Реизов Б.Г. История и теория литературы

Подождите немного. Документ загружается.

ствовала себя очень далекой и как бы даже чуждой той, какой

она изображена на старых портретах. Флобер, конечно, вживался

в то, о чем думал, так же, как «перевоплощался» в лошадей,

в ветви деревьев и в отравившуюся мадам Бовари, как писал он

в известном письме И. Тэну.

В тексте своего романа Жорж Санд опровергает учение о ме-

темпсихозе, считая его игрой больного воображения, своего рода

безумием, вызванным социальными причипами, бедственным чув-

ством одиночества и историческими воспоминаниями, определяю-

щими сознание и нравственные муки героя. Консуэло все это

отлично понимает и высказывает с полной отчетливостью. Но по-

чему Жорж Санд выбрала этот мотив для того, чтобы наградить

им созданного ею «святого безумца»? Конечно, не только из же-

лания опровергнуть своего «учителя», своего «Христа», как на-

зывала она Пьера Леру. Образ Альберта имеет гораздо большее

значение, он более актуален для эпохи, когда он был создан,

потому что разрешал историческую, политическую и нравствен-

ную проблему, которой болела сама писательница, как и многие

ее современники и единомышленники.

В очерке о Яне Жижке Жорж Санд оправдывает якобинцев

и даже их жестокость, а вместе с тем деятельность и жестокость

Жижки, потому что и в том и в другом случае террор был вызвап

сопротивлением высших классов справедливым требованиям на-

рода. Той же мыслью проникнут и роман «Консуэло».

Но здесь проблема ставится несколько иначе. Насилие и тер-

рор,

даже когда он вызван насилием и террором явных врагов

народа, вызывает нравственный протест и со стороны тех, кто

считает политику Жижки необходимой и неизбежной. Сама Жорж

Санд не всегда была последовательна в этих вопросах и часто го-

ворила, что единственно возможное средство социального совер-

шенствования

—

мирная пропаганда прогрессивных идей. В очер-

ках преобладает идея революционного насилия, совершаемого на

благо народа, в романе акцентируется чувство ответственности

за попрание отвлеченного, формально понятого нравственного

закона.

Эта проблема обсуждалась с особенпой страстью и иногда

с неистовой яростью в 20—30-х гг. XIX в. Большую роль в этом

сыграли две «Истории Французской революции»: Франсуа Минье

и Адольфа Тьера.

Следуя древней традиции, идущей от Макьявелли, Минье от-

ключает политику от морали. То, что оправдано политической

необходимостью и благом государства, может быть осуждено

с точки зрения морали, которая определяется суммой заповедей

и кодексом законов. В исторические рассуждения вторгается

двойной критерий оценки. Это можно было бы объяснить поли-

тической позицией Минье: либералы оправдывали якобинскую

диктатуру, так как она спасла Фрапцию и свободу и тем самым

сделала возможной победу буржуазии. Но эта диктатура была

властью «толпы», что для либералов было неприемлемо. Теория

«государственной необходимости» вступает в конфликт с христи-

анской и кантианской этикой. Государственной необходимостью

Минье оправдывает якобинцев с их «крайностями», но в то же

время обвиняет их в беззаконии и анархии.

Тот же двойной критерий присутствует и в книге Тьера.

Он тоже объясняет деятельность якобинцев государственной не-

обходимостью, но эта необходимость и благой результат вызван-

ных ею действий не определяют нравственной ценности поступка.

Жирондисты вели государство к гибели, якобинцы спасли его.

Какими соображениями они руководствовались, спасая государ-

ство? Личными страстями? Слепой яростью? Или сознательно

жертвовали своей совестью ради спасения человечества? «Выше

жирондистов можно было бы поставить только того якобинца, ко-

торый совершал революционные акции из одних лишь полити-

ческих соображений, а не побуждаемый ненавистью»,

—

писал

Тьер.

Но в IV томе своего труда он высказал нечто иное и даже

прямо противоположное: «Их [жирондистов] оппозиция была

опасной, их негодование политически неверным; они поставили

под угрозу революцию, свободу и Францию... Но я хотел бы

быть таким же неполитичным, как они, поставить под угрозу все,

что поставили под угрозу они, и умереть так же, как они, потому

что невозможно видеть кровопролитие, не сопротивляясь и не

возмущаясь».

