могла

бы существовать большая опера, если бы там обращали внимание на

такие малости?..

— Ты умеешь лгать?

— Нет!

Тогда тебя ждет провал, такое же пренебрежительное отношение, какое

проявляют в Англии к «атеистам»: ни один приличный человек не

заговорит с тобой!

Посему питай надежду, что твой добрый гений убережет тебя... Смейся,

будь беззаботен... но терпи и страдай… все еще наладится...

Предавайся мечтам! Это самое лучшее!..

* Банковского артельщика (франц.). — Примеч. пер.

** Успеха (франц.). — Примеч. пер.

ВИРТУОЗ И ХУДОЖНИК

В одной старой легенде говорится, что где-то скрыт драгоценный алмаз,

своим ярким сиянием приносящий богатые духовные дары и огромное

счастье душевного умиротворения тому избраннику судьбы, взор которого

озарят его лучи. Но это сокровище зарыто глубоко в недрах земли.

Рассказывают, будто в давние времена были такие счастливые

избранники судьбы, глаз которых, одаренный сверхчеловеческой

зоркостью, проникал сквозь нагромождения камней, напоминавшие

ворота, арки и бесформенные руины исполинских дворцов; и тогда из

этого хаоса к ним наверх струилось чудодейственное сияние волшебного

алмаза. И сердца их переполнял несказанный восторг. Их охватывало

страстное желание разрыть это нагромождение обломков и явить взорам

всех людей

лучезарное великолепие волшебного сокровища, перед

которым должны померкнуть солнечные лучи, ибо при виде его сердце

переполнится божественной любовью, а ум — радостью постижения; но

старания их были тщетны: они не могли сдвинуть с места инертную глыбу,

скрывавшую чудесный алмаз.

Проходили столетия. Лучезарное сияние, которое проникло в души

редких счастливцев, лицезревших тот

алмаз, отраженным светом озаряло

окружающий мир, но никто не знал, как приблизиться к магическому

камню. Однако предание о нем не забылось. Не стерлись следы, которые

вели к тому месту, и вот наконец люди пришли к мысли дорыться до

чудесного алмаза испытанным путем рудничного строительства. Заложили

шахты; через рудники и штольни вторглись в недра земли; взялись за

сооружение искусных подземных копей; рыли все глубже и глубже, пока не

запу-

тались в лабиринте ходов и переходов и не сбились с правильного пути.

Так оказались ненужными эти запутанные копи, трудясь над которыми в

конце концов позабыли об алмазе; от дальнейших работ отказались.

Заброшены были шахты, галереи и рудники, им уже грозил обвал — но

тут, как рассказывают, пришел бедный зальцбургский рудокоп.

Внимательно осмотрел он работу своих предшественников и только диву

давался, блуждая по запутанным, заброшенным ходам, но сердце

говорило ему, что что-то здесь неспроста. Вдруг он весь затрепетал от

восторга: сквозь трещину в породе блеснул чудесный алмаз! Рудокоп

окинул, взором весь лабиринт: желанный путь к волшебному камню сам

открылся ему; ведомый ярким лучом, проник он вглубь, туда, к нему, к

этому дивному талисману! И в его сиянии вся земля на мгновение

засверкала в невиданном блеске, и сердца людей затрепетали от

несказанного восторга. Но зальцбургского рудокопа никто больше не

видел.

Потом снова пришел рудокоп, этот был из города Воина, что в

Зибенгебирге. Он хотел отыскать в заброшенных копях пропавшего без

вести зальцбургского рудокопа. Пришелец быстро напал на след, но тут

ему в глаза сверкнул своим ослепительным блеском волшебный алмаз.

Море света залило его, понесло на своих волнах, в головокружительном

упоении бросился он в пропасть, и с грохотом рухнули рудники над его

головой. Страшным гулом отозвалась земля, словно уже наступил конец

света. И боннского рудокопа тоже больше не видели.

Эта легенда кончилась тем .же, чем кончаются все легенды о рудниках,

— обвалом. Сверх старых Обломков легли новые, но еще показывают то

место, где когда-то были копи; в последнее время даже собираются

откопать обоих пострадавших рудокопов, так как многие со свойственным

людям оптимизмом полагают, что они, возможно, еще живы. Снова истово

взялись за работу, и об этой работе даже пошла молва; издалека

приезжают любопытствующие, чтобы посетить это место, берут на память

обломки камней и что-то платят за них, ведь каждый хочет помочь своей

лептой такому благому

делу; там же продается и жизнеописание обоих

засыпанных рудокопов, которое точно изложил некий боннский профессор,

хотя он и не мог рассказать, что произошло в минуту обвала, — это знает

только народили молва. В конце концов все повернулось

таким образом, что подлинная легенда была позабыта и вместо нее

всплыли новые вымыслы вроде того, что при раскопках напали на

доходные золотые жилы, из которых на монетном дворе будто бы чеканят

самые надежные дукаты. И в этом, должно быть, есть доля истины; о

чудесном алмазе вспоминают все реже и реже, хотя до сих пор еще

считается, что эта затея предпринята с целью откопать засыпанных

рудокопов.

Возможно, эту легенду, равно как и последующие вымыслы, надо

понимать иносказательно. Истолковать ее будет нетрудно, если принять

за волшебный алмаз гения музыки; тогда также легко будет уяснить себе,

кто подразумевается под обоими засыпанными рудокопами, а щебень,

которым они засыпаны, в конце концов лежит у нас на дороге и мешает

проложить путь к тем двум почившим счастливцам. Действительно, кому

тот волшебный алмаз однажды сверкнул в сновидении, — иначе говоря,

кому гений музыки опалил душу в святые минуты вдохновения, — тот,

ежели он захочет удержать свой сон, удержать вдохновение, словом,

ежели он захочет найти нужный ему «инструмент», прежде всего

натолкнется на кучу щебня и мусора; ему придется отбрасывать и

разгребать его; ибо тут толкутся толпы золотоискателей, они копаются в

щебне, нагромождают все выше и выше кучи мусора, и, если ты захочешь

пробиться к старому руднику, который некогда вел к волшебному алмазу,

они завалят дорогу шлаком и кошачьим золотом, кучи щебня вырастут в

горы, плотная стена преградит тебе путь. С тебя будет градом струиться

пот. Бедняга ты, бедняга! А они только осмеют тебя.

Но здесь надо иметь в виду следующее довольно серьезное

обстоятельство.

Те звуки, что ты изобразил на бумаге, должны прозвучать; ты хочешь

сам их услышать, хочешь, чтобы их услышали другие. Теперь самое

важное, самое необходимое, — чтобы твое музыкальное произведение

прозвучало так, как оно звучало в тебе, когда ты его писал; то есть

замысел композитора должен быть передан добросовестно и точно, чтобы

творческая мысль была воспринята слухом неискаженной и непоблекшей.

Для исполнителя, для виртуоза высшая заслуга в абсолютно чистой

передаче мысли композитора, что может быть обеспечено прежде всего

подлинным проникновением в замысел произведения, а затем полным

отказом от собственных выдумок; Конечно, правильно