Смирнов И.П. Олитературенное время. (Гипо)теория литературных жанров

Подождите немного. Документ загружается.

VII.

В) ГОСРОМАН

ман актуализует и вербализует тот архаический ритуал временного

воцарения раба и последующей передачи трона его бывшему леги-

тимному владельцу, который реконструировал на материале самых

разных ареалов Фрейзер в «Золотой ветви»

357

. Роман о революции

(как бы ее исход ни подавался писателями) демонстрирует, напро-

тив,

возможность разрушения названного архетипа. В прославлен-

ном исследовании о Рабле Бахтин, верный духу своей революцион-

ной эпохи, интерпретировал государственный роман, в котором

династия веселых великанов не обрывается, в виде антигосудар-

ственного, в качестве текста, где народное и низкое тело захватывает

доминантное положение в мире.

1.2.2. Говоря о борьбе госромана с политфилософией, приходит-

ся иметь в виду, что первый из этих дискурсов

—

как более молодой

и более наступательный, чем второй, нередко оказывает воздействие

на спекулятивные модели отправления власти в обществе (приобре-

тающие при этом утопический оттенок). Чем сильнее позиция романа

как такового в национальной культуре, тем зависимее от конституи-

рующего его противопоставления политфилософия, которая, прав-

да, спасает свою самотождественность тем, что провозглашает побе-

доносным

—

вразрез с дискурсом-соперником

—

один эстетический

принцип в устройстве социальной жизни. Если ни praxis, ни poiesis

не пользуются в романе безоговорочным предпочтением, то полит-

философия, защищаясь от конкуренции, обращается за поддержкой

вообще к искусству

—

к тому, над чем романному жанру хотелось бы

возвыситься

358

. Даже жертвуя собой, философия жаждет быть не-

повторимой. Так, расцвет немецкого романа в XVIII в. сопровождал-

ся появлением писем Шиллера «Über die ästhetische Erziehung des

,:>7

Ср. интерес Эйзенштейна к этой реконструкции Фрейзера во время работы режис-

сера падгоскипоромапом «Иван Грозный»: Вяч. Вс. Иванов, Из заметок о строении

и функциях карнавального образа.

—

В: Проблемы поэтики и истории литературы

(Сборник статей), под ред. С. С. Конкина, Саранск 1973,37 ел.; Anna Boh

η,

Film

und

Macht. Zur Kunsttheorie Sergej M. Eisensteins 1930-1948, München 2003,199 ff.

458

Восприятию искусства (однако помимо госромана) разными отраслями филосо-

фии в ее становлении и изменчивости посвящено множество исследований

—

см.,

например: Richard Kuhns, Literature and Philosophy. Structures of Experience, London

1971,

7 ff; Mark Edmundson, Literature against Philosophy, Plato to Derrida. A Defence

of Poetry, Cambridge, Cambridge University Press 1995, 8 ff. Копцсптуализовать co-

противоиоставлепность этих явлений смысла

—

крайне трудная, однако, задача:

сложности, встающие здесь перед исследователями, ведут к тому, что философия

и искусство (литература) предстают в некоторых капитулянтских моделях попро-

сту перазграниченнымн (см., например: Margot Brink, Christiane Solte-Grcsscr,

Grenzen und Entgrenzen. Zum Verhältnis von Literatur und Philosophie.

—

In: Ecritu-

res. Denk- und Schreibweisen jenseits der Grenzen von Literatur und Philosophie, Tïi-

hingen 2004,9-29).

•200*

Литература contra философия

Menschen» (1795—1801), где был набросан эскиз социума, подчи-

ненного эстетико-игровому началу, удовлетворяющего творческую

потенцию («Formtrieb») человека. И точно так же: когда во второй

половине XIX в. центр романного искусства сместился в Россию,

Константин Леонтьев опубликовал брошюру «Византизм и славян-

ство», в которой утверждал, что государство сильно тем, что придает

обществу форму (которая «...есть выражение внутренней идеи на по-

верхности содержания»

359

), страхуя общество (нацию) от естествен-

но-неизбежного

—

с точки зрения этого мыслителя

—

цивилизаци-

онного упадка и анархической аморфности.

