Смирнов И.П. Олитературенное время. (Гипо)теория литературных жанров

Подождите немного. Документ загружается.

VII.

В) ГОСРОМАН

ным противником анархизма). Разнопризнаковые ипостаси Нико-

лая Аполлоновича взаимоуничтожаются после никому не нанесшего

вреда взрыва адской машины в доме сенатора. Наряду с сенатором

и революционером на поражение обречен и тот, кто медиирует меж-

ду ними. Как и остальные персонажи «Петербурга», младший Абле-

ухов перерождается в политическое ничто и переходит от vita activa

к vita contemplativa, читая Сковороду, проповедовавшего созерца-

тельность, прославлявшего в «Нарциссе» и прочих сочинениях са-

мопознание

—

«истинное око»

37:

'. Эдипальный конфликт, в котором

у Мережковского отец убивает сына, нейтрализуется в «Петербурге»

(заодно Белый подвергает трагедию Софокла насмешливой словес-

ной перелицовке: имя отца Эдипа, Лаий, анаграммируется в прозва-

нии татарского родоначальника Аблеуховых, мирзы Аблая,

—

высо-

кая культура Запада сдвигается в Евразию).

Итак, в «Петербурге» становится иррелевантной общероманная

контроверза, в которой участвуют эстеты и люди дела. К первым Бе-

лый с эмфазой относит Аполлона Аполлоновича (он окружает себя

предметами искусства, цитирует Пушкина, погружен в воображение

и т. п.). Но практик революции, Дудкин, казнит не сенатора, а двой-

ного агента, работающего как на Охранное отделение, так и на про-

тивоправительственную партию (т. е. еще одного посредника в борь-

бе за власть)

374

Вероятнее всего. Белый сослался на Сковороду под влиянием В. Ф. Эриа, объ-

явившего учение это«) мыслителя об авторефлексии первой русской философией

(«Григорий Саввич Сковорода. Жи:шь и учение», Москва 1912).

