Реизов Б.Г. История и теория литературы

Подождите немного. Документ загружается.

Езда в незнаемое была делом многих тысяч мореплавателей,

торговавших, завоевывавших, открывавших новые з^мли. Данте

мог наблюдать эту своеобразную психологию у своих современ-

ников, и нет оснований думать, что в своем герсю он воплотил

практический, деловитый дух ионийского племени.

Жажда на-

живы и приключений вдохновляла искателей и Создавала особый

колорит материальной и духовной культуры #ека. Данте понял

это явление как восторг открытий, познания и азарта, захваты-

вавший первооткрывателей, и выразил его с замечательной худо-

жественной убедительностью в словах Улисса («orazion picci-

ola»),

обращенных к спутникам:

«О братья,

—

так сказал

я,

—

на закат

Пришедшие дорогой многотрудной!

Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чуства, их остаток скудный

Отдайте постиженью новизны,

Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный!

Подумайте о том, чьи вы сыны:

Вы созданы не для животной доли,

Но к доблести и к знанью рождены».

(«Ад», песнь XXVI, стихи 112—120)

Теперь Улисс предстает перед нами в совсем другом виде,

не грешником, а героем

—

как будто «проулиссовская», средне-

вековая традиция противопоставлена здесь античной, «антиулис-

совской».

Но нельзя объяснять это превращение столкновением

двух традиций и противоречивостью мысли или творчества ав-

тора, сперва поверившего Вергилию, а затем перешедшего на

сторону казнимого огнем грешника. Никакого противоречия здесь

нет. Слова Улисса, обращенные к спутникам, не являются апо-

логией страсти, «знойного голода» («ardore»), и то, что затем

последовало, не позволяет сделать такой вывод:

Товарищей так живо укололи

Мои слова н ринули вперед,

Что я и сам бы не сдержал их воли.

(«Ад», песнь XXVI, стихи 121—123)

И тогда начался «шальной полет на крыльях весел», который

и сам Улисс не смог бы остановить, если бы даже захотел. И это

слово «шальной» (folle volo), или «безумный», прекрасно опре-

деляет характер вдохновения, обуявшего спутников Улисса и

его самого.

Слова, которые Данте вложил в уста Улисса, были упреком

старому воину и государственному мужу, который поддался не-

Это утверждает Вернер Йегер (Jaeger W. Paideia. Oxford, 1939, p. 98).

См.:

Stanford W. В. The Ulysses theme..., p. 255.

Такой взгляд получил свое выражение у Стенфорда (Stanford W. В.

The Ulysses theme..., p. 180—181).

разумному и бесперспективному влечению и за то был наказан

смертью.

Это также предостережение от авантюризма и абсен-

теизма, которые, по мнению Данте, наносили вред хозяйственной

и государственной жизни итальянских городов. Ведь совсем еще

недавно кончились Крестовые походы, которые по своему харак-

теру могли бы, напомнить желание Улисса

—

«изведать мира

дальний кругозор и все, чем дурны люди и достойны». Не сле-

дует без больших к тому оснований отождествлять автора с его

героем, Данте с Улиссом, как это делает Бруно Нарди. Цитаты

из «Пира» и из трактата «О народном красноречии» не дают

для этого оснований.

Нельзя рассматривать нарушение запрета

как героическую борьбу с роком или богом и делать из дантов-

ского Улисса нечто вроде Прометея или Люцифера. Нельзя раз-

делять Данте на две противоречащие друг другу половинки, из

которых одна одобряет дерзания Улисса, а другая осуждает его

за это. Кроме всего прочего, это также недопустимая модерни-

зация «Божественной Комедии» и ее автора.

Гибель Улисса в Океане

—

наказание за нравственную

ошибку, за невыполненный долг. Мы чувствуем симпатию

к Улиссу, отправившемуся, рискуя жизнью, в путешествие, чтобы

«изведать мира дальний кругозор и все, чем дурны люди и до-

стойны». Сочувствовал ему и Данте, который сам говорит об

этом, словно предупреждая читателя, в начале 26-й песни:

Тогда страдал я и страдаю снова,

Когда припомню то, что я видал;

И взнуздываю ум сильней былого,

Чтоб он без добрых правил не блуждал,

И то, что мне дала звезда благая

Иль кто-то лучший, сам я не попрал.

