Румянцев О.К. (ред.) Судьба европейского проекта времени

Подождите немного. Документ загружается.

584

Преемственность в культуре и память истории

обычный мир с привычными для его выражения логикой

и языком». Именно так. Однако подсказывает нам смиренная

формальная логика: отнюдь не всякая речь, не вмещающаяся

«в наш обычный мир с привычными для его выражения логи-

кой и языком», тем самым касается Бога, ума, души. Люди

часто просто не владеют языком, порою бывают пьяны, наку-

рены и пр. Факт несоизмеримости является фактом только

для формальной математической дисциплины,— геометрии,

он формализмом геометрии впервые открывается, а загоражи-

вается неформализованной обыденной геометрией. Значит,

надо сначала исчерпать все возможности язк.ка и логики

(а возможности эти далеко превосходят «обычлое» и «при-

вычное»), чтобы в нарушениях, разрушениях и вэвсе умолка-

ниях сказывалось действительно превосходящее, а не просто

неумелое. Иначе мы будем иметь дело с «открозэниями» не

«бытия», а только своего самомнения.

Как восходят, многократно описано. Первое подробное

описание — образование человека в «Государстве» Платона.

Путь к свободе, к умению самоопределяться (автаркия), обра-

щение взора души «из грязи» ввысь начинается приобщением

к форме: сначала гимнастикой и музыкой, то есть тем, что

формирует тело и душу, а затем астрономией, геометрией

и арифметикой, то есть тем, что формирует формирующее

начало души — ум, делает его чистым, идеальным, фор-

мальным, как число, и еще формальнее. На вершине же, где

надо обратить умную душу к началу начал, то есть к идее

блага, гидом выступает искусство, но искусство совершенно

определенное — искусство диалектики, искусство спраши-

вать и отвечать. Платон понимал, что мысль на вершине

должна быть предельно ответчива, ответственна. Верши-

на — это вершина ее, мысли, умения logon didonai, давать

себе отчет в своих явных и тайных «гипотезах» (пред-взя-

тых подложках, подпорках), с тем чтобы войти в сферу

«негипотетического», сферу без опор: свободы. И Плотин

согласен с Платоном в том, что диалектика — «важнейшая

(ценнейшая)» часть философии, потому что она, и только

она может подвести вплотную к «запредельному единому»,

к тайне causa sui. В основании неоплатонистской мистики

лежит формалистичнейшая казуистика «Парменида», Про-

клом возведенная уже в неслыханно изощренную схоласти-

ку, изложенную more geometrico. Но геометрическое бого-

словие Прокла лишь возводит на вершину то, чем отродясь

занимались в Академии, куда воспрещен был вход негеомет-

рам. Мысль должна быть в высшей степени в форме, чтобы

суметь прыгнуть выше головы.

Поскольку у меня нет сомнений в том, что Виктор Павло-

вич сам ходил этими путями, продумывал эти логические тон-

кости, сказанное им и вызывает мое недоумение.

«Актуальность философских дискуссий 1970-1980-х гг.

585

Мысль, стремящаяся к самообоснованию, впадает, говорит

он,

в формализм, который превращается в «идола», стоящего

на пути, когда «чрезмерно педалируется». Что же «педалиру-

ется»? Самоотчетливость мысли? Должен ли я это понять так,

что мысль лучше помыслит, если будет умеренней, скромной,

не будет делать из своего понимательного усердия идола, кое-

что высветив, выявив, оставит все также немного и в темноте.

А то ведь как получается: как только она, мысль, опьяняясь

(хорошо ли это для трезвой мысли?) «геройством консеквент-

ности», пойдет молоть на своей логической мясорубке все что

ни попадя, так и приходит к каким-то нелепостям: «движе-

нье,

скажет, нет» или, наоборот, «все есть всегда живой огонь».

Разве это не явная чрезмерность (по-гречески, «хюбрис», вы-

сокомерие)? Ясно ведь, что к истине ближе простой здравый

смысл, никогда ничего чрезмерно не педалирующий: есть, ко-

нечно, и нечто неизменное, вечное, но ведь есть и куча всего

движущегося; кое-что в мире горит, но ведь... и т.д. Разве это

не ближе к живой (диалектичной — сказали бы в те годы) ис-

тине, чем неправомерно абсолютизированные односторонно-

сти философии?