В качестве рассказа об оборотнях террора «Петербург» не только опирается на рус-

скую политическую реальность, кишевшую перебежчиками из одной) лагеря в дру-

гой (Дегаев, Петров, Багров, Азеф), по и восходит к роману Честертона «Человек,

который был Четвергом» (1908), излагающему историю кружка анархистов, кото-

рый на самом деле отстаивал государственные интересы. Когда поэт закона, Габри-

ель Сайм, приходит наниматься па службу в философскую полиции) (Честертон

явно пародирует платоновскую «Политейю» с ее мыслителям и-стражам и истин-

ной,

непоколебимой власти), глава этого ведомства оборачивается к соискателю

места спиной. Позднее выясняется, что человек, с которым беседовал Сайм, одно-

временно руководит под кличкой «Воскресенье» мнимыми анархистами. Разобла-

ченный соратниками, он пс|>еводит этатическую проблематику, госиодствовашую

до того

тексте Честертона, в гносеологическую и универсалистскую, заявляя, что

мир всегда видится лишь с изнанки. В «Петербурге» спиной к Дудкину стоит так-

же двойной агент, Линнанченко. Этот сигнал иптертекстуалыюй связи призван

подчеркнуть разницу двух госромапов. Если в «Человеке, который был Четвер-

гом» организатор государственной провокации являет собой иераскрывасмую тай-

ну (преследователям не удается ишовить его), каковая, в свой черед, есть загадка

божественного космоса («Воскресенье» сравнивается с Великим Паном и именует-

ся иолучеловеком-полуживотпым

—

эту характеристику Честертон позаимствовал

π з аттестации князя у Макиавелли), то в «Петербурге» амбивалентность двои ποιο

• 210 •

Жанр и интертекст

Неопределенность идеала, которой было отмечено повествование

у Мережковского, оборачивается у Белого на исходе символистского

движения полой семантической конструкцией, воссоздающей кон-

ститутивные свойства госромана, дабы свести их к абсурду Перед

нами антилитература и антироман, что находит свое выражение в ре-

чевой манере рассказчика: в овнешненном изображении действую-

щих лиц, лишающихся ноуменальной глубины, исчерпывающихся

жестикой, в обилии тавтологий, орнаментальных повторов (ср. му-

сульманскую тему романа) и высказываний, взятых из доксы, а так-

же во многих иных приемах, применение которых ведет к тому, что

художественный текст перестает быть информационно полнокров-

ным сообщением. Литература отчуждается от себя у Белого так же,

как это происходит

индивидом, когда он попадает в царство бюрок-

ратической бессубъектности (ср. характеристику Аблеухова-старше-

го:

«Логика была развита в ущерб психике...», 109) или когда он, на-

против, восстает против государства, скрываясь от него в подполье,

вынуждающем бунтаря к двойному существованию.

2.2.2.1.

Не только на прослеженном выше перегоне, но и на всем

своем историческом протяжении госроман представляет собой ин-

тертекстуальную цепь. Непрерывность этой цепи обеспечивается за

счет того, что последующее произведение актуализует лишь те се-

мантические возможности, которые логически допускаются налич-

ным положением дел в жанровом хозяйстве. История жанра (или

субжанра) есть воздвижение многими писателями большой логиче-

ской конструкции, воплощенной в гипертексте, который состоит из

отдельных интертекстуальных звеньев

J75

агента разрешается в его исчезновении из жизни. В увлекательной статье о мин-

нпн англоязычной прозы XX н. на Бс/iom А. В. Лавров. находя сходство между

«Человеком...» и «Петербургом», в то же время исключает возможность нптертск-

стуалыюй свяли между этими романами, поскольку перевод честертоповского π

ро-

илведеиия на русский ялык появился только в 1914 г. (Александр Лав|юв, Андрей

Белый между Конрадом и Честертоном.

—

В: Лотмановский сборник, 3, иод ред.

Л.

Н. Киселевой и др., Москва 2004, 449 ел.). Но Белый мог познакомиться с «Че-

ловеком...» но немецкому переводу, вышедшему в 1910 г. Помимо «Петербурга».

«Человек, который был Четвергом» стал точкой отсчета для еще одного великого

госромана XX в., для «Процесса» (1911) Кафки. Как и для Честертона, ;ия Кафки

государственность тотальна, ее присутствие

—

повсеместно, от нее не защищены

ни церковь, ни семья, ни искусство. Намеком на прстекст выступает в «Процессе»

то обстоятельство, что Иолсфа К судят но воскресеньям и что этим :ишята некая

«организация». В то время как Белый упраздняет Страшный суд (революционеров).

Кафка переиначивает его традиционный смысл: всепроникающему этатизму неве-

дома грань, разделяющая виновных и невиновных (праведников).

Так понятый гипертекст жанра (намеренпо использую термин электронной :>ры. ко

торая не столь уж небывала, как иногда кажется) вовсе не отсрочивает смыслооб

•211·

VII.

В) ГОСРОМАН

То опустошение в сфере политического, которое учинил «Петер-

бург», повлекло за собой в русском авангардистском госромане

1920-х

—

начала 1930-х гг. его фронтальное обращение к проблеме

разрушения/сохранения учрежденческой мощи, что отвечало, конеч-

но же, и пореволюционной социальной ситуации. Логика внутри-

жанровых преобразований вступает в силу, только если им благо-

приятствует история общества. Выход из жанрового кризиса был

найден в «Восковой персоне» в том, что ее автор завел речь о перехо-

де от одного правления к новому, о временном заполнении симуляк-

рами (как говорилось выше) места отсутствующей (или ослаблен-

ной) власти (возможно, намекая на мумифицирование тела Ленина).