История взаимодействия политфилософии и литературы и их

конфронтации взяла старт в античности

—

в трагедии, которую, по-

жалуй, следует считать одной из важнейших предшественниц евро-

пейского госромана, его первоисточником

Ш)

. Трагедия делает на-

глядной ту же семантическую констелляцию, что на абстрактном

уровне преподносят воспринимающему сознанию умозрительные

рассуждения по поводу этатизма: и здесь, и там власть как sensus

privatus (родовая, семейная в «Антигоне» Софокла и в его «Эдипе

царе») оппозитивна государственной, неограниченной власти, явля-

ющей собой sensus communis (сестра заботится о похоронах брата,

запрещенных тираном; отец хочет убить сына, которому судьбой

предназначено стать правителем). Однако для античной трагедии,

в отличие от политфилософии, всегда позитивирующей общее, эта

коллизия неразрешима: посылая Антигону в заточение, тиран Креон

теряет жену и сына и вынужден признать, что он «ничто»; и Лаий,

и Эдип терпят семейный крах так же, как утрачивают царствование.

диахронии трагическое и есть, собственно, отсутствие компромис-

са (= мифо-ритуальной медиации) в ситуации, в которой противо-

борствуют частно- и общеопределенные силы. Философия то и дело

адресуется к трагическому искусству, чтобы реинтерпретировать его,

чтобы преодолеть неразрешимое в его рамках противоречие

•*

Она

•

К. Леонтьев, Византшш и славянство, Москва 1876,81—82.

И » России госроман рос не только из карамзипской «Истории...» и сатироутопий,

как было замечено, по и из трагедии XVIII в., например, из «Димитрия Самозван-

ца» Сумарокова (ср. хотя бы роман «Димитрий Самозванец»· (1830) Булгарипа).

А. М. Пятигорский лаже идет столь далеко, что пометает греческую трагедию

в единое русло с романом, как он выражается, самосознания: А. Пятигорский, «Дру-

гой» и «свое» как понятия литературной философии.

—

В: Сборник статей к 70-ле-

тию проф. Ю. М. Лотмана, Тарту 1992,3 ел.

Ср. анализ разных философских подходов к «Антигоне»: Михаил Ямпольский,

В склепе Антигоны. - Новое литературное обозрение, 1995, № 13, 33-58 (автор

этой статьи не мог учесть появившееся позднее еще и джепдерпое толкование этой

трагедии Софокла: Judith Butler, Antigone

Claim. Kinship Between Life and Death,

New York, Columbia University Press 2000).

• 201 •

VII.

В) ГОСРОМАН

отменяет род в «Политейе» (проповедовавшей искусственный отбор

особей) вместе с миметическими искусствами и разводит по две сто-

роны власть в семье (над рабами) и власть государства (над свобод-

ными),

как об этом писал Аристотель в «Политике».

Контакты словесного искусства с политфилософией проходят,

таким образом, через две протяженные эволюционные стадии. Если

на первых порах оба дискурса по-разному оценивают одну и ту же

проблематику, то позднее они делаются семантически гетерогенны-

ми,

когда литературе удается выдвинуть

—

в акте романной самокри-

тики

—

дифференциацию в сфере государственности, не совпадаю-

щую

той, в которую упирается философский взгляд на этот предмет.

Только после того, как литература, выставив на передний план ро-

ман, превзошла себя в себе же, т. е. совершила самопреобразование

in toto (помыслить totum

—

значит включить в бытие смерть), она

сравнялась с дискурсом, нацеленным на тотальную релевантность

порождаемого им знания, перестала лишь сомневаться в правоте фи-

лософии (как то делала античная трагедия), предложив в конструк-

тивном духе взамен антитезы несовершенная/совершенная (универ-

сальная) власть иную: утилитарная/самоценная (эстетическая)

государственность с тем, однако, чтобы «снять» эту оппозицию в идее

трансэтатизма.

ЖАНР И ИНТЕРТЕКСТ

2.1.1.

Роман способен многообразно коннотировать тот смысло-

вой контраст, который составляет его простейшее жанропорождаю-

щее начало. История русского госромана XX в. была задана тем об-

стоятельством, что Достоевский коннотативно связал в «Братьях

Карамазовых» прикладное творчество с царством земным, а творче-

ство-в-себе со служением Христу. По мере трансформаций социо-

культурного контекста роман сохраняет инвариантное для всего

жанра противопоставление praxis

vs.

poiesis и обновляет (в интертек-

стуальном акте) ценностно-семантические наращения, присутству-

ющие на этих полюсах. Соответственно, изменению подвергается

и нейтрализация фундаментального для госромана контраста двух

форм власти. Первым, кто приступил в России к ревизии романно-

политического наследия, оставленного Достоевским, был Мережков-

ский в «Петре и Алексее» (1904—1905), где полемика с «Легендой

о Великом инквизиторе» проступает отчетливее, чем в остальных ча-

стях трилогии «Христос и Антихрист».

