Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

миссис Маркс Эвелинг, узнавшей от своего отца, Карла Марк-

са, что Шелли был вдохновителем такого огромного, но плохо

организованного народного движения, как чартизм. Старый чар-

тист, находившийся в зале, в первый момент был изумлен по-

добным утверждением, однако затем встал и признался, что те-

перь, "когда он над этим задумался" (вне сомнения, впервые в

жизни), стало ясно, что именно у Шелли он почерпнул идеи, ко-

торые привели его к чартистам. Благодаря дальнейшим расспро-

сам выяснилось, что "Королеву Маб" называли чартистской

Библией, коллекция маленьких дешевых изданий, черных от

пальцев многих натруженных рук, собранная м-ром Бакстоном

Форманом, подтвердила, что Шелли стал силой, и силой, все еще

растущей. Он уже заставил и по-прежнему заставляет мужчин и

женщин вступать в политические общества, общества секуляри-

зации и вегетарианские общества, общества борьбы за развод,

гуманитарные общества всех видов. На каждых выборах подают-

ся голоса за Шелли, хотя их невозможно сосчитать. Нельзя пре-

сечь дискуссии о его жизни, как бы яростно ни выступали

против них наши литературные dilettanti

, ужасно ими обеску-

раженные. Шелли требует, чтобы мы наконец решили, считать

ли расхожее представление о низости его поведения правдой

или reductio ad absurdum нравственных норм. Это кардинальный

вопрос; жалкие попытки представителей модной культуры

отвергнуть разговоры о Харриет как "пустозвонство" совер-

шенно бесполезны, поскольку всякий разумный человек

слышит не звон, а скрежет их собственных зубов при мысли о

том, что идеи Шелли придется рассматривать всерьез.

Я чужд неблагодарного желания вдолбить это в головы лю-

дей, в качестве юбилейного подношения предложивших Шелли

фестиваль лицемерия; но полагаю, что любой нормальный чело-

век признает и право людей, понимающих масштаб и ценность

его учения, помешать тому, чтобы нынешнее событие было

монополизировано ничтожествами, видящими в Шелли лишь

литературного ювелира. Кроме того, все хоршемское меро-

приятие провалилось и никого не смогло обмануть. М-р Фут

выигрывает с подавляющим преимуществом, а господа Госс

и Фредерик Харрисон погружены в глубокую задумчивость,

хотя ни одна газета, кроме "Пэлл-Мэлл" и "Дейли кро-

никл", не рискнула выставить их затею в истинном свете. Осме-

люсь предложить, чтобы мнимого Шелли похоронили раз и на-

всегда. Я принимаю во внимание, что литературные деятели и

политики охвачены сейчас такой эпидемией трусости, которая

сто лет спустя неизбежно сделает нас в глазах историков на-

ибольшими паникерами, когда-либо позорившими трибуну и

печать. Похоже, по мере того как освободительное движение

Дилетанты (итал.).

160

сметает с нашего пути конкретные угрозы, мы становимся до-

бычей абстрактного страха и все отчетливей убеждаемся, что об-

щество объединяет всего один, но самый сплоченный профессио-

нальный союз — бессмысленной лжи и притворства. Однако ложь

о Шелли напрасна: ясно как день, что если бы он умещался в те

рамки, в которые мы его втискиваем, то столетие со дня его

рождения прошло бы так же не замеченным, как, например,

Саути. Почему же не сказать: "Взгляды Шелли мне отвратитель-

ны, но мою неприязнь пересиливает восхищение изысканными

достоинствами его искусства"; или: "Я не атеист, не поборник

Равенства или Свободной любви, и все же хочу отдать дань

Шелли, так как что-то подсказывает, что он был явлением

положительным"; или даже: "Поэзия Шелли кажется мне неряш-

ливой и легковесной, а его идеи — просто нелепыми, но я отме-

чу его юбилей потому, что он говорил то, что думал, а не то, что

от него ждали". Вместо этого каждый произносит следующее:

"Из-за жены, семьи и общественного положения я вынужден

быть ничтожеством и приспособленцем, а поскольку все вы

обречены на то же самое, то помогите мне доказать, что и Шелли

был ничтожеством и приспособленцем". Принадлежа к литера-

турному братству, я, по-моему, достаточно компанейский че-

ловек, чтобы примкнуть к любому разумному движению в

своем деле; но это движение слишком выхолощено. Оно не

оправдает себя: самый никудышный из читателей понимает

Шелли лучше. Хотя бы ради того, чтобы спасти себя от преж-

девременного распада, мы должны сказать правду о ком-ни-

будь; и я полагаю, что у Шелли есть первоочередное право ока-

заться этим кем-нибудь. Вот для чего эта статья.

1892

11—01033

ТОЛСТОЙ ОБ ИСКУССТВЕ

Как и все дидактические сочинения Толстого, эта кни-

га — превосходная ловушка. Она исполнена таким глубоким

презрением ко всем возражениям, которые не преминет выста-

вить против нее рядовой критик, что многие неопытные обозре-

ватели тотчас сочли ее мишенью, ниспосланной им провидением

для демонстрации их снайперской точности. На первый взгляд

нет ничего легче, чем расправиться с простаком, который мора-

лизирует по поводу Троянской войны, словно это реальное ис-

торическое событие!

Однако этот том поможет лучше понять Толстого, чем его

религиозные послания, поскольку искусство сейчас тема более

модная, чем христианство. Большинство смутно представляет

себе религиозное учение Толстого как безумный вариант еван-

гелизма. На самом деле, с точки зрения евангелизма взгляды

Толстого, изложенные им самим, предстают не только новатор-

скими, но и еретическими. То, что евангелизм называет откро-

вением, коим божественная мудрость удостоила беспомощное

человечество, Толстой объявляет выражением обыкновенного

здравомыслия, столь безусловного, что оно не нуждается в

евангельском подтверждении. "Я пойду и дальше, — говорит

он. — Эта истина (непротивление злу) кажется мне такой прос-

той и ясной, что я убежден, что открыл бы ее самостоятельно,

даже если бы Христос и его учение никогда не существовали".

Для ортодоксального приверженца Святого писания это верх

богохульства. Именем бога правды Толстой заклинает читателей

не выходить из себя и не хвататься за доводы, опровергаю-

щие его слова, но прежде задуматься — не над тем, что он соби-

рается им сообщить, но над Евангелием — не как словом Божьим

или Христовым, а самым точным, простым, доступным и прак-

тичным учением о том, как следует людям жить.

Христиане, осознающие, что Толстой осуждает их собствен-

ное систематическое сопротивление злу, видят в его идеях та-

162

кую угрозу потому, что сам он прожил долгую, разнообразную

и отнюдь не всегда благочестивую жизнь. Мы напрасно тратим

массу времени, высокомерно доказывая, будто представления

Толстого неосуществимы и нереальны, короче говоря, эксцент-

ричны; нас тем не менее мучит и пугает его прямой вопрос,

многого ли мы достигли и куда пришли, действуя противополож-

ным образом. Конечно, вопрос этот приводит в замешательство

далеко не всех. Но, быть может, потому, что Толстой видит мир

из-за кулис политики и общества, в то время как большинство

из нас позволяет себя обмануть, сидя в партере? Ибо, увы! Чело-

век, одураченный всеми обманами цивилизации, ни в чем так не

уверен, как в безумии пророка, который видит их насквозь.

Обрушившись на общество, Толстой вызвал особенное бес-

покойство потому, что видел его изнутри, как человек светский,

и вряд ли он вызвал большую симпатию теперь, когда

обрушился на искусство как выдающийся художник. Раздутый

им разрушительный пожар охватил божков, восхищавших лю-

бителей. Огромная литературная продукция, рожденная в нашем

веке белой горячкой, естественно, не находит у него пощады:

он не терпит глупостей, особенно пьяных глупостей, как бы ста-

рательно и пышно ни были подобраны в них рифмы или созву-

чия. Безжалостный к самому себе, он ни для кого не делает ис-

ключений, сметая м-ра Редьярда Киплинга, французских дека-

дентов и издеваясь над Вагнером. Ценность этой книги состоит,

конечно, не в отдельных нападках, которые, по правде говоря,

иногда свидетельствуют лишь о том, что старости неизбежно

изменяет художественный вкус. Дабы оправдать их, Толстой

прибегает к крайне показательному для русского аристократа

средству. По его словам, подлинное произведение искусства

всегда доступно бесхитростному восприятию крестьянского

люда. Следовательно, Девятая симфония Бетховена, не пользую-

щаяся любовью русского крестьянства, не есть подлинное произ-

ведение искусства!

Оставим Девятую симфонию в покое. Поражает то, что

русские революционеры-аристократы всегда исполнены безгра-

ничной веры в добродетель неимущих. Ни один английский зем-

левладелец не усомнится в том, отдаст ли английский сельско-

хозяйственный рабочий предпочтение шопеновскому ноктюрну,

столь любимому Толстым, допущенному в разряд произведений

искусства, или модному мотиву из мюзик-холла. Нам прекрас-

но известно, что простота жизни у наших крестьян обусловлена

их бедностью и не замедлит исчезнуть с появлением основатель-

ного наследства. Нам известно, что равенство, которое видит

среди тружеников богач (ибо сам он не делает между ними раз-

личий), в действительности иллюзорно и что социальные разли-

чия культивируются именно бедными наиболее недостойным

образом — за исключением лишь самого дна, где чувства соб-

163

ственного достоинства не хватает даже для снобизма. Потому ли,

что неграмотное и некультурное русское крестьянство осталось,

в отличие от нашего, в стороне от европейской цивилизации;

или потому, что из-за огромной пропасти, разделяющей в Рос-

сии крестьянина и дворянина, классы эти не знают друг друга и

столетиями заполняют этот пробел одними выдумками, — не-

сомненно одно: русские аристократы Кропоткин и Толстой,

выступившие перед нами защитниками народа, полагают, будто

трудящимся абсолютно чужды классовые пороки, заблуждения

и предрассудки буржуазии.

Не окажись в отправных положениях Толстого этой безус-

ловной ошибки, было бы крайне трудно оспаривать его худо-

жественные суждения, не рискуя тем самым подарить ему до-

полнительный пример той развращенности вкуса, которую он

осуждает. Однако риск сходит на нет, когда шедевр отвергает-

ся лишь на том основании, что крестьянин не способен насла-

диться им или понять его. Все обвинения, выдвинутые Толстым

против современного общества, более чем оправданны; но если

бы трудящиеся массы, составляющие, скажем, четыре пятых

населения Земли, действительно избежали всех грехов цивили-

зации и находились в состоянии такой здоровой естественности и

доброжелательности, что их равнодушие к симфонии Бетховена

действительно означало бы для последнего приговор, то тогда де-

ло, возбужденное против цивилизации, потерпело бы крах, ибо за

что судить общественную систему, в которой добродетельно аб-

солютное большинство? Во всяком случае, если бы Толстой

перевоплотился в английского крестьянина, он, несомненно, об-

наружил бы, что пролетарская мораль, в которую он так верит,

есть не что иное, как мораль его собственного класса, измененная

главным образом к худшему невежеством, изнурительным

трудом, скудной едой и антисанитарными условиями жизни. То,

что совершенно праздный класс отличается возмутительной

бессмысленностью и никчемностью и выбрасывает массу денег

на ложное искусство, — правда; но в количественном отношении

он не очень велик. Интересы представителей различных профессий

и торговли оказывают на искусство достаточное воздействие, и

нельзя приписывать его пороки праздности его покровителей.

Сделав скидку на эти соображения, которые, заметьте,

осложняют защиту общества, но не его критику, вы найдете

книгу Толстого исключительно интересной и содержательной.

Нельзя не согласиться с его утверждением: "Для людей думаю-

щих и искренних не может быть никакого сомнения в том, что

искусство высших классов и не может никогда сделаться искус-

ством всего народа"

. Однако те же оговорки должны быть

Толстой Л. Что такое искусство? Полное собр. соч. в 90 тт.,

т. 30.

