Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

РОДЕН

В 1906 году возникла идея подарить миру мой бюст, сделан-

ный с натуры, пока мои лучшие годы не отошли в безвозвратное

прошлое. Тогда встал вопрос, можно ли уговорить Родена взять-

ся за эту работу. Никому другому я не стал бы позировать, по-

скольку был убежден, что Роден не только величайший скульп-

тор своего времени, но и величайший скульптор целой эпохи, од-

на из тех выдающихся личностей типа Микеланджело, Фидия

или Праксителя, которые господствуют над веками — подобно

тому как кумиры Лондона господствуют над одним сезоном. По-

этому я счел, что любой современник Родена, избравший для

своего бюста другого мастера, останется в памяти потомства (ес-

ли он вообще в ней останется) как невероятный простофиля.

Кроме того, мне хотелось, чтобы мой портрет выполнил ху-

дожник, способный меня увидеть. Мое реноме уже было изобра-

жено на нескольких искусных портретах; но оно никогда не

вводило меня в заблуждение, поскольку я сам его создал. Ре-

путация — это маска, которую человек неизбежно должен

носить, как пиджак и брюки, это оболочка, на которой мы на-

стаиваем в интересах приличия. В результате мы, по существу,

лишены портретов женщин и мужчин. Вместо ног и плеч мы

видим изображение юбок, брюк, блуз и пиджаков. Никто поня-

тия не имеет, как выглядел Диккенс или королева Виктория,

зато запечатлены их гардеробы. Многие полагают, будто знают

их лица, но заблуждаются: нам известны лишь модные маски

знаменитого писателя и королевы. Маску невозможно сфотогра-

фировать. Когда м-ру Алвину Лэнгдону Коберну захотелось вы-

ставить мой фотографический портрет в полный рост, то, прибег-

нув к избитой уловке, я обеспечил правдивость изображения

вплоть до шеи; я позировал ему утром, выйдя из ванной. Порт-

рет, предъявленный ошарашенной публике, стал первым шагом

к реализации идеи Карлейля, предлагавшего против культа поли-

тических деятелей применять голый парламент. Но, хотя тело

180

было моим, лицо принадлежало моему реноме. Причем в такой

степени, что критики предположили, будто м-р Коберн подделал

фотографию и приладил мою голову к чужим плечам. Ибо, как

я уже заметил, маска непроницаема для фотокамеры. Сквозь

нее способен проникнуть только взгляд действительно бого-

равного художника.

Роден свидетельствует, что его изумительные скульптур-

ные портреты редко удовлетворяют заказчиков. Более того,

могу подтвердить, что они часто обескураживают и огорчают дру-

зей этих последних. Эти бюсты изображают реальных людей, а не

расхожие представления о знаменитых личностях. Взгляните на

мой бюст, и вы не найдете в нем ни капли сходства с блистатель-

ной фикцией, известной как Джи-Би-Эс или Бернард Шоу.

Но он ужасно похож на меня. В нем то, что есть на самом деле, а

не то, что кажется. Это относится к Пюви де Шаванну и всем ос-

тальным. Можно представить, как Пюви де Шаванн, апеллируя

к зеркалу и к своим фотографиям, возражал и доказывал, что

бюст на него не похож. Однако я убежден, что бюст не просто

похож на него, но и есть его воплощение, отдельное от его ворот-

ничков и манеры держать себя в обществе. Пюви, выдающийся

художник, не смог тем не менее себя увидеть. Роден смог. Он

и меня увидел, что до сих пор не удавалось никому.

Некогда Трубецкой превратил меня в очень занятный шо-

вианский бюст. Он сделал его за пять часов, в ателье у

Сарджента. Это был прекрасный и удивительный спектакль.

