Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

дел, не разрешать им ни под каким видом заниматься воспита-

нием детей, в особенности своих собственных, и если не истреб-

лять их, то, во всяком случае, способствовать их скорейшему

вымиранию. Ленин разделял мои взгляды и пытался воплотить

их в жизнь. Ведь смог же Наполеон найти себе толковых генера-

лов, ставших впоследствии его знаменитыми маршалами, на ко-

нюшнях и в конторах стряпчих и пренебречь своими бывшими

соратниками из аристократических семей. А почему же Ленин

не сделал то же самое? А потому, что Троцкий со своей армией

нового типа, как в свое время Кромвель, не мог обойтись без

тридцати тысяч офицеров. Новым государственным промышлен-

ным предприятиям нужны были тысячи руководителей, ведь при

коммунизме, как и до него, на 95% работающих приходится 5%

руководителей. Если исчерпаны ресурсы пролетариата, необхо-

димо использовать ресурсы буржуазии. Лозунг о том, чтобы не

принимать на работу "буржуазный элемент", снят не был, как

не было прекращено преследование интеллигенции — просто бы-

ла введена новая классификация.

Притеснение интеллигенции, представителям которой выда-

вали уменьшенный паек и разрешали получать только среднее

образование, вызывало у меня серьезные опасения. Чем, соб-

ственно говоря, писатели, художники, ученые, вообще люди

умственного труда так провинились перед обществом, что их

презирают и ущемляют? Но когда писатели, встретившись со

мной в Москве, не только не стали выпрашивать у меня кусок

мыла или пару стоптанных туфель, но выглядели гораздо бла-

гополучнее и жизнерадостнее своих лондонских коллег, я при-

шел в полное замешательство.

— Разве писатели — это не интеллигенция? — воскликнул я.

— Конечно, нет, — с обидой ответили они.

— Что ж, — сказал я, — мне-то это давно известно, но я не

думал, что это известно русскому правительству. Помилуйте,

раз вы не интеллигенты, кто же вы такие?!

— Мы — интеллектуальный пролетариат, — последовал от-

вет.

Предел их мечтаний, насколько я себе уяснил, — пятьсот

фунтов в год и отдельная двухкомнатная квартира, да и в бу-

дущем рассчитывать на большее им не приходится. Нашим писа-

телям с их амбициями, форсайтовскими замашками, с запроса-

ми их жен и дочерей это покажется ужасной нищетой.

Впечатлений столько, что на ум приходят самые разроз-

ненные эпизоды. Помню, как меня повезли на московский

электрозавод. Там мне представили молодого рабочего, ходя-

чую добродетель, если судить по выражению лица. Это был пере-

довик производства, на спецовке у него красовался орден.

В выполнении пятилетнего плана он продвинулся гораздо

дальше остальных.

140

— Молодой человек, — сказал я ему, — если бы вы жили в

Англии и работали вдвое быстрее других, вам пришлось бы ту-

го. Вас бы прозвали "слоггером"

(так по крайней мере называ-

ли в свое время, как сейчас — не знаю) и в каком-нибудь тем-

ном переулке сбросили кирпич на голову. Если и дальше будете

продолжать в том же духе, оставайтесь лучше в России.

Действительно, такие, как этот парень, здесь очень попу-

лярны. С них берут пример.

Мне довелось увидеть самые жуткие последствия войны:

толпы брошенных или осиротевших малолетних хулиганов,

больных, одиноких, которые морозными ночами прятались в

баках из-под мусора, кочевали в поисках тепла, по-братски

делились своим жалким добром с честными и с трусливыми, с

теми, кто по молодости лет не хотел или не смел воровать, но

зато выискивал добычу для более сильных и отважных. Наши

форсайты мне никогда не поверят, но у этих подростков приня-

то поровну делить добычу между старшими и младшими, сме-

лыми и трусливыми, сильными и слабыми. Таких детей в России

(и не только в России) были после войны миллионы...