с.

84.

164

сделаны и относительно искусства низших классов. Наконец,

надо учитывать, что между рядовым помещиком и его лесни-

чим в их отвращении к Девятой симфонии нет решительно ни-

какой разницы.

Главная цель Толстого состоит в определении искусства.

По его словам, "искусство есть деятельность человеческая,

состоящая в том, что один человек сознательно передает другим

испытываемые им чувства"

. Это простая истина: услышав ее,

всякий образованный художественно человек узнает голос

мастера. Толстой отчетливо понимает, что он далек от тради-

ционной формулы, которая, называя искусство создателем кра-

соты, восхищает дилетантов. Взгляд Толстого-христианина на

то, как следует обращаться с приверженцами той или иной ере-

си, ясно изложен в вышеупомянутых статьях о вере, завершаю-

щих его "Жестокие забавы". Он утверждает, что спорить с теми,

кто исповедует ложные взгляды, означает потратить впустую

усилия и погубить само изложение истины. Ибо это заставляет

говорить то, что не имеется в виду, изрекать парадоксы, утри-

ровать мысль, то есть, оставив в стороне главнейшую часть свое-

го учения, заниматься логическими фокусами на ниве тех за-

блуждений, которые ты не смог оставить без ответа.

К вящему удовольствию читателей книги "Что такое искус-

ство?", Толстой не формулирует в ней собственных заповедей.

С истинно бойцовским пылом он без всяких угрызений совести

бросает вызов всем, большим и малым, авторитетам, защищаю-

щим теорию красоты, и не оставляет их в покое, не уложив

замертво. В зрелище дерущегося квакера всегда есть нечто

особенно бодрящее; выступление Толстого в этом жанре забу-

дется не скоро. Наше поколение еще не видело столь мощного

литературного побоища, в котором зачинщик одержал бы такую

блистательную победу.

Поскольку ни один человек, каким бы неутомимым чита-

телем он ни был, не способен исчерпать всего, что хочет сказать

Европа по любому важному вопросу, то прославленный чем-

пион редко вступает в спор с тем противником, с которым нам

особенно хотелось бы его свести. В силу этого обстоятельства

мы не слышим от Толстого об Уильяме Моррисе, определившем

искусство как выражение удовольствия в труде. Это определе-

ние не вполне соответствует учению о красоте: как и толстовское,

оно утверждает, что искусство есть выражение чувства; однако

под него подпадает множество художественных произведений,

которые доказывают потребность их создателей в выражении,

но не в передаче своих чувств другим. Многие авторы не жалели

усилий, дабы в своих творениях показать себя самим себе, од-

Там же, с.65. После слова "сознательно" у Шоу пропуск: у Толсто-

го дальше "известными внешними знаками".

165

нако дальнейшая судьба этих творений свидетельствует, что их

действия были продиктованы желанием славы или денег, а не

потребностью эмоционального контакта с другими людьми.

Разумеется, легко сказать, что такие работы не являются под-

линными произведениями искусства; но если они способны вы-

звать чувство у других — подчас успешнее и острее, нежели

творения, отвечающие толстовскому определению, — то опреде-

ление это неприменимо на практике. Ибо на практике всегда

неприменимы определения, называющие черным все, что не яв-

ляется белым. Единственно надежный метод состоит в том, что-

бы выявить противоположные полюсы творческих побуждений,

решить, какой из них обозначит верхний, а какой — нижний ко-

нец шкалы, и найти каждому произведению правильное место на

этой шкале. В самой книге Толстого, являющейся, по его мер-

кам, произведением искусства, множество фрагментов, продик-

тованных явной жаждой дать выход собственной драчливости,

насмешке, симпатии или даже уму и, скорее всего, имевших бы

точно такой же вид, будь автор желчным пессимистом, не видя-

щим для своих собратьев пути к спасению.

