Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

кости уже сформированы, он приводит к акромегалии, выра-

жающейся в увеличении кистей рук и ступней". Я никогда не ви-

дел ступней леди Уайльд, но руки у нее были колоссальные и,

пытаясь что-то взять, не могли добраться прямо до цели, а ша-

рили вокруг, нащупывая ее. Гигантское увеличение, присущее ее

кисти, повторялось и в поясничной области.

Оскар отличался чрезмерно высоким ростом, и в его раз-

мерах было нечто не вполне нормальное — нечто, заставив-

шее ненавидевшую его леди Колин Кэмпбелл назвать его "ог-

ромной белой гусеницей". Вы тоже описываете то неприятное

физическое впечатление, которое он производил на Вас, несмот-

ря на свои чудесные глаза и общий стиль. Что же, я всегда ут-

верждал, что Оскар был гигантом в медицинском смысле, и

это в значительной мере объясняет его слабость.

Относясь к нему с нежностью, Вы, по-моему, преуменьши-

ли его снобизм, упомянув лишь о том аспекте, который можно

извинить и объяснить, — пристрастии к благородным именам,

изысканным знакомствам, роскоши и светскому обхождению.

Вы постоянно повторяете, что он не был язвителен и не ранил

людей словами, и в некоторых отношениях на определенных

уровнях это верно. Но это перестает быть верным относительно

его снобизма. Однажды он с нарочитой, продуманной, оскорби-

тельной наглостью написал о Т. П. О'Конноре — написал со всей

претенциозностью протестанта с Меррион-Сквер, обрушившего-

ся на католика. Он неоднократно клеймил вульгарность британ-

ских газетчиков, которую, в отличие от нас с Вами, считал вы-

ражением отвратительного классового чувства, что само по

себе является гнуснейшей вульгарностью. Ошибка его заклю-

чалась в том, что он не знал своего места. Он не хотел, чтобы его

называли Уайльдом, уверяя, что для близких он "Оскар", а для

остальных "м-р Уайльд", и не понимая, что всех, с кем он должен

жить и работать как критик и журналист, он ставит перед альтер-

нативой: подарить ему либо близость, которой он не имел пра-

ва просить, либо уважение, которого он не смел требовать.

Плебеи ненавидели его за снобизм, достойные люди отворачива-

лись, возмущенные его наглостью. В итоге он остался с коман-

дой приверженцев, с одной стороны, и компанией для обедов —

с другой; и там, и там можно было найти личность достаточно

талантливую и яркую, чтобы заслужить его уважение; однако

круг его знакомств оказался полностью лишен центральной

части — связей с простыми людьми, среди которых человек сам

чувствует себя просто и называется Смитом, Джонсом, Уайль-

дом, Шоу или Харрисом, а не Бози и Робби и Оскаром и мисте-

ром. У человека уайльдовской одаренности этот вид безумия не

может длиться всю жизнь, но у Оскара он продлился слишком

долго, помешав ему создать сколько-нибудь устойчивые отноше-

ния с людьми.

190

О другой сложности я уже упомянул. Сделавшись вначале

апостолом Искусства, Уайльд в этом качестве был насквозь

фальшивым. Я не могу всерьез воспринимать мальчика из ир-

ландской школы, учившегося в дублинском Тринити-колледж,

а затем в Оксфорде и на каникулы приезжавшего в Дублин,

которому, без каких-либо особых обстоятельств, стали бы

по-настоящему близки музыка и живопись. Когда Уайльд был в

школе, у нас дома репетировали серьезные музыкальные про-

изведения, в том числе прославленные шедевры, поднимаясь от

полной любительской беспомощности до готовности к публич-

ным выступлениям. Мне еще не исполнилось двенадцати, а я уже

мог насвистывать их от первого такта до последнего, подобно

тому как мальчишка в мясной лавке насвистывает песенки из

мюзик-холла. Терпимость к легкой музыке — например, валь-

сам Штрауса — была для меня болезненным навыком, чем-то

вроде республиканского долга.