(«Ад», песнь XXVI, стихи 19—24)

Чем понятнее и ближе нам грех, тем острее мы чувствуем

грозящую нам опасность и тем сильнее действует на нас рассказ

и заключенное в нем предупреждение. Мы можем глубоко сим-

Приблизительно ту же мысль высказывает и Стенфорд (Stan-

ford W. В. The Ulysses theme..., p. 182).

Nardi В. La tragedie di Ulisse. — In: Nardi B. Dante e la cultura mc-

dievale. [S. 1.], 1949, p. 153—165. Цитируется и в статье И. Н. Голенищева-

Кутузова «Божественная Комедия» (Данте Алигъери. Божественная Ко-

медия, с. 472—473).

«Е pretesa vana di moderni critici, — пишет Марио Фубини, — quclla

di voler a forza ridurre un episodio, per cosi dire, neU'ambito d'un altro

di porre fra l'uno e l'altro, fra questo e quel Dante, un insuperabile dissidio»

(Fubini M. II peccato di Ulisse..., p. 24). В той или иной мере, пользуясь

различными аргументами, эту ошибку совершают многие, с которыми по-

лемизирует М. Фубини, например Пьетробоно (L. Pietrobono), конечно,

Бенедетто Кроче (Сгосе В. La Poesia di Dante. Bari, 1921), Витторио Росси

(V. Rossi) в комментариях к «Комедии» (Dante. Gommedia. L'Inferno. Na-

poli,

1923), Валли (Valli L. Ulisse e la tragedia intellettuale di Dante.—

In: Valli L. La struttura ^orale dell'universo dantesco. Roma, 1935), Mo-

мильяно (A. Momigliano), открывший в образе Улисса «меланхолию», и др.

6 Б. Г. Реизов

патизировать и сострадать Франческе и Паоло в пя4ой песни

«Ада», так же как симпатизировал и сострадал им Данте, кото-

рый, выслушав рассказ Франчески, «упал, как падаГет мертвец»,

но все же верные любовники были «погублены жаждой наслаж-

дений» п понесли кару за то, что совершили. M^t можем восхи-

щаться словами Улисса, обращенными к его спутникам, но это

восхищение не помешает нам правильно пощтть мысль Данте,

выраженную не только в этих словах, но и во ьсем эпизоде.

ИСТОРИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ТРАГЕДИИ А. МАНДЗОНИ

«ГРАФ КАРМАНЬОЛА»

Несколько стихотворений, философских, эстетических и исто-

рических трактатов, один роман, две драмы

—

таково сравни-

тельно небольшое литературное наследие Алессандро Мандзони,

имевшее для развития итальянской литературы огромное значе-

ние.

В широких кругах читателей имя Мандзони связано с ро-

маном «Обрученные». Между тем, его драмы и теоретические

рассуждения, им предпосланные, в свое время пользовались не

меньшей известностью. Первая его историческая драма «Граф

Карманьола», создававшаяся в момент напряженных романти-

ческих боев и бурного революционного и национально-освободи-

тельного движения, была событием, значительным не только для

итальянской литературы, но и для других европейских литера-

тур,

в частности для французской.

Драма была начата в январе 1816 г., в момент появления

статьи мадам де Сталь «Sulla maniera e utilita delle traduzioni»

(«Biblioteca italiana», январь 1816), вызвавшей классико-ромаи-

тическую полемику. В августе того же года драма в ее первой

редакции была закончена. В марте Мандзони сообщал Форьелю

о своем замысле, о том, что план уже разработан и написано

несколько стихотворных сцен. Свою трагедию Мандзони решил

писать, «прочитав как следует Шекспира, а также кое-что из

того,

что было в последнее время написано о театре, и проду-

мав все это».

Эти работы о театре

—

очевидно, книга мадам де

Сталь «О Германии», ее статья о переводах, «О литературе Юж-

ной Европы» Сисмонди (1813) и лекции А. В. Шлегеля, пере-

веденные в 1814 г. на французский язык под названием «Курс

драматической литературы». В следующие годы Мандзони был

занят своим трактатом «О католической морали». Только в июле

1819 г. он вернулся к трагедии, сократил ее, переработал и за-

кончил в августе. В ноябре или в начале декабря трагедия по-

явилась в свет. Опа была переведена на несколько языков, на

Manzoni А. Ореге. МПапо, 1912, t, 4, pt. 1, p. 364—365.