Здравомыслящие и расположенные к Сократу люди сове-

товали ему покаяться перед афинянами, им многого не нужно,

а стоит ли жертвовать жизнью за право и дальше «творить ло-

госы» — дотошные (до тошноты) и разумные (до безумия) рас-

суждения, различения, выяснения... Причем «логосы», в ко-

торых форма «логоса» (то есть его логичность) постоянно от-

влекает от «содержания» (например, от «мужества»,

«блдгочестия», «души», «мира», «бога»...), заставляет зани-

маться тем, как мы думаем, рассуждая, потому что, видите

ли,

оказывается, что содержательность содержательного, зна-

чимость значимого и даже смысл сакрального - словом, все,

что мы ищем, зависит от того, как мы думаем и рассужда-

ем,

— от формы. Ведь это что находится этим как. Средст-

во — вещь хитрая: кажется, мы пользуемся им для достиже-

ния своих целей, — ан, глядь, оно воспользовалось нами.

Сократ уверяет, что для него его рассуждения — как во-

инская обязанность и богослужение, и Парменида по пути это-

го логического окаянства ведет некая богиня, судя по всему,

сама Истина. Это Она, Истина (а не «привычная» логика) тре-

бует от «юноши» все рассудить «логосом», а трезвых здраво-

мыслителей обзывает «ничего не понимающими двуголовни-

ками, для которых быть и не быть одно и то же и не одно и то

же,

и повсюду возможен обратный путь». «Истина» же (на-

помню, богиня) утверждает, что понимающая мысль находит-

ся (находит себя) только там, где она, поначалу блуждая

и плавая в неопределенном (зато живом и богатом) мире, на-

ходит, наконец, свое мыслимое, которое не имеет никакого

«содержания», кроме чистой и, признаемся, пустой формы:

586

Преемственность в культуре и память истории

сферический атом бытия. А пока не нашла - это вообще не

мысль: нечем понимать.

Вот тут кое-что и выясняется: мысль как таковая всегда

уже однобока, абстрактна, формальна, отвлеченна. Живая не-

исчерпаемая жизнь ею не понимается не по слабости, а по ее

собственной природе. Стало быть, живая жизнь лучше всего

понимается непониманием. Нет, и это слишком определенно,

слишком нежизненно, лучше — недопониманием (когда ка-

кое-то понимание происходит, но не педалируется), уклонени-

ем,

ускользанием от понимания обратно просто в живую

жизнь. Пожалуй, даже и самооткровения бытия слишком од-

носторонни: открывая одно, они ведь скрывают другое. Боюсь,

правда, что на том же основании и искусство окажется не

у дел: оно тоже всегда чего-нибудь лишнее нафантазирует,

что-нибудь донельзя преувеличит, а что-нибудь при этом

и упустит - ради того, что называет красотой. А главное - ув-

лечено формой до неприличия. Тут вот, в увлечении формой,

общая их с философией почва, в этой «формалистике» они

сходятся и давно уже сотрудничают. Ведь искомое филосо-

фией - софия - это искусство в смысле высшего мастерства —

например, искусство плотника-кораблестроителя (Гомер).

Аристотель говорит: «Мудрость (софию) в искусствах мы при-

знаем за теми, кто безупречно точен [NB! — АЛ.] в [своем]

искусстве; так, например, Фидия мы признаем мудрым кам-

нерезом, а Поликлета — мудрым ваятелем статуй, подразу-

мевая под мудростью, конечно, не что иное, как доброде-

тель [т. е. совершенство] искусства». Согласно Философу,

точность — добродетель не только математики, но и искусст-

ва. Абстрагирующая, много отсекающая, идеализирующая,

стремящаяся к безупречно-необходимой единственности точ-

ность — вот условие красоты. Из песни, как известно, сло-

ва не выкинешь.

Мир же неточен: не только красив, но немного ведь и без-

образен, а вернее сказать, вообще безобразен. Всякий образ

мира — абстракция. Человек вообще выдумщик и фантазер,

его односторонние выдумки и преувеличивающие фантазии

постоянно загораживают от него неисчерпаемое богатство бы-

тия.