Хотя Тынянов знаменательным образом интертекстуально апелли-

рует, прежде всего, к Мережковскому, чей текст не противостоял суб-

версивно интертекстуальному полю, к которому принадлежал, «Вос-

ковая персона» находится в контакте и с «Петербургом» (так, героев

двух романов, умирающего Петра и спивающегося Дудкина, пресле-

дует видение таракана).

Иным путем, чем Тынянов, преодолевал катастрофу госромана

Замятин в «Мы» (1920). В этом тексте схватка между носителями

утопического рационализма («энтропии») и руссоистски-атависти-

ческого, в значительной степени поэтизированного инстинкта свобо-

ды («энергии») концептуализована как постоянно возобновляемая

в людской среде, как антропологическая константа. Максимум госу-

дарственного регламентирования жизни, использования индивидов

ради raison

d'Etat

всегда пребывает под угрозой полной отмены, но

на вопрос о том, будет ли он и впрямь вытеснен безвластием, Замя-

тин не дает однозначного ответа

376

. Оппозиция praxis vs. poiesis раз-

решается диалектически-агональным образом: ее противочлены пре-

бывают в неоконченной борьбе. Поскольку обе крайности равно

присущи человеку, постольку они даны в «Мы» в виде родственных

в своей последней глубине. Устройство Единого государства описы-

вается Замятиным с очевидной ориентацией на «Политейю»: во гла-

ве утопического общества стоит Благодетель-философ, похожий на

Сократа, обычная семья здесь запрещена, своевольный поэтический

гений изгнан отсюда и т. п. Но вместе с тем «Древний Дом», где со-

бираются бунтовщики, напоминает своим расположением за «Зеле-

разование, как того хотелось бы Дсррида («Грамматология*), а, напротив, делает

его всеприсутствующим в рамках связного, логически последовательного развер-

тывания. К вопросу о гипертекстах avant la lettre ср.: Silvio Gagtfi, From Text to

Hypertext. Decentcring the Subject in Fiction, Film, the Visual Arts, and Electronic

Media, Philadelphia, University of Pennsylvania Press 1997.

Ср.:

Jurij

Striedter, Journeys Through Utopia. Introductory Remarks to the Post-Revo-

lutionary Russian Utopian Novel. - Poetics Today, 1982, Vol. 3,

1,33-60.

• 212 •

Жанр и иптертекст

ной стеной» платоновскую Академию, размещавшуюся вне пределов

Афин, хотя и невдалеке от городской границы. Единое государство

выполняет ту же функцию, что прежде церковь (бросается в глаза,

что Благодетель, дирижирующий казнями, повторяет Великого инк-

визитора). В неполной оппозитивности к этому инакомыслящие.

пробирающиеся в свое святилище подземным ходом, изображены

Замятиным так, что вызывают у читателей ассоциации с катакомб-

ными первохристианами. Ввиду этого схождения противоположнос-

тей одним из важных персонажей романа оказывается двойной

агент

377

под литерой S (она сочетается с обозначением восставшего

против платоновского порядка поэта R и прочитывается как аллю-

зия на название партии левых эсеров, поднявших в июле 1918 г. мя-

теж против большевиков, в котором приняли участие высокопостав-

ленные чекисты). Сотрудник тайной полиции работает у Замятина

на революцию

—

вразрез с Липпанченко, предавшим террор в угоду

Охранке. Амбивалентное действующее лицо погибает в «Петербур-

ге» и сохраняет жизнь в «Мы», будучи залогом новых выступлений

против этатизма.