Он работал конвульсивно, рождая свое создание в муках, со сто-

нами разбрасывая комья глины и проделывая странные, немые

движения языком, словно бессловесный пророк. Он был покрыт

гипсом. Он испачкал Сардженту гипсом ковры, занавеси и кар-

тины. Он покрыл гипсом меня. В конце концов, он покрыл гип-

сом форму, над которой работал, и после второго сеанса —

увы! — ателье Сарджента превратилось в руины, словно Помпеи,

похороненные под вулканической лавой, а в центре красовался

одухотворенный бюст одной из моих репутаций: несмотря на

легкую идеализацию (в сущности, истый джентльмен), в нем за

милю можно было узнать язвительного автора "Человека и

сверхчеловека", с примесью Оффенбаха и капелькой Мефисто-

феля, а также некоторой аристократической утонченностью и

благородством, присущими самому Трубецкому с его княже-

ским происхождением. Мне хотелось иметь этот бюст; однако

моя жена категорически против Оффенбаха с Мефистофелем,

поэтому я не сумел выпросить его, так же как другую остроум-

ную насмешку над моими позами — картину Невилла Литтона,

написавшего меня под "Папу Иннокентия" Веласкеса.

Роден работал совершенно по-другому. Он продвигался впе-

ред так, словно был речным божеством, воздвигавшим стену

вокруг сада за три или четыре франка в день. Будучи в чем-либо

181

неуверен, он обмерял меня старым металлическим циркулем,

а потом обмерял бюст. Если нос у скульптуры оказывался черес-

чур длинным, он вынимал из него кусочек и отламывал частич-

ку, чтобы закрыть дырку, выказывая при этом не больше эмо-

ций или взволнованности, чем вставляющий раму стекольщик.

Если ухо оказывалось не в том месте, он отрезал его и пришле-

пывал к другому, объясняя при этом моей жене (которая

не удивилась бы, если бы эта уже одушевленная глина начала ис-

текать кровью), что эти безжалостные увечья отнимут меньше

времени, чем изготовление нового уха. Однако, пока он трудил-

ся, одно чудо следовало за другим. В первые пятнадцать минут,

придав куску глины всего лишь некое подобие человеческой

формы, он получил мой портрет величиной с ноготь, такой жи-

вой, что я решил забрать его и избавить художника от дальней-

ших трудов. Этот кусочек напомнил мне один тщательно отделан-

ный бюст, изготовленный Сарой Бернар, у которой вообще

золотые руки. Но этот этап исчез, как летнее облачко, по мере

того как эволюционировала скульптура. Я намеренно говорю

"эволюционировала", поскольку на моих глазах в течение ме-

сяца она прошла все этапы в развитии искусства. Через упомя-

нутые пятнадцать минут она застыла точным воспроизведением

моих черт в их действительных пропорциях. Затем загадочным

образом это воспроизведение вернулось к колыбели христиан-

ского искусства, и мне вновь захотелось попросить: "Бога ради,

остановитесь и отдайте бюст мне: это византийский шедевр".

Затем бюст обрел такой вид, словно его касался Бернини. За-

тем, к моему ужасу, скульптура приобрела гладкие очертания

произведения XVIII века, близкого к оригиналу и довольно эле-

гантного, как будто Гудон переделал голову работы Кановы или

Торвальдсена или Лейтон попробовал свои силы в скульптурной

эклектике. В этот момент Трубецкой сломал бы бюст молотком

или отшвырнул с криком отчаяния. Роден обозрел его с видом

черствого равнодушия и продолжил работу, все более походя на

речного бога, обратившегося в скульптора. Затем в течение ве-

чера миновал еще один век, бюст стал роденовским бюстом,

то есть живой головой, модель которой я носил на своих плечах.

Весь этот процесс следовало бы наблюдать эмбриологу, а не эс-

тету. Рука Родена трудилась не как рука скульптора, но как

Жизненная Сила. Более того, я обнаружил, что он понимает это

и воспринимает естественно. Теперь я считаю Родена знаменитым

скульптором не в большей степени, чем Илию — известным ли-

тератором и красноречивым послеобеденным оратором. Его

"Main de Dieu"

— его собственная рука. Вот почему все, что

написано о нем профессиональной художественной критикой, —

смехотворное кудахтанье и болтовня. Я сам был профессиональ-

Рука Божья (франц.).

182

ным критиком, и, возможно, не самым выдающимся (хотя

готов утверждать, что не касался того, чем бы не восхищался),

но по крайней мере я всегда знал, когда надо снять

шляпу и придержать язык, ибо мое кудахтанье и болтовня ока-

жутся наглостью.

Роден чудовищным образом уничтожил мое самомнение.

Однажды он показал мне женский торс от античной статуи.