Изобразительное искусство захватило меня в такой степени,

что я не выходил из Национальной галереи, превращенной

Дойлем в едва ли не лучшую из мировых коллекций такого ран-

га, и мечтал купить себе все материалы для живописи. Впослед-

ствии это спасло меня от голодной смерти, так как именно в ка-

честве музыкального и художественного критика в "Уорлде"

я выдержал десять лет журналистской деятельности, пока не по-

пал к Вам в "Сэтердей ревью". Я заставлял даже глухих бир-

жевых маклеров читать две страницы, отводившиеся на музы-

кальные рецензии, хотя ни на чем не основанный анекдот гласил,

будто я ничего не понимаю в музыке. На самом деле анекдот

состоял в том, что я понимал все.

Далее, мне, так же как Уистлеру и Бердслею, было совер-

шенно ясно, что Оскар знал о живописи не больше, чем способен

постепенно усвоить всякий человек, обладающий таким уровнем

общей культуры и возможностями. Он мог высказать остроум-

ные суждения об искусстве, так же как я — об инженерном деле,

но этим нельзя привлечь и удержать внимание и интерес людей,

действительно любящих музыку и живопись. Таким образом,

этот первый ложный опыт только помешал Оскару, составив

ему репутацию человека неглубокого и неискреннего, от

которой он так и не сумел освободиться, пока не было уже

слишком поздно.

Комедия, критика нравов и поведения viva voce

была его

действительно сильным местом. В этой области он был вели-

колепен. Однако, как Вы узнали от Мередита, изначальная ошиб-

ка Уайльда породила то "довольно низкое мнение о его способ-

ностях", то "глубоко укоренившееся презрение к живущему в

нем клоуну", которые, сложившись под первым впечатлением,

Устно (лат.).

191

так и остались в неприкосновенности и останутся до тех пор,

пока будет жив последний свидетель его эстетского периода.

В некоторых отношениях мир был столь несправедлив к нему,

что надо постараться не допустить теперь несправедливости по

отношению к миру.

В сборнике моих пьес, открывающемся "Неравным бра-

ком", помещено предисловие, озаглавленное "Отцы и дети",

и касающееся проблем образования; там есть раздел под названи-

ем "Поклонение художнику", который, в сущности, посвящен

Уайльду. Говоря о "силе воздействия, данной некоторым блиста-

тельным личностям, разбирающимся к тому же в искусстве",

я писал, что "влияние, которое они способны оказать на юно-

шей, воспитанных вне искусства в темных и жалких семьях,

юношей, чья природная склонность к искусству всегда подавля-

лась и высмеивалась, покажется невероятным тем, кто не на-

блюдал этого и не понял. Тот (или та), кто открывает им мир

искусства, открывает им царство небесное. Они становятся

приверженцами, учениками, почитателями апостола. Однако

апостол может оказаться сластолюбцем, не ведающим особых

угрызений совести. Возможно, добродетели, которой оделила

его природа, было бы достаточно, попади он в здравомыслящее

окружение. Но ее может не хватить, чтобы уберечь его от разла-

гающего соблазна оказаться божком всего лишь на основании

некоего культурного запаса, который должен был бы стать сред-

ней нормой. Во всех сферах нашего бескультурного общества он

найдет обожателей в людях, превосходящих его силой харак-

тера, ни один из которых, получи они художественное образова-

ние, уже не мог бы ничего почерпнуть у своего учителя и о его

незаурядности судил бы только на основании его творческих

достижений. Тартюф — не обязательно святоша и далеко не

всегда — подлец: часто это слабый человек, неизвестно почему

пользующийся репутацией всезнающего и безупречного и извле-

кающий из этого незаслуженные преимущества — просто оттого,

что их ему предлагают, а он слишком слаб, чтобы отказаться.

Поднимите каждого на его культурный уровень, и никто не

предложит ему больше, чем он заслуживает".

Этот отрывок был результатом прогулки и разговора, со-

стоявшихся у меня однажды в Шартре с Робертом Россом.

Вы рисуете Уайльда человеком более слабым, чем я привык

думать: я по-прежнему считаю, что отказ уклониться от суда был

в какой-то мере продиктован ему его неистовой ирландской гор-

достью. Но в целом Ваши доводы выглядят убедительно. Тра-

гедия его частично состояла в том, что от него требовали боль-

шей силы духа, нежели он сам мог вынести, ибо, впадая в рас-

пространенную ошибку, весьма удобную, в частности, для акте-

ров, люди принимали внешний стиль за свидетельство силы, как

краску на женщинах они принимают за свидетельство красоты.