Однако вполне понятно, что Толстой прав, игнорируя эти

очевидные замечания к точности и универсальности его построе-

ний. Искусство является социально значимым, то есть достой-

ным изучения, только тогда, когда оно обладает той способностью

эмоционального воздействия, которую Толстой делает кри-

терием подлинного искусства. Эту истину трудно вдолбить в

головы английской нации. Мы признаем важность обществен-

ного мнения, которое в стране, лишенной интеллектуаль-

ных навыков (например, нашей), целиком зависит от общест-

венного настроя. Однако, не желая понимать, какое огром-

ное значение приобретают в этом свете театр, концертный зал,

книжный магазин как теплицы, выращивающие эмоцию, мы иг-

норируем их как пустые средства развлечения и бредем дальше,

убежденные, что палата общин и банальности кучки наших уста-

ревших литературных авторитетов суть главные источники анг-

лийского чувства. Толстой понимает намного больше.

Вглядитесь в причины невежества масс (призывает он),

и вы увидите, что главная причина заключена отнюдь не в недо-

статке школ и библиотек, как мы привыкли думать, но в тех ре-

лигиозных и патриотических суевериях, которыми напичканы

люди и которые искусство непрестанно порождает всеми воз-

можными способами. Религиозные заблуждения поддерживают-

ся и создаются поэтичностью молитв, гимнов, живописи; пени-

ем, органами, музыкой, архитектурой и даже театральностью

церковных церемониалов. Патриотические заблуждения поддер-

живаются и создаются стихами и рассказами, поставляемыми

даже в школы, музыкой, песнями, триумфальными шествиями,

королевскими приемами, батальной живописью и памятниками.

166

Не будь этой безостановочной деятельности во всех видах искус-

ства, приводящей к вечному религиозно-патриотическому зара-

жению и отравлению народа, массы уже давно достигли бы под-

линной образованности.

Ценность толстовского трактата никак не умаляется тем,

что порицаемые в нем предрассудки многие сочтут, напротив,

признаками здорового энтузиазма и плодотворных убеждений.

Еще менее существенно, что об отдельных художниках он часто

судит как брюзга-ретроград, который не знает и не желает знать

многих произведений, не способных угодить ему самой своей

новизной. Суть состоит в том, что наши художественные инсти-

туты являются важнейшими социальными органами и что с прог-

рессом цивилизации (особенно при наличии демократической

системы и обязательного школьного образования) они неуклон-

но обретают большее значение, нежели институты политические

и религиозные, традиционно котирующиеся несравненно выше.

Мы слишком глупы, чтобы извлекать смысл из эпиграмм: ина-

че Флетчер из Солтена, предложивший, чтобы право диктовать

законы народу получал любой, кто сможет продиктовать и на-

родные песни, избавил бы Толстого от необходимости гово-

рить нам то же самое в двадцати главах. Так или иначе, не нам

теперь жаловаться на недостаток указаний. Получив выполнен-

ный м-ром Эштоном Эллисом перевод прозы Вагнера, который

должен стать на библиотечные полки рядом с трудами Рёскина,

и этот насыщенный и резкий томик Толстого, не оставляющий

никаких неясностей, мы должны будем винить лишь самих себя,

если в дальнейшем не уделим искусству больше внимания, чем

любому другому психологическому фактору, способному по-

влиять на судьбу нации.

1898

ЭДГАР АЛЛАН ПО

Было время, когда Америка, Земля Свободных и родина

Вашингтона, казалась идеальной отчизной для Эдгара Аллана По.

В наши дни в это невозможно поверить: всякий юноша, прочитав-

ший По, должен спросить с изумлением, какой черт занес его на

эту галеру. Дело в том, что Америка предстала в своем истин-

ном свете, а По — еще нет. Как мог жить там этот утонченнейший

из художников, этот истый литературный аристократ? Увы!

Он там не жил: он там умер, и его поспешили назвать пьяницей и

неудачником, хотя до сих пор неизвестно, выпил ли он за всю

свою жизнь столько же, сколько современный преуспевающий

американец выпивает за полгода, не вызывая никаких нарека-

ний.