Во время поездки по стране я видел детей из семей едино-

личников, не вступивших в колхозы. Эти маленькие сорванцы

неумыты и плохо одеты, но живут они со своими родителями

примерно так же, как английские фермеры. Ничего общего не

имели с ними колхозные дети с тошнотворно благообразной

внешностью. Этим чистеньким, культурным, аккуратно одетым

(если это можно назвать одеждой) маленьким марксистам хо-

телось сказать что-нибудь обидное. Когда же встала хорошень-

кая, похожая на куколку малютка и запела песню о том, как она

счастлива и как хорошо работать в коммуне, мне пришлось

ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон и что я нахо-

жусь в России, а не в Кентербери и эта девочка — пламенная ма-

ленькая большевичка, а не младшая дочка настоятеля. Утешаю се-

бя лишь тем, что дети вели себя напоказ, как ведут с почетными

гостями, но стоило нам повернуться к ним спиной, и они, наде-

юсь, тут же начали, как выражались еще наши няни, "беситься",

то есть вести себя совершенно естественно.

Однажды я вошел в большое здание, где, как оказалось,

располагался суд. Были там и другие учреждения. После долгих

поисков я нашел комнату, битком набитую людьми, сидевшими

на длинных скамейках. Деловая, вполне толковая на вид жен-

щина за столом на возвышении о чем-то беседовала с несколь-

кими мужчинами в первом ряду. Я спросил, кто эта женщина,

и мне ответили, что это судья. Тогда я спросил, что делают

здесь мужчина, сидящий слева от нее, и женщина, сидящая спра-

Slogger (англ.) — букв.: трудяга; рабочий, который зарабатывает

слишком много, "отнимает" хлеб у остальных.

141

ва, и мне объяснили, что это представители общественности,

которые следят за тем, чтобы суд проходил честно. Поли-

цейских видно не было. Если я правильно понял, истец хотел

получить отдельную комнату, а право имел только на

кровать. Я так и не узнал, как решилась его судьба, ибо,

когда судья, предоставив представителям общественности

обсуждать свое решение, покинула помещение, покинул его

и я.

В соседней комнате проходило другое судебное заседание.

Судья (тоже женщина) удалилась, и, хотя, как выяснилось,

дело здесь было серьезнее — повторно судили женщину за под-

польный аборт, — полиции тоже не было, а обвиняемая сидела

вместе со всеми. Но больше всего меня удивило обвинение как

таковое, ведь в Англии, где аборт считается очень серьезным

преступлением, порочная терпимость к нему русских давно уже

вызывает благородное негодование. Мы полагаем, что наши за-

коны и порядки священны и универсальны, и не подозреваем,

что к абортам терпимо относятся отнюдь не только в России и

что английские и американские хирурги, не очень-то вникая в

суть дела, зарабатывают на абортах немало денег. Мне рассказа-

ли, что, если сроки беременности не превышают двух месяцев и

женщина объяснит причину аборта, она по советским зако-

нам имеет право лечь на операцию, а врач — ее оперировать. В

данном случае женщину судили потому, что она сделала аборт

частным путем, без соблюдения необходимых формальнос-

тей.

Вскоре судья в сопровождении представителей обществен-

ности вернулась и объявила, что подсудимая приговаривается

к тюремному заключению сроком на один год — приговор

довольно мягкий. А сейчас, решил я, преступницу схватят и

поволокут в тюрьму отбывать наказание. Ничуть не бывало!

Женщина, сидевшая у самой стены, в гневе и в слезах вскочила

со своего места и (насколько я мог понять, ибо знал всего

несколько русских слов), призвав в свидетели небеса, что

на земле нет справедливости, что судья — исчадие ада и что

она знать ее не желает, с возмущением выбежала из ком-

наты.

— Разве ее не отвезут в тюрьму? — с изумлением спросил я.

— Нет, что вы, она возвращается на работу.

По всей видимости, она отбывала наказание у себя на фабри-

ке, работала, как все, и только по вечерам ее не отпускали в

оперу и запирали на ключ.

Нет, положительно в России все совсем не так, как в Анг-

лии и в Америке!

