Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

кораблекрушение.

Только тот, кто пережил настоящую войну не на поле боя,

а у себя дома и при этом остался в здравом уме, может понять

горечь Шекспира и Свифта, прошедших через этот опыт. С их

горечью несравним даже ужас Пер Гюнта в сумасшедшем доме,

когда умалишенные, придя в восторг от его поразительного та-

ланта и вообразив, что наступает золотой век, коронуют его на

царство. Так вот, не знаю, остался ли кто-нибудь из нас в здра-

вом уме, за исключением тех, кому здравый ум был необхо-

дим, чтобы воевать. Про себя могу сказать, что я бы обязательно

лишился рассудка (того, что еще остался), если бы сразу же не

понял, что как литератор и общественный деятель я просто обя-

зан реально смотреть на вещи. Впрочем, это не спасло меня от

повышенной раздражительности. Были, разумеется, люди, для

которых война не имела никакого значения: в узкий круг их

интересов политика не входила. Но зато патриотически наст-

роенный обыватель совершенно свихнулся; главным симпто-

мом его заболевания было убеждение, что наступил конец све-

та. На продукты питания, по его мнению, следовало ввести

строжайшую экономию. Школы — закрыть. Объявлений в газе-

тах не печатать. Выпускать газеты по нескольку раз в день и

раскупать их каждые десять минут. Запретить путешествия или,

во всяком случае, ограничить их. Интерес к искусству и культу-

ре не поощрять как неуместный, а картинные галереи, музеи и

школы отдать под военные учреждения. Даже Британский музей

и тот еле удалось отстоять. Приведу еще один, столь же неве-

роятный пример массовой истерии. Многие почему-то вбили себе

в голову, что войну можно выиграть на пожертвования. В

результате нашлись люди, которые, занимаясь совершенно не

своим делом, не только жертвовали миллионы на какие-то

таинственные фонды или идиотские добровольные общества,

но готовы были вручить их первому встречному жулику, если

у того хватало ума притвориться, будто он "собирает" сред-

ства на победу над врагом. Развелась масса всевозможных мошен-

ников, которые создавали какие-то дутые организации типа

"Патриотическая лига" и преспокойно прикарманивали деньги,

золотым дождем сыпавшиеся им на голову. В 1914 году юным

девицам, чтобы разбогатеть, достаточно было нарядиться и раз-

гуливать по улицам с копилками и искусственными цветами в

руках. Дошло до того, что пришлось вмешаться полиции: реши-

тельно невозможно было отличить собирателей пожертвований

от жуликов.

Оказывается, на общественном безумии можно очень непло-

хо заработать. В 1914 году, только началась война, как актеров

попросили, дабы "внести свою лепту", работать за ползарплаты.

Многие из них, впав в патриотический экстаз, согласились — к

вящему удовольствию и выгоде их эксплуататоров. Войдя в раж,

120

вышеупомянутые эксплуататоры обратились с таким же пред-

ложением и ко мне. Мы надеемся, заявили они, что при тепереш-

них обстоятельствах вас "устроит" гонорар вдвое меньше, чем

вы получали раньше. На это я ответил, что меня "устроит"

гонорар вдвое больше, ибо с войной значительно увеличится мой

подоходный налог, а также начнется инфляция и возрастет

стоимость жизни, и без двойного гонорара мне никак не обой-

тись. Согласившись в конце концов получать такой же гонорар,

как раньше, я пошел на героическую жертву, на которую спосо-

бен далеко не всякий свободный художник. Эксплуататоры

были потрясены моим антиобщественным поступком и записа-

ли меня в отъявленные германофилы.

В первые дни войны газеты выходили буквально каждый

час и лихорадочно раскупались. В это время в них в основном

печатались перепуганные и ошалевшие писаки, которые, как,

впрочем, и их читатели, понятия не имели о том, что творится у

них под носом последние десять лет. В истории они были круг-

лыми невеждами, а свои представления о ведении военных дей-

ствий черпали из кино. Общественную атмосферу тех дней пе-

редать невозможно: она была совершенно естественной и в то

же время совершенно абсурдной... Непомерные восторги возно-

сились до небес, зато обманутое невежество низвергалось в са-

мую преисподнюю.