французский трижды в течение двадцати лет, переработана

в либретто для опер,

вызвала восторги итальянских патриотов

и карбонариев и негодование в реакционных кругах. Несколько

статей появидось в итальянских журналах, например статья

Сарданьи в «Biblioteca italiana», руководимой австрийским

«шпионом» и убежденным классиком Ачерби, столь же крити-

ческая статья в «Gazzetta di Genova» и статья в защиту Манд-

зони в «Gazzetta di Milano». В «Lycee Frangais» Шове напечатал

статью, в которой, признавая заслуги автора, восставал против

его «системы».

Отозвались и английские журналы («Quarterly

Review» и «Foreign Quarterly Review» со статьей Уго Фосколо),

а в Германии Гёте напечатал ряд статей в защиту своего «лю-

бимца» (в журнале «Uber Kunst und Alterturn»). Почти все ре-

цензенты говорили о классических «правилах» и о новой

«школе», а среди итальянских патриотов особенным успехом

пользовались стихи, в которых хор проклинает братоубийствен-

ные войны между итальянскими государствами, причину ино-

странных завоеваний.

Об идейном, философско-историческом со-

держании трагедии не говорил почти никто. Гёте имел основа-

ние утверждать, что критики судили это произведение, не вник-

нув в его замысел и потому ничего в нем не поняв. Мандзони

благодарил Гёте, который «определил ясными и великолепными

словами основную идею его замысла».

Однако «основная идея»,

на которую обратил внимание Гёте, заключается лишь в отказе

от «правил» и построении новой эстетики, связанной с характе-

ром изображаемого материала.

Мандзони в предисловии к тра-

гедии сам подсказал такое понимание своей «основной идеи»:

«Каков замысел автора, правилен ли он, следовал ли ему-

-ав-

тор»,

—

вот принцип оценки, который он предлагал своим кри-

тикам. Замысел этот — романтическая теория драмы, получив-

шая свое выражение в «Графе Карманьоле». Эта теория была

изложена в статьях Лодовико ди Бреме, Джованни Верше,

Борсьери, Эрмеса Висконти, Сильвио Пеллико, в различных не-

мецких и французских статьях и книгах.

Вслед за Мандзони

и Гёте почти вся критика набросилась на этот «замысел», на

«Бьянка и Фальеро» Дж. Россини (1812); «Карманьола» А. Тома

(1841).

Русские переводы трагедии — П. Пятерикова («Москвитянин», 1843.

т. VI) и Н. Соколова (М., 1888).

Ответом на эту статью явилось известное «Письмо к г-ну Ш.», ро-

мантический манифест Мапдзопи, напечатанный впервые во французском

издании его трагедий 1823 г.

Эти стихи, которые Стендаль называет «прекраснейшей одой

XIX века» (Стендаль. Собр. соч., Л., 1936, т. 10, с. 476), были переведены

на русский язык Андреем Сомовым («Шехерезада», 1858, № 29).

Manzoni A. Opere, t. 4, р. 520.

Goethe. Samtliche Werke : Jubilaums-Ausgabe. Stuttgart; Berlin, Bd 37,

S. 159, 180.

Ср. первое упоминание Мандзони об этой полемике в связи с за-

мыслом «Графа Карманьолы» в письме к Форьелю от 13 июня 1816 г.

(Manzoni A. Opere, t. 4, р. 372).

литературную теорию Мандзони, т. е. по существу изучала не

столько драму, сколько предисловие к ней. Трагедия рассматри-

валась в сравнении с предисловием: насколько совершенно и

полно Мандзони следовал своей поэтике в трагедии, можно ли

и в какой мере назвать ее исторической и т. д. Однако Мандзони

в предисловии о замысле именно этого произведения не говорит

ни слова, так как теории, изложенные французскими, немецкими

и итальянскими критиками, нельзя считать замыслом трагедии,

сущность которой, конечно же, не заключается в нарушении

«правил».