Или все же не так? Ведь только такими сумасбродными

фантазиями, преувеличенными образами, абсолютизирован-

ными идеализациями, абстрактными формами, разумным бе-

зумием богословии и безумно разумными метафизическими

системами, оголтелой логикой и невероятной математикой —

словом, всем, что составляет мир человеческой культуры, —

богатство бытийной конкретности впервые и раскрывается,

актуализуется, обнаруживает свою действительную действен-

ность, энергию, а не остается лежать в сундуках своей неис-

черпаемой потенциальности.

«Актуальность философских дискуссий 1970-1980-х гг. 587

Комментарий

на

комментарий

А.В.

Ахутина

В.П. Визгин

На полстакана воды, как известно, можно смотреть по-раз-

ному. Возникающие при этом констатирующие суждения оп-

ределяются направленностью исходной интуиции. Эта ситуа-

ция здесь повторилась. В частности, с таким «полстаканом»,

как «дух абстракции» в качестве примера «духа формы». Вы-

ражение «дух абстракции» я использовал в смысле, который

оно приобрело в философии Марселя: установка на интеллек-

туалистические отвлеченности, в том числе на формальные

схемы, упускающие личностный и конкретный характер бы-

тия.

«Водораздел мысли» здесь определяется тем, в чем мыс-

лящий видит главное в своем предмете как бытии. Если для

него главным в нем выступает схема, образованная игрою аб-

стракций, это и есть упомянутый мною интеллектуализм,

критическое отношение к которому французского философа

я в целом принимаю. Если же главным выступает личност-

ный характер бытия, то это принципиально иная установка,

которую можно назвать экзистенциально-персоналистиче-

ской. Иными словами, абстрактность, или формальность, мо-

жет быть обыграна или позитивно (в философии — это всегда

хорошо: без формы — ни тпру ни ну), или негативно (форма

необходима, но она может выступать и экраном для содержа-

ния, цели и «души» самого философского предприятия). «Схе-

мы»,

«отвлеченности» — в этих словах выражается одна ин-

туиция по отношению к нашему «полстакану». Но возможна

и другая, которую интересно развивает в своем комментарии

Анатолий Валерианович. Поскольку он разыгрывает этот, по-

зитивный, вариант, отношения к «духу абстракции», то и

форма, о которой он говорит, будет открывающей формой,

формой духа и свободы, наконец, собственной формой самого

бытия. Мелодию на тему значения формы в философии можно

играть на высокой и, как сказал бы Кьеркегор, на пафосной

ноте отношения к ней, а можно и на несколько сниженной, на

той, что датский философ обозначал словом «комизм». Иными

словами, можно всерьез петь панегирик форме и формализму,

и даже схеме и схематизму, а можно расслышать в увлечен-

ности ими нотку комизма, занимая другую позицию. Пере-

слаивание пафоса комизмом создает объем и глубину вырази-

тельного присутствия мысли. Вот с этим выводом Кьеркегора

я согласен. И поэтому считаю, что наш разговор с Анатолием

Валериановичем пойдет на пользу философской мысли. Ведь

подобное двоение интуиции — норма в живой философии,

показывающая, кстати, ее большую близость к искусству, чем

к науке.

588

Преемственность в культуре и память истории

Приведу пример того, что входит в мою методологию фи-

лософствования, расходясь чуть ли не кричащим образом

с тем, что нам в молодости завещал Гегель. Вряд ли у какого-

то другого философа, кроме Канта, мы обнаружим такой не-

уклонно проявляемый вкус к рационально прозрачной кон-

цептуальной форме мысли. Показав дьно в этом отношении

и неокантианство, скажем, Кассирера, приводящего к общему

формальному знаменателю столь качественно разнородные

образования, как наука, миф, религия. Вот как пишет об этом

в своей рецензии на «Философию символических форм»

С. Франк, сам весьма чуткий к ясной философской форме мыс-

литель: «Оригинально то, что «трансцендентальный» метод

Канта применяется к религиозному сознанию, так что фор-

мально религиозное сознание становится вполне равноправ-

ным научному; оба открывают равно неизбежные картины

мира, присущие человеческому познанию»

. Именно такого

типа формализм, то есть формализм формального уравнива-

ния качественно разнородного, я и имел в виду, употребляя

это слово в своем выступлении на Круглом столе.

