Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

жество Диккенса, в сфере музыки он так же ничего не смыслит;

и хотя, загоревшись желанием повеселить читателя всласть,

Теккерей, в отличие от Диккенса, не начинает живописать

обжорство и попойки, превращающие Рождество в наш ежегод-

ный национальный позор, это скорее потому, что ему чуждо такое

желание, а отнюдь не из-за более высоких понятий об удовольст-

вии. По правде говоря, и Диккенс, и Теккерей были бы вообще

непереносимы, если бы жизнь как таковая не была самоцелью

и средством для совершенствования самой себя: из-за этого нас

способен увлечь всякий, кто живо изображает реальность, пус-

кай самую примитивную. Марк Твен прожил достаточно долго,

чтобы в философском отношении превзойти и Диккенса, и Тек-

керея: когда, например, он обессмертил генерала Фанстона, сняв

с него скальп, он сделал это научно, точно зная, к чему стремит-

ся, добираясь до самых основ естественной истории человече-

ских характеров. Кроме того, он взял у Миссисипи нечто, чего

Диккенс не смог взять у Чатема и Пентонвилля. Однако он на-

писал "Янки при дворе короля Артура", уподобившись тем

самым Диккенсу с его "Историей Англии для детей". Не

испытывая к католическому рыцарскому идеалу ничего, кроме

презрения, он противопоставил этот идеал не действительности,

как Сервантес, а предрассудкам такого обывателя, по срав-

нению с которым Санчо Панса — Великолепный Криктон, Абеляр

и даже Платон. "Лоэнгрина" он назвал кошачьим концертом,

похвалив, однако, свадебный хор; из этого явствует, что Марк,

подобно Диккенсу, не получил надлежащего образования, ибо

Вагнер безусловно пришелся бы ему по вкусу, если бы его на-

учили понимать и применять музыку так, как м-ра Рокфеллера

научили понимать и применять деньги. Америка так же не приви-

ла ему языка высоких идеалов, как Англия — Диккенсу и Текке-

рею. Нельзя заподозрить, будто у Диккенса или Марка Твена

совсем не было тех качеств и побуждений, которые дают жизнь

гротескным чучелам, именуемым Церковью, Государством, Ры-

царством, Классицизмом, Искусством, Дворянством и Священ-

ной Римской Империей; и нельзя обвинять их в том, что они виде-

ли, как большинство этих чучел разваливается, превращаясь в не-

выносимые обузы; но все же достаточно сравнить их с Карлейлем

и Рёскином или Еврипидом и Аристофаном, чтобы увидеть, что

из-за незнания языка искусства и основ философии их гораздо

сильнее волновали смешные и трогательные приключения от-

дельной личности, чем комедия и трагедия всего человечества.

Уистлер тоже был обывателем. За пределами одного угол-

ка искусства, где он был виртуозом и пропагандистом, он дей-

ствовал как Хулитель. Какой бы ценностью ни обладало его

учение, какое бы восхищение ни вызывали его творения, он не

мог адаптироваться ни в одном обществе. Он даже не сумел убе-

дить британских присяжных, что богатый критик, "отнявший

170

у него работу", должен заплатить ему крупную компенсацию:

для Англии это, безусловно, апогей социального поражения.

Эдгар Аллан По не был обывателем ни в малейшей степени.

Всю жизнь он писал так, словно его родной Бостон был Афина-

ми, Шарлотсвиллский университет — платоновской Академией и

его домик — вершиной Фьезоланских холмов. Он был лучшим

критиком своего времени, оценивавшим лучшие творения

Европы с первого взгляда, пока его европейские собратья ждали,

чтобы кто-нибудь помог им высказаться. Его поэзия столь изыс-

канно благородна, что потомки откажутся поверить в ее принад-

лежность к той же цивилизации, которая прославила лилии мис-

сис Джулии Уорд Хау и добросовестные вирши Уитьера. Тенни-

сон, который может представить какой-то интерес только как

виртуозный стихотворец, не создал ни одного шедевра, способ-

ного выдержать сравнение с неудачами По. У По неизменно и

неизбежно получалось нечто магическое, тогда как у величай-

ших его современников — просто прекрасное. Знаменитые

произведения Теннисона — "Майская королева" и "Суд над

шестьюстами" — невозможно читать многократно: наступает

момент, когда от них начинает тошнить. "Ворон", "Колокола"

и "Аннабель Ли" при тысячном прочтении столь же пленитель-

ны, как и в первый раз.