142

X. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

1. ВОЙНА

В молодости мир казался мне неизменным, а год — целой

вечностью. Я ложился спать при свете сальной свечки, с ко-

торой снимался нагар специальными щипцами, а читал по ве-

черам, сидя у керосиновой лампы. Зубной врач тыкал мне в рот

обыкновенной иголкой, а теперь я дожил до того, что мне

лечат зубы (те, что остались) электричеством, волосы стригут

электричеством, комнаты не только освещаются, но и под-

метаются электричеством — достаточно только повернуть в стене

выключатель. Впервые война постучалась в мою дверь, когда

мне было пятьдесят восемь лет. Когда же первая война, которая

должна была раз и навсегда покончить со всеми войнами, закон-

чилась нашей блестящей победой, началась вторая война, самая

страшная из всех. Итак, я пережил две мировые войны, но не

было ни одного дня, чтобы я вовремя не пообедал или не

ночевал в своей постели, хотя обе войны подступали настолько

близко, что колотили мне в окна, ломились в двери, разбили

старинные часы и на протяжении девяти лет держали меня в

постоянном страхе, что следующий удар придется в цель и ра-

зорвет меня и моих домочадцев на мелкие кусочки.

Впрочем, не стану притворяться, что это особенно меня бес-

покоило: люди строят дома и живут на склонах Этны и Везу-

вия или у подножия Стромболи так же безмятежно, как на Прим-

роз-Хилл. Я был слишком стар, и призвать в армию меня не мо-

гли, а математическая вероятность моей встречи с бомбой сво-

дилась к нулю, ведь даже во время самых сильных бомбардиро-

вок ежедневно гибло не больше десяти-пятнадцати жителей на-

шего острова. А десять человек на сорок пять миллионов — это

не так уж много, даже если учесть, что в принципе каждый из нас

может оказаться в числе этих десяти. Риск попасть под автобус,

которому жители городов подвергаются ежедневно, гораздо

больше.

Из-за относительной безопасности неядерные бомбардиров-

ки оказались негодным средством для устрашения нации, а пра-

вительство в свою очередь позаботилось о том, чтобы сведения

о потерях и разрушениях не распространялись по всей стране.

Как-то поздним вечером, в самом начале войны, находясь в три-

дцати милях от Лондона, я видел, как над столицей три часа по-

лыхал пожар, а наутро прочел в газетах, что бомба упала на по-

доконник какого-то офиса и была потушена, не успев взор-

ваться. Вернувшись через несколько дней в Лондон, я обнаружил,

что половина старого города разрушена и сохранились лишь со-

бор святого Павла и несколько церквей. Послушать радио, так

все наши потери сводились "к нескольким разрушенным зданиям

143

и незначительным человеческим жертвам в Южной Англии", а на

самом деле сильному разрушению подверглись многие крупные

города и порты страны. Угрожающие новости упоминались лишь

на секретных заседаниях парламента и иод страхом сурового на-

казания содержались в тайне до самой победы. В 1941 году, пос-

ле паники под Дюнкерком, наше положение, по словам премьер-

министра, выступавшего на секретном заседании палаты общин,

было настолько отчаянным, что, если бы этим воспользовался

противник, мы потерпели бы сокрушительное поражение:

теперь же принято петь дифирамбы стойкости и героизму, ко-

торые в тяжелую годину проявил наш народ. А ведь народ поня-

тия не имел, что ему угрожает. Если бы нам во всеуслышание

объявили о нашем бедственном положении, немцы, узнав,

как нам плохо, не стали бы пересматривать свои планы, а по-

спешили бы высадиться на английской земле. Не отдавая себе

отчет в нависшей над нами смертельной опасности, мы упивались

триумфом наших Военно-воздушных сил в "Битве за Англию"

и победоносными действиями нашего доблестного флота у бере-

гов Южной Америки, где трем военным английским кораблям

удалось загнать один немецкий в залив Ла-Плата. Не желая

сдаваться в плен и понимая, что положение безвыходное, немец-

кий капитан вывел свое судно в открытое море, затопил его, а

сам покончил жизнь самоубийством. Английские газеты

несколько недель подряд трубили об этой победе, более круп-

ной, чем при Саламине, Лепанто и Трафальгаре, вместе взятых.