Он был прекрасен, и я поглотил его целиком. Прождав некото-

рое время, дабы увидеть, разбираюсь ли я в азах, Роден обратил

мое внимание на то, что верхняя часть фигуры на удивление сла-

бее нижней, словно скульптор набирался мастерства в процессе

работы. Разница, скрытая от меня минуту назад, оказалась после

его слов столь очевидной, что я навсегда исполнился презрением

к самому себе за то, что ее не заметил. Как никто, Роден умел

ценить и работу на камне. Рядовой специалист или знаток счи-

тает грудой старых булыжников половину своей коллекции. Од-

нако на каждом камне есть клочок обработанной поверхности,

быть может размером с половину почтовой марки, который

превращает его в драгоценность. Произведения самого Родена

свидетельствуют, что он прекрасно чувствует красоту мрамо-

ра. Он преподнес мне три бюста, сделанных с меня — бронзовый,

гипсовый и мраморный. Бронзовый — это я (становящийся все

моложе). И гипсовый — тоже я. Но в мраморном запечатлена

совсем иная жизнь: он сияет, и сквозь него струится свет. Он

выглядит не твердым, а светящимся, и это странное сияние и

свечение не дают притронуться к нему: кажется, будто его нель-

зя взять в руки. Говорят, что всю современную скульптуру

делают ремесленники-итальянцы, механически повторяющие в

камне гипсовую модель, созданную скульптором. Сам Роден

это говорит. Однако в его глиняных моделях нет тех удивитель-

ных качеств, которые он передает мрамору. Более того, другие

скульпторы могут нанимать ремесленников, включая и тех, что

работали для Родена. Но ни у одного из них нет работ в мрамо-

ре, подобных роденовским. Однажды Роден сказал мне, что

вся современная скульптура — обман; что ни он, ни его коллеги

не умеют работать резцом. Несколько дней спустя он обмол-

вился: "Держать в руках резец очень интересно". Все же, когда

он лепит портретный бюст, он действует резцом не как Ми-

келанджело и не как обычный лепщик, а скорее как чертежник,

набрасывая в глине тысячи профилей, которые явила бы ваша

голова, если бы ее тысячекратно рассекли по центру под разны-

ми углами.

Роден, подобно всем великим мастерам, способным выра-

зить себя в словах, был очень прям и прост и, ценя время тех,

кто его слушал, хотел быть им полезным. Он знал, что важно, а

что — нет, чему можно научить и чему нельзя. Кроме профессио-

нальных навыков, необходимых любому каменщику, он обла-

183

дал всего двумя качествами, сделавшими его самым божествен-

ным мастером его эпохи. Одно заключалось в том глубоком и

точном видении, какое не было дано никому другому. Другое

состояло в его абсолютной правдивости. Вот и все, леди и

джентльмены. Я раскрыл вам его секрет, и все вы можете

стать великими скульпторами. Это не сложнее и гораздо прият-

нее любого другого ручного труда — если только удастся приоб-

рести эти простые свойства.

1912

ОСКАР УАЙЛЬД

Дорогой Харрис,

отчего Уайльд оказался столь подходящим объектом для биогра-

фа, что все существующие опыты его жизнеописания, которые

Вы полностью затмили, нельзя, в сущности, считать неудачными?

Только из-за феноменальной лени, упростившей его жизнь так,

словно он инстинктивно стремился убрать из нее эпизоды, спо-

собные помешать кульминации в конце предпоследнего акта.

Это была хорошо сделанная жизнь в скрибовском смысле, та-

кая же простая, как у Де Грие, любовника Манон Леско; но она

достигла еще большего, отбросив Манон и сделав Де Грие един-

ственным героем, влюбленным в самого себя.

По любым общепринятым меркам, Де Грие был никчемным

негодяем, но мы прощаем ему все. Прощаем, как нам кажется,

потому, что он был чужд эгоизма и поглощен любовью. Оскар

же словно провозгласил: "Я никого не полюблю, но буду абсо-

лютно эгоистичен; стану не просто негодяем, но чудовищем;

и тем не менее вы простите мне все. Иначе говоря, я сведу ваши

нормы к абсурду — развенчав их не своим искусством, хотя и

это мог бы сделать прекрасно (собственно, я это сделал), но

своей жизнью и смертью".