Книги Минье и Тьера вызвали бурные споры политического

и философского характера. Проблема была сложной и даже запу-

танной благодаря политической ситуации, в которой находилась

Франция в 20-е гг. Радикальная критика, естественно, оправды-

вала якобинцев без сложных оговорок и утверждала, что если бы

Тьер жил в политических обстоятельствах, в которых находились

якобинцы, «его душа поднялась бы до уровня его головы».

Предложенная Тьером форма оправдания якобинской поли-

тики получила дальнейшее развитие. Якобинец, который совер-

шал революционные акции и нарушал нравственные нормы из

одних только политических соображений, приносил себя в жертву

своему народу. Говоря словами Тьера, якобинец проливал кровь,

содрогаясь в душе и, может быть, даже предпочитая быть каз-

ненным, чем казнить. Таким образом, якобинцы оказываются

чем-то вроде гражданских святых. Такого якобинца — «царе-

убийцу», члена Национального конвента, голосовавшего за казнь

короля,

—

изобразил П.-С. Баланш в своем сочинении «Человек

без имени» (1820). Это своеобразная апология «цареубийства»,

совершенного жертвой государственной необходимости, горько оп-

лакивающей свой «необходимый», спасительный для государства

поступок.

Та же проблема и состояние сознания мудрого пра-

Thiers A. Histoire de la Revolution francaise. Paris, 1823, t. 1, p. 265.

Ibid., t, 4, p. 301.

Подробнее об этих проблемах во Франции см. нашу книгу «Фран-

цузская романтическая историография

1815—1830» (JL, 1956).

вителя, совершившего преступление ради спасения государства,

разработана в драматической трилогии А. К. Толстого и особенно

в «Царе Федоре Иоанновиче» и в «Царе Борисе».

Книги Минье и Тьера пользовались огромным успехом у не-

скольких поколений французских и европейских читателей. Что

касается Жорж Санд, то она отлично усвоила исторический ме-

тод «фатальной школы», как называли школу Минье и Тьера, и

применила его в «Яне Жижке» и в «Прокопе Великом». «Безу-

мие» Альберта вызвано той же проблемой, которая возникала

перед Жорж Санд и ее современниками.

Платье Амалии небесно-голубое, но Альберт утверждает, что

оно красное, как кровь. Это, конечно, не дальтонизм и не галлю-

цинация: по своим взглядам, поведению и нравственному харак-

теру Амалия

—

это «повторение» саксонки Ульрики, от которой

идет немецкая фамилия Рудолынтадтов.

«Его воспоминания стали как-то путаться,

—

вспоминает Ама-

лия о разговоре Альберта с родными,

—

он добавил множество

непонятных вещей о вечной и непрерывной жизни, о возвраще-

нии людей с того света па землю, основываясь при этом на веро-

вании гуситов, утверждавших, будто через сто лет после своей

смерти Ян Гус вернется в Чехию, чтобы завершить начатое дело.

По словам Альберта, предсказание это исполнилось, так как Лю-

тера он считал воскресшим Яном Г усом».

Во французской романтической историографии господство-

вала пришедшая из Германии философия тождества. Ее более

или менее отчетливыми выразителями были Кузен, историки-

доктринеры (в большинстве своем умеренные либералы), Мишле,

Эдгар Кине, П.-С. Балашп. Наибольшее после Кузена влияние

на французскую мысль и литературу 20—30-х гг. оказал Баланш.

В истории он также обнаруживал тождество, уничтожая время

и утверждая, как впоследствии Пьер Леру, что прошлое неотде-

лимо от настоящего и будущего. Тиберий и Тит еще присут-

ствуют в настоящее время и даже в нашей практической деятель-

ности. Их дела, память о них, их образ живут особой реальной

жизнью и служат причиной и основанием наших идей и чувств.

То,

что они создали, так же как результаты ими созданного, до-

ходит до нас подобно волнам и составляет часть нашего опыта,

наших теперешних судеб. С еще большим основанием это можно

сказать о поэтах, ораторах, философах, законодателях, теократах.