Мы нисколько не расстроились, когда после бегства из Тоб-

рука наши войска были отброшены к границе Египта, ведь это

печальное известие нам преподнесли как забавное недоразуме-

ние, зато смехотворные трофеи английских солдат береговой

охраны, захвативших грузовики и мотоциклы противника, вы-

давались за громкую победу. После крупных сражений потери

немцев давались в точных цифрах, а потери союзников не при-

водились вообще. Создавалось впечатление, что союзники убили

и взяли в плен десятки тысяч солдат и офицеров противника, а

сами понесли настолько незначительные потери, что о них и го-

ворить не стоит. Таким образом, объективную информацию о

военных действиях можно было получить, лишь слушая немец-

кие сводки, которые, естественно, строились по тому же прин-

ципу, что и английские. Через несколько месяцев правда все

равно просачивалась на поверхность, однако вызывала лишь

очередной разгул хвастовства по поводу нашей беззаветной стой-

кости перед лицом смертельной опасности.

Все это было в порядке вещей. Говорить правду было опас-

но даже о погоде. Приходилось снимать и прятать дорожные

знаки, чтобы захватчик, чего доброго, ими не воспользовался.

Преступлением считалось написать письмо с обратным адресом

или разбросать по земле крошки для птиц. Зато героизмом —

144

сбросить бомбу весом в десять тысяч фунтов на дома, где живут

женщины и дети, или на пассажирский поезд. Наши бомбарди-

ровки европейских городов, причем не только в Германии, но и

в странах, которые мы якобы "освобождали", становились та-

кими истребительными, что в конце концов двум нашим луч-

шим дикторам было приказано объявить, что массированные

бомбардировки объясняются желанием ускорить конец войны

и спасти жизнь тысячам английских солдат.

А между тем никто не хотел замечать, что война как яв-

ление себя изживает, становится абсурдом. Ресурсы одичания,

однако, исчерпаны еще не были. Восхищаясь нашими самолета-

ми, бомбившими Кёльн и Гамбург, мы в то же время очень

боялись, как бы на Лондон не обрушились управляемые реак-

тивные снаряды, которые уничтожали не дома и улицы, а целые

городские районы. А когда мы и наши союзники "освободили"

оккупированную немцами территорию (между делом сровняв

большинство городов с землей), то обнаружили, что производ-

ство этих страшных снарядов планировалось в таком масштабе,

что, не захвати мы их вовремя, нам бы не поздоровилось.

Но последний ход оставался за нами, мы держали про запас

козырь такой дьявольской силы, что, когда мы его разыграли,

война, еще продолжавшаяся в Японии, тут же прекратилась.

Этим козырем было англо-американское изобретение, которому

ничего не стоит превратить весь земной шар в огненный смерч.

Хотя наша победа и не была триумфом христианства, она была

триумфом науки. Американские и английские ученые, полу-

чив финансовую carte blanche

, занялись увлекательными и

отчаянными поисками средств овладения теми таинственными

силами, что делают металл металлом, минерал минералом, а

гения гением. Думаю, недалек тот день, когда можно будет,

купив в ближайшем магазине несколько атомов металла и соли,

сконструировать мозг Шекспира, не говоря уж о моем соб-

ственном...

2. СТАРОСТЬ. ИТОГИ И НАПУТСТВИЯ

Сейчас я нахожусь в положении Макбета в последнем акте:

... Я пресыщен жутью.

С ужасным мой жестокий разум свыкся

И глух к нему

Свободу (франц).

Перевод М. Лозинского. (Цит. по: Шeкспир Вильям. Избранные

произведения, М.—Л., 1950.)

10—01033

145

Эти строки я пишу за несколько недель до того, как мне

исполнится девяносто три года. В таком возрасте я должен

извиняться, когда сочиняю очередную пьесу или пускаюсь в

философские рассуждения. Я с трудом передвигаюсь по своему

саду, и странно было бы ожидать, что человек, не владеющий

собственными ногами, владеет искусством Шекспира. А столь-

ко говорить о себе, как я, — разве это не признак старческого

слабоумия? Разве уже одно это не означает, что время мое про-

шло и я больше ни на что не способен?

Что ж, допустим, и тем не менее я не умею держать язык

за зубами, а ручку — во внутреннем кармане пиджака. Пока я

жив, я должен писать. Если бы я перестал писать, то умер бы от

безделья.