Что же имел в виду Марсель, когда говорил, что не прием-

лет «духа абстракции» (l'esprit cTabstraction)? Он имел в виду

антиперсоналистическую тенденцию в философском рацио-

нализме. Это можно пояснить, обратившись опять к Кьерке-

гору, отвергавшему спекулятивное мышление Гегеля. Пора-

зительно самоотчетная, заботящаяся о самодоказательстве

и самообосновании гегелевская логика совершенно не замеча-

ет единичное человеческое существо, например Серена Кьер-

кегора или нас с вами. В этой логике конкретное существова-

ние конструируется из логических абстракций. Иными слова-

ми,

«дух абстракции» означает уход от экзистенциального

измерения мысли, можно сказать, уход от субъекта

в универ-

сум самодостаточных объектов. Но существование, как и пер-

вая сущность у Аристотеля, не может быть предикатом или

объектом. Правда, это не означает, что оно есть «хаос», чистая

прихоть или фантазия, то есть лишенная всякой значимости

«субъективность», нечто чисто негативное по отношению

к сфере истинного. Разумеется, экзистенциальная мысль,

восставшая против гегелевского объективизма и формализма,

сама смогла состояться, лишь обретя в ходе непростых поис-

ков свою аутентичную форму. У Кьеркегора это — косвенная

форма «сообщения», выражаемая, в частности, упомянутым

выше переслаиванием пафоса комизмом, это — идея двойной

рефлексии (кстати, опережающая инновацию Марселя), это,

одним словом, сознательная ориентация на художественный

тип мысли внутри философствующего сознания.

Вот в таком, широком, смысле слова форма — инвариант

философской мысли. Но слово «форма» в данном случае при-

ближается по своему смыслу к такому слову, как само «ело-

«Актуальность философских дискуссий 1970-1980-х гг. 589

во».

А вместе со словом мы погружаемся не столько в специ-

альную научную дисцишшну филологии, сколько в персона-

листическую онтологию. Недаром же Бахтин показал, что

герой у Достоевского — не характер, не социальный

ТРШ

и т.п.,

а слово

Мне показалось удачным определение Анатолием Вале-

риановичем философии как мысли «в форме, то есть в полно-

те».

К сожалению, плероматическое измерение философской

мысли осталось в данном тексте нетематизированным, по

крайней мере, прямо. А ведь, пожалуй, именно в полноте при-

сутствия истины бытия кроется то, что следует понимать под

целью философских поисков. И здесь, в этом развороте моего

ответа, я чувствую, что пришел момент хотя бы упомянуть

и такие слова, как «жизнь» и «интуиция». Если мы попыта-

емся помыслить так или иначе полноту (реальности, смысла),

то обязательно выйдем к этим словам. Интуиция ведь — это

способность мыслящего к касанию им полноты. Интуиция жи-

вет тем теряющимся в неопределенности материком бытия,

который не освещен еще фонарем нашего наличного работаю-

щего ума. Она как бы продолжает или, точнее, предвосхищает

его работу, но несколько прикровенным, таинственным обра-

зом. И дело здесь в том, что сам опыт наш к рациональной его

проекции никак не сводится. «Лампочка» ума-разума загора-

ется, когда на полюса разрыва нас с миром набегает достаточ-

но мощный потенциал его напряженности. Но ведь это явле-

ние мы переживаем на фоне изначальной неотторжимости нас

от мира и от всего, что мы скрыто обозначаем этим словом.

Однако слово «интуиция» не упоминается в комментарии

Анатолия Валериановича. И думается, не случайно, ибо

оно —из арсенала другой стратегии мысли, чем та, которую

он разделяет.