192

Влюбленный в стиль, Уайльд никогда не чувствовал, что ему гро-

зит опасность откусить больше, чем он в состоянии прожевать,

то есть претендовать на стиль сверх той меры, которую позволя-

ла его природа. Мудрые короли предпочитают поношенные

платья, оставляя золотые кружева тамбурмажору.

Я был на обеде, который "Сэтердей ревью" давал в "Кафе

Рояль", когда там появился Уайльд, ожидавший своего процесса.

По его словам, он пришел просить Вас выступить на следующий

день в суде и засвидетельствовать, что "Дориана Грея" следует

считать произведением высокоморальным. Вы ответили ему что-

то в таком роде: "Ради бога, выбросьте эти мысли из головы. Вы

не понимаете, что Вас ждет. Хитроумные рассуждения о Ваших

книгах ничему не смогут помочь. Вы услышите показания такого

рода, которые оставят литературу и искусство вне рассмотрения.

Кларк бросит своего подзащитного. Он доведет дело до опре-

деленного момента, а потом, увидев, что надвигается обвал,

уйдет в тень и оставит Вас на скамье подсудимых. Единственное,

что надо сделать, — это уехать во Францию сегодня же вечером.

Оставьте письмо, гласящее, что Вы не в силах вынести грязь

и кошмар судебного процесса, что Вы художник и не приспо-

соблены к подобным вещам. Не стойте здесь, хватаясь за соло-

минки вроде свидетельств в пользу "Дориана Грея". Уверяю

Вас, я знаю, что говорю. Я знаю, что должно произойти. Я знаю

типов вроде этого Кларка. Я знаю, какими фактами они рас-

полагают. Вам надо уехать".

Все было бесполезно. Уайльд был в странном двойственном

настроении. Он не пытался изображать невиновного и не отри-

цал всего безумия своей тяжбы с Куинсберри. В то же время

снедающее его высокомерие диктовало ему уверенность и в не-

возможности бегства, и в праве решать за Вас. В конце концов

Оскар поднялся с одновременно порывистым и величественным

видом и удалился, объявив, что понял теперь, кто на самом деле

ему друг.

Книгу следовало бы дополнить Вашим собственным портре-

том, не уступающим уайльдовскому. Оскар не был задирой, хотя

в юности любил надменную позу. Когда снобизм в нем молчал,

ему нравилось привязывать к себе людей и изысканно льстить

им с этой целью. Однажды я услышал от миссис Калверт, извиняв-

шейся передо мной за плохую, с ее точки зрения, репетицию (по-

следний блистательный этап ее сценической жизни в амплуа стару-

хи начался в моей пьесе "Оружие и человек"), что ни один драма-

тург не был столь любезен с нею, за исключением мистера Уайльда.

Скандалисты если и не вселяли в Оскара ужас, то, во всяком

случае, были людьми, с которыми он не мог совладать и кото-

рых боялся, полагая, что они способны взять над ним верх. По

Вашему мнению, Оскар не мог поладить с Куинсберри из-за его

драчливости. Но как в таком случае он мог чувствовать себя

13—01033

193

спокойно рядом с Вами? Вы были большим задирой, чем шесть

Куинсберри, вместе взятых. Если кто-нибудь интересовался, кем

был раньше Фрэнк Харрис, ему всегда отвечали: "Несомненно,

пиратом в Карибском море".

Завоевав раз и навсегда Вашу привязанность, сам Оскар мог

Вас уже не бояться, так как, прекрасно зная, что такое Blut

Bruderschaft

, способен был оценить Ваше к нему отношение.

Но думаю, что он всегда смертельно боялся того, что Вы способ-

ны сказать или сделать его друзьям.

К девятнадцати из двадцати мужчин и женщин в тех сферах,

благоволения которых он добивался сильнее всего, Вы относи-

лись с дьявольской иронией, и ничто не могло заставить Вас

держать меч в ножнах, если они Вас раздражали. Даже Карибское

море стало бы пунцовым, услышав те выражения, которым Вы

доверяли свои чувства, когда для этого не хватало классической

инвективы.

Может статься, что, если бы к Оскару, находившемуся под

поручительством, обратился Эдмунд Госс, показал пару билетов

первого класса и мягко предложил мирную поездку в Фолк-

стоун или на Нормандские острова, Оскар и дал бы себя уго-

ворить. Но призыв броситься ventre à terre

в Эрит — или Дил —

и поднять Веселого Роджера на борту Вашего люггера был тож-

дествен назначению комика и первого любовника на роль Ричар-

да III. Оскар не мог себя представить в этой роли.