2.2.2.2. В сущности, и позднеавангардистский (тоталитарный)

госроман явился реакцией на тот перелом в жанровой традиции, ко-

торый совершил Белый, пусть даже свидетельствующее об этом

«Счастье» (1947) Павленко не сцеплено непосредственно, как кажет-

ся,

с «Петербургом». Интертекстуально «Счастье» зависит, прежде

всего, от «Братьев Карамазовых». Подобно тому как самый юный из

Карамазовых уходит из монастыря в мир, центральный герой «Счас-

тья»,

Алексей Вениаминович Воропаев (т. е. Алексей-младший), от-

рекается от своей принадлежности к элите, а заодно и от карьеры,

если не впрямую художнической, то все же литераторской (на фрон-

те он составлял сочинение под названием «Нравственный элемент

на войне»), чтобы на скромном посту районного пропагандиста спо-

собствовать восстановлению разоренного Крыма. Павленко настаи-

вает на «поэтичности» пропагандистской работы, но это, разумеется,

не

l'art

pour

l'art,

a искусство, приносящее пользу,

—

вроде того, что

мерещилось Писареву и Чернышевскому. В «Счастье» романный

,77

Как и «Петербург» (и, возможно, реконструируя его источник), роман Замятина

многократно отправляет пас к «Человеку, который был Четвергом» (соответствен-

но Честертон значим и для продолживших «Мы» антиутопии Олдоса Хаксли

π Ору:>лла). Вот лишь одни из примерок этой интертекстуалыюй адресации, пред-

принятой Замятиным: строитель «Интеграла» называет «Расписание железных

дорог» «величайшим из... памятников древней литературы» (Евгений Замятин,

Мы.

Кишинев 1989, 16), цитируя тем самым реплику Сайма в споре с Грегори, от-

крывающем текст Честертона (см. подробно: Omry Ronen. Pasternak, Zamiatin and

Bradshaw. - Elemente, 1993, Vol. 1,215-218).

• 213«·

VII.

В) ГОСРОМАН

идеал предстает уже достигнутым, осовременивается. По почину, по-

ложенному Алешей, Воропаев посвящает себя, среди прочего, заботе

о детях. В смысловые схемы обоих произведений заложена мифоло-

гема строительной жертвы

378

, воплощенной у Достоевского в умира-

ющем Илюше Снегиреве, а у Павленко в чудовищно искалеченных

пациентах детского санатория, который посещает Воропаев (и сам

районный пропагандист страдает от многочисленных болезней и ра-

нений, тождествен своим изуродованным подопечным). Не забыт

в «Счастье» и камень, рядом с которым Алеша держит речь перед

сверстниками Илюши. У Павленко прочная основа будущего мета-

форизована: прикованный из-за ушиба (единственной) ноги к посте-

ли,

вынесенной в сад, Воропаев становится «...как бы говорящим

камнем, которому можно поручить множество дел с уверенностью,

что он [камень?

—

И. С] их выполнит, потому что... вечно на мес-

те»

379

Знаменательно, что тематизированная в «Счастье» монстру-

озность находит свой речевой эквивалент в приведенном отрывке

в некорректном синтаксисе, в анаколуфе.

Отступив от ближайших по времени госроманов к «Братьям Ка-

рамазовым», Павленко попытался заново инициировать жанр. Для

преодолевавшего дискурсивный диктат автора «Счастья» разруше-

ние/сохранение институционализованной в обществе власти

—

со-

образно этому текстовому заданию

—

было столь же актуально, как

и для романистов раннего авангарда, хотя бы Павленко, в отличие от

них, и не откликался цитатно на провокативную прозу Белого. Сто-

ически переживающий телесную и социальную деградацию Воропа-

ев

придает кенозису общегосударственный масштаб. Как уже было

коротко упомянуто в другой связи, он выдвигает программу, соглас-

но которой крупному чиновничеству предстоит спуститься в народ-

ную толщу, удалиться от управленческого центра:

378

Применительно к «Братьям Карамазовым» см. подробно: В. Е. Ветловская, Твор-

чество Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей. «Строи-

тельная жертва».

—

В: Миф

—

фольклор

—

литература, под ред. В. Г. Базанова и др.,

Ленинград 1978,81 ел.

379

П. Павленко, Счастье, Москва 1948, 148. Подчеркнуто мной

—

И. С. В дальнейшем

«Счастье» цитируется но указанному изданию

тексте.