С другой стороны, часто сравнивали великих исторических

деятелей прошлого с современными — Карла Великого с Напо-

леоном, Орфея и Людовика XVI с Христом. Иногда это было

отождествление

—

словно Карл Великий перевоплотился в Напо-

леона, а Христос

—-

в Людовика XVI. Великий деятель прошлого

как бы возвращается в мир для решения проблем, уже решенных

им в другой эпохе при других обстоятельствах. «Идеальная исто-

рия» Вико, широко использованная для построения новых фило-

софско-исторических систем, отразилась и в теории перевопло-

щения.

72,

Несомненно, что воспоминания Альберта Рудольштадтского

связаны с символической школой во французской историографии,

с желанием открыть законы, постоянно действующие в аналогич-

ных исторических ситуациях. Но основным тоном этих воспоми-

наний является нравственная проблема

—

неразрешенный кон-

фликт между двумя критериями исторического действия: госу-

дарственной необходимостью и категорическим императивом кан-

тианского толка, проникшим во Францию еще во время Империи.

Альберт хочет справедливого общества в своей стране, как

того хотел Жижка, с которым он себя по этой причине отожде-

ствляет. Жижка был жесток — и прав потому, что жестокость

и террор были исторической необходимостью. Но в этой жесто-

кости заключается нравственная вина, и потому Альберта тер-

зают угрызения совести. Это не только историческое воспомина-

ние

—

это мучительная попытка определить свое общественное

поведение в данный исторический момент и ради этого решить

неразрешимую для него проблему. Он оказывается жертвой своей

благочестивой жестокости, как те «кающиеся» якобинцы, которые,

голосовали за казнь короля.

Это поняла Консуэло, и смысл ее речей естествен в обста-

новке 40-х гг., когда назревала новая революция и нужно было

определить дальнейшую программу действий. Жестокость Жижки

и якобинцев Жорж Санд считала оправданной. Такое решение

«проклятого вопроса» тоже подсказано политической ситуацией.

В 20-е гг. либералы боролись за строгую законность политиче-

ских акций, т. е. за утвержденную Хартией конституцию,

а ультрароялистская тактика следовала теории государственного

интереса, насилия и уничтожения Хартии. Но после Июльской

революции приходилось бороться за республику, т. е. против кон-

ституции, и не за трехцветное, а за красное знамя, на мгновение

появившееся на улицах Парижа в 1832 г. и едва не ставшее го-

сударственным в 1848 г.

А потому, считает Жорж Санд, довольно мрачных воспомина-

ний и страхов перед прошлым! Пора забыть грехи другого поко-

ления, пора думать о сегодняшнем дне и о мерах, которые могли

бы спасти возникающее общество, построенное на принципах

свободы, равенства, братства. Искупление, о котором мечтает

Альберт, не является конструктивной идеей, а Жорж Сайд не

склонна к покаяниям. Чешская революция должна напоминать

не об убийствах и пытках, а об исторически и нравственно необ-

ходимой борьбе за справедливость. У нового времени свои задачи,

а жестокости, вроде тех, какие совершались обеими партиями

в XV в., совсем не обязательны в XIX в.

Когда-нибудь музейный барабан, сделанный из кожи Жижки,

вновь призовет чехов или, может быть, всех людей доброй воли

к борьбе и к революции. Но эта революция, имея за плечами

опыт гуситов и якобинцев, по мнению Жорж Санд, совершится

на более высоком уровне цивилизации. И тогда, очевидно, исчез-

нет надуманное противоречие между политикой и моралью, по-

тому что политика необходимо станет нравственной, а мораль —

общественно полезной.

Амалия Рудолыптадтская «иногда спрашивала себя: что же

такое Альберт

—

колдун или человек, издевающийся над нами?».

Но с ее презрением к «невежественной черни» она была типич-

ной «просветительницей» XVIII в. и ничего не понимала в новой

философии истории, возникавшей в 20-е гг. и оправдывавшей и

Великую французскую и гуситскую революции. Читая «Кон-

суэло», следовало бы учесть исторический и нравственный смысл

созданного Жорж Санд «святого безумца» и ощутить в нем не-

кую политически действенную правду, вырая^енную в сюжете,

который по традиции мог бы показаться «сугубо романтическим».

