Петрухин В.Я., Аверинцев С.С., Живов В.М., Лихачев Д.С., и др. Из истории русской культуры. Том I (Древняя Русь)

Подождите немного. Документ загружается.

Прежние «уставы» Олега, Игоря и Ольги поддерживали систему погостов для сбора дани. В 988 г.

Владимир раздал сыновьям города—«посади Выше-слава в Новегороде, а Изяслава Полотьске, а

Святополка Турове, а Ярослава Ростове». Здесь же формируется (или сохраняется) «лествичная»

система замещения столов братьями по старшинству: «Умершю же старейшему Выше-

170

славу Новегороде, посадиша Ярослава Новегороде, а Бориса Ростове, а Глеба Муроме, Святослава

Деревех, Всеволода Володимери (Волынском, основанном на недавно "окняженной" территории

волынян—В. П.), Мстислава Тмуторокани» (ПВЛ. С. 54). Старшие Святополк Туровский и

Изяслав Полоцкий, как уже говорилось, выпадают из этой «лествичной» системы. Сеть погостов

как станов для дружины, собирающей дань, отмирает, княжеская власть упрочивается

непосредственно в русских городах и на вновь обретенных землях, где киевский князь держит

своих сыновей — княжеский род — как посадников.

Следующая акция Владимира также связана с упрочением сети городов и заботой о столице—

Киеве: «Се не добро, еже мал город около Киева», — говорит князь и велит «ставить города» по

Десне, Востре, Трубежу и другим пограничным рекам, за которыми кочуют враждебные печенеги.

Здесь был основан и третий по значению город княжеского домена—Русской земли,—

Переяславль. Летописная легенда приводит народную этимологию, объясняющую название этого

города: русский отрок-кожемяка победил на Трубе-же — «переял славу» — великана печенежина.

Ойконим возводится к не засвидетельствованному в источниках славянскому имени Переяслав, но

вероятно, что это название было топонимическим воспоминанием о походах Святослава (ср.

Перхавко 1995), равно как городище Киевец на Дунае и Киев на Днепре напоминали о

легендарном Кие. Столица Болгарии Преслав и Переяславец («Малый Преслав») на Дунае не

стали центрами державы Святослава, но князь Владимир (ср. о болгарской форме самого имени

Владимир— Сендерович 1996. С. 302) основал собственный Переяславль на границе крещеной

Русской земли, и эта граница была уже сродни дунайской границе Византии—за ней лежало

Дикое поле, кочевали «поганые» печенеги — «варвары» русского средневековья. Недаром

Переяславская земля была поименована впервые в русском летописании «украиной» (1187 г.,

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 653). Этот главный пограничный город Руси был и одним из ее главных городов

вообще: уже в XI в. там была своя епископская кафедра; историки архитектуры считают, что и

архитектурные памятники Переяславля испытали влияние болгарской школы (Комеч 1987. С.

290—291). Суть здесь, однако, не в этом предполагаемом болгарском влиянии, хотя это влияние

на Руси было весьма значимым. Дело в том, что имя Переяславлъ стало в раннем средневековье

названием главного города пограничных русских земель: таковы Переяславль Залесский,

упомянутый в связи со строительством там Спасского собора при Юрии Долгоруком (1152 г.), и

Переяславль Рязанский (1300). Старый Переяславль стал именоваться Переяславлем Русским: на

новые пограничные города было перенесено не только его имя, но и имя речки Тру-беж. Это была

не просто «топонимическая»(ср. Нерознак 1983. С. 134—135), но и культурная, и государственная

«трансплантация». Эти города, как и крепости, основанные Владимиром, в том числе Владимир

Волынский — первый среди русских городов, получивших княжеское имя (ср. ниже о Владимире

на Клязьме), были опорными пунктами княжеской власти, «окняже-ния» Русской земли в

широком смысле

В этом отношении показательна и «трансплантация» в Среднее Поднепровье топонима Корсунъ: город с

таким названием на р. Рось упомянут в летописи (ПСРЛ.

171

Укрепление границы, предпринятое Владимиром, сопровождается традиционным для Руси сбором

воев от разных племен, но мобилизация эта предназначена уже не для осуществления далекого

похода, а для «внутренних» нужд. Владимир «нарубает мужей лучших от словен и от кривич, и от

чюди и от вятич»—тех племен, военной помощи которых он обязан киевским столом, и тех, что

ему пришлось заново покорять (вятичи), — и населяет ими вновь основанные грады.