Возвращаюсь к размышлению вокруг выражения «дух аб-

стракции» в связи с разговором о форме и формализме в фи-

лософии. Этим выражением Марсель фиксировал свое расхо-

ждение с господствующими в начале XX века философиями,

среди которых видное место занимал неокантианский рацио-

нализм. Французский философ искал не философию «отвле-

ченностей», а философию «привлеченности» — привлеченно-

сти мысли к человеческим существам, к тем, прежде всего,

чьи трагические судьбы его глубоко задели во время Первой

мировой войны. В те годы во Франции зародилась «философия

духа», по-новому продолжившая традиции спиритуализма.

И Марсель примыкал к этому движению, как и некоторые

русские философы, такие, как Бердяев или упомянутый

Франк. Такое направление мысли видит суть бытия, первое

и последнее начало его в том, что можно назвать духовной

жизнью. Согласно такой онтологии бытие сущностным обра-

зом «металогично». «Реальность, — говорит С.Франк, —

590

Преемственность в культуре и память истории

глубже и первее самых первых наших логических форм»

В этом течении мысли дух понимается не в смысле «духа аб-

стракции» , или «абстрактного духа». Нет, напротив, здесь дух

раскрывается как личность и тайна, как то, с чем человек

связан не только интеллектуально, хотя, конечно, и не без

участия интеллекта. Итак, вопрос водораздельного значения:

понимать абстракцию как вершину духа или же понимать их

связь как-то иначе. В комментарии Анатолия Валериановича

«абстрактный дух» и «дух» скорее отождествляются, чем про-

тивопоставляются. Это — тема и мажорная мелодия рациона-

лизма — например, такого, как заряженный энтузиазмом

ratio рационализм Башляра. Такой же мотив мы найдем

и у Леона Брюнсвика, быть может, самой образцово-показа-

тельной фигуры для господствующей в первой трети XX века

философии во Франции. Именно Брюнсвик был постоянным

и радикальным оппонентом Марселя. За рационализмом Баш-

ляра и Брюнсвика угадывается та установка культурного соз-

нания, которую для*краткости можно назвать наукоцентриз-

мом.

Отвлеченностями люди не живут, не ими, лучше сказать,

они живы, а вот теоретические науки живут вроде бы имен-

но ими, и чем больше в них «духа абстракции», чем реши-

тельнее научная мысль порывает с наглядностью и тем са-

мым обыденностью нашего мира, тем выше ее научность.

И вот уже несется гимн прогрессу абстрактного мышления,

конструктивной силе разума, изобретающего неслыханные по

степени своей отвлеченности формы. Итак, ясно, что для ото-

ждествления «абстрактности» и «духа» есть основания, и они

в главных чертах своих находятся в сфере точных наук, а точ-

нее — в зоне их философского обоснования. Эту перспективу

и подхватывает в своем комментарии Анатолий Валериано-

вич. Я же вместе с Кьеркегором и Марселем сижу на другой

ветви могучего древа философии. И вот мы перекликаемся с

ветки на ветку...

Итак, основания есть у каждой из обозначенных позиций.

И в силу их принципиальной разнородности вряд ли можно их

подводить под один формальный знаменатель и сравнивать,

скажем, по критерию «истинности». Вот еще одно проявление

близости философии не к науке (в ней этот критерий действу-

ет, и положения, притязающие быть научными, могут и долж-

ны в этом плане сопоставляться), а к искусству. Действитель-

но,

философия в экзистенциально-персоналистической пер-

спективе есть не столько ч/тго-мышление (или мысль о чем-то),

сколько /с/по-/<:а/с-мышление. Иными словами, она представ-

ляет собой, конечно же, понимательный модус бытия лично-

сти,

но модус экспрессивный, выразительный (чего нельзя

сказать о другом понимательном модусе — о науке). Если вос-

пользоваться языком Гуссерля, то можно сказать, что фило-

софия может быть не только ноэматической, но и ноэтической,

«Актуальность философских дискуссий 1970-1980-х гг. 591

то есть фокусироваться не только на общезначимых значени-

ях, но и на выразительности их присутствия, что небезраз-

лично, кстати, и к самим указанным значениям. Ноэтика

в данном смысле есть и поэтика мысли, а ноэтическая фило-

софия, соответственно, выступает как поэтическая, или худо-

жественно артикулируемая. Ресурсы значимости ведь несрав-

ненно шире, чем наличный мир значений, пополняемый как

раз ноэматизацией ноэтического измерения. Эти гуссерлев-

ские слова, пришедшиеся по вкусу филолого-лингвистической

публике

и тем из философов, кто хочет, чтобы философия

была «строгой наукой», сегодня как-то слишком легко вытес-

няют привычные для философа-классика слова «объект»

и «субъект». Но как бы плодотворен ни был пресловутый

«лингвистический поворот» для философии, есть опасность,

что он станет ее концом, если заставит ее совсем отвернуться

от самой себя.