Смертью упивались с легкомыслием, за которым скры-

валась неспособность понять, что на фронте убивают по-

настоящему, а не как на сцене. Люди, которые сначала сма-

ковали в газетах тысячи убийств, а затем сами становились не-

вольными свидетелями того, как бомба, сброшенная с аэропла-

на, превратила в кровавое месиво мать с ребенком, разражались

бурными проклятиями в адрес гуннов, называли их убийцами и,

визжа от ярости, требовали жестокой и праведной мести. В

такие минуты становилось совершенно ясно, что смерть, о ко-

торой они знали из газет, была для них не более чем смертью

на экране кинематографа.

Что же касается меня, то, зная достаточно, чтобы прийти

в уныние от своего невежества, я вооружился всей историче-

ской и дипломатической документацией, какую только мог

раздобыть, и уехал из Лондона в Торки, где почти два месяца

загорал на крыше отеля и сочинял свой памфлет "Война с точки

зрения здравого смысла", который появился 14 ноября 1914 го-

да в приложении к еженедельнику "Нью стейтсмен".

Вскоре этот памфлет в нездоровом воображении шовинис-

тов разросся до таких чудовищных размеров, что про текст как

таковой напрочь забыли, и тот, кто прочтет его теперь, будет

удивлен и даже разочарован, не обнаружив в нем ничего откро-

венно "прогерманского", "пораженческого" и "пацифистского".

Хотя здравый смысл по идее должен был бы принести облег-

121

чение после пресыщения самой безудержной фантазией, приняли

памфлет хуже некуда, причем на самых сердобольных и бесхит-

ростных членов нашего общества он произвел впечатление ра-

зорвавшейся бомбы. Несмотря на победные реляции и сокрытие

истины, война так ужасна, что даже этих наивных существ мож-

но заставить терпимо к ней относиться лишь с помощью огром-

ной дозы лицемерия и ненависти. Им вбивают в голову, что на

мирную землю вероломно напали монстры и нелюди, которые

что ни день совершают чудовищные жестокости. Их крики о

справедливой войне и о том, что пора призвать врага к ответу

за жестокость и садизм, напоминали крик смертельно ранен-

ного, который просит впрыснуть себе морфий. Я считал своим

долгом со всей беспощадностью показать, что дипломатия рав-

новесия сил, в которой война лишь эпизод, столь безнравст-

венна и лицемерна, что такие словосочетания, как "военное

преступление", неуместны и лишены всякого смысла (ведь в

результате не немцы обманули нас, а мы — немцев) и что юнкер

не враг рода человеческого в остроконечной каске, а немецкий

вариант английского сельского сквайра. Одним словом, пам-

флет был столь непотребным, что мне, несомненно, грозил бы

суд Линча, не будь наши "гуманисты" столь сердобольны, что

удостоились от наших конкистадоров презрительной клички

"впечатлительных болванов". Но я не испугался, поскольку гу-

манисты по натуре были людьми неплохими, и в принципе я

относился к ним с симпатией. Дипломатия равновесия сил и

война отвратительны, и гуманистам попросту не хватало знаний и

решимости признать это и искоренить и то и другое зло, вместо

того чтобы прикрываться моральным и патриотическим долгом

и подпевать дипломатам. Но потворствовать этим простакам я

не мог: наши журналисты и шовинистически настроенные орато-

ры со всей бесцеремонностью, на какую только были способны,

цитировали их высказывания, рассуждая о том, какое влияние

они оказывают на общественное мнение во всем мире, и прежде

всего в Америке. Поэтому моя задача, как одного из немногих

писателей, к чьим словам прислушиваются за границей, состоя-

ла в том, чтобы показать всю лживость наших притязаний,

разоблачить их раньше, чем это сделает противник.

Самым ярким примером того, с какой лютой ненавистью

относятся наши гуманисты к Пруссии, были братья Честертоны.