Представители племен, населявших окраины Русской земли, перемещались к центру—Киеву—для

охраны общей границы Руси от кочевников. Племенные границы стираются—единственно важной

оказывается государственная граница

Это смешение северных и южных племен, характерное и для юга (Киев), и для севера (Новгород,

Ростов и другие города, где стояли дружины сыновей киевского князя) создавало не только новые

этнические связи для нового—крещеного—русского народа. Очевидно, что это смешение созда-

вало и новые проблемы, в том числе правовые. Летописное известие о разбоях, умножившихся в

правление Владимира, выглядит парадоксальным в контексте того панегирического тона, в

котором выдержаны летописные пассажи, посвященные христианскому периоду этого правления.

Епископы советуют князю казнить разбойников, и тот сначала отказывается, так как «боится

греха» — мотив, кажется, призван проиллюстрировать предшествующее утверждение летописца о

том, что Владимир жил в «страхе Божием». «Страх Божий» в данном случае имел, однако,

определенный правовой контекст. Еще по нормам закона русского, сохранившегося в договоре с

греками 911 г., допускалась материальная компенсация «ближним» убитого в случае, если убийца

скроется и не будет убит на месте; разбойников же, по византийскому праву, следовало казнить на

месте преступления (Малингуди 1996. С. 63—64). Князь уступает требованиям епископов, когда те

говорят о «казни с испытанием»—судебным расследованием: он отменяет виру, денежный выкуп,

который платили князю за убийство свободного человека, и начинает казнить разбойников.

Судебное новшество длится недолго—денежные поступления нужны для борьбы с печенегами,

«на оружье и на коних», поэтому вира восстанавливается.

Эта тенденция к «смягчению» наказаний за уголовные преступления обнаруживается Д.

Оболенским (1998. С. 33—338) уже в первом славянском законодательном памятнике,

составленном во время моравской миссии Константина и Мефодия на основе византийской

Эклоги. В «Законе судном лю-дем» лица, повинные в тяжких преступлениях, не подвергались

«казни» (ослепление, отрезание носа и т. п.) в соответствии с византийским законом, а подлежали

продаже в рабство. Однако ближе к летописному тексту сентенция «Жития св. Вячеслава» (т. н.

Легенда Никольского): чешский князь «и людем себе порученым противу сьгрешению казнити

стыдяшеся, аще ли дос-

Т. 1. Стб. 357) под 1169 г. в связи с набегом половцев, которые двигались и по левобережью к Переяславлю,

и по правому берегу к Киеву — к тем рубежам, которые и стремился укрепить Владимир (ср. Моргунов

1999). По данным археологии город был основан на рубеже X—XI вв. (Куза 1996. С. 184) — очевидно,

Владимир перенес название захваченного им византийского Херсонеса на одну из крепостей пограничной

русской реки.

172

тойнаго закона лютость не твори, любы греха в том блюдяшеся» (Рогов 1970. С. 73). Эта чешская

житийная традиция оказала большое влияние на древнерусскую словесность—не только на

«жития» Бориса и Глеба и Андрея Бого-любского (ср. ниже), но и на летопись (ср. Краник 1963).

Но нельзя не заметить, что те же проблемы волновали ранее крестителя Болгарии Бориса: по-

зволяет ли требование любви к ближнему и милосердия карать и казнить преступников, —

спрашивал тот у папы Николая. Папа отвечал, что правосудие необходимо смягчать милосердием

(Оболенский 1998. С. 100). Переход от традиционного (обычного) права к государственному и

церковному законодательству порождал общие проблемы у правителей этих славянских госу-

дарств

Очевидно, что судебная реформа была необходима—обычное племенное право с вирой-откупом

воспринималось уже как архаизм и, видимо, было недейственным, если не сдерживало «разбоев»:

это естественно, если учитывать интенсивное разрушение племенных структур, происходившее

как раз в силу реформ Владимира и крещения Руси (ср. о Болгарии: Оболенский 1998. С. 95 и ел.;

Фроянов 1995. С. 22 и ел.); см. ниже (глава 5.6) о движении волхвов с грабежом «лучших мужей и

жен» в конце XI в. и расправе с ними княжеского воеводы. Но византийское право, которое

рекомендовали ввести на Руси греческие епископы, не учитывало специфики русской

государственности, прежде всего—княжеского суда и источников пополнения княжеской казны.