Сюжет трагедии довольно прост. Франческо Буссоне, кон-

дотьер и выдающийся полководец, родом пастух, получивший

титул графа Карманьолы (по названию своего родного местечка

в Пьемонте), поссорившись с герцогом Миланским, войском ко-

торого командовал, переходит на службу к Венеции. После пре-

ний в Сенате, где против него выступает Марино, а за него —

Марко, ему поручают ведение войны с герцогом. Разбив при

Маклодио миланские войска, Карманьола отпускает на волю

пленных, что комиссарам, приставленным к нему венецианским

правительством, кажется предательством. Затем, после несколь-

ких военных неудач, Сенат решает, что Карманьола изменил

Республике, вызывает его в Венецию якобы на совещание, аре-

стует, предает тайному суду и казнит. Трагедия довольно точно

следует историческим событиям, если не считать некоторых пер-

сонажей и сцен, вымышленных автором: это персонажи Марино

и Марко, их выступления в Сенате, их разговор в IV действии

и некоторые другие детали.

Гёте подробно пересказал сюжет трагедии, однако, ссылаясь

на историческое введение Мандзони, он характеризовал эпоху

и события совершенно иначе. Обсуждая вопрос об измене Кар-

маньолы, Мандзони решительно отвергает это обвинение, дока-

зывая, что все поведение Карманьолы свидетельствовало о его

невиновности: отпустив на волю пленных после битвы при Мак-

лодио, граф следовал обычной в то время традиции; он не под-

держал венецианскую флотилию, уничтоженную миланцами, по

причинам стратегическим; он отступил от Кремоны, так как не

мог преодолеть единодушного сопротивления граждан. Измена

Карманьолы в пользу герцога Миланского кажется Мандзони

психологически невозможной. Система обвинений и следствия и

тайная казнь Карманьолы свидетельствуют о том, что он был

невиновен. Казнь Карманьолы лежит пятном на Венецианской

республике, как один из самых гнусных актов этого «тайного

правосудия» и этой коварной политики. И Венеция понесла за-

служенную кару: вся Италия была будто бы возмущена казнью

невинного, этой черной неблагодарностью государства к его вер-

ному слуге. Более того, Мандзони пытается объяснить и орга-

низацию Камбрейской лиги как кару, постигшую Венецию за

казнь Карманьолы, которая была совершена за 76 лет до того.

Одним из организаторов лиги, угрожавшей самому существова-

пию «царицы Адриатики», был земляк Карманьолы пьемонтец

Карло Джуффредо, подкупленный Францией миланский министр,

говоривший, что настало время полного отмщения за казнь графа

Франческо Карманьолы.

Гёте представляет все эти события в совсем ином свете. Объ-

ясняя, почему Карманьола отпустил на волю пленных, он опре-

деляет характер войны в Италии XV в. Мандзони приводит сви-

детельство Андреа Редузио: солдаты и кондотьеры отпускали

пленных, чтобы не кончилась война и чтобы народ не стал кри-

чать им: «Солдаты, за соху!». Ссылаясь на Редузио, Гёте го-

ворит о солдатском профессионализме, возникшем в XV в., и

о том, что войны превратились из законной самозащиты, в ко-

торой заинтересованы все граждане, в ремесло специалистов,

поддерживающих войны, чтобы не потерять жалованья. Вот по-

чему, рассуждает Гёте, огромное значение приобретает личность

военачальника и возникает безудержный индивидуализм, кото-

рый ставит себе на службу обстоятельства, рассматривая распри

государств как средство для достижения личной выгоды. Война

превращается в довольно безобидные маневры, цель которых

—

не истребление военной силы противника, но затягивание войны.

Отпуская пленных, согласно традициям, кондотьер вредил делу

своего государства.

Гёте,

в противоположность Мандзони, считает такой акт не-

повиновением («Insubordinationsfall») государству и почти что

изменой ему.

Карманьола представляется Гёте буйным и своевольным «на-

емным героем», которому не хватало только притворства и лжи-

вости, чтобы бороться с Венецианским сенатом. Конфликт между

Карманьолой и Сенатом Гёте рассматривает как столкновение

произвола и «высокой целесообразности». Это панцирь и тога,

две «несоединимые» и «противоречивые» силы, воплощенные

в антагонистических образах драмы. Виновным оказывается пан-

цирь,

правой

—

тога.