Ярким потому, что у Честертонов наивность и прекраснодушие

сочетались с незаурядными литературными способностями и

сильным общественным темпераментом. Их ненависть к гуннам

в основе своей была какой-то по-детски озорной и выражалась

в превосходно написанных статьях о противоречии (высосан-

ном из пальца) между прусским язычеством и набожностью и

здравомыслием французского крестьянства. Сводились эти

статьи к тому, что наш святой долг помочь французским ферме-

122

рам расправиться с балтийскими язычниками и отстоять хри-

стианство, которому грозит уничтожение. Писали они увлека-

тельно, ярко, очень умело. По сути дела, в вину им можно было

поставить только одно: рассуждали Честертоны с поистине

донкихотской наивностью, ведь в их теорию вместо немцев и

французов можно было подставить любые две нации на земле.

Мое желание привлечь на свою сторону общественное

мнение в нейтральных странах (в том числе и американских нем-

цев) вызывало резкое недовольство со стороны ура-патриотов,

которые ни секунды не сомневались в том, что на этот счет мо-

гут быть только две точки зрения: противника и их собственная.

На их нападки я внимания не обращал: к дискуссиям я всегда

относился как к спорту и отвечал ударом на удар. Но за

границей их выходки приносили вред, ведь для иностранца

нет ничего более отвратительного, чем ханжеский патриотизм...

Я стал открыто обращаться в американский суд, не обра-

щая никакого внимания на ущемленные патриотические чувства

безмозглых болтунов, которые до введения всеобщей воинской

повинности целыми днями околачивались на Трафальгарской

площади и агитировали молодежь идти на фронт. Одного из них

я привел в такое бешенство, что дал повод американскому

острослову заявить: "Война — это борьба Британской империи

с Бернардом Шоу". Надеюсь, они приняли это определение к

сведению. Я же не мог спокойно смотреть, как на моих глазах

идет оптовая торговля смертью и разрушением.

Однажды нервы мои не выдержали, и я вмешался. Проходя

по Трафальгарской площади, я увидел, как несколько крайне

воинственно настроенных священников, не щадя голосовых

связок, клянут жестокость немцев, а заодно преступную тру-

сость тех молодых людей, которые сейчас же не запишутся в ар-

мию. В качестве героического примера для подражания бри-

танской молодежи на постаменте памятника Нельсону уже стоя-

ли двое добровольцев, клюнувших на удочку красноречивых

священников, однако вид у них был такой жалкий и не внушав-

ший доверия, что сразу же стало ясно: ни один приличный мо-

лодой человек не последует их примеру. Я отправился домой и

написал лорду Дерби, который отвечал за комплектование

личного состава армии, чтобы тот переодел самых видных но-

вобранцев в штатское и приказал им стоять на Трафальгарской

площади и записываться в армию, подавая своим бравым видом и

готовностью служить отчизне пример другим молодым людям. Од-

новременно, писал я, необходимо как можно скорее отправить в

казармы тех юных "героев", чей вид только отпугивает желаю-

щих служить в армии. Лорд Дерби тут же предложил мне пост рас-

порядителя и постановщика таких массовых сцен, однако у меня

были дела поважнее, и мне пришлось отказаться от этой работы —

единственной, на какую я мог в то время рассчитывать.

123

2. НА ФРОНТЕ

В начале 1917 года я получил приглашение от сэра Дугласа

Хейга, главнокомандующего английскими войсками, побывать

на фронте и поделиться с читателями своими впечатлениями.

Приглашение Хейга я воспринял как призыв исполнить свой

профессиональный долг и счел, что отказываться не вправе.

Я облачился в армейские сапоги, гимнастерку и брюки цве-

та хаки, в которых не был похож ни на штатского, ни на воен-

ного, но зато стал невидимкой для вражеских снайперов.

Г. У. Мэссингем предупредил меня, что его чуть было не отпра-

вили с фронта домой, когда увидели, что из-под защитной шине-

ли выглядывают черные брюки. Герберт Уэллс в свою очередь

посоветовал взять с собой болотные сапоги, так как во Фланд-

рии наверняка грязи по колено.

Но, прибыв на фронт, я обнаружил, что все меры предосто-

рожности были совершенно ни к чему. На полях Фландрии лежал

девственно-белый снег, был мороз, и домой я вернулся в совер-

шенно чистых сапогах.