Превосходство По в этой области стоило ему репутации.

Это происходит всякий раз, когда тот или иной художник

достигает совершенства, ставящего его hors concours

. Лучший

живописец Англии — Хогарт, удивительный рисовальщик, утон-

ченный и поэтичный колорист. Однако для критиков он не су-

ществует. Они словоохотливо рассуждают о Ромни, этом Гибсо-

не своего времени, свободно — о Рейнолдсе, неуверенно — о

великом Гейнсборо и вообще не упоминают Роулендсона и Хо-

гарта: они не видят неувядающей прелести Роулендсона, изна-

чально считая безобразными все карикатуры его периода, и ин-

стинктивно избегают Хогарта, не зная, как к нему подступиться.

По этой же причине и мы перестали упоминать имя По, и амери-

канцы забыли о нем, высекая в Пантеоне имена своих великих

соотечественников. Однако именно это имя должно быть там

первым, и только его станет искать подлинный знаток.

Виртуозный поэт, По всегда предстает истинным поэтом и

никогда — только виртуозом. Своим самым значительным со-

зданием он считал "Эврику", эту формулу своей философии.

За его стихотворениями — так же как за героями его новелл —

стоит вселенная. Этой первозданностью обладают даже персона-

жи шутливых историй, которые, неодобрительно покачивая го-

ловой, мы вообще считаем ошибкой. Сам Тоби Накойчерт, от

чьего имени воротит нос всякий культурный критик, более

Вне конкурса (франц.).

171

значителен, а конец его более трагичен, чем серьезнейшие изо-

бретения большинства новеллистов. Близорукий джентльмен,

женившийся на своей бабушке, — отнюдь не банальный персо-

наж банального анекдота: бабушка наделена элегантностью и

свежим умом Нинон де Ланкло, а внук — повадками маркиза.

По отправил этот рассказ Хорну (чьего "Ориона" он подверг об-

разцовому анализу) с просьбой устроить его в какой-нибудь

английский журнал. Английский журнал выразил сожаление, что

прискорбная аморальность новеллы навсегда исключает возмож-

ность ее публикации в Англии!

В рассказах, посвященных загадкам и фантазиям, По уста-

новил мировой рекорд в английском языке — быть может, во

всех языках. Новелла о Леди Лигейе — не просто одно из лите-

ратурных чудес: ей нет подобных и нет равных. О ней невоз-

можно что-либо сказать: всем прочим писателям остается снять

шляпы и пропустить м-ра По вперед. Любопытно сравнить

сочинения По и Уильяма Морриса. И те и другие — не прос-

то рассказы, но законченные произведения искусства, наподо-

бие молитвенных ковриков; и те и другие, пользуясь термином

По, фантастические рассказы. С точки зрения стиля это шедевры:

так называемый маколеевский стиль по сравнению с ними не

более чем метод. Однако отличий между ними больше, чем на

первый взгляд вообще может быть между однотипными худо-

жественными произведениями. Моррис категорически отвер-

гал мистику. "Все истории с привидениями, — говаривал он, —

имеют одно и то же происхождение: вранье". В "Сигурде" —

непревзойденной в Англии эпической поэме — есть очарование

тайны, ибо там есть какое угодно очарование: но его новеллы

безоблачны от начала до конца, тогда как в истории По не про-

никает луч солнца.

Но и у По были свои рамки, созданные его отчужденностью

от людей обыкновенных. Гротесковые существа, негры, сумас-

шедшие с белой горячкой, наконец, обезьяны занимают на его

подмостках места заурядных крестьян и придворных, граждан

и солдат. В его домах живут привидения, его леса — заколдо-

ваны, и все это кажется столь реальным, что затмевает саму

реальность. Царство его не от мира сего.

Наконец, По велик потому, что не пользуется дешевыми

приманками — сексом, патриотизмом, драками, сантиментами,

снобизмом, обжорством и прочим пошлым профессиональным

набором. Это и поднимает его на недосягаемую высоту. Кос-

нувшись в "Аннабель Ли" одной опошленной темы — пронзитель-

ной темы детской смерти, — он сразу облагородил ее. Даже в

детективные рассказы, сочиненные для собственного удовольст-

вия, По вдохнул такую чистую атмосферу, что в результате они

способны научить большему, чем сотни гимнов, старых и новых.