• 202 •

Жанр и иитертекст

Сугубый прагматик, Петр

осуществляет у Мережковского ту же

миссию, что и Великий инквизитор, ставит Церковь в зависимое от

государства положение. По словам идеолога петровских нововведе-

ний,

Феофана Прокоповича, который выступает одним из персона-

жей текста, «... священство иной чин есть

народе, а не иное царство.

И как одно дело

—

воинству, другое

—

гражданству, и врачам, и куп-

цам,

и мастерам различным, так и пастыри, и все духовные имеют

собственное дело свое

—

быть служителями Божиими, однакоже по-

корены суть властям державным»

. Император присваивает себе

роль патриарха «...не с тем, чтобы преобразить государство в цер-

ковь, а, наоборот, церковь

государство» (134, первая пагинация),

—

как замечает

своем дневнике фрейлина Арнгейм (этот «документ»,

цитирующий «Легенду...», понятно,

—

фальсификат, сфабрикованный

Мережковским).

Та

же придворная дама видит вместе с архимандри-

том Александро-Невской лавры, Феодосом (Яновским), в первосвя-

щенстве Петра перетолкование Гоббсова учения о том, что «civitatem

et ecclesiam eadem esse» (134, первая пагинация). (Отсылая читателей

сразу и

«Братьям Карамазовым», и

«Левиафану», Мережковский

прозорливо реконструирует философский претекст, служивший

опорой для Достоевского). Эстетические затеи не удаются Петру

—

гроза мешает ему завершить праздник в честь доставки в Петербург

статуи Венеры

363

Дмитрий Мережковский, Христос и Антихрист. Трилогия, т. 4. Антихрист (Петр

и Алексей), Москва 1990 (репринтное воспроизведшие издания 1914 шла), 132,

вторая пагинация. В дальнейшем ссылки па это издание см. в корпусе главы.

К этому эпизоду адресуется финал «•Приглашения на казнь» (1935—1936, 1938).

также в известном смысле госромана. Когда Цинципната везут на ишафот, он обо-

зревает город: «За сквером белая, толстая статуя была расколота надвое, - газеты

писали, что молнией» (Владимир Набоков, Собр. соч. русского периода в 5-ти гг.,

т. 4. 182). В «Петре и Алексее» во время ненастья раскалывается в Летнем саду

икона. Еще один художественный текст об этатизме, который составляет подтекст

«Приглашения на казнь»,

—

«Крокодил» Достоевского. Как покшгала Нора Букс

(«Эшафот в хрустальном дворне. О русских романах Владимира Набокова», Москва

1998,

116 ел.), «Приглашение на казнь» образует (пародийно) pendant к главам

о Чернышевском в «Даре». Корреспондируя с этой автоиптертекстуалыюй зависи-

мостью, госроман Набокова контактирует гетеройитертскстуальпо с аллегориче-

ским памфлетом Достоевского, посвященном заключению Чернышевского в Пет-

ропавловскую крепость (в чрево Левиафана - нильского крокодила). Герои обоих

произведений отказываются от приема нищи. Как бы резиновые внутренности

крокодила, в желудок которого попал Иван Матвеевич, превращаются у Набокова

в резнику, на которой в камере Цинципната подвешен муляж чудовищного наука.

«Чсриомазсиький» любовник (5, 202) супруги слабо дешифрованного в «Крокоди-

ле» Чернышевского выступает в «Приглашении на казнь» в виде «молодого челове-

ка» Марфииьки, пришедшего на свиданье с Ципциниатом в тюрьму «в шикарной

черной (|юрме» (Владимир Набоков, цит. соч., 105). В камере палача,

м-сье

Пьера,

•203*

VII.