Впрочем, я не собираюсь писать книгу об Уайльде: я хочу

собрать воедино и сообщить Вам лишь некоторые вещи. Буду

верен последовательности, принятой в Вашей книге: по-моему,

я всего один раз лицезрел сэра Уильяма Уайльда, который, между

прочим, оперировал моего отца, дабы исправить у него косогла-

зие, и несколько переборщил, так что отец всю оставшуюся

жизнь косил уже в другую сторону. Поэтому я вообще не за-

мечаю косоглазия, которое для меня столь же естественно, как

нос или цилиндр.

Как-то в детстве меня взяли в концертный зал на Брунс-

вик-стрит в Дублине. Все явились в вечерних туалетах, и — если

только я не путаю этот концерт с каким-то другим (но на дру-

185

гом вряд ли были бы Уайльды) — присутствовал сам генерал-

губернатор и вся его свита в голубых нашивках. На Уайльде был

костюм грязно-коричневого цвета; обладая тем типом кожи,

которому невозможно придать чистоплотный вид, рядом с леди

Уайльд (наряженной по всем канонам) он имел впечатляющий

облик человека, стоящего Выше Мыла и Воды, наподобие Фрид-

риха Великого, — так впоследствии его ницшеанец-сын встал вы-

ше Добра и Зла. Говорили, что у него есть семья на каждой фер-

ме, и всех удивляло, почему леди Уайльд не имеет ничего против;

в этом, безусловно, сказалась традиция Траверсов, о которых я

узнал лишь из Вашей книги, поскольку в 1864 году мне было

всего восемь лет.

В чудовищный период между 1876 годом, когда я приехал

в Лондон, и 1885-м, когда я впервые заработал на хлеб своим

пером, леди Уайльд была добра ко мне; вернее, еще несколь-

кими годами раньше я ударился в социализм и сам высокомер-

но отрезал себя от мира, к которому принадлежали и ее прие-

мы — тоже достаточно чудовищные, как Вы могли убедиться. Я

бывал на них дважды или трижды, а один раз обедал вместе с

нею в обществе бывшей королевы трагических подмостков мисс

Глинн, чья голова, лишенная сколько-нибудь очевидных при-

знаков ушей, высилась, словно репа. Леди Уайльд говорила о

Шопенгауэре, а мисс Глинн поведала мне, что Гладстон перенял

свой ораторский стиль у Чарлза Кина.

Я пытаюсь понять, где и как я попал в поле зрения леди

Уайльд, ибо в Дублине между нами не было никаких светских

связей. По-видимому, причиной послужила моя сестра, в ту пору

очень привлекательная девушка с прекрасным голосом, которая

познакомилась с Оскаром и Вилли и платонически поко-

рила обоих. На одном из приемов я и встретился с Оска-

ром, заговорившим со мной с явным намерением быть особенно

любезным. Мы ужасно смущали друг друга, и эта странная не-

ловкость сохранилась между нами до конца, когда из новичков-

молокососов мы превратились в светских людей, поднаторев-

ших в искусстве общения. Мы виделись крайне редко, ибо я

страшился литературных и художественных сборищ, как чумы,

и от немногочисленных светских приглашений отказывался

с комической свирепостью, дабы избежать их, не обидев при

этом людей, готовых потакать такому привилегированному су-

масшедшему.

В последний раз я видел его на том трагическом завтраке,

который Вы давали в "Кафе Рояль"; уверен, что в целом мы

встречались не больше двенадцати, а может быть, и не больше

шести раз.

Отчетливо помню шесть встреч: 1) на вышеуказанном при-

еме; 2) у Макмердо на Фитцрой-стрит во времена "Сенчури-

Гилд" и газеты "Хобби-хорс"; 3) на собрании где-то в Вестмин-

186

стере, на котором я произносил речь о социализме и оказавший-

ся там Оскар выступил тоже. Я был очень удивлен, когда, через

много лет после его смерти, Роберт Росс рассказал мне, что

именно из-за этой речи Оскар захотел попробовать себя в ана-

логичном жанре и написал "Душу человека при социализме";