Его поэзия порой пугает и озадачивает читателя, изнемогая от

172

собственной красоты; однако эта красота не имеет никакого от-

ношения к плотской. Ему никогда не хочется сказать то, что,

преодолевая неловкость, приходится говорить многим сов-

ременным авторам: "Но, друг мой, эти вещи мужчины и жен-

щины должны испытывать, а не описывать. Литература — не

замочная скважина, в которую люди с неудовлетворенными же-

ланиями могут подсмотреть пиршества плоти". В руках По ли-

тература никогда не служила этим целям. Лишь в изысканных

созданиях искусства жизнь может дать человеку то, что дает По;

интуиция заставляла его помнить об этом разграничении, но он

ничем не пожертвовал, как пожертвовало бы большинство его

коллег. Это делает По самым подлинным, самым классическим

из современных писателей.

Кроме того, это позволяет объяснить, почему к нему так

равнодушна Америка и почему на протяжении стольких лет о

нем практически не вспоминают в Англии. И Америка и Англия

погрязли в чувственности, которую колоссальный рост доходов

сделал для них доступной. Я не виню их: чувственность — вполне

необходимый, и здоровый, и познавательный компонент жизни.

К сожалению, ее потребление плохо организовано: читающая

публика наблюдает за ней, думает о ней, жаждет ее и получает

случайными праздничными дозами, вместо того чтобы, черпая

ее умеренно и регулярно, утолить свой повышенный интерес.

Когда потребление выровняется и ажиотаж спадет, начнется

благородная реакция, которая приведет к возрождению таких

великих писателей, как По, начинающих именно там, где отсту-

пает мир, плоть и дьявол.

1909

ЧЕСТЕРТОН О ШОУ

Оправдав всеобщие ожидания, эта книга стала лучшей среди

тех произведений словесного искусства, которые посвящены

моей особе. Это захватывающий и вдумчивый портрет, и я гор-

жусь тем, что послужил моделью такому художнику. В духе

прекрасной традиции литературного портрета он изображает не

только личность, но и эпоху. Придавая личности величие и мас-

штаб времени, он делает ее значительной и запоминающейся;

и он делает ее привлекательной, наделяя модель наиболее при-

ятными и дружелюбными свойствами самого портретиста. [...]

Тем не менее о целом ряде вопросов эта книга дает невер-

ное представление — не столько потому, что она порой неточна,

сколько потому, что ее единственной сугубо английской чер-

тою является пронизывающее ее сумасшествие. Сначала о не-

точностях. Все, что относительно меня надо было угадывать,

м-р Честертон угадал, как чародей. Но все, в чем легко было

удостовериться, прочитав, так сказать, мои собственные яс-

ные инструкции к употреблению, остается для него запутанной

и болезненной задачей, решаемой путем отгадок, до смешного

неверных. Позвольте привести один вопиющий пример. Вот что

пишет м-р Честертон о "Майоре Барбаре":

"Иногда, особенно в поздних пьесах, он (Шоу) позволяет

своим убеждениям в их первозданном виде испортить даже изу-

мительный диалог, представив одну из сторон совершенно бес-

помощной, как в евангелическом трактате. Не знаю, входило ли

в намерения автора выставить дураком молодого преподавателя

греческого языка. Поскольку, по слухам (а им я доверяю боль-

ше всего), его прообразом послужил некий всамделишный из-

вестный мне профессор, которого можно обвинить в чем угодно,

но только не в глупости, думаю, что, скорее, нет. Но в таком

случае для меня просто непостижимо то невероятно слабое со-

противление, которое он оказывает в пьесе тяжеловесной софис-

тике Андершафта. Это позорный и едва ли не единственный у

174

Шоу случай, когда противники поставлены в неравные условия.

Например, профессор упоминает о жалости. Андершафт заме-

чает с мелодраматическим презрением: "Жалость! мусорщик

вселенной!" Я лично возразил бы на это следующее: "Если уж

вы хотите обойти суть дела с помощью метафор, объясните,

пожалуйста, что вы имеет против мусорщиков?" Вместо этой

очевидной реплики несчастный профессор говорит только:

"Ну, тогда любовь", а Андершафт отвечает неоправданно грубо,

что любовь профессора ему ни к чему; здесь безусловно напра-

шивается такое возражение: "Как же, черт возьми, вы можете

помешать мне любить вас, если мне хочется?" Однако, если не

ошибаюсь, жалкий эллинист вообще ничего не отвечает. Я упо-

минаю об этом неравном диспуте только потому, что на его при-

мере видно, как Шоу-драматург начинает затвердевать в форме

чистого философа, а всякому, превращающемуся в философа,

грозит со временем окаменеть в фанатика".