Не желая заходить слишком далеко, я, по-моему, показал

то, что никак не следует из Вашей книги: а именно что Вы рез-

ко отличались от тех покорных и влюбленных приверженцев, к

которым он привык. Есть многое на свете, что человека его

склада страшило больше, чем грозивший ему приговор к ка-

торжным работам. Возможно, таково было путешествие с ка-

питаном Кидом. Уайльд был человеком условностей; сама его

неортодоксальность заключалась в педантичном следовании ус-

ловностям; еще не рождался человек, менее способный стать

изгоем, чем он. Вы же — прирожденный изгой и никогда не бу-

дете иным.

Вот почему рядом с Вами он кажется человеком, вечно ук-

лоняющимся от действия, — трусом в большей степени (все муж-

чины трусливы в той или иной степени), чем можно было ожи-

дать от личности, исполненной такой гордости. Впрочем, это не

влияет на правдивость и силу Вашего портрета. Благодаря ему

память об Уайльде или выживет, или умрет.

Скорее всего, Вас обвинят в том, что вместо лживой эпи-

тафии Вы написали правдивую хронику и анализ его жизни;

но из-за этого Вы не лишитесь сна. В действительности Вы не

Кровное братство (нем.).

Сломя голову (франц.).

194

могли быть к нему снисходительнее, не впав в глупую сентимен-

тальность. Я бы подвел итоги гораздо жестче. Уверен, что врата

рая не захлопнулись перед Оскаром, ибо находиться в его об-

ществе слишком приятно; однако вряд ли его встретили слова-

ми "ты добрый и верный слуга". В первую очередь мы просим у

слуги подтверждений его честности, трезвости и трудолюбия,

поскольку достаточно быстро убеждаемся, что именно эти до-

стоинства встречаются редко, тогда как гениальных и умных

людей не меньше, чем крыс. Что ж, Оскар не обладал ни трез-

востью, ни честностью, ни трудолюбием. Общество превозноси-

ло его за праздность, жестоко преследовало за аномалию, кото-

рую вообще следовало оставить в тени, и в итоге сделало из него

героя — люди склонны поклоняться тем, кого они заставили

безумно страдать: я много раз говорил, что, если бы доказали,

что Распятие — миф, а Христос был приговорен к смерти от ста-

рости в комфортабельных условиях, христианство потеряло

бы девяносто девять процентов своих приверженцев.

Надо попытаться представить себе, как бы мы судили об Ос-

каре, если бы он был обыкновенным человеком и умер тради-

ционным респектабельным образом от обжорства, как его брат

Вилли. Братец, кстати, может дать нам ключ, поскольку, полу-

чив аналогичное образование и аналогичные возможности, он

стал пошлым и совершенно неинтересным журналистом,

который будет безжалостно отброшен литературной историей.

Вообразим, что Оскар и Вилли оба умерли за день до того, как

Куинсберри оставил в Клубе ту самую записку. Оскара в таком

случае запомнили бы как денди и остроумца и отвели ему над-

лежащее место в истории драмы вслед за Конгривом. Сборник

его афоризмов с почетом водрузили бы на библиотечную полку

рядом с "Максимами" Ларошфуко. Даже без "Баллады Рединг-

ской тюрьмы" и "De Profundis

" Уайльд заслужил бы внуши-

тельную статью в Национальном биографическом словаре,

и его стали бы читать и цитировать не только в читальном зале

Британского музея.

"Баллада" и "De Profundis", на мой взгляд, делают Оскару

честь тем, что, искренне и взволнованно выступая против жесто-

кости нынешнего режима по отношению к детям и вообще за-

ключенным, он не оговаривает и не оплакивает исключитель-

ность собственной участи среди этих страданий. Кроме един-

ственного места в "De Profundis", где он описывает свое пребыва-

ние в Клэпеме, во всем тексте нет буквально ни одной строки,

которая не могла бы появиться и пять лет назад на сугубо ли-

тературной почве. Однако "Баллада" самой своей формой и

мелодикой, заимствованными у Колриджа, убеждает, что он

способен был чувствовать жалость к другим, но не к самому

"Из бездны" (лат.).