Если бы Судный день был приурочен к столетию со дня

рождения По, среди мертвых нашлось бы всего два человека,

родившихся после провозглашения Декларации независимости,

чье ходатайство о помиловании могло бы спасти всю нацию от

неминуемого проклятия, при этом крайне сомнительно, согла-

сились бы они сами просить высший суд о смягчении приговора.

Эти двое, конечно, Пои Уитмен, между которыми существует при-

мечательная разница: в то, что Уитмен — американец, пока еще

можно поверить, тогда как По его соотечественники, при всем

своем недостатке великих людей, не допускают в национальный

Пантеон — то ли ощущая, сколь тщетно предъявлять свои пра-

ва на столь чужеродную личность, то ли просто следуя доктри-

не Монро. Спрашивается, что сталось с Америкой времен По —

она ушла в прошлое или вообще не существовала?

Возможно, и не существовала. То была иллюзия, наподобие

респектабельной викторианской Англии с вигами во главе, соз-

данной Маколеем. Карл Маркс содрал лакировку с этой гроб-

ницы; и с тех пор мы пытаемся противостоять осознанию со-

циального зла, превратившего в сущий ад каждую страну с про-

цветающим капиталистическим производством. Так что амери-

168

канцы могут не бояться, что в этот предполагаемый Судный день

погибнет только их страна. Америка отправится на вечные муки

в достойной европейской компании, исполненная счастья,

гордости и презрения к спасенным. Ей и в голову не придет со-

слаться на дурное влияние матери, от которой она унаследовала

свои тягчайшие пороки. Если американец приобрел скандальную

репутацию анархиста и грабителя, лжеца и хвастуна, идолопо-

клонника и сластолюбца номер один, то только потому, что он

сбросил католические и феодальные покровы, которые все еще

придают Европе благопристойный вид, и грешит откровенно,

нагло и сознательно, в отличие от нас, совершающих то же самое

тайно, лицемерно и бестолково. Следуя европейскому стилю,

американский анархист превращается в джентльмена, уверяю-

щего, что общество нельзя сделать нравственным актом парла-

мента (в то время как только парламентские акты способны

принудить к нравственности массы, даже когда они мечтают о

ней); американский грабитель вручает свой револьвер и нож

полицейскому или солдату, которые выполнят его функции;

американский лжец и хвастун усваивает язык газеты, кафедры

и трибуны; американский идолопоклонник пишет авторизован-

ные биографии миллионеров, а сластолюбец обеспечивает своей

порнографии покровительство всех Муз.

Так или иначе, у По нет дома. Америка не имеет ему подоб-

ных — во всяком случае, заметных с этой стороны Атлантики.

На таком расстоянии отчетливо видны Уистлер и Марк Твен.

Уистлер во многих отношениях был типичным американцем —

настолько типичным, что только другой американец мог

описать его приключения и превознести их без всякой меры.

Марк Твен, напоминая Диккенса сочетанием общественного

пафоса и неотразимой литературной силы с врожденной не-

способностью хвастаться и лгать и врожденной ненавистью

к грязи и жестокости, остается американцем из-за местного ко-

лорита своих рассказов. Есть и более глубокое отличие. И Марк

Твен, и Уистлер такие же обыватели, как Диккенс и Теккерей.

Диккенс, этот величайший из викторианцев, ужасает тем, что в

его романах смысл человеческой жизни сводится к еде, питью

и видимости семейного счастья. Высокие духовные идеалы для

него так же не существуют, как великие прелюды и токкаты

Баха, симфонии Бетховена, картины Джотто и Мантеньи, Велас-

кеса и Рембрандта. Вместо того чтобы унаследовать всем столе-

тиям, он завладел сравнительно небольшим и заржавленным ли-

тературным состоянием, завещанным Смоллеттом и Филдингом.

Он был недоволен Гамлетом Фехтера и позволял себе коммен-

тировать образ миссис Макстинджер с помощью макбетовского

монолога, доказав тем самым, как мало значил для него Шекс-

пир. Теккерей еще хуже: те представления о живописи, которые

он почерпнул в школе Хизерли, дальше от истины, чем неве-

169