Когда я беру в руки перо или сажусь к пишущей машинке,

то становлюсь таким же медиумом, как мистер Сладж Браунин-

га или Данглас Хьюм, либо как Иов или Иоанн на острове Пат-

мос. Когда я собираюсь писать пьесу, в голове у меня нет ни

строчки, я ничего не планирую заранее — пьеса пишется сама. Я

могу подолгу обдумывать каждое предложение, пока оно точно

не передаст то, что мне пришло в голову, но откуда, каким об-

разом и почему у меня в голове возникает та или иная идея:

почему, несмотря на девять лет сплошных неудач, я продолжал

настойчиво писать, а не стал биржевым маклером, букмекером

или коробейником, — я не знаю. Это произошло потому, что у

меня был талант, скажете вы. Верно, но ведь и талант — вещь

необъяснимая. Что еще мог бы сказать об этом мистер Сладж?

Или Ян Гус, который пошел на костер, повторяя: "Не знаю".

В детстве я видел настоящего медиума, с невероятной бы-

стротой исписывающего листы чистой бумаги, которую мы клали

перед ним на стол. Оттого, что впоследствии его уличили в

подлоге, его действия, а также выбор профессии не стали менее

непостижимыми. Когда я был уже немолодым человеком, моя

мать забавлялась планшеткой для спиритических сеансов, кото-

рая под ее рукой заполнялась так называемыми спиритическими

письменами. Разумеется, в этих письменах вымысла ничуть не

меньше, чем в исторических романах Вальтера Скотта. Но почему

она решила заняться этим бессмысленным делом? Почему как

драматург я делал, по существу, то же самое? Не знаю. Мы оба

получали несомненное удовольствие, иначе бы этого не делали.

Это удовольствие, удовлетворение, этот аппетит пока что усту-

пает по силе сексуальному оргазму или экстазу святого, хотя в

будущем, с эволюцией мозговой деятельности, может значитель-

но опередить их. И все же, когда пишешь, временами ощущаешь

невыразимое счастье...

Силы мои тают, но ведь это даже лучше для тех, кто счи-

тал меня несносным, когда я был еще полон энергии. Я надеюсь,

что в скором времени более молодые умы создадут сотни более

146

ярких и значительных иносказаний, которые превзойдут мои

притчи настолько же, насколько картины религиозного содержа-

ния XV века превзошли первые иконы ранних христиан. Шекс-

пир при всей своей тонкости и проницательности никогда не по-

нимал, что любой человек, если только он неглуп, может, как

герой Беньяна, обернуться перед смертью на тяжкий прожитый

путь и сказать: "И все же я не раскаиваюсь" — или с размахом

миллионера завещать "мою шпагу тому, кто последует за мной,

а мою отвагу и искусство тому, кто опередит меня". Истинная

радость — это сознание того, что ты пригодился в служении ве-

ликой цели, что, когда тебя выбрасывают на свалку, ты уже ни

к чему не пригоден и что ты — сама Природа, а не капризный,

жалкий себялюбец, который только и говорит о своих болез-

нях и обидах и жалуется, что мир не создан для его счастья. И

наоборот, главная трагедия в жизни — сознание того, что тебя

использовали в чуждых тебе интересах, в низких целях. А все

остальное — это в худшем случае неудачи, преследующие всяко-

го смертного; только это — истинное несчастье, рабство, сущий

ад; и только в бунте против этого рабства может обрести силу

бедный художник, которого наши своекорыстные толстосумы

охотно используют в качестве клоуна, шута, ремесленника, воз-

будителя чувств.

Из меня делают кумира. Почти ежедневно я получаю пись-

ма от преданных последователей, которые считают, что мой до-

ход неограничен, знания и мудрость бесконечны, имя — гаран-

тия успеха в любом деле, что я молод, как Иисус перед смертью,

и что мне подчиняется вся пресса, в особенности "Таймс", вла-

дельцем которой я, дескать, являюсь.

Если это не идолопоклонство, то что же это? То, что я не

сверхъестественное существо, а всего лишь престарелый журна-

лист и драматург, моих идолопоклонников нисколько не сму-

щает. А простой читатель, зная, что автору можно верить, раз о

нем хорошо отзывается солидная газета, чтит меня как пророка.