380

Павленко, несомненно, полемизирует с теорией вырождения, захватившей во вто-

рой половине XIX

—

начале XX в. умы ученых и писателей. К мотивам дегенера-

ции в «Братьях Карамазовых» ср.: Riccardo Nicolosi: l) Abnorme Indizes. Anmerkun-

gen zu den Finger-Zeichen in den 4Brüdern Karamazov* (in press); 2) Das Blut der

Karamazovs. Vererbung, Experiment und Naturalismus in Dostoevskijs letztem Roman (in

press);

проблема дегенерации в символистской культуре рассмотрена в: Olga Ma-

tich,

Erotic Utopia. The Decadent Imagination in Russia's Fin de Siècle, Madison, Wis-

consin 2005,10 ff.

• 214 •

Жанр и

интертекст

...мы должны... с такой же энергией и последовательно-

стью,

с какой прежде вытаскивали народ из деревень

и заводов вверх, в столицы и наркоматы, послать вос-

питанные наверху кадры обратно вниз... В народ. Да.

Наркомов

—

в области, их замов

—

в районы, полковни-

ков

—

на райвоенкоматы, бригадных инженеров

—

до-

рожными мастерами (208).

Этот же сценарий дебюрократизации страны набрасывает Воро-

паеву прибывший на Ялтинскую конференцию Сталин (гегелевский

Кнехт более не противоречит своему Господину):

У нас еще, к сожалению, много таких людей, которые

предпочитают быть чиновниками в Москве, нежели хо-

зяевами на периферии... Но скоро их время кончится...

(230-231).

С исторической точки зрения ясно, что Воропаев, безошибочно

угадывая планы Сталина, надеется воссоздать в смягченном вариан-

те Большой террор, ждет Второго пришествия чисток. Но возможны

и иные толкования воропаевских чаяний. В архетипическом освеще-

нии герой « Счастья» выступает аналогом шамана, коль скоро он кур-

сирует между верхним миром, персонализованным Сталиным, и низ-

шим, хтоническим, представленным людьми крестьянского труда.

В идеях Воропаева проглядывает, таким образом, дохристианская

архаика (ср. особенно 224—225)

—

тем более, что их формулирует

пропагандист, способный оказывать своим словом магическое воз-

действие на слушателей (он мобилизует больных колхозников на

тяжелый физический труд)

381

. Подвижничество и кенозис лишь

внешне, формально сходны в «Счастье» с христианскими образцами

поведения

382

. Павленко подвергает политическую модель, явленную

в «Братьях Карамазовых», радикальному переосмыслению. Дуализм

церкви и государства не приемлем для Павленко так же, как и для

381

Не исключено, что Павленко был знаком с «Réflexions sur la violence» (1906), где

Жорж Сорсль подчеркнул важность устного слова, воздействующего на человече-

ские

:>моции,

для вызывания мифогенной всеобщей стачки, Большого деяния («le

grand fait social»), полностью преобразующего социальную реальность. Воропаев

поощряет распространение среди народа заведомых легенд (о Сталине). Павленко

был хорошо осведомлен в истории французских революций

—

ср. его роман «Бар-

рикады» (1932). К категории революционного мифа у Сореля ср., например: Hans

Barth, Masse und

Mythos.

Die ideologische Krise an der Wende zum 20. Jahrhundert

und die Theorie der Gewalt: Georges Sorel, Hamburg 1959; А. И. Бродский. В пред-

дверии героической эпохи. Наследие Жоржа Сореля.

—

Клио,

1998,

N 3 (6), 43 ел.

382

См. подробно: И. П. Смирнов,

Психодиахропологика...,

231 ел.

•

215*

VII.