На вилле для почетных гостей, где меня поселили, распоря-

жался офицер по фамилии Робертс, которого бы я, не задумы-

ваясь, назначил главнокомандующим за распорядительность и

энергию. Один вечер я провел на другой вилле, где собрались

все военные корреспонденты, в том числе и Бич Томас, который

потряс меня, заявив, что британский солдат сильнее всех в мире.

Его никто не поддержал: ругали всех, кроме противника.

В моих "экскурсиях" меня постоянно сопровождал Мон-

тегю, про которого шутили, что он и сам любит лезть под пули,

и тащит за собой почетных гостей, которые совсем не обязатель-

но разделяют его увлечение — на фронте вообще довольно ред-

кое. Эта шутка, как и любая другая, не вполне соответствовала

действительности, но что-то в ней было. Война завораживает да-

же тех, кто, как Монтегю, не питает никаких иллюзий, кого не

проведешь хвастовством, запугиванием, отчаянными попытками

возместить нехватку толковых офицеров, надевая на болванов

офицерские фуражки и нашивая им на гимнастерки петлицы;

разговорами о стратегии и тактике, которые на деле оборачи-

ваются ложью и неразберихой. Война завораживает, несмотря на

массовые убийства, грязь, вшей, зверства, страх, сквернословие

и чудовищную скуку. Всего этого ни я, ни такой наблюдатель-

ный человек, как Монтегю, не могли не замечать, однако мы

ни разу не спросили друг друга: "Так какого же черта ты де-

лаешь на этой галере?!" Наоборот, нам обоим казалось, что на-

ходиться на фронте и быть вдали от передовой совершенно бес-

смысленно. Мы пришли в театр посмотреть пьесу, а не разгули-

вать по фойе в антрактах, как это принято у светских любителей

оперы.

124

Но ничего особенно увлекательного не происходило. Под

Соммом, где в то время игрался самый модный военный спек-

такль, британские орудия тупо били сразу по двум мишеням:

по немецким траншеям и по карманам несчастных налогопла-

тельщиков. Когда мы подходили к ветряной мельнице в

Позьере, в полумиле от нас в воздухе разорвался одинокий сна-

ряд. Монтегю замер и покосился на сопровождавшего нас

румынского генерала в роскошном мундире.

— Напрасно я взял вас с собой, — сказал ему Монтегю. —

Вы не в хаки. Вас могут увидеть и застрелить. А мне отвечать.

— Хочу обратить ваше внимание, джентльмены, — усмех-

нулся в ответ генерал Джорджеску, с насмешливым презрением

рассматривая наши безупречные гимнастерки защитного цвета, —

что на земле лежит снег, и вас, надо полагать, видно ничуть не

хуже, чем меня.

Генерал был совершенно прав. Монтегю пожал плечами, и

мы отправились дальше. Должно быть, из немецких пушек ав-

томатически каждые четверть часа стреляли патентованные чу-

чела, взятые на вооружение германской армией и известные

нашим специалистам по последним военным журналам, ибо

ровно через пятнадцать минут у нас над головой просвистел еще

один пущенный наудачу снаряд, который, видимо, произвел на

генерала такое сильное впечатление, что он настоял, чтобы его

юный друг, также нас сопровождавший, спрятался за подбитым

танком. Больше в тот день битва при Сомме не принесла Мон-

тегю никаких радостей. И в этом смысле Ипр, откуда гораздо

сильнее тянуло порохом, был лучше.

Монтегю был настоящий сорвиголова, а на вид тихий,

скромный, довольно стеснительный немолодой человек, в кото-

ром, если не считать формы, не было абсолютно ничего воен-

ного. В роли капитана Матаморо он бы провалился с треском.

Как и многие, попавшие на фронт, Монтегю был по-толстовски

изверившимся и подавленным — и не столько даже из-за ужа-

сов войны, сколько из-за ее бессмысленности. Но на людях он

скрывал свое настроение и был человеком вполне общитель-

ным. О своих подвигах, о которых сообщалось в военных

сводках, Монтегю не распространялся.

Бой, как мне показалось, носил односторонний характер.