ЭПИЗОД УЛИССА

В «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ» ДАНТЕ

Встреча Данте с героем гомеровского эпоса — один из самых

известных эпизодов поэмы и в этом отношении может соперни-

чать с эпизодами Франчески да Римини и Уголино. В последние

десятилетия этот эпизод привлекает особое внимание читателей

и исследователей и в необозримой литературе о Данте занимает

видное место.

Однако проблемы, возникающие в связи с Улис-

сом, представляются неразрешенными. За что наказап Улисс за-

гробной мукой, согласен ли Данте с приговором, пославшим

Улисса в ад, сочувствует ли поэт его последнему, неканониче-

скому подвигу, — обо всем этом дантологи говорят по-разному.

Между тем эти и другие вопросы принципиально важны в исто-

рическом, художественном и методологическом планах.

В восьмом кругу ада Данте встречает движущийся столб пла-

мени. Узнав, что казнится в этом огне Улисс, Данте, любитель

античности и почитатель Гомера, «превысшего из певцов всех

стран», стал умолять Вергилия остановить грешника («Ад»,

песнь IV, стих 88). Данте не успел сказать, что он хочет узнать

от Улисса, — Вергилий сам догадался об этом: «То, что тебя тре-

вожит, и сам я понял». И он спрашивает Улисса, где настигла

его смерть. Тут начинается знаменитый рассказ Улисса о послед-

нем его путешествии.

Почему же Вергилий сразу догадался о том, какой вопрос

хочет Данте задать Улпссу? Потому ли, что об этом никогда ни-

кто не спрашивал, или потому, что в разных вариантах суще-

ствовало сказание о гибели великого героя и грешника? Можно

думать, что именно по этой причине.

Данте несомненно знал содержание «Одиссеи» и ее оконча-

ние

—

возвращение героя на Итаку, отвоевание жены и престола.

Критический, в большинстве своем справедливый обзор работ, по-

священных этому эпизоду, дан Марио Фубини в кн.: Fubini М. II peccato

di Ulisse e altri stndi dantcschi. Milano; Napoli, [1966], p. 1—36.

Вергилий перечисляет грехи Улисса и приводит детали Троян-

ской войпы с подробностями, свидетельствующими о полной ос-

ведомленности автора поэмы. То, что Улисс придумал деревян-

ного коня для овладения Троей, Данте считает его величайшим

преступлением. Виновен он также в том, что в Троянской войне

погиб Ахилл, чья смерть вызвала скорбь ожидавшей его Деида-

мии, дочери Ликомеда, царя Скироса, и в том, что со свойствен-

ным ему хитроумием он похитил из Трои охранявшую город

статую Афины Паллады.

За эти грехи Данте отправил великого

мужа в восьмой ров восьмого круга.

Избрав себе вождем, господином и учителем Вергилия, Данте

усвоил и его точку зрения на героя Троянской войны. Эта «ан-

тиулиссовская» традиция понятна у Вергилия, римлянина, веду-

щего свой род от троянцев и Энея. Традиция эта характерна для

римских и для греческих писателей: Еврипида, Сенеки, Фило-

страта, Диктиса Критского.

Однако объяснять наказание, кото-

рому Данте обрек Улисса, только «антиулиссовской» традицией,

конечно, нельзя. Данте покарал своего героя за преступления,

которые он, как политический деятель и патриот, считал вели-

чайшими: политический обман и вероломные способы войны, хотя

коварство по отношению к врагу во время военных действий

часто рассматривалось как высшая добродетель. Наказание гре-

ческого героя в аду было изобретением Данте.

Сам Улисс мог бы подробнее, чем Вергилий, рассказать обо

всем, что было причиной его мук, — так делали многие казнив-

шиеся в аду грешники. Данте опустил этот рассказ не потому,

что грехи Улисса были известны всем читателям «Божественной

Комедии», тем более что Вергилий говорит о них мимоходом и

герметическим языком, малопонятным даже книгочию XIII в.