В) ГОСРОМАН

Иначе, чем в «Легенде...», изображен в романе Мережковского

антипод того, кто инструментализует церковь. Сын Петра отчасти

разделяет установку отца и не без интереса («...безумный восторг,

упоение властью кружили ему голову», 206, первая пагинация) вы-

слушивает предлагаемый Федосом, «администратором духовного

тела», план престолонаследования: «Будешь царем и патриархом

вместе» (там же). С другой стороны, Алексей испытывает и влияние

Якова Игнатьева, критика мирской власти, отменяющей храмовое

соправление: «Среди всеобщего поругания и порабощения церкви

сладко было царевичу кланяться в ноги смиренному попу Якову»

(208,

первая пагинация). Колеблясь между двумя взаимоисключаю-

щими решениями, Алексей обречен на мечтательность, бездействен-

ность, живет в разногласии с отцом, фикциями, не зная, что выбрать.

Он художественная натура (поет акафисты и т. п.). Алексей отверга-

ет обе крайности, к которым его склоняют духовные лица:

За Федоской был вечный Политик, древний князь мира

сего,

и за о. Яковом был тот же Политик, новый князь

мира сего (218, первая пагинация).

Мережковский знакомит своих читателей с панполитической ре-

альностью. Попытка царевича убежать отсюда в частную, семейную

сферу проваливается

—

его любовница, Евфросинья, оказывается

орудием в руках царедворца-переводчика Макиавелли, Петра Толсто-

го,

и толкает Алексея на возвращение из добровольного изгнания на

родину,

где его

ждет смерть под пытками, которыми руководит

его

отец.

Если Достоевский уповал на перерождение светской власти в ре-

лигиозную, то Мережковский оппонирует и той, и другой. Третий,

наряду с императором и царевичем, центральный персонаж романа,

Тихон Запольский, то и дело меняет свою принадлежность к неофи-

циальным группам верующих, примыкая по очереди к скрытникам,

на столе лежит «крокодиловый альбом» (145). В осшшс «Приглашения на кали ι»».

где этатизм и юридически обоснованное палачество уравнены, скрывается тезис

политфилософии Макса Вебера, определившего государство как власть, покушаю-

щуюся на «das Monopol legitimer physischer Gewaltsamkeit» (Max

WCIXT,

Politik ab

Beruf (1919), Stuttgart 1992, 6). Набоков перерабатывает положение Вебера так,

что выводит убийственную государственность в виде искусства лля плебса (цирка,

дешевого театралы ют представления). Theatrum mundi разваливается в концовке

набоковского повествования, которое, помимо всего прочего, оспаривает и Плато-

па, превозносившего зтатизм в противоположность искусству подражания. Таким

образом, интенция романа сливать воедино praxis/poiesis, выраженная в государ-

стве, подобном популярному, прагматически нагруженному искусству, разоблача-

ется Набоковым в качестве ложного решения проблемы, по ту сторону которого,

однако, пет ничего, кроме разрушившейся декорации (ср. выше о борьбе романа с

самим собой).

•204*

Жанр и интертекст

самосожженцам, хлыстам и монахам-исихастам, чтобы в конце кон-

цов убедиться в том, что истинен сам путь внецерковных исканий.

Желаемое Другое панполитического мира у символиста Мережков-

ского неопределенно. «Петр и Алексей»

—

трансэтатический роман,

не принимающий ни прагматизма императора, ни эстетизированной

мечтательности царевича, оставляющий позади себя эту альтернати-

ву в изображении попыток приблизиться к Граду небесному, но не

указывающий, какой же именно путь ведет туда.

В Тихоне инкорпорируются две философемы: представление

бл.

Августина о Церкви странствующей (удаляющейся от Каинова

града) и историософская доктрина Иоахима Флорского, чаявшего

наступление

—

вслед за эпохами Отца и Сына

—

царства Святого

Духа (что проповедует Тихону некий встреченный им старец). Но

обе идеи теряют в романе Мережковского ту конкретность, которая

была им изначально присуща. Церковь странствующая распадается

здесь на множество вероисканий

—

какому из них предстоит вопло-

титься в истинное, неясно. Сущность времен, когда будет править

Дух, не раскрыта Мережковским, тогда как для Иоахима Флорского

она состояла в сплошном превращении общества в монашеское брат-

ство.

Философия (историополитософия) входит в роман «Петр

и Алексей» в качестве формы с выхолощенным смыслом.

2.1.2. Повествовательные приемы, применяемые госроманом,

всякий раз коррелируют с теми созначениями, которые он надстраи-

вает над своими основоположными значениями. Панполитическому

миру «Петра и Алексея», где любой индивид оказывается втянутым

в power play, соответствует контрапунктное полиперспективирова-

ние,

в котором этот текст показывает одно и то же властное действие.