Если читатель возьмет после этого в руки пьесу, чтобы све-

риться с упомянутыми отрывками, он наверняка фыркнет, об-

наружив, что, во-первых, преподаватель греческого произносит

именно ту реплику, которую ему и следует произнести, по мне-

нию м-ра Честертона, и что, во-вторых, слова "Жалость! мусор-

щик вселенной!" являются вопиюще искаженной цитатой. Я

отношусь к мусорщикам не хуже, чем к зубным врачам. Однако

с помощью мусорщика можно лишь убирать грязь, так же как с

помощью дантиста — только подправлять гнилые зубы. Тот, кто

стремится к чистому миру и здоровым челюстям, стремится тем

самым к уничтожению мусорщиков и дантистов. Конечно,

Андершафт в действительности произносит вот что: "Жалость!

мусорщик нищеты!" И вот мой ответ м-ру Честертону: "Если

я не позволю вам обойти суть дела с помощью неверных цитат,

объясните, пожалуйста, одобряете ли вы нищету?" Что же ка-

сается того, что профессор якобы сдается без сопротивления, то

на самом деле он противостоит Андершафту столь изощренно и

эффективно, что в финале последний берет его в партнеры.

Профессор этот, хоть мне и не подобает так говорить, — один

из самых пленительных персонажей в современной литературе;

а м-р Честертон, зная (безусловно, значительно хуже моего)

прототип и не сумев оценить его по достоинству, выставил

себя на всеобщее осмеяние.

В целом мой портрет, созданный м-ром Честертоном, как и

всякий портрет, ограничен в своих возможностях, что в неко-

торых отношениях, вероятно, на руку оригиналу. Как картина —

по максимально объективному, а не личному счету, — он в са-

мом деле очень хорош. Как изложение моих взглядов, он либо

зияет пробелами и вопиюще небрежен, либо грешит против исти-

ны самым упрямым и безумным образом. Безумным, ибо он

опускает именно тот факт, на котором любой здравый ум по-

175

строил бы свои рассуждения, а именно что я такой же человек,

как и все остальные. Самое поразительное в этом недосмотре то,

что м-р Честертон о нем знает и, в конце концов, в великолепной

вакхической песни измышляет такое доказательство моей при-

надлежности к сверх- или недочеловечеству, какое могло бы

прийти в голову сержанту веллингтоновской армии. Доказа-

тельство это состоит в следующем: обладая достаточными сред-

ствами, чтобы покупать пиво в неограниченном количестве, я,

напротив, миную пивную за пивной, не заходя и не напиваясь

вволю. По-моему, подобная нелепость не имеет себе равных в

литературе. По мнению м-ра Честертона, трезвость — странный

и противоестественный вид аскетизма, навязанный людям бес-

человечным извращением религиозного учения. Увлекаясь соб-

ственным вымыслом все сильнее, он не замечает в выпивке ни-

чего, что противоречило бы вероучению. В каждой пивной ему

видится храм истинной католической веры; и, по его словам,

отправляясь в таковой, он с вызывающим видом опрокидывает

все заслоны и перегородки, способные скрыть его из виду,

и совершает возлияние во имя истинного бога и к моему вяще-

му смущению. В моем стопроцентном убеждении, что его слу-

жение Бахусу кончится в конце концов строжайшей диетой, со-

стоящей из минеральной водички с сахарином, он усматривает

"нарочитую экстравагантность". Я не пью пива по двум причи-

нам: во-первых, я к нему равнодушен и потому не должен за-

крывать глаза на его очевидные свойства; во-вторых, мой род

занятий обязывает меня поддерживать критическую форму,

а пиво в равной мере губительно и для формы, и для критики.