Очевидно, самого Данте интересовали не эти грехи. Он не хотел

объяснять, как то делал в других случаях, причину адских мук,

на которые обречен был Улисс, и рассказал только то, что оста-

лось в неизвестности, о чем ходили темные слухи и легенды, да-

леко не всегда связанные с именем Улисса,

—

историю его

смерти.

Как он погиб

—

вопрос, возникший у Данте не из праздного

любопытства. Смерть, событие неизбежное, часто является спасе-

нием от земной юдоли и началом вечного блаженства, будь то на

Казнятся этим стонущим огнем

И ввод коня, разверзший стены града,

Откуда римлян вышел славный дом,

11 то, что Дейдамия в сонях Ада

Зовет Ахилла, мертвая, стеня,

И за Палладий в нем дана награда.

(«Ад», песнь XXVI, стихи 58—63)

Все цитаты из «Божественной Комедии» даны по кн.: Данте Алигъери.

Божественпая Комедия / Пер. М. Лозинского. Изд. подгот. И. Н. Голени-

щев-Кутузов. М., 1967.

См.: Stanford W. В. The Ulysses theme : A study in the adaptability

of a traditional hero. Ann Arbor, 1968, p. 179.

Олимпе, в Вальгалле или в христианском раю. Но смерть Улисса

была карой и, к удивлению читателя, не за указанные вначале

преступления, а за какое-то другое, не отмеченное в его послуж-

ном списке. Удивительно также и то, что оно не отягчило его

судьбу в аду, а только заслужило ему смерть в никому не ве-

домых морях.

Море для всех народов, живущих на берегах больших водных

бассейнов, заключало в себе великие и страшные тайны. Так

было в северных сказаниях, помещавших загробный мир за по-

лярным океаном, в его глубинах или на призрачных островах;

так было и в «Одиссее». Миф о смерти Улисса жил своей неясной

жизнью. Трудно определить долю собственного вымысла, кото-

рую Данте вложил в рассказ Улисса, но несомненно, что этот

рассказ заключает в себе идею, никогда не иссякавшую в Средне-

вековье и имевшую истоки в религии и государственной жизни

первобытных народов.

Покинув Итаку, Улисс вместе с дружиной отправился на

своем карабле по направлению к Геркулесовым столбам, прошел

Гибралтарский пролив и вышел в Океан. После пяти месяцев

плавания на горизонте «далекой грудой темной» открылась гора,

и вихрь, налетевший оттуда, потопил корабль и всю дружину.

Гибель мореплавателей в неизвестных морях

—

явление обыч-

ное во времена Улисса, так же как и во времена Данте. Генуэз-

ская хроника сообщает, как в 1291 г. судовладельцы Тедезио

д'Орио и братья де Вивальди, чтобы найти торговый путь в Ин-

дию,

на двух галерах отправились в путешествие, «которое до

сих пор никто предпринять не решался». После того как они

отплыли от берегов Испании, от них не было никаких вестей.

Через несколько лет после этого на их розыски отправился сын

одного из погибших братьев Вивальди и тоже пропал без вести.

Трудно сказать, знал ли что-нибудь Данте об этих мореплавате-

лях или нет, но можно утверждать, что подобные случаи были

нередки еще и за два столетия до открытия Америки, что о них

постоянно рассказывали в разных вариантах, украшая объясне-

ниями и догадками. Данте осмыслил гибель своего героя в том

плане, в каком силилась сделать это современная ему мысль.

Очевидно, Геркулесовы столбы считались пределом доступного

человеку мира

—

по существу так оно и было. Выплывать из

пролива было опасно, а потому такое путешествие считалось за-

претным.

Войдя в пролив, в том дальнем месте света,

Где Геркулес воздвиг свои межи,

Чтобы пловец не преступал запрета.. .

(«Ад», песнь XXVI, стихи 107—109)

\ См.: Лапте Алигьери. Божественная Комедия, с. 578.

В подлиннике это звучит чуть-чуть иначе:

Quando venimmo a quella foce stretta

Ov' Ercole segno li suoi riguardi,

Accio che Гиот piu oltre non si metta.