В) ГОСРОМАН

Достоевского

383

. Но в «Счастье» двоевластие «снимается» не за счет

того,

что государство становится церковью, а в силу того, что оно

—

со всем его бюрократическим аппаратом

—

уступает место правле-

нию демиурга, властвующего над природой: не случайно Воропаев

застает Сталина дающим совет виноградарю передвигать лозу с юга

на север. Если классический авангардистский госроман сосредото-

чивался на недовласти (на еще не законченной борьбе за руковод-

ство обществом), то тоталитарный испытывает интерес к гипократии

(чиновников) постольку, поскольку стремится с широчайшим разма-

хом компенсировать эту недостачу, рисуя земного бога-творца

384

Как преобразователь природы, с одной стороны, и законодатель,

заботящийся о сближении исполнительной власти с простым лю-

дом,

—

с другой, Сталин синтезирует эстетическое и прагматическое

начала в управлении страной. Тоталитарное общество у Павленко

трансэтатично сверху донизу

—

от демиурга, возглавляющего госу-

дарственную иерархию, вплоть до его агента, артистичного районно-

го пропагандиста, мага просветительской работы. Во времена симво-

лизма и раннего авангарда госроман был у Мережковского, Белого,

Замятина, Тынянова повествованием с открытым концом.

той мере,

в какой госроман концептуализует свою цель в качестве реализован-

ной, в какой praxis и poiesis переплетаются в нем в виде состоявшего-

ся факта, он превращается в roman à these, в текст, абсолютизирую-

щий свою истинность

385

(пусть даже в «Счастье» ни природа, ни

административный аппарат еще не сделались совершенными: этот

роман, как и любой иной, программирует будущее, в данном случае

ближайшее, несомненное).

2.3.1.

Семантические потенции госромана, как, видимо, и всяко-

го жанра, принципиально исчерпаемы: ведь если последующий текст

Примерно тогда же, когда создавалось «Счастье», русская аптисталииистская по-

литфижхофия иммиграции плице Георгия Федотова («Рождение свободы», 1949)

.шведа спор с Достоевским, утверждая, что свобода индивида добываема только

там,

где наличка гетсрократия государства и церкви.

•*· Приходится лишь гадать, учитывал ли Павленко политфилософию Льва Тихоми-

рова, который видел в православной монархии, связанной с подданными религиоз-

но,

гаранта тот, что контроль :ш страной не будет узурпирован учрежденческой

инстанцией (см. «Монархическая государственность», 1904). Типологически ли,

иптертекстуалыю ли перекликаясь с Тихомировым, Павленко превосходит свост

предшественника по искоренению бюрократизма, набрасывая портрет сверхъесте-

ственного покорителя природы, создавая образ абсолютной суверенности, не усту-

пающей даже биофизическим законам (Сталин в «Счастье» не стареет).

жг>

Ср. обсуждение романа à these в: Susan Rubin Suleiman, Authoritarian Fictions. The

Ideological Novel As a Literary Genre, New York, Columbia University Press 1983;

Youmna Charara, Roman et politique. Approche sérielle et intertcxtuelle du roman des

Lumières, Paris 2004.

• 216 •

Жанр и интертекст

логически вытекает из однотипных предшествующих, то он неиз-

бежно вынужден сужать содержание их значений, свертывать их ин-

тенсионалы.

самом

деле:

пусть

имеет интенсионал, состоящий из

элементов {а,, а

, ... а

;

}, откуда нельзя вывести в стремлении расши-

рить базовое содержание значений множество: А {а

,...

Ь>.

Однако

А {а,, а^, ... а} допускает такое умозаключение, при котором одно из

слагаемых {а,,

,...