4) случайную встречу у служебного входа в театр "Хеймаркет",

во время которой наш диалог, безусловно искренний и взаимно

интересный, был так осложнен странным смущением друг перед

другом, что прощальный смех и рукопожатие выглядели почти

как обоюдное признание своей вины; 5) по-настоящему прият-

ный день, который мы провели вдвоем после того, как обнару-

жили друг друга в таком месте, где находиться было сущей

нелепицей. В честь военно-морского флота в Челси была устрое-

на выставка, где показывали точную копию победоносной нель-

соновской битвы и образцы кают на пароходах "Пенинсьюлар

энд Ориентал", которые одними только ассоциациями навевали

морскую болезнь. Понятия не имею, зачем отправился туда я

или Уайльд, но мы оба там были, и оба смеялись над тем, какой

черт занес нас на эту галеру. В первый и последний раз Оскар

обнаружил при мне свой удивительный дар рассказчика. Особен-

но хорошо мне запомнилась одна необычайно искусная история,

наверняка Вам известная: это пример нагнетания одного эффек-

та, вроде рассказа Марка Твена о человеке, который устанавли-

вал у себя на крыше громоотвод за громоотводом во всех

мыслимых местах, пока не разразилась гроза и все молнии, ка-

кие были в небе, ударили в его дом и испепелили его.

В истории Оскара, куда более отточенной и изящной, повест-

вовалось о молодом человеке, придумавшем кресло, способное

путем хитроумных приспособлений, которые тоже описывались,

сэкономить место в театральном зале. Его приятель устроил

обед для двадцати миллионеров, чтобы заинтересовать их своим

изобретением. Продемонстрировав, какой экономии можно

достигнуть в обычном театре на шестьсот мест, молодой человек

сумел полностью завоевать их доверие и желание и готовность

ему помочь. К несчастью, он принялся далее вычислять ежегод-

ную экономию в театрах всего мира, затем в церквах всего ми-

ра, затем в судах; добравшись до побочных, моральных и ре-

лигиозных преимуществ изобретения, через час он оценил при-

быль в несколько миллиардов. В итоге, разумеется, мил-

лионеры снялись с якоря и тихонько удалились, оставив

обескураженного изобретателя без шансов на успех до конца

жизни.

В тот раз мы с Уайльдом легко нашли общий язык. Я не

столько говорил, сколько слушал значительно более умелого

рассказчика, чем я сам. Мы не упоминали об искусстве, о кото-

ром, не считая литературы, он знал лишь то, что можно почерп-

нуть из книг. На нем был твидовый костюм и котелок, и на

187

мне тоже: он был уличен и уличил меня в том, что тайно про-

хлаждается в Рошервилльском парке, вместо того чтобы предста-

вительствовать где-нибудь в сюртуке и так далее. И я был слуша-

телем, для которого не пропал ни один из самых тонких прие-

мов. Так что эта наша встреча удалась, и я понял, почему медлен-

но умиравший Моррис ждал прихода Уайльда больше, чем чьего

бы то ни было; я понимаю, почему из всех друзей, с которыми

Вам доводилось беседовать, Вы, по Вашим словам, предпочли бы

вернуть к жизни Уайльда, который, при всей своей неспособности

к дружбе, мог порой выказать невероятно трогательное участие.

Наша шестая встреча — еще одна, которую я в состоянии

вспомнить, — произошла в "Кафе Рояль". На сей раз он не осо-

бенно старался скрыть ко мне отвращение: высоко оценив его

первые пьесы, я повел себя предательски по отношению к "Как

важно быть серьезным". При всем ее остроумии в эту пьесу

впервые проникло настоящее бездушие. До сих пор благород-

ство ирландца XVIII века и романтический дух ученика Теофиля

Готье (Оскар, за исключением критики нравов, был по-ирланд-

ски старомоден) не только окрашивали определенной добротой

и учтивостью серьезные темы и отношение к женщине, но и

создавали ту непосредственность чувства, без которой самый

заразительный смех звучит разрушительно и зловеще. В "Как

важно быть серьезным" все это исчезло, и невероятно смешная

пьеса оказалась по сути своей полной ненависти. Я понятия не

имел, что Оскар на краю банкротства и бесчинства привели его

к подлинному вырождению. Полагая, что его становление не за-

кончено, я рискнул высказать неудачную догадку, что "Как важ-

но быть серьезным" — произведение, которое он задумал или на-

писал в юности, под влиянием Гилберта, а теперь подновил, что-

бы подбросить халтуру Александеру. Тогда, в "Кафе Рояль",

я спокойно осведомился, так ли это. С негодованием отвергнув

мое предположение, он объявил высокомерно (впервые

попробовав на мне тон, усвоенный им с Джоном Греем и наибо-

лее жалкими из его приверженцев), что разочаровался во мне.