195

себе. Мне кажется, это может свидетельствовать против того

эгоизма, в котором его упрекают. Во внешней, обыденной жиз-

ни — в противоположность литературной деятельности, соответст-

вовавшей его гению, — он, конечно, был и ленив, и слаб из-за

своего гигантизма. Кончил он пьянствующим бездельником и

мошенником, поскольку неоднократная перепродажа участка в

Дэвентри, надувавшая покупателей и не дававшая явных по-

водов для попрошайничества, была безусловным мошенничест-

вом. При всем том в своих сочинениях он не предстает челове-

ком эгоистичным или низким. Его худшие и слабейшие сторо-

ны раскрываются в запрещенной части "De Profundis", но, на

мой взгляд, ее следовало бы опубликовать по нескольким

причинам. Она позволяет объяснить некоторые его недостатки

тем удушающе тесным кругом общения, которым он доволь-

ствовался в повседневности и который был гибелен для челове-

ка, принадлежавшего бурной общественной жизни. Скрывать

ее вредно, во-первых, потому, что публика неизбежно начинает

воображать разнообразные ужасы в тексте, описывающем всего-

навсего стычки между двумя раздражительными людьми в вос-

кресный день; и, во-вторых, разве не чудовищно, что в одного

из этих людей направлена торпеда, которая должна взорваться

после его смерти.

Написав лучшую биографию Оскара Уайльда, Вы должны

дать нам и лучшую биографию Фрэнка Харриса. Иначе личность,

стоящая за Вашими трудами, останется в памяти потомков лишь

героем моего крайне несовершенного предисловия к "Смуглой

леди сонетов".

1918

КИТС

Трудно сказать о Китсе что-либо кроме того, что он был поэ¬

том. Достоинства его — вопрос вкуса. Тот, кто способен равно-

душно читать его лучшие строки, глух к поэзии. Однако, очаро-

ван читатель или нет, к этому уже нечего добавить. Другие поэты

касаются других струн. Маколей написал интереснейшее эссе о

Шелли, не любя и даже ни разу не упомянув ни одной его поэти-

ческой строчки. Он написал столь же интересную статью и о Бай-

роне, которая выглядела бы точно так же, будь Байрон диле-

тантом вроде графа Д'Орсе. Для изучения Браунинга были уч-

реждены общества; и они не провели бы ни на одно заседание

меньше, если бы Браунинг был методистским проповедником,

в жизни не срифмовавшим двух строк. Но из Китса Маколею не

удалось бы выжать и пары страниц, и Китсовскому обществу

пришлось бы прервать первое же свое заседание из-за недостатка

материала либо трансформироваться в Общество Фанни Брон,

сплетен о которой, скорее всего, хватило бы на несколько вече-

ров. Теперь, когда меня попросили написать о Китсе, о чем сам я

не смел и подумать, выясняется, что сказать я могу одно: о Кит-

се написать нельзя.

Иначе говоря, он был самым литературным из великих поэ-

тов, литературным в такой степени, что только грань отделяет

его от поэтов второго разряда, среди которых он мог бы счи-

таться величайшим; однако не видеть этой грани было бы аб-

сурдно, ибо сила поэта состоит в силе его лучших строк, а луч-

шие строки Китса так пленительны и так многочисленны, что от-

нести его к второстепенным авторам невозможно. И в худших

его строках, например

Уже набухшим сливам срок

В уста ребенка выплеснуть свой сок,

нет ничего второразрядного — это не слабая претензия на стихи;

они так же вызывающе безобразны, как шекспировское:

197

Путем наигнуснейшим и премерзким.

Однажды я обвинил Эллен Терри в том, что она выдумала

эти слова, дабы скрыть провал памяти, поскольку казалось не-

вероятным, чтобы их сотворил Шекспир.