Правовая реформа Владимира в этом отношении была обречена, и продолжатели

государственного правотворчества—Ярослав Мудрый и Яро-славичи—в Русской правде

стремились к тому синтезу традиционных и византийских правовых норм (ср. Щапов 1978; Милое

1996), который был характерен уже для «прецедентного» права договоров руси с греками («закона

русского»—см. Малингуди 1996. С. 63).

Это творческое отношение к византийскому образцу становится характерным для древнерусской

традиции и выглядит даже «дуалистичным», когда декларируемый образец остается далеким от

живой реальности (ср. о русском средневековом праве: Живов 1988). «Двойственным»

оказывается и «имидж» самого Владимира: по летописи он — христианский просветитель,

оказывающийся одновременно носителем традиционных для княжеской власти ценностей. Он

творит пиры для своей дружины по воскресеньям («по вся неделя»), приспосабливая к

христианским обычаям (в основе которых был ветхозаветный образец—пиры Соломона: ср. ниже,

глава 5.5) дружинный быт, раздает милостыню убогим, а дружине богатства: «бе бо Володимер

любя дружину, и с ними думая о строе земленем, и о ратех, и о уставе земле-нем». В летописи не

говорится, однако, о той коллизии, которая непременно

Уже в эпоху становления Московского царства и очередного идеологического кризиса— борьбы с

еретиками— великий князь Иван III спрашивал игумена Во-лоцкого монастыря Иосифа: «Как писано, нет ли

греха еретиков казнити?» (Казакова, Лурье 1955. С. 437). У Иосифа был готов ответ: еретиков должно

казнить православному государю, ибо речь шла о спасении не единичных заблудших душ, а целого и

единственного православного государства. Характерно, как и в других случаях, касающихся

основополагающих государственных актов, обращение правителей к авторитету Писания (ср. ниже).

173

должна была стать последствием неудавшейся правовой реформы Владимира: в первой же статье

«Русской правды», данной уже Ярославом Владимировичем (см. ниже), сохраняется языческий

обычай кровной мести, неприемлемый для церкви (ср. Щапов 1989. С. 183). «И живяше

Володимер по уетрое-нью отьню и дедню»,—завершает традиционной фразой этот пассаж летопи-

сец, для которого добрая старая традиция—традиция пиров и советов с дружиной—уже

становится «золотым веком» русской государственности, несмотря на то, что и отец, и дед

Владимира были не только закоренелыми язычниками, но и конец их «устроенья» был отнюдь не

благополучным.

Действительно, этот быт—старый быт, следующие этим традициям князья— «древний князи» уже

для новгородца XIII в., составлявшего введение к Новгородской Первой летописи: они «ины

страны придаху под ся; теи бо князи не збираху многа имения, ни творимых вир, ни продаж

въскладаху люди; но оже будяше правая вира, дааше дружине на оружье» (НПЛ. С. 104).

Примерно таким этот быт и остается в фольклорной—былинной—памяти народа,

прославляющего «пиры» у ласкового князя Владимира. Но сам Владимир, очевидно, представлял

себе дело иначе.

Уже говорилось, что его поход на Византию, точнее—на Корсунь (Херсо-нес), претендовавший на

древнюю самостоятельность античного полиса (ср. Литаврин 1986. С. 107; Поппэ 1989), — не

ставил целью «придать» Руси новые владения. Поход ставил целью обретение христианского

просвещения, а в политическом аспекте—женитьбу на багрянородной принцессе. Его христи-

анская супруга Анна, именовавшаяся в летописи царицей (цесарицей), была сестрой Василия II,

дочерью императора Романа и внучкой того самого Константина Багрянородного, который

решительно отвергал в своем наставлении детям («Об управлении империей») все претензии

«варваров» на регалии и родство с императорским домом. Подобно Петру Болгарскому, русский

князь мог претендовать на царский титул (каковым его наделяли поздние русские источники—ср.

Оболенский 1998. С. 214). Введший византийское богослужение и давший церкви десятину,

которую дал Храму сам Соломон (см. в главе 5.5), построивший рядом с Десятинной церковью

дворец по примеру того же Соломона и императорского дворца с храмом в честь Богородицы в

Константинополе X в. (Комеч 1987. С. 176), Владимир увековечил свой официальный «имидж»

еще одним нововведением, где он также, на первый взгляд, следовал византийскому образцу.