Так, читатель видит петровский карнавал, посвященный языческой

статуе, глазами и участников праздника, и бунтарей из народа, рас-

положившихся на плотах напротив Летнего сада. Сюда приплюсо-

вывается третья точка зрения

—

Алексея, чувствующего себя чужим

среди праздничной толпы («Венус» и тянет его к себе, и отталкивает).

Позднее та же нарративная техника многократного освещения

некоего события будет взята на вооружение Тыняновым в «Воско-

вой персоне» (1931). На заводном подобии Петра (оно отсылает нас

к «Венусу» из романа Мережковского, но вместе с тем и к «искусст-

венному субъекту» Гоббса, к его «смертному богу»

—

государству)

сфокусировано восприятие всех главных героев «Восковой персо-

ны»:

престолонаследницы Екатерины, борющихся друг с другом за

влияние Меншикова и Ягужинского, представителя низов, Ивана

Жмакина, и, конечно же, создателя почти живого автомата, Растрел-

ли.

Тынянов рисует панполитическое общество явно вслед за Ме-

•

205*

VII.

В) ГОСРОМАН

режковским

364

Но вразрез с предшественником автор «Восковой

персоны» показывает место неограниченной власти пустым (так ска-

зать,

междуцарствие занимало Тынянова и как литературоведа в ста-

тье «Промежуток»). Художественное творчество при таких обстоя-

тельствах восполняет вакуум власти (Меншиков и Ягужинский

ведут себя перед куклой Петра так, как если бы он был еще жив), од-

нако роман не может допустить того, чтобы искусство в своем чис-

том виде (автономное, нерелигиозное) возобладало над жизнью.

Interregnum, по Тынянову,

—

это время симулякров, обмана

365

(вклю-

чая сюда первоапрельскую шутку Екатерины, объявившей, что в Пе-

тербурге якобы вспыхнул большой пожар). Приобщиться допод-

линности

—

значит исчезнуть из фантасмагорического города (что

и предпринимает Иван Жмакин, воспроизводя жест «человека доро-

ги»,

Тихона Запольского, но без религиозной установки последнего).

Тематизированная в «Восковой персоне» нехватка государственной

омнипотенции соотносится с тем, что тыняновское повествование вы-

являет в предметном плане прежде всего чудовищное и уродли-

вое

—

отклоняющееся от нормы, выпадающее из порядка, для нали-

чия которого необходима центростремительная сила. Как схватка за

власть двух прагматиков (Меншикова и Ягужинского), так и подме-

на государя куклой, «искусственным субъектом» не составляют ро-

манного горизонта

—

устремляясь к нему, Иван Жмакин уходит из

столицы «на ничьи земли»

366

. Трансэтатизм оборачивается у Тыня-

нова анархической вольницей, безвластием-самовластием.

В «Петре Первом» (1929—1945) А. Н. Толстого (я коснусь этого

произведения лишь бегло) панполитическая модель исторического

процесса, сконструированная Мережковским, теряет свойственное

ей ценностное назначение

—

быть изображением негативной или по

меньшей мере амбивалентной действительности, у которой есть по-

зитивный противовес

—

неинституционализованная религиозность.

Толстой ревизует традицию, тянущуюся от Мережковского, так, что

рассматривает замыслы Петра как сугубо необходимые для страны

—

они задевают все сословия и социальные группы (знать, купечество,

крестьянство, духовенство, армию, обитателей немецкой слободы

и т. д.). Толстой прослеживает тотальную (ср. ниже разбор «Счас-

Что не ускользнуло от внимания современников. Р. В. Иванов-Разумник писал

в 1943 г. А. Л. Бему о Тынянове, которого он старался скомпрометировать: «...ци-

татка лепится к цитатке, совсем как в мертвых исторических романах Мережков-

ского, только без всемирно-исторического кругозора последнего» (Письма Р. В. Ива-

нова-Разумника к А. Л. Бему, публикация Ж. Шарона, Л. Шарон. - Звезда, 2002,

№ 10,135).

165

См. подробно: Аркадии Блюмбаум, Конструкция мнимости..., passim.

366

Ю. Н. Тынянов, Соч. в 3-х тт, т. 1, Москва, Ленинград 1959,464.

•206*

Жанр и интертекст

тья») мобилизацию общества, не оставляющую свободной нишу для

тех, кто неангажирован в исторически переломное время. Сообразно

этому полиперспективное повествование переделывается Толстым

по преимуществу в обзор, показывающий социальное как идейно

единое, и сохраняет свою релевантность лишь в том случае, когда на

романной сцене выступают враги петровской вестернизации Руси.