Дальнейшее изложение поддерживает это впечатление: Ма-

рино,

представитель «государственного интереса» и «высокой це-

лесообразности», в первом действии «выступает против графа

с глубокой принципиальностью и мудростью», а Марко, пред-

ставитель долга, говорит «с доверием и любовью». Гёте хвалит

Мандзони за то, что тот сделал Карманьолу политически «не-

способным», между тем как Мандзони наделил своего героя не-

заурядным политическим умом (ср. речь графа в Сенате: акт I,

сцена 2). У Гёте Марино вырастает в подлинного героя: он во-

площает в себе необходимый «закон себялюбия», которое здесь

направлено не к личной пользе, а к пользе государства и даже

человечества — «Zu einem grossen, nnubersehlichen Ganzen».

Марко, предапный не человечеству, а одному человеку, оказы-

вается, сам того не понимая, в противоречии со своим долгом,

Goethe. Samtliche Werke, Bd 37, S. 162.

иначе говоря, невольным государственным преступником. Дож

—

сама справедливость, и Сенат воздает по заслугам симпатичному

графу-изменнику или графу-самодуру.

Такое понимание трагедии, очевидно, противоречит ее под-

линному смыслу, и Мандзони мог бы счесть статью Гёте на-

смешкой, если бы он внимательно прочел ее и ^сли бы не был

уверен в полной искренности старого «олимпийпД».

Как могла произойти такая ошибка? Как Гёте мог припи-

сать Мандзони ^мысли и симпатии, прямо противоположные тем,

которые выражены не только в трагедии, но и в приложенной

к ней «Исторической справке» («Notizie storiche»)? Это объяс-

няется позицией, которую принял Гёте в этот последний, «олим-

пийский» период своей жизни.

Время «Бури и натиска» давно закончилось. Противопостав-

ление индивидуума толпе, всякого рода буйство, катастрофы и

«бури» теперь кажутся бесполезными и опасными. Идеи Фран-

цузской революции хороши, наверное, и Германия в более или

менее отдаленном будущем примет их и осуществит на прак-

тике,

но к этому нужно идти медленно и постепенно, органи-

чески развиваясь, как зреющий плод. Насилие, с точки зрения

Гёте,

не годится, так как оно всегда предполагает индивидуаль-

ное вмешательство в события и вместе с тем противоречие

между личностью и массой. Когда масса, множество, весь обще-

ственный организм созреют, новый строй придет сам собою, без

насилий и катастроф. Следовательно, основная задача челове-

ческой деятельности и общественного труда в том, чтобы идти

в ногу со временем, не отрываться от темпа всеобщего развития,

не противопоставлять себя обществу, но слиться с ним во имя

дальнейшего государственного и всеобщего развития. Индиви-

дуальная воля, своим произволом наносящая вред государству,

тормозящая его неуклонно, но медленно движущуюся колесницу,

должна быть раздавлена, как бы ни была привлекательна лич-

ность или мотивы, определявшие ее поведение.

В трагедии Мандзони Гёте увидел конфликт, который его

особенно интересовал в последние десятилетия, и разрешил этот

конфликт так, как подсказывали ему его взгляды и художе-

ственные интересы.

Мнение Гёте в течение долгого времени считалось общепри-

нятым. Статья была перепечатана в иенском издании сочине-

ний Мандзони,

переведена на французский язык и напечатана

в парижском издании драм Мандзони.

Она была переведена и

на русский язык.

На Гёте ссылается первый французский переводчик «Графа

Карманьолы» Огюст Троньон.

Д. К. Петров считает, что «при-

Ореге poetiche di Alessandro Manzoni. Jena, 1827.

Lo comte do Carmagnola ct Ade^ghis, tragedies d'Alexandre Manzoni/

Trad, do

1'ilalien

par С Fauriel. Paris, 1823.

См.: Галатея, 1829, № 25, с. 201-212; № 26, с. 258-267.

Chefs-d'oeuvre des theatres etrangers. Paris, 1822.

говор» Гёте «можно принять и теперь».

То же повторяется

в многочисленных популярных статьях и предисловиях к изда-

ниям сочинений Мандзони.