По-моему, я спросил: "Что же с вами случилось?", но в ос-

тальном помню только то, что мы из-за этого не поссорились.

Когда он был осужден, я поехал на север с лекциями о со-

циализме и провел время в поезде, набрасывая петицию о его ос-

вобождении. Потом в театре — по-моему, "Герцога Йоркского",

так как он смутно ассоциируется у меня с улицей Святого Мар-

тина, — я встретил Вилли Уайльда. Я спросил, организуется ли что-

либо вроде такой петиции, и предупредил его, что, хотя мы со Стю-

артом Хедлэмом ее подпишем, это ничего не даст, поскольку

имен двух скандально известных сумасбродов будет достаточ-

но, чтобы сделать прошение бессмысленным и принести Оскару

больше вреда, чем пользы. Вилли согласился с этим всем серд-

цем и прибавил с сентиментальным пафосом и немыслимым

188

отсутствием такта: "Оскар ведь не был дурным человеком:

ему можно было доверить женщину при каких угодно обстоя-

тельствах". Как Вам стало впоследствии известно, он убедил ме-

ня, что собрать подписи невозможно; поэтому замысел рухнул,

и я не знаю, что сталось с моим наброском.

Когда Уайльд в последний период своей жизни находился в

Париже, я считал делом принципа посылать ему надписанные эк-

земпляры всех моих книг, изданных за это время; он поступал

точно так же.

В дни, когда Уайльда и Уистлера считали пустыми остряками

и в прессе именовали Оскаром и Джимми, я также полагал для

себя принципиальным обходиться с ними уважительно и под-

черкнуто вежливо. Уайльд оказывал мне столь же подчеркну-

тое внимание, достойное выдающейся личности, а не простого

шута, каковым я являлся по общему мнению. Это не был тра-

диционный трюк взаимовосхваления: по-моему, его искренне

возмущало то, что казалось пошлой недооценкой моего труда, и

я испытывал на его счет те же чувства. Стремление поддержать

его в несчастье и отвращение к газетной ругани по адресу "пре-

словутого Уайльда" были во мне непреодолимы, даже не знаю

почему, так как снисхождение к его извращению и понимание

того, что оно вовсе не означает порочности или низости натуры

в целом, возникли у меня благодаря книгам и наблюдениям, а

не сочувствию. Я испытываю здоровое резкое отвращение к

гомосексуализму — если, конечно, его можно считать здоровым,

в чем в наши дни порой приходится усомниться.

Кроме того, я вовсе не был расположен к нему изначально:

будучи моим земляком, он являл собою образцовый экземпляр

земляка наиболее мне ненавистного, а именно дублинского сно-

ба. Я не замечал его ирландского обаяния, неотразимого для анг-

личан; в целом, можно утверждать, что мое уважение было им

полностью заслужено.

Совершенно неожиданно я впервые проникся к нему

дружескими чувствами во время истории с чикагскими анархис-

тами, чьим Гомером после рассказа "Бомба" стали Вы сами. Я

пытался убедить некоторых лондонских литераторов, на бумаге

провозглашавших себя героями-бунтарями и скептиками, под-

писать ходатайство об отсрочке этим несчастным смертного

приговора. На деле удалось получить только подпись Оскара. Эта

акция, совершенная им абсолютно бескорыстно, заставила меня

всю жизнь питать к нему особое уважение.

Вспомним еще раз о леди Уайльд. Вам известно о существо-

вании болезни, именуемой гигантизмом, обусловленной "опре-

деленным патологическим процессом в сфеноидальной кости

черепа — чрезмерным развитием передней доли гипофиза"

(это из лежащей под рукой энциклопедии). "Если этот про-

цесс активизируется после двадцати пяти лет, когда длинные

189