Но были п другие основания для этого запрета.

Некоторые комментаторы полагают, что темная гора (mon-

tagna bruna), явившаяся взорам мореплавателей, была входом

в Чистилище, описанным в первой песни второй кантики. Но гора

Чистилища была светлая, а не темная, и к тому же Улисса ожи-

дало не Чистилище, а Ад. Другие вспоминают гору Атлантиды,

о которой рассказывали Платон и древние географы. Говорят

также, что эта гора просто выдумана поэтом, а темная она оттого,

что издали должна была такой казаться. Так или иначе, но

в фольклорных мотивах вход в подземное царство, находящееся

посреди морей в недоступных человеку местах, часто представ-

ляется в виде страшной темной горы, и те, кто подплывает к ней.

обычно погибают в море именно потому, что места эти запрет-

ные,

так же как загробное царство, в которое Данте проник

только с помощью Беатриче.

Запрет постоянно встречается в мировом фольклоре и мифо-

логии. Это табу, приобретавшее самые разнообразные формы.

В библейском раю запрет был наложен на плоды древа познания

добра и зла. «Древние люди,

—

писал Эразм Роттердамский, —

были слишком богобоязненны, чтобы испытывать с нечестивым

любопытством тайны природы, исчислять величину, движение и

действие небесных тел. Они сочли бы кощунством желание смерт-

ного человека сделаться мудрее, нежели то предопределено его

жребием».

Бэкон Веруламский писал, что человека к грехопа-

дению привела «чрезмерная жажда знания».

Под мистический

запрет подпадали моря, острова, пещеры или горы

—

в зависи-

мости от местных географических условий, в которых складыва-

лись легенды. Гора, к которой подплывал корабль Улисса, из-

дали, несмотря на свою черноту и высоту, не вызвала страха.

«Мы возвеселились,

—

рассказывает Улисс,

—

но вскоре веселье

наше сменилось плачем». Произошло это не потому, что они

пристали к острову, как часто бывает в сказках с заколдован-

ными островами, где обитают чудовища, а потому, что от новой

земли налетел вихрь,

... с налета

Ударил в судно, повернул его

Три раза в быстрине водоворота;

Корма взметнулась на четвертый раз.

Нос канул книзу, как назначил Кто-то,

И море, хлынув, поглотило нас.

(«Ад», песнь XXVI, стихи 137—142)

Они нарушили запрет. Кто наложил его? Очевидно, тот, кого

Улисс называет «Кто-то». По мнению комментаторов, он имеет

в виду христианского бога, которого он, будучи язычником, не

может назвать иначе.

Так часто случается в «Божественной Ко-

Эразм Роттердамский. Похвальное слово глупости. М.; Л., 1932, с. 94.

Бэкон Фрэнсис. Новая Атлантида : Опыты и наставления нравствен-

ные и политические. М., 1954, с. 67—68.

Com'altrui piacque.

медии». Это запрет божественный, не подлежащий обсуждению.

Почему нельзя было выходить в Океан через Гибралтарский про-

лив

—

неизвестно. Об этом никто не задумывается. /Единственно

важно то, что это — запрет.

Что значил для Данте запрет? Очевидно, это ^акон государ-

ственный, политический, нравственный и вместе с тем религиоз-

ный. Это необходимость безотчетного повиновения традиции,

долгу, клятве. В первобытном и в религиозно ориентированном

сознании запреты вообще не могут быть объяснены рационально,

так как рациональное объяснение нарушает непостижимую тайну

запрета, а кроме того, может быть опровергнуто другими рацио-

нальными доводами и уже само по себе предполагает самое

страшное, что может быть для религии и для власти, религией

освященной: «личное исследование». Неразмышляющее повино-

вение всегда было требованием католицизма и в эпохи более пол-

ного развития разума одной из самых трудных христианских

добродетелей.

Познанию человека положен предел, которого нельзя нару-

шать,

—

этому учит Данте язычник Вергилий:

Поистине безумные слова

—

Что постижима разумом стихия

Единого в трех лицах естества!