Рассказывают, что в семидесятые годы прошлого века одна ста-

рая женщина, ревностная методистка, приехала из Колчестера в

Лондон, в район Сити-роуд, где, приняв Дворец науки за молель-

ный дом, в течение многих лет просидела у ног Чарлза Брэдло.

Ее так заворожило его красноречие, что она ни разу не усом-

нилась в его ортодоксальности и при этом ни на йоту не поступи-

лась своими религиозными убеждениями. Боюсь, как бы такие

же истории не попали и в мой мартиролог.

Но я отвлекся, как бывает с затаившим обиду человеком.

Ведь в конечном счете для определения художественного досто¬

инства книги важно не то, какие убеждения высказывает в ней

автор, а то, есть ли вообще у него убеждения. Поэтому вполне

можно понять старую даму из Колчестера, которая грела свою

бесхитростную душу в сиянии истинной веры и неверия Брэдло.

147

Меня ничуть не смущает то, что мои проповеди и пророчест-

ва, как проповеди и пророчества многих мудрецов, говоривших

то же самое до меня, не привели ни к каким переменам; с тех

пор как я стал вслух и на бумаге высказывать свои взгляды,

мир стал не лучше, а гораздо хуже. Англия Пекснифов и Подс-

нэпов не стала Англией Рёскинов и Бернардов Шоу.

Мой довольно солидный просветительский опыт подсказы-

вает, что беда среднего человека вовсе не в отсутствии полити-

ческого мышления. Его беда — неосведомленность, тот вакуум,

что заполняется всяким романтическим хламом и нелепыми

предрассудками. Мне приходится просвещать людей, называю-

щих себя консерваторами, социалистами, коммунистами, про-

тестантами, католиками, фашистами, фабианцами, квакерами,

ритуалистами. Все они нацепили ярлыки, которым ни один из

них не может дать определения, и придерживаются убеждений,

которыми ни один из них не руководствуется и от которых мно-

гие, сняв ярлык, с негодованием открещиваются. Они входят в

клубы, объединяются в политические партии и несут околесицу.

Утописты, они начитались пророков и мудрецов от Моисея до

Маркса, от Платона до Рёскина и Инга, но спросите их, как сле-

дует понимать такой-то параграф такого-то закона или каковы

полномочия Совета графства, и ваш вопрос приведет их в полное

замешательство. Они более опасны, чем простаки и неучи, ибо на

основании своего довольно сомнительного образования они во-

зомнили себя политически мыслящими людьми и пользуются

репутацией мудрых политиков.

Для того чтобы излечиться от политического невежества,

вовсе не обязательно развивать умственные способности; есть

гораздо более эффективное средство — факты. Взять, к приме-

ру, меня. На старости лет я считаюсь мудрецом, а между тем

мои познания о мире весьма отрывочны и приблизительны. Вот

с этого мне и надо было бы начинать, теперь-то учиться уже

поздно. Когда на меня не сходит вдохновение и я не сочиняю

пьес, то пишу политические брошюры, в которых ни слова не

говорю о принципах социализма и любого другого "изма" (я

уже давно избавился от этого греха), а пытаюсь раскрыть чита-

телям глаза на окружающие их политические события. Переде-

лать читателей я, естественно, не могу, но расширить их круго-

зор мне вполне по силам. Знания, когда их мало, — вещь опас-

ная, но мы вынуждены пойти на этот риск, ибо всё не могут

вместить даже самые вместительные головы, а человек, кото-

рый знает, что земля круглая и ей больше шести тысяч лет, ме-

нее опасен, чем другой человек таких же способностей, который

воображает, будто земля — это как бы первый этаж дома, на вто-

ром этаже которого — рай, а в подвале — ад.

Сейчас я знаю, что я смертен, в чем, в бытность свою крити-

ком "Сэтердей ревью", я, по правде говоря, сомневался. В моем

148

завещании говорится о том, как меня хоронить. Вместо траур-

ного кортежа за моим катафалком помчатся быки, овцы,

свиньи, стаи домашней птицы, а также маленький аквариум на

колесах с золотыми рыбками. Вся эта живность наденет траур-

ные повязки в честь человека, который погиб, но не стал есть

таких же, как и он сам, живых существ. За исключением Ноева

ковчега, это будет самое невероятное зрелище в своем роде.