Еще один момент. Я вскользь упомянул о «подводных ри-

фах»

поджидающих философию, склоняющуюся, не без доли

условности говоря, к искусствоцентризму (как к противопо-

ложности наукоцентристской ее ориентации). Но эту тему

я совершенно и вполне сознательно не развил, ограничившись

указанием причины тому: до этих «рифов», на мой взгляд,

нам еще очень далеко, а вот на мели наукоцентризма совре-

менная философская мысль сидит давно и прочно. В своем

комментарии Анатолий Валерианович, напротив, подробно

развивает тему именно указанных «рифов» («бормотание мис-

тика», субъективные произволения, короче говоря, всяческая

бл^ажь мнящего себя «художником» квазимыслителя...).

Поэтому и здесь я эту тему развивать не стану. Ограничусь

лишь уточнением: в данном месте своего выступления я гово-

рил совсем о другом, а именно, о позитиве в функции худож-

ника, действующего внутри философской мысли. Недопони-

мание возникло, возможно, отчасти потому, что эту тему я

развернул, видимо, недостаточно. Это, конечно, так. Но ведь

весь этот сюжет — предмет большой и специальной работы, а

не краткого выступления на Круглом столе. «Выводы», «до-

казательства»

те самые «формы» и «формализмы», о которых

идет речь в комментарии Анатолия Валериановича, и аргу-

ментация, например, такого рода, цитирую: «получается, что,

указывая на авторство «внутреннего художника», философ

освобождает себя от логической ответственности, а указывая

на философский характер своих «предметов», он освобождает

себя от ответственности художника» — все это относится

к выразительно представленному Анатолием Валерианови-

чем изображению указанных «рифов». Но, как я уже сказал,

к моему тексту это не имеет прямого отношения.

Тема ответственности — особая, и я ее совсем не касался.

Она легко превращается в расхожий полемический прием, об-

592

Преемственность в культуре и память истории

ратить который можно против любых попыток смешивать

жанры, искать междисциплинарных синтезов, «стыкующих»

разнородные поля исследований. Содержательным здесь явля-

ется другой оборот. Кто оценивает в категориях ответствен-

но/безответственно? Перед кем и перед чем ответственен фи-

лософ? Может ли быть ответственность чисто логической? Что

это такое, если она возможна? Ответственность перед закона-

ми логики? На мой взгляд, есть только один адекватный серь-

езный смысл у понятия ответственности — это нравствен-

ный смысл. Ответ (от-вет, от-весть) мы держим перед тем, от

кого расслышали призыв (весть). Мы от-вечаем на принятый

призыв, на расслышанную весть. Описывая релевантное поня-

тию ответственности поле, мы сразу же понимаем, что описы-

ваем нравственный мир. Призыв может исходить только от

живого лица. Кем бы оно ни было, если мы ответственны, по-

лучив от него зов-призыв, то только перед ним. Ясно, что от-

ветственны во всех своих актах — мыслительных тоже и да-

же,

быть может, еще больше.

Философию можно представить размещаемой в простран-

стве между религией, искусством и наукой. Каждый из этих

полюсов серьезен сам по себе и имеет свое собственное оправ-

дание. А то, как философия того или иного мыслителя кон-

кретно диспозиционируется в этом треугольнике, определяет-

ся самим философом, за что он, безусловно, отвечает. Зону

безответственности можно себе соорудить не только под сенью

искусства, но и под солидной крышей науки или религии.