а} негируется (выступая как собственное Другое)

или аннулируется (т. е. подпадает под абсолютное отрицание). Если

в интенсионал «Братьев Карамазовых» входят две смысловые вели-

чины: сакральная/профанная власть, то в «Счастье» вторая из них

опустошается (экзекутивное звено в управлении страной заслужива-

ет сохранения лишь на местах; Павленко ничего не сообщает о том,

как будет замещено столичное чиновничество, которому предстоит

хождение в народ). Сказанное верно mutatis mutandis в приложении

ко всему дискурсивному миру, к логосфере в целом, которая, стало

быть, финальна в плане содержания ее значений. Настолько, на-

сколько творчество логично, оно лимитировано, раз имманентное

явлению интенсиональное преобразование неминуемо обращается

к отрицанию (контрарному или контрадикторному) как к своему

приему.

Интенсиональное самоуничтожение жанра может, однако, сопро-

вождаться наращиванием его объема значений. Чтобы спасти себя,

жанр вынужден развиваться экстенсионально, возмещать внутренне

присущую ему упадочность. Власть Сталина-демиурга, захватываю-

щая у Павленко, наряду с людьми, и природу, шире по объему, чем

господство оцерковленного государства только над человеком у Дос-

тоевского. Быть может, и фактический тоталитаризм был интенсио-

нальным минимумом и экстенсиональным максимумом в социо-

культурной истории (т. е. неразличением воли властителя-вождя

и народной воли). Жанр, движущийся к epoché, к замолканию, не-

редко сдерживает свой исторический порыв в ничто, ограничиваясь

автомимезисом, сугубо экстенсиональными изменениями какого-

либо строя значений, как это имеет место в криминальном повество-

вании. Возникающая на этом пути тривиальная литература финаль-

на уже в своем происхождении, в истоках того или иного класса

текстов. Жанру, таким образом, приходится выбирать между заведо-

мой и пока еще ему неведомой, лишь наступающей конечностью

' Есть еще один сотериологический инструмент, находящийся и распоряжении ли-

тературы, - смешение жанров (в которое я не буду вдаваться в деталях) Допус-

тим,

«Война и мир» Льва Толстого во многом

ОТНОСИТСЯ

ДО

парадигмы госромама,

но одновременно являет собой и семейное повествование, и салонное, и воинское

и т.д., а также пересекается с таким нелитературным дискурсом, как философия

•217*

VII.

В) ГОСРОМАН

Вот что не учли русские формалисты: «деавтоматизируясь», литера-

тура гибнет,

—

«автоматизируясь», она способна существовать и на

краю смерти.

Соображения об интенсиональном упрощении, возникающем по

мере жанровой эволюции, объясняют тот второй

—

после появления

«Петербурга»

—

кризис, в который впал госроман в постмодернист-

скую эпоху, что я продемонстрирую на примере «Палисандрии»

(1985) Саши Соколова.

2.3.2.

К моменту написания «Палисандрии» госроман накопил

столь значительное количество преобразовательных смысловых хо-

дов,

что в его рамках оказалось возможным создание метатекста,

содержанием которого стали прочие произведения, входившие

дан-

ный жанр

387

. «Палисандрия» подытоживает госроман, резко усиливая

интертекстуальные связи, сцеплявшие его отдельные

проявления

Соответственно этой нацеленности повествование, развертываемое

Соколовым, если и вступает в прения с политфилософским дискур-

сом,

то по преимуществу во вторичные, отражающие ту полемику

литературы с умозрением, которая уже была предпринята госрома-

ном.

Балансируя на грани между высоким и тривиальным словесным

искусством, «Палисандрия» достигает парадоксальной интенсио-

нальной оригинальности, не обновляя семантические констелляции,

допускавшиеся жанровой эволюцией, и

то же время неся

себе бе-

зусловный инновативный заряд, коль скоро замещает референци-

альность госромана, отсылает к нему самому и его интертекстуаль-

ной связности. Если Белый совершил в «Петербурге» как бы

текстовой теракт, взорвавший до того продуктивную традицию, то

Соколов постарался осуществить некую терапевтическую акцию,

удерживающую самые разные возможности, которыми располагал

госроман. Однако максимализовав свою авторефлексию, жанр при-

близился к пределу интенсиональной динамики, в чем мне предсто-

ит убедить читателей чуть позднее, когда анализ коснется самых но-

истории. Жанровая интерференция позволяет литературе менять лицо, но было бы

логической ошибкой думать, что ars combinatoria подразумевает некий качествен-

ный сдвиг в каком-либо жанре, который вступает в сочетание с иными жанровыми

образованиями,

—

в противном случае мы вообще не имели бы права говорить

о том, что происходит объединение именно определенных классов текстов.