В «Петре Первом» нет никакого противовеса державному утилита-

ризму

—

далеко не случайно, что это произведение не было доведено

Толстым до завершения (как фрагментарными делаются и романы,

безальтернативно эстетизирующие действительность,

—

ср. выше).

Прием, изобретенный Мережковским, исчерпывается. У семан-

тически динамичного госромана нет единства в области выразитель-

ных средств, его нельзя схватить как «способ письма», пусть в его

границах и существуют те или иные стилистические традиции, воз-

никающие обычно тогда, когда он рассказывает об одном и том же

историческом феномене (о петровской эпохе, как в трех приведен-

ных примерах).

2.1.3.

Вернусь к Мережковскому. Его текст

—

удобный повод для

того,

чтобы завести речь о микросюжетах, из которых складывается

госроман. Главная акция, которая придает в «Петре и Алексее» собы-

тиям необратимость, линейную динамику, есть интрига, т. е. исполь-

зование кем-то

—

ради достижения поставленной цели

—

третьего

(или п-ого) лица против второго™

. Чтобы выманить царевича на ро-

дину из Италии, Петр Толстой впутывает Евфросиныо в любовную

связь с красавцем Эзопкой. Добиваясь признаний сына, отец подсы-

лает к Алексею, не подозревающему, что тайна исповеди упразднена,

нового духовника, Варлаама. Донос священника на службе у госуда-

ря становится причиной гибели легковерного Алексея. Интрига

предполагает раздвоение действователя. На этом же зиждятся и про-

чие акции, типичные для сюжетики госромана (хотя и встречающиеся

не только в нем). Без раздвоения индивида немыслимы ни самозван-

ство (= разыгрывание чужой роли); ни уступка противнику, совер-

шаемая ради того, чтобы завлечь его в ловушку и потребовать от него

большего, чем он получил (= неэквивалентный обмен); ни терпели-

вое выжидание удачного момента (kairos) для нанесения меткого

удара по врагу; ни отказ от личных отношений в пользу закона и по-

рядка; ни угроза ^ (тот, кто прибегает к ней, может исполнить или

ш7

О составляющих этого действия см. подробно: Richard Ulz. Soziologie der Intrige: der

geheime Streit in der Triade, empirisch untersucht an drei historischen Fällen. Berlin

1997.

Угршу подразумевают многие пср<|юрмативпые высказывания, направленные на

адресата; получателю властного слова приходится выбирать между послушанием

• 207 •

VII.

В) ГОСРОМАН

не исполнить свое агрессивное обещание); ни иные способы поведе-

ния, позволяющие одному протагонисту подчинять себе другого.

Индивид достигает власти за счет мультиплицирования, разраста-

ния объема своего «я», вбирания в себя некоей противоположности,

исключающей ее наличие во внешней среде. Перипетия госромана

состоит в том, что герой такового завладевает чужим настоящим,

дабы утвердить и гарантировать собственную будущность, которая,

однако, в конечном счете здесь запредельна относительно и выгоды,

и игры, создающей иллюзорный мир.

2.2.1.

«Петербург» (1912—1913) Андрея Белого ознаменовал со-

бой кризис госромана, пришедшийся на мертвую точку в истории рус-

ской революции, на такой период, который был вряд ли благоприя-

тен для повествования о борьбе за верховную власть. Подводя итог

безрезультатной революции 1905—1907 гг., Белый, несомненно, ори-

ентировался на историческую прозу Мережковского (на текст о не-

состоявшемся эдипальном бунте сына против отца-императора).

В частности, из «Петра и Алексея» происходит склонность сенатора

Аблеухова к геометрическому мышлению. «У царя страсть к прямым

линиям,

—

заносит в свой дневник фрейлина Арнгейм у Мережков-

ского.

—

Все прямое, правильное кажется ему прекрасным. Если бы

возможно было, он построил бы весь город по линейке и циркулю»

(103,

первая пагинация).