Поздпейшйе критики мало интересовались политической про-

блематикой трагедии. Почти все они считали трагедию слабой

п, не поняв ее, открывали в ней несуществующие противоречия

и недостатки либо вообще не замечали в ней никаких проблем.

А. Оветт видит в главном герое только «жертву мрачной вене-

цианской политики».

Микеле Барби утверждает, что это про-

сто-напросто «трагедия о невинно осужденном», а потому и тре-

бовать от нее нечего, это даже не картина, а рисунок, хотя и

сделанный рукой большого мастера. А. Галлетти считает, что

в «Графе Карманьоле» Мандзони пытался «согласовать филосо-

фию истории Боссюэ с идеей трагедии, которую, как ему ка-

залось, он открыл в самых глубоких драмах Шекспира».

Ука-

зание на Боссюэ означает, что все находится «в руце божией»,

что человек не властен над своей судьбой и целиком определен

непостижимыми для него замыслами провидения. Б. Кроче, поль-

зовавшийся не только в итальянской, но и в европейской бур-

жуазной критике огромным авторитетом, со свойственным ему

экспрессионистским пренебрежением к фактам видит в этом

«слабом произведении» «неразрешенное противоречие между по-

литикой и моралью, между действительностью и трансцендент-

ным идеалом», противоречие, отражающее «противоречие между

поэтом и миром, который он не может освободить, миром исто-

рии».

Л. Тонелли полагает, что «высшая истина», которую хо-

тел выразить Мандзони, — «в констатации неизбежной скорби

человека, нашей слабости, и пользы и необходимости веры»;

эта «истина» проявляется в трагической непримиримости «госу-

дарственного интереса и человеческой совести». И никакого спа-

сения от этой беды нет, кроме бога, который утешит человека

после земных мучений и смерти.

Гвидо Маццони, ссылаясь на

слова самого Мандзони в письме к Шове,

—

слова, несомненно,

подсказанные статьей Гёте,

—

видит основной конфликт траге-

дии в столкновении между военной и гражданской властью, но

в чем смысл этого столкновения, он не знает; предпочитая кри-

тиковать, он считает конфликт недраматичным и предлагает но-

вые варианты, более, по его мнению, интересные.

И в русской дореволюционной литературе мы не найдем глу-

бокого толкования «Графа Карманьолы». М. Ватсон рассматри-

вает драму как столкновение «неосторожного» и «великодуш-

История западыой литературы / Под род. Ф. Д. Батюшкова. М., 1915,

т. 3, с. 216.

Овэтт

А. История итальянской литературы. СПб., 1908, с. 318.

Galletti A. Manzoni, Shakespeare e Bossuet.

—

In: Saggi e studi. Bo-

logna, 1915, p. 3.

Croce B. Poesie und Nichtpocsie. Zurich, 1925, p. 219—220.

Tonelli L. Manzoni. Milano, 1928, p. 252.

Mazzoni G. L'Ottocento. Milano, 1934, p. 278.

ного» Карманьолы с «завистливыми врагами», а недостаток ее

видит в преобладании «личного, семейного чувства над обще-

ственным».

Д. К. Петров, указав на историческую ошибку

Мандзони в характеристике Карманьолы, основной конфликт ви-

дит в «столкновении честолюбивого генерала и гражданской вла-

сти,

ревниво оберегающей свои традиции и нравы», но ничего

другого в пьесе не находит, ибо в ней нет ни разработки ха-

рактера, ни разработки темы, ни могучей страсти, ни «старой

Венеции».

В.

Фриче ищет конфликт драмы в чувствах: Карманьолы,

словно это классическая трагедия, и, не найдя такого конфликта,

объявляет образ Карманьолы не трагическим. Он говорит также,

что драма проникнута «религиозным духом»,

очевидно, имея

в виду обычное толкование главного образа: незаслуженные

кары, страдания, бедствия составляют неизбежную участь че-

ловека, спасение от которой

—

за гробом.

Некоторые исследователи пытались связать драму с совре-

менной историей. М. Скерилло в образе графа Карманьолы на-

ходил нечто общее с Мюратом, королем Неаполитанским, на ко-

торого итальянские патриоты нередко возлагали надежды

после падения Наполеона, а также и с Наполеоном, после своих

неудач покушавшимся на самоубийство.