О род людской, с тебя довольно quia;

Будь всё открыто для очей твоих,

То пе должна бы и рождать Мария.

Ты видел жажду тщетную таких,

Которые бы жажду утолили,

Навеки мукой ставшую для них.

Средь них Платон и Аристотель были...

(«Чистилище», песнь III, стихи 34—43)

С нарушения запрета начинаются беды человеческие. Об этом

говорит Данте обитающий в раю Адам:

Знай, сын мой: пе вкушение от древа,

А нарушенье воли божества

Я искупал, и искупала Ева.

(«Рай», песнь XXVI, стихи 115—117)

Марио Фубини считает Геркулесовы столбы только предупрежде-

нием неосторожным путешественникам, а не запретом, ссылаясь на «Тс-

sorelto» Брунетто Латинп и комментатора Данте XIV в. Бонвепуто да

Имола {Fubini M. Il.peccato di Ulisse..., p. 16—17, 55). Доводы Фубини

кажутся малоубедительными.

Or, figliol mio, поп il gustar del legno

Vu per se la cagion di tanto esilio,

Ma solamente il trapassar del segno.

Марио Фубини (Fubini M. II peccato di Ulisse..., p. 16), пытаясь

доказать, что Улисс, перейдя за Геркулесовы столбы, не парушил запрета,

утверждает, что «segno» означает не «запрет» (divielo), а только «пре-

дел».

Но по существу ото одно и то же.

Не обсуждая проблемы, Данте пугает тех, кому пришло бы

в голову парушить какой-нибудь запрет. Он не любил анархии,

а в те времена, когда зарождался индивидуализм философского

плана, нарушение государственных и религиозных запретов, древ-

ней флорентийской добродетели, которую так прославил Данте,

могло повлечь за собой опасные перемены в общественной и по-

литической жизни.

И все же, побуждаемый духом своего века, Данте чувствовал

потребность осмыслить гибель Улисса как кару за нарушение

нравственных обязанностей.

Данте знал, что Улисса в его скитаниях спасли и привели на

Итаку покровительствовавшие ему боги. Они вернули ему цар-

ство,

отца, жену и сына, очевидно имея какую-то благую цель.

В сознании Данте языческие боги могли сыграть роль провидения

и внести целесообразность в слепую игру случая. Какова была

эта цель? Независимо от того, что думал по этому поводу Гомер,

Данте должен был понять все по-своему: провидение возвратило

Улисса на родину для того, чтобы восстановить в родном городе

порядок и справедливость, спасти семью. Он должен был утешить

своего старого отца Лаэрта, осчастливить Пенелопу, вырастить

сына. Но, взявшись за это дело, он не довел его до конца, не

выполнил долг, самый первый и важный для каждого:

Ни пеяшость к сыну, ни перед отцом

Священный страх, ни долг любви спокойный

Близ Пенелопы с радостным челом

Не возмогли смирить мой голод знойный,

Изведать мира дальний кругозор

И всё, чем дурны люди и достойны.

(«Ад», песнь XXVI, стихи 94—97)

Он отказался от этого счастья и от этого долга, пустился

в незнаемое и нарушил запрет. Этот запрет не утратил у Данте

своего мистического смысла, но Улисс погиб потому, что, под-

давшись неразумной страсти, нарушил свой долг.

В подлиннике это звучит более отчетливо:

Ne dolcezza di figlio, ne la pieta

Del vecchio padre, ne'l debito amore

Lo qual dovea Penelope far lieta

Vincer poter dentro da me l'ardore

Ch'i'

ebbi a divenir nel mondo esperto

E degli vizi umani e del valore.'

«Pieta» по отношению к отцу

—

жалость, священный долг, обязатель-

ная христианская добродетель. «Debito amore» — «долг любви, которая

должна была бы осчастливить Пенелопу» (стихи 95—96). Любовь Улисса

к сыну (dolcezza di figlio) привлекала особое внимание Донателлы Донати

(Donati D. II sentimeto della paternia nella «Divina Gommedia». Roma,

1960,

p. 64). Но у Данте эти слова выражают не столько любовь, сколько

сожалепие о невыполненном долге.