Оно дает людям жалкое счастье, разрушая их сознание. Если

бы я не знал, сколь опасно верить, будто слова у рода челове-

ческого не расходятся с делом (м-р Честертон возмущается так

рьяно, что вполне может оказаться лицемерным трезвенником),

я потребовал бы, чтобы он оставил вино и попытался превзой-

ти меня на драматургическом поприще, вместо того чтобы лени-

во пописывать обо мне книжки. Подобает ли человеку, зарабо-

тавшему на хлеб моими произведениями, уверять меня, что я

был недостаточно пьян, чтобы сочинить их как следует? Неуже-

ли я устоял, когда раздавались призывы к Искусству для Искус-

ства и к Войне для Войны, в которых м-р Честертон обвиняет

Уистлера и м-ра Редьярда Киплинга, чтобы пасть жертвой этого

самого сумасшедшего из всех призывов — к Пиву ради Пива?

Безумие м-ра Честертона проявляется также в его патоло-

гической страсти к сказкам. Я лично в детстве проглатывал вся-

кую сказку, какую только мог достать, а впоследствии пере-

ключился на более скучную литературу. Подозреваю, что м-р

Честертон, начав с Хаксли и Джордж Элиот, в более зрелом воз-

расте попал под влияние уайльдовского движения, переживавше-

го тот этап, который изображен на карикатуре Дю Морье, вы-

176

смеявшей эстетов, умиленно взирающих на красоту малышки

Бо-Пип

. Он, скорее всего, впервые прочитал "Джека — побе-

дителя великанов" в самом расцвете сил, причем прочитал как

произведение искусства, ибо ни одна сказка не способна так

подействовать на ребенка, как подействовала эта на м-ра Чес-

тертона. Похоже, он прочел всего одну, хотя и не помнит, попал-

ся ли ему именно "Джек — победитель великанов" или "Джек

и бобовый стебелек". С него хватило самого Джека, и с тех пор

он сделался фанатическим приверженцем именно этой сказки.

В итоге он негодует на меня за то утверждение, что подлинным

героем является не средний англичанин, жалким образом умерт-

вляющий свои природные пороки, но сверхчеловек, усердно

ублажающий свою врожденную добродетель. Я проиллюстриро-

вал это с помощью наших мифов, в которых герой одерживает

беспрепятственные победы, обладая волшебным мечом, закол-

дованным шлемом, кошельком Фортуната и конем, превосхо-

дящим любые автомобили. Это приводит м-ра Честертона в

ярость. Он провозглашает, что вовек я не подступал к аду бли-

же, чем тогда, когда писал эти строки; от всей души надеюсь,

что он прав, поскольку ни в малейшей степени не почувствовал

жара. Думая о Джеке и забывая о Зигфриде, он утверждает, буд-

то все сказки изображают победу маленького человека над

большим. Говоря серьезно, нет ничего ужаснее победы меньшего

над большим. Неприятно даже наблюдать, как большему прихо-

дится побеждать маленького хитростью и предательством: лег-

че пожалеть Телрамунда, не способного справиться с Лоэнгри-

ном, чем восхищаться Давидом, сразившим Голиафа бесчестным

с точки зрения правил любой битвы ударом. Все истории, в ко-

торых Джек предстает победителем великана, суть низкая лесть

в адрес наших Джеков и грубая и очевидная клевета на наших

великанов. В великих мифах всемирного значения великанов с

достойной сожаления неизбежностью поражают боги, но не порт-

няжки или мальчики с пальчик. В книге жизни дьяволу не пола-

гаются утешительные призы. М-р Честертон знает всего одну,

и низкую, сказку. Я перечитал все и предпочитаю такие, где по-

беда достается не крошке, которому однажды повезло, но

герою, рожденному "под звездой".

В настоящее время м-р Честертон — человек бурных реак-

ций; и, как свойственно людям этого типа, он обычно вместе с

водой выплескивает из ванны и ребенка. Обнаружив, как я нян-

чу множество спасенных мною младенцев, он не может поверить,

что мне удалось полностью опорожнить их ванночки. Он видит

во мне кальвиниста, поскольку я нахожу важным и верным ут-

верждение Кальвина, что человека, родившегося на свет, уже

невозможно спасти или проклясть: можно "обучать" и "фор-

Героиня английской детской песенки.