Однако эти сопоставления не выдерживают критики. Прежде

всего, нет никаких данных о том, знал ли что-либо Мандзони

о последних часах жизни Мюрата, о его письмах к жене и т. д.

Затем, сопоставления Карманьолы с Мюратом чрезвычайно ис-

кусственны и не позволяют говорить о каких бы то ни было

ассоциациях или «намеках». Наконец, система «намеков» харак-

терна и возможна была для классиков, видевших актуальность

трагедии в том, что она своими ситуациями или отдельными

фразами напоминает зрителю о злободневных событиях совре-

менности. Романтики решительно боролись со всякого рода «на-

меками», так как считали, что намеки разрушают историзм и

правду, а вместе с тем и художественную убедительность драмы.

То же нужпо сказать и о «сходстве» между Наполеоном и Кар-

маньолой. Связь этой трагедии с современностью более орга-

нична. Общественная задача ее заключается не в прославлении

личности и семейных добродетелей Мюрата и не в изучении

психологии Наполеона после Ватерлоо.

Толкования эти не только не объясняют трагедии, но скорее

уводят нас от ее действительного смысла. Придется прочесть ее

заново, учитывая исторические обстоятельства, в которых она

Ватсоп М. Алессандро Манцоии: Критико-биографический очерк.

СПб.. 1902, с. 43—44.

История западной литературы, т. 3, с. 215.

Фриче В. Литература эпохи объединения Италии: (1796—1870). М.,

1916,

с. 89.

Manzoni A. Opere. Milano, 1907, t. 3, p. CXL—GXLV.

возникла, и задачи, которые Мандзони пытался разрешить. По-

чему он обратил внимание на этот малозамечательный эпизод

Венецианской истории и на эту судьбу кондотьера, довольно

обычную для анналов итальянского средневековья? Почему из

сотен биографий, рассказанных в «Истории итальянских средне-

вековых республик» Сисмонди, он выбрал именно эту?

В восьмом томе своего сочинения Сисмонди подробно рас-

сказывает историю Карманьолы. Чтобы изложить этот эпизод

в историческом введении к трагедии («Notizie storiche»), Манд-

зони мог бы и не обращаться к многочисленным указанным

у Сисмонди источникам.

Сисмонди считает Карманьолу невиновным в измене. Пове-

ствуя о многолетней войне Филиппа, герцога Миланского, с орга-

низовавшейся против него лигой, он лишь в конце высказывает

свое мнение и о Карманьоле, и о венецианском Сенате, хотя

это мнение можно было угадать и из предыдущего изложения.

«Как только великий полководец, сделавший Филиппа столь мо-

гущественным, а затем нанесший ему такие поражения, пере-

стал побеждать, недоверчивый и жестокий венецианский Сенат

заподозрил его в измене». Сисмонди называет судей, окружаю-

щих себя «гнусной тайной», неправедными и бесчестными.

Вместе с фактами Мандзони заимствовал у Сисмонди, с ко-

торым полемизировал в вопросах религии, его точку зрения на

провесе Карманьолы: соображения Сисмонди о целесообразности

военных действий Карманьолы, о его намерениях, о тайном суде

казались Мандзони совершенно справедливыми. Но если бы он

повторил только то, что нашел у Сисмонди или в его источни-

ках, трагедия оказалась бы драматизацией старинного анекдота,

свидетельствующего о преступлениях и коварстве Совета десяти.

Судьба этого «наемного героя» стала для Мандзони выражением

философских теорий и размышлений, которые и составили глу-

бокий внутренний смысл трагедии. Несомненно, окружающая

историческая обстановка подсказала и выбор сюжета и его ин-

терпретацию.

В 1796 г. для Италии началась одна из самых бурных эпох

в ее истории. Огромный подъем патриотических чувств, падение

феодального режима, возникновение новых буржуазных респуб-

лик, которые вскоре, волею нового императора, превратились

в королевства, революционные лозунги, не получавшие своего

полного осуществления, освобождение от австрийского владыче-

ства, на смену которому пришло владычество французское, и

страстная, упорная, многообразная борьба за национальную не-

зависимость в политическом, общественном, культурном плане

—

Sismondi J-Ch.-L. Histoire des Republiques italiennes du moyen-age.

Paris,

1826, t. 8, p. 422—423.