Но при этом «Петербург» аннулирует полярности, упорядочива-

ющие обычно смысл госромана. Аблеухов-старший, по единодушно-

му мнению исследователей

309

, имеет прототипом обер-прокурора Свя-

тейшего Синода Победоносцева. Дело, добавлю я, не сводится лишь

к совпадениям в биографиях фактического лица и литературного

персонажа (например, оба до занятия государственных должностей

преподавали в университете). Сверх того, Аполлон Аполлонович ре-

ализует философскую программу, начертанную Победоносцевым

в «Московском сборнике» (1896), где этатизму, талантливо защища-

емому автором против Льва Толстого, были сообщены трансгуман-

ные («центр не в человеке»

370

) и надцерковные (статья «Церковь

и государство») черты. Вослед идеям Победоносцева старший Абле-

ухов,

увлеченный «мозговой игрой», привержен государственности

как таковой, считая «православный народ» (21) явлением «хаоса»,

чужой иоле и борьбой с ней. К реликтам архаической магии (перформативности)

в политическом дискурсе ср.: Kenneth Burke, The Rhetoric of Hitler's «Battle»

(1939-40). - In:

Language

and

Politics,

cd. by Michael J. Shapiro, Oxford 1984,62 ff.

469

Ср., например, комментарий в: Αι мрей Белый, Петербург, Москва 1981, 662.

дальнейшем ссылки на это издание

см.

в корпусе главы.

:,7

° К. П.

Победоносцев:

pro

contra,

под ред. Д. К. Бурлаки, С. Л. Фирсова, Санкт-Пе-

тербург 1996,143.

•208·

Жанр и иптертекст

однако напуганный готовящимся на него покушением он уходит

в отставку и удаляется от административной деятельности (стоит

подчеркнуть, что Аполлон Аполлонович при этом на свой манер

—

по-мусульмански

—

религиозен: он пребывает «в центре черного...

куба» (21), как бы в святилище Мекки). Эстетико-лудистская госу-

дарственность-в-себе лишается своего представителя.

С другой стороны, Белый обессмысливает и фигуру террориста,

который охотится на сенатора. Дудкин имитирует Христа (он словно

распят у себя на чердаке, 92) и тем самым

—

в роли революционе-

ра

—

вершит Страшный суд

371

(на который делал ставку Достоев-

ский),

но это своевольно опереженное Второе пришествие заверша-

ется помешательством «Неуловимого». Он погружен в «мозговую

игру» точно так же, как и жертва теракта. Практик-организатор тер-

рора, водитель интриги, в которую вмешан младший Аблеухов, экви-

валентен своему противнику-этатисту, не обладает собственным зна-

чением и должен поэтому подвергнуться полной деидентификации

(сойти с ума).

Подобно царевичу Алексею, младший Аблеухов

—

колеблющий-

ся,

неустойчивый персонаж. Николай Аполлонович был, по словам

Белого, «кантианец, более того: когенианец» (236). В этом плане он

вполне сопоставим с Аполлоном Аполлоновичем

—

ведь для Когена

(Hermann Cohen, «Das Verhältnis der Religion zu Ethik und Politik»,

1896) кантовский нравственный императив неотрывен от государ-

ственного порядка:

Ohne Gesetz keine Freiheit und ohne im Gesetz bestehende

Gemeinschaft keine Persönlichkeit... So hat die Autonomie

die Autorität zu ihrer ethischen Ergänzung

372

В то же время Николай Аполлонович, с одной стороны, инстру-

мент в руках террористов, замысливших убийство сенатора, с дру-

гой

—

и личность карнавально-дионисийского склада, прячущая

красное домино под университетской шинелью, т. е. поклонник

антигосударственника Ницше (Коген был, со своей стороны, страст-

' Дудкип читает «Откровение» Иоанна и сочинения Григория, епископа Нисского,

который, между прочим, рассматривал в своей раннехристианской антропологии

(379 г.) человека как отражение первообраза. Бога, и, следовательно, как закопчен-

ное в себе (подобное совершенному архетипу) существо, не нуждающееся и даль-

нейшей истории.

Предисловие Когена к: Friedrich Albert Lange, Geschichte des Malenalismus und Kri-

tik seiner Bedeutung in der Gegenwart, Bd. 2, Leipzig 1896 пит. по: Neukantianismus.

Texte der Marburger und der Sudwestdeutschen Schule, ihrer Vorläufer und Kritiker.

hrsg. von H.-L. Ollig, Stuttgart 1982,96. Cp. eine: Hermann Cohen, Werke, Bd. 2. Kants

Begründung der Ethik (1877), hrsg. von H. Holzhey, Hildesheim е. а. 2001,395 ff.

•209*