Наши орудия стреляли непрерывно, оглушительный грохот ка-

нонады и пронзительный визг шрапнели совершенно не соот-

ветствовали медлительным, вялым действиям артиллеристов,

которые деловито ввинчивали запалы, не торопясь вгоняли сна-

ряды в ствол и давали залп, выпуская в небо очередную комету

из стали и абсолютно не заботясь о том, куда она упадет и упадет

ли вообще. Сначала я думал, что среднеевропейские державы

ответят нам ударом на удар, и даже испытывал некоторую трево-

гу от мысли, что мишенью для первого же залпа они могут из-

125

брать мою грудную клетку, но нет: наша канонада была совер-

шенно безответной, и мне вспомнились детские игры "в войну",

когда я неизменно одерживал победу, а враг падал под ударами

разящего меча, не оказав никакого сопротивления. Я поинтере-

совался, в чем дело. "Они вообще последнее время что-то редко

отстреливаются", — сказали одни. "Откроют огонь по Альберу в

три часа", — предположили другие. На самом же деле, чего тог-

да еще никто не знал, немцы потихоньку отошли к линии Гин-

денбурга и предоставили нам без толку расходовать боепри-

пасы, обстреливая опустевшие окопы. На Сомме было гораздо

безопаснее, чем на набережной Темзы, где можно угодить под

автомобиль или трамвай. Только в Ипре и, возможно, в Аррасе

мне могла угрожать реальная опасность. В отличие от Гёте под

Вальми или Вагнера во время Дрезденского восстания, мне так и

не довелось "понюхать пороху" во Франции. Если уж на то по-

шло, гораздо больше страха я натерпелся дома, так как во

время воздушной тревоги по лени оставался обычно в постели,

а не бежал вместе с остальными, более энергичными лондонца-

ми, отсиживаться в подземке.

Во время нашей последней встречи с Рихардом Штраусом

мы стояли во дворе лондонского дома, слушали, зажав уши, как

на полную мощь играет какой-то уличный оркестр из Барсело-

ны, и хором кричали: "Громче! Громче!" Артиллерийские бата-

реи на Сомме ничем не уступали барселонской какофонии, и я

пожалел, что со мной не было Штрауса, он бы получил удовольст-

вие. Ведь на войне ненависти к врагу не испытываешь, хотя и

сражаешься с ним, убиваешь его. Ненавидеть лучше дома. Что

мы и делаем.

Артиллерийский майор, любезно согласившись изрыть тяже-

лыми снарядами все поле, чтобы показать, как это делается, за-

верил меня, что благодаря его усилиям цена на землю теперь по-

высится вдвое, ведь так глубоко вспахать борозду не смог бы ни

один фермер.

— А как же засыпать эти ямы и выровнять землю для пахо-

ты? — полюбопытствовал я.

— Несколько зарядов динамита, и все будет в порядке, —

ответил майор.

В целях маскировки я, как и все, носил форму защитного

цвета, оставаясь между тем штатским, причем штатским весьма

преклонного возраста. От кепки пришлось отказаться, и я,

словно Дон Кихот, водрузил на голову шлем Мамбрино. А в уши,

чтобы не окончательно оглохнуть, вставил черные запонки. Пого-

да резко изменилась. Выглянуло солнце, но очень похолодало.

Кругом говорили только по-английски, на всех диалектах этого

языка. Виллы и крестьянские дома опустели, не было ни крыш,

ни полов, а в стенах зияли огромные дыры. Деревья либо были

срезаны почти до основания, либо стояли в рубцах и шрамах.

126

Задремавший среди дня в придорожной канаве бродяга при

ближайшем рассмотрении оказался обезглавленным трупом.