и7

Ср. известную концептуализацию западного метафикциональиого романа: Linda

Hutcheon, Narcissistic Narrative. The Metafictional Paradox, New York, London 1980.

388

Но интертскстуальная память Саши Соколова в «Палисаидрии» много объемнее,

чем «память жанра»,

—

ср. особенно: Alexander Zholkovsky, The Stylistic Roots of

Palisandriia. - Canadian-American Sialic Studies, 1987, Vol. 21, N 3-4, 369-400; cp.

также: D. Barton Johnson, SaSa Sokolov's Palisandnja.

—

Sialic and East European

Journal, 1986, Vol. 30, № 3,389 ff.

• 218 •

Жанр и интертекст

вейших образцов госромана. Что до «Палисандрии», то в ней были

взяты на учет все те произведения русской литературы, о которых

говорилось в этой главе.

Соколов суммировал использованный им литературный матери-

ал,

карнавализовав его и перекликаясь в этом обращении с источни-

ками с тем переиначиванием, например, «Александрии», которое

предпринял в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле. Пародируя Пав-

ленко, Соколов свел своего героя, «кремлевского сироту» Палисанд-

ра Дальберга, в прямом контакте со Сталиным. Но общение вождя

с детьми (ср. посещение Воропаевым санатория для малолетних ка-

лек) завершается внезапной смертью Сталина. Кенотическое хожде-

ние Воропаева в народ выворачивается в тексте Соколова наизнанку:

...эти Сидоровы, одеяловы и петровы

—

они-то и состав-

ляют тот самый народ, о счастье которого мы все так

мучительно и неумело печемся... А между тем этот са-

мый народ никогда не просил и не уполномачивал нас

заниматься его делами... мы легко убеждаемся: жили да

были, работали да ухаживали, рождались да умирали.

А что еще нужно? Какого рожна? Счастья? Счастье

слишком непрочно... И поэтому лучшее, что возможно

сделать для своего народа,

—

это оставить его в покое, не

тормошить и не дергать...

389

Кремлевский демон, Юрий Г(Владимирович Андропов, назван

в «Палисандрии» «Хранителем» (141) —так же, как персонаж S

в «Мы», сотрудничающий с представителями и застыло-утопическо-

го порядка, и креативной революционно-отприродной стихийности.

Впрочем, Андропов-«Хранитель» провоцирует Палисандра убить

Брежнева менее всего по идейным соображениям, он намеревается

сам возглавить страну. Палисандр, согласившийся совершить теракт,

палит не по живому человеку, а по кукле, которую смастерил «чу-

чельник» Вучетич (69)

—

наследник Растрелли, изготовившего по-

смертную маску Петра в «Восковой персоне». Само неудавшееся

убийство властителя возвращает нас к «Петербургу», из которого

в «Палисандрию» перекочевали также дурные каламбуры («Муж

графини

—

графин?» (27) -> «говоря языком телеграфа,

—

граф был

одет» (130))

390

. Изобретенное Соколовым название американского

перевода «Палисандрии»

—

«Astrophobia»

—

намекает на статью Бер-

Саша Соколов, Палисапдрия, Ann Arbor, Michigan 1985,252. В дальнейшем ссылки

па это издание см. в тексте.

300

О других отзвуках «Петербурга» в

Палисандрии» см.: Olga Maticli, Sasha Soko-

lov's Palisandnia: History and Myth. - The Russian Revieiv, 1986, Vol. 45,417,421.

• 219 •