Литературным поэтом я называю того, кто занимается

поэтическим творчеством ради него самого, чей детский лепет

складывается в размеренные строчки, ибо ему доступнее такой

язык; чье желание быть поэтом превращается в самоцель. Тако-

му сочинителю свойственно навязывать поэтические формы и

красоты самому приземленному сюжету и страницу прозы пре-

вращать в тысячу строк эпической поэмы. По, одинаково

владевший стихом и прозой, жаловался, что эпические поэмы в

действительности являют собою не однородные произведения,

но длинные отрезки прозаической ткани, замаскированной

под поэзию искусством версификации, на которые то здесь,

то там наложены поэтические заплаты. Этого не избежал даже

Мильтон, знавший как никто, что проза обладает собственной

музыкой и что множество графоманов пишут стихи лишь пото-

му, что плохой слух не позволяет им писать приемлемую прозу,

а также потому, что ни один человек не обратит на них

внимания, если дом они назовут домом, но сотни людей сочтут

их поэтами, стоит назвать его обителью.

Так вот Китс был именно из тех юношей, которые называют

дом обителью. Поэтому рецензенты и посоветовали ему вер-

нуться в аптеку. Критики, вечно ждущие случая к кому-нибудь

придраться, бросаются на врага очертя голову, когда такой слу-

чай предоставляется, и спотыкаются о собственную подножку.

Если ученику аптекаря суждено было родиться поэтом, его пред-

назначение раньше всего проявится в том, что он примется име-

новать дом обителью (на бумаге). То обстоятельство, что и при-

рожденного графомана отличают те же признаки, способно сбить

с толку никудышного, но не хорошего критика, если только

этот последний не исполнен (что бывает часто) крайнего сно-

бизма, который при анализе произведений торговца убьет в нем

ценителя. Если бы Китс однажды описал столь чуждое Парнасу

занятие, как открытие и закрытие лавки, оно предстало бы

ослепительным восходом и упоительным закатом, красные и

зеленые бутылки оказались бы небесными существами, а лекар-

ства — бальзамами Востока. Но хороший критик не советовал

бы ему "вернуться к своим пилюлям", а сказал бы следующее:

"Если, называя дом обителью, ты способен произвести такой

волшебный эффект, оставь, ради бога, свои пилюли и никогда

не занимайся ничем, кроме поэзии".

Поэт другого типа воспринимает поэзию лишь как средство

для достижения цели, которая состоит в том, чтобы обнародо-

вать некое послание, избравшее его своим глашатаем. Дабы

198

привлечь к нему внимание, поэт одевает его в такие прекрасные,

мощные и неизгладимые слова, что мир не может не слушать.

Это скорее пророки, нежели поэты; ради поэзии как таковой

они не взяли бы на себя труд рифмовать "кровь—любовь" или

"розы—грезы".

Нередко поэт-пророк начинает как литературный поэт:

оттачивая мастерство, пророк инстинктивно готовится к своей

будущей миссии. Так тренировался в юности Моррис, перекла-

дывая старые сказки в прелестные стихи и честно называя себя

всего лишь "певцом беспечным в праздный день". Впослед-

ствии он осознал свое призвание проповедника и пророка, неу-

томимого певца в бурлящий день. Если бы Моррис прожил так

же мало, как Китс, он оставил бы еще больше оснований считать

его сугубо литературным поэтом, ибо Китс за это время успел

сочинить одно крайне любопытное произведение, которое

можно охарактеризовать так: если вообразить, что Карлу Марк-

су вздумалось написать на тему "Капитала" не трактат, а сти-

хотворение, то этим стихотворением была бы "Изабелла". Со-

крушительный приговор, вынесенный Марксом дельцам и экс-

плуататорам, который потряс капиталистическую систему до

основания, а в России даже привел к полному ее уничтожению,

сконцентрирован в строках Китса:

В дому у братьев девушка жила.

Неисчислимы были их доходы

От шахт и фабрик, где царила мгла,

Где освещались факелами своды,

Где под кнутами корчились тела

Невольников, не ведавших свободы.

И люди, коченея, день-деньской

Песок перемывали золотой.

Для них ловец жемчужин на Цейлоне

Нырял, чтобы не вынырнуть потом;

Для них, припав ко льду в предсмертном стоне,

Лежал тюлень, пронзенный гарпуном;

Для них вершились травли и погони,

И меж людей, задавленных трудом,

Два брата — бережливы, терпеливы —

Вращали ловко жернова наживы.

А чем гордиться? Тем ли, что фонтан

Не столь плаксив, как нищего гримаса?

А чем гордиться? Тем ли, что тимьян

Благоуханней, чем гнилое мясо?

А чем гордиться? Тем ли, что карман

Набит не хуже, чем казна Мидаса?

199