Теперь — тема выбора. Я не раз говорил о своей близости

к экзистенциальному философствованию Кьеркегора. Но вот

в этой теме, видимо, с ним расхожусь. Я не думаю, что ситуа-

ция выбора между альтернативами как абсолютными данно-

стями — есть высшее и самое духовно глубокое состояние

человека. Поэтому и высшей экзистенциальной ситуацией для

философской мысли выбор тоже, на мой взгляд, быть не мо-

жет. Почему? Потому прежде всего, что мыслить свободу по

модели выбора — ошибочно. Это — ее, свободы, снижение.

Ведь неслучайно, что за философией свободы у Бердяева по-

следовала философия творчества. Вот в нем, в творчестве,

в тайне творчества — адекватный горизонт вопроса о свободе,

а не в необходимости выбора. Кстати, «решение» — более глу-

бокое и богатое понятие, чем «выбор», и к нему несводимое.

Мы перегружаем выбор, когда за ним видим «решение», и тем

более «решение» неопределенное, «адинфинитно» пролонги-

рованное в виде «решания», которое «подвешивает» и само

«решение», а фактически его устраняет. Субстантив от глаго-

ла несовершенного вида указывает на замораживание ситуа-

ции выбора; она костенеет, делается квазиабсолютом. Да, воз-

можно, что такое направление мысли опирается на Кьеркего-

ра и Хайдеггера. Но непреложной необходимости в таком пути

«Актуальность философских дискуссий 1970-1980-х гг.

я не вижу. Экзистенциальная мысль — я уж не говорк о фи

лософии в целом — может идти и другими путями. И мой при-

мер,

как и во многих других случаях, все тот же — Габриэль

Марсель, который, подобно Шестову, был кьеркегорианцем /о

чтения Кьеркегора, но по пути апофеоза выбора не пошел. По

шел же он по пути экзистенциальной философии творчества,

как и его старший собеседник и друг Николай Бердяев. Но не

с подачи русского философа творчества он так поступил: нет,

просто их пути, хотя только отчасти, подобны, притом даже

«влияние» русского мыслителя на французского небеспочвен-

но предполагать

В своем выступлении я сказал, что ориентация на науку

и наукоподобную объективность в философии может быть

значима, например, в такой ее частной области, как филосо-

фия науки. Претензии монополизировать истину у меня нет.

Я знаю, что к ней мы продвигаемся сообща, и попытки при-

ватизировать ее смешны. Я пытался в своем выступлении

показать, быть может, слишком бегло, что функция худож-

ника, а значит, творческая экзистенциально и персоналис-

тически ориентированная мысль является позитивной инс-

танцией в мире философии. Об этом не стоит забывать —

и более того, на мой взгляд, стоит глубже понять.

Метких, удачных, на мой взгляд, формулировок немало

в этом тексте Анатолия Валериановича. О, как же это превос-

ходно сказано: «Мысль должна быть в высшей степени в фор-

ме,

чтобы суметь прыгнуть выше головы!» Во-первых, выра-

жение «быть в форме» означает быть на острие своих высших

возможностей, причем сама эта форма никак нам явно не дана;

она еще может только косвенно показать себя, когда эти выс-

шие возможности будут реализованы, воплощены. Вот тогда

мы и воочию увидим, какова же эта форма. Значит, «быть

в форме» — быть в форме творческой сверхформенности,

быть в форме чистой потенции творить сами формы. Если бы

Анатолий Валерианович всегда в своем комментарии имел в

виду такую форму, то спора о форме между нами не возникло

бы.

Во-вторых, «выше головы» — значит выше любой лишь

интеллектуально значимой формы. Именно об этой форме-

сверхформе и идет речь, когда мы говорим, что он — в «выс-

шей степени в форме». Вот именно об этом, о преодолении

крайностей радикального и претенциозного интеллектуализ-

ма я и вел речь. Подобное «вышеголовное прыганье» и есть

искусство философской интуиции, воплощающее личный

опыт «касания» истины, независимо от «дредноутской» ма-

шинерии интеллектуально-формальных средств ее постиже-

ния и выражения. Ситуация проста: имеем мы опыт такого

«касания» или же нет. И если имеем, то разворачивание его,

конечно же, зависит от рефлексивной техники, тонкости мыс-

ли,

от наших знаний и мыслительных навыков, а также и от