Вместо мелодичного бельгийского карильона на полную мощь

гремел немецкий оркестр, целиком состоявший из ударных ин-

струментов. Если честно, он мне даже нравился: барабанный бой

всегда меня волновал. До Ипра было еще довольно далеко, но

линия фронта проходила именно здесь, и боши забрасывали

нас снарядами с таким же рвением, с каким сосед миссис Никль-

би забрасывал ее через забор огурцами и кабачками. Грохот

стоял неимоверный. Бум! Взззз! Бум! Взззз! Бум! Взззз!! Снача-

ла fortissimo diminuendo, затем crescendo molto subito

. Вероят-

но, один из снарядов, с визгом проносившихся над головой, и

оторвал голову джентльмену, лежавшему в придорожной кана-

ве. Что ж, в мирное время он мог бы расстаться с жизнью гораз-

до более мучительным и непотребным образом. Это еще не са-

мый худший конец.

Словно взбодрившись от бравурной музыки немецких ору-

дий, машина прибавила в скорости, и вот я снова в Ипре. Го-

родские здания ничем не отличаются от крестьянских домов и

вилл: нет ни крыш, ни полов, одни стены — немцы с завидным

педантизмом превратили славный, уютный городок в отличное

прикрытие для любой армии, которая воспользуется городом в

качестве плацдарма для нападения на Германию. Так, бош, всту-

пивший на тропу войны, становится, сам того не подозревая,

игрушкой в руках дьявола, который больше всего на свете лю-

бит, когда начинают бить барабаны. На фронте все планируется с

армейской пунктуальностью, однако на деле получается совсем

не так, как планировалось. Из ста приказов девяносто девять

отменяются — арифметика, что и говорить, впечатляющая! На

войне даже штатские очень скоро выходят из режима. Утром

капитан предлагает, а днем генерал располагает — в основном

раздавая долгожданные приглашения на обед, которые с ра-

достью воспринимаются как приказы.

Итак, Ипр, лишившись печей, полов, крыш и домашних

удобств, сохранил в неприкосновенности бесстрашно вздымаю-

щиеся к небу стены, по которым упрямо продолжает бить немец-

кая артиллерия, и теперь прогулка по городу стала куда более

захватывающей, чем в безмятежные времена мелодичных кариль-

онов. У меня над головой пролетел английский аэроплан (не-

мецкого за все восемь дней на фронте я не видел ни разу), и

небо вокруг него испещрили пули. Однако он победоносно по-

плыл дальше, а я, как ни странно, не испытал ни малейшей

гордости. Когда же вокруг аэроплана перестали свистеть пули и

разочарованно замолкли зенитки, я, совершенно выпустив из

головы, что пилот вполне мог быть моим другом, стал расспра-

Обозначения музыкального темпа (итал.).

127

шивать, почему же его не сбили. Мне казалось, что дать уйти

аэроплану было со стороны немцев недопустимой небрежностью,

но мне объяснили, что одно орудие не может стрелять по цели,

двигающейся со скоростью 100 миль в час. Коль скоро я мог бы

и сам, не задавая лишних вопросов, об этом догадаться, мне стало

немного стыдно и даже жутковато, ибо я совершенно неожидан-

но предстал перед самим собой в образе человека, который ко

всему испытывает лишь чисто спортивный интерес и которого

я так часто высмеивал.

Артиллерия моего гида совершенно не занимала; свою зада-

чу он видел в том, чтобы, обманув солдат, не пускавших в наи-

более опасные уголки города, проскочить на большой скорости

площадь и мимо разрушенного замка выехать к старинному

зданию мануфактуры. Сопровождал меня атлетически сложен-

ный ирландский офицер, который интересовался историей Ип-

ра, знал здесь, по-видимому, каждый камень, а обстрел города

рассматривал лишь как повод для написания дополнительной

главы о нем в своей монографии. Он повел меня на смотровую

площадку и показывал Ипр с таким воодушевлением, словно у

меня под ногами лежала вся вселенная.

— Если что, падайте ничком на землю, — предупредил он

меня.

Еще в юности я научился, усердно подражая клоунам,

падать ничком, а затем разыгрывать пантомиму, будто чья-то

рука берет меня сзади за шиворот, отрывает от земли и ставит

на ноги. Мне вдруг ужасно захотелось, чтобы бош выстрелил по

смотровой площадке и дал мне возможность продемонстрировать

свое искусство моему новому гиду. Но орудия, как на грех,

молчали, и я покинул Ипр, сохранив свою честь.