12—01033

177

мировать" его до посинения, однако судьба его предопределе-

на, и душу его можно изменить в той же мере, в какой шелко-

вый кошелек способен превратиться в свиное ухо. Однако в сле-

дующее мгновение м-р Честертон уже с кальвинистских пози-

ций мечет в меня громы и молнии за то, что я разделяю учение

Герберта Спенсера об обучении опытом, и вопрошает, словно

опуская на меня молот Тора, как опытным путем научить такой

вещи, как пропасть, что, если вспомнить новую железную дорогу

у Юнгфрау, на мой взгляд, вполне возможно. На следующей

странице он возражает против того, что я преувеличиваю силу

среды, ибо я отметил тот очевидный факт, что Рождество — это

ненасытная мотовская оргия, навязанная нам теми незадачли-

выми торговцами, которым удается свести концы с концами

лишь благодаря рождественским прибылям. Он приходит к

выводу, что в своем безрадостно пуританском жилище (о

отец мой! о моя мать!) я в жизни не растапливал медь в со-

чельник, не прятал колечки в пирожки, никогда не следовал

всем тем утомительным и глупым рождественским обычаям,

которые возмутившееся человеческое естество вымело наконец

из нашего обихода, вместе с подарками ко дню рождения и про-

чими внушенными нам в варварские времена кухонными пред-

рассудками; он пытается убедить меня, будто каждое Рож-

дество превращает свой счастливый дом в подобие отдела игру-

шек у Гэмэджа и, невзирая на расход, сжигает святочное полено,

заказанное в Воксхолле у скупщиков старых кораблей. Честер-

тон, Честертон, то отнюдь не непосредственные детские радости:

это трудоемкие приобретения умудренной зрелости. Рождество

означает вот что: "Слава богу, Христос родится лишь раз в году:

так что давайте выпьем и забудем об этом на ближайшие двена-

дцать месяцев". Я не дал бы и двух пенни за христианина, кото-

рый не памятует о Рождестве Христовом ежедневно, оставаясь

при этом трезвым.

Однако пора мне и остановиться, иначе рецензия будет

больше, чем книга! Ибо Г. К. Ч. способен служить бесконечной

темой для обсуждения. Мое последнее слово таково, что за ним,

при всем его таланте, должен присматривать здравомыслящий

ирландец. Написанный им портрет-эссе, начинаясь с безумного

призыва к пиву ради пива, не останавливается в финале перед

еще более сумасбродным требованием нелепости ради нелепости.

Я пытался объяснить м-ру Честертону, что нами движет кате-

горическая воля; что наш мозг — всего лишь крайне

несовершенный инструмент, с помощью которого мы изыски-

ваем практические способы исполнения этой воли; что логика —

это наша попытка понять эту волю и примирить ее очевидные

противоречия со сколько-нибудь разумным теоретическим обо-

снованием ее цели; и что человек, приписывающий разуму и

логике свойства и могущество воли — то есть Рационалист, —

178

самый безнадежный дурак; и из всего этого его мозг, замеча-

тельный в других отношениях, сделал тот вывод, что все разум-

ное и логичное ложно, а все бессмысленное истинно. Поэтому я

обращаюсь к издателю "Нейшн" с просьбой объявить сбор

средств, который даст м-ру Честертону возможность уехать на

два года в Ирландию. Выводя эти слова и представляя себе

побережье в Керри, я словно вижу, вдыхаю, чувствую этот кли-

мат, эту погоду (каждые двадцать минут меняющуюся разитель-

нее, чем жесткая, свирепая, одурманивающая погода Англии

способна измениться за месяц), которую он называет "мате-

риальной и механической", сплошной "слякотью и туманом".

Его воля и надежда англичанина, по его словам, сильнее этих

чисто физических факторов. Так ли это? Как насчет шотланд-

ской воли, йоркширской надежды всех Шоу? Устояли ли они

против самой мистической из всех мистических вещей — атмос-

феры Острова Всех Святых? Пусть м-р Честертон поживет в этой

атмосфере. Не позднее чем через десять минут он ощутит, как в

нем необъяснимым образом иссякает первоочередное чувство

англичанина — чувство здравого смысла. Через десять месяцев

во всем его прожорливом существе не останется ни атома англий-

ской воли или надежды. Он будет есть лососину и тушеную бара-

нину и пить виски самым прозаическим образом, дабы утолить

голод и жажду, вместо того чтобы пить пиво из поэтических

соображений, утоляя жажду праведности. И факты обратятся в

твердь под его ногами, в то время как небеса разверзнутся над

его головой, и душа его станет для него пыткой, словно у Веч-

ного Жида, пока он не примется за предначертанную ему работу,

которая состоит не в том, чтобы раздумывать о моем предназ-

начении, но в том, чтобы постичь и выполнять собственную

миссию.

1909