Когда город остался далеко позади и я вынул запонки из

ушей и сменил шлем Мамбрино на кепку, то неожиданно почув-

ствовал, что стало как-то скучно. Из чего я заключил, что Ипр

с его громогласным немецким оркестром был совсем не плох.

Правда, находясь там, я этого не заметил.

Про Аррас могу сказать только одно: по сравнению с Дуб-

лином после английского артобстрела он совсем неплохо со-

хранился. Ничем не примечательному собору руины пошли толь-

ко на пользу. Зато ратуша, как и ипрская мануфактура, являла

собой довольно жалкое зрелище, а развалины вокруг свидетель-

ствовали о том, что стряслось бы с городом, если бы боши не

сэкономили на нем боеприпасы. По сравнению с Соммом кажет-

ся, что Аррас не пострадал вообще. Внезапно объявили газовую

тревогу, однако ничего не произошло, если не считать того, что

я битый час проговорил со специальным корреспондентом

Томлинсоном.

Из Сен-Элуа мы с Филином Гиббсом наблюдали за линией

фронта, проходившей по горному хребту Вими. Горы как горы.

128

В напряженную тишину морозного зимнего вечера то и дело

врывались отдаленные залпы орудий, не переставая бивших те-

перь по этой опустошенной местности. В Невиль-Сен-Васт взо-

рвалась шрапнель. Казалось, Гиббс, как и полагается романтику,

размышлял в этот момент о крушении империй. А может быть,

он просто думал, как бы нам не замерзнуть на обратном пути.

Именно это и произошло. Теперь мне больше не страшен Север-

ный полюс. Наоборот, с падением температуры я ощущаю подъем

настроения. Я люблю снег и ненавижу грязь, которая так и не

пристала к моим сапогам...

Под снегом, в ослепительных лучах солнца Сомм великоле-

пен. А вот чтение надписей на дорожных столбах — занятие не

из приятных. "Морепа" — гласила надпись, а никакого Морепа

не было уже и в помине. "Контальмэзон" — нет больше Конталь-

мэзона; "Позьер" — нет Позьера. Я отправился взглянуть на

позьерскую ветряную мельницу, но увидел лишь небольшой

холм, на котором она когда-то возвышалась. В Тронском лесу

не осталось ни одного целого дерева; то, что не успел против-

ник, доделали мы сами. В свое время вдоль дороги в Ипр сомк-

нутым строем, словно гвардейцы, стояли высокие, как на под-

бор деревья. А теперь! С обрубленными ветвями, обезглавлен-

ные, перебитые пополам, подсеченные, вырванные с корнем,

поваленные на землю, они напоминали из окна машины мачты

потерпевшего кораблекрушение корабля, который, потеряв

управление, несется нам навстречу. От домов — если не считать

одного, чудом сохранившегося, — не осталось и следа. Букваль-

но по каждому кирпичу был нанесен отдельный сокрушитель-

ный удар. Земля была изрыта так, что во всей округе не нашлось

бы и фута ровной поверхности. По сравнению с Землей Луна—

если посмотреть на нее в телескоп или сквозь ломтик грюй-

ерского сыра — покажется теннисной площадкой. Чем только не

раскопана, не искромсана земля: и рытвинами от маленьких

смешных пушек Стокса, которые стреляют с такой ско-

ростью, что не успеваешь их перезаряжать; и глубокими ямами

от минометов, и целыми кратерами от взрыва подземных мин.

Так еще землю не пахали никогда.

Приезд на фронт доставил мне большое удовольствие еще и

потому, что на войне (а современные войны скучны до ужаса)

хороший собеседник ценится вдвойне, тем более такой не-

исправимый, как я. Я говорил не переставая, пока наконец бед-

ный Монтегю, который меня опекал, не выучил наизусть все

мои ораторские приемы. Когда я извинялся за то, что в четвер-

тый или пятый раз выдаю одну и ту же остроту (экспромт, анек-

дот, афоризм), он с жаром заверял меня, что я никогда не

повторяюсь. Мне, признаться, не приходилось сталкиваться с

пьяными, невоздержанными на язык полковниками, которые

обычно фигурируют в военных романах. Думаю, я без труда рас-

9—01033

129