Князь стал чеканить собственную золотую и серебряную монету, где он изображался в

императорском венце на престоле: легенды на монетах гласили—«Владимир на столе, а се его

злато (сребро)», или «Владимире серебро, святого Василя», то есть упоминали княжеское и

крещальное имя князя; такая русская легенда, явно опиравшаяся на местные, а не византийские

традиции, призвана была продемонстрировать легитимность власти Владимира и его право на

собственную чеканку монеты. На реверсе златников Владимира уже в соответствии с

византийской традицией (свойственной, впрочем, императорским печатям, но не монетам—Янин,

Гайдуков 1998. С. 17) изображен Пантократор, на сребрениках— традиционный «знак

Рюриковичей» (Сотникова, Спасский 1983. С. 60 и ел.), известный по печати князя Святослава и

возводимый обычно к тамгообраз-ным знакам Северного Причерноморья (Хазарии).

174

Претензии Владимира очевидны — он считал себя принадлежавшим к семье византийских

императоров. Из источников неясно, претендовал ли он на титул кесаря и получил ли из Царьграда

тот венец, который был изображен на его монетах (венец не кесаря — но самого василевса,

императора— ср. Свердлов 1972), но он носил титул кагана, традиционный для политических

притязаний русских князей с IX в.: каганом и «единодержцем земли своей» именует Владимира

Иларион в «Слове о законе и благодати», которое явно испытало влияние панегириков

византийским императорам (Молдаван 1984. С. 92; ср. Василевски 1991. С. 13—14; Оболенский

1998. С. 354—355). Князь действительно имел право на этот хазарский титул, ибо сохранил под

своей властью часть территории Хазарского каганата—Тмутаракань, но там сидел его сын

Мстислав, а в других городах — прочие сыновья, и единодержавие Владимира было весьма

относительным: кальки с греческих титулов «монократор» и «автократор» — «единодержец» и

«самодержец» — не вполне соответствовали древнерусским реалиям, ибо византийский

самодержец не делил власти с соправителями (ср. Пресняков 1993. С. 31 и ел.; Литаврин 1999. С.

470 и ел.). «Сказание о Борисе и Глебе» также именует Владимира «самодержцем всей Русской

земли», но тут же перечисляет его сыновей и их волости (БЛДР. Т. 1. С. 328).

Г. Г. Литаврин (1999. С. 470 и ел.) отметил, что при всех претензиях на «самодержавие», киевский

князь не присовокупил к своему титулу «автокра-тора» императорский титул василевса — царя:

только это сочетание могло бы свидетельствовать о настоящих имперских притязаниях

Владимира. Вместе с тем титул «самодержец» означал независимость, суверенитет своей страны

— в противоположность византийским представлениям о «содружестве» народов под эгидой

императора ромеев (ср. Оболенский 1998). Действительно, царем в древнерусской традиции

именовался первоначально император ромеев; Иларион в «Слове» сравнивает Владимира с

Константином: «он в ели-нех и римлянех царьство Богу покори, ты же — в Руси: уже бо и в онех и

в нас Христос царемь зовется» (БЛДР. Т. 1. С. 48). Таким образом, царем на Руси и даже в

Византии оказывается не земной правитель, а Царь небесный: Владимир хотя и не именуется

царем (ср. Сендерович 1996. С. 306— 307), но оказывается равным императору Константину. В

древнерусской книжности князья могли наделяться «царским» достоинством, но это был

церковно-литератур-ный, а не государственно-правовой этикет: «царями» князья именовались то-

гда, когда они совершали богоугодные деяния (ср. выше о смерти Игоря Оль-говича и Водов

1978). Очевидно, что на Руси осознавалась юридическая неправомерность претензий на царский

титул русских князей, в отличие от болгарского царя Симеона, который имел право претендовать

на титул василевса болгар и ромеев, поскольку был не только свойственником византийского

императора (как и Владимир), но и царем в пределах самой империи. Русь лежала вне этих

пределов — в «Скифии» — и официально претендовать на царский титул ее правители смогли

лишь тогда, когда не только Византийское царство ушло в небытие, но и когда «безбожное

царство» Орды оказалось под властью московских князей — при Иване Грозном.

Тем не менее, сыновья Владимира унаследовали от отца его амбиции, ставшие государственной

традицией, — свои монеты продолжали чеканить Святополк и Ярослав, последний также

именуется у Илариона каганом. Но

175

иная, более древняя «родовая» княжеская традиция вкупе с активизирующейся позицией городов

(волостей) препятствовали воплощению «имперских» амбиций и византийского образца на Руси.

Христианский брак Владимира создавал конфликтную ситуацию в связи с проблемами

престолонаследия, ибо старшие сыновья — в том числе ровесники (ср. Янин 1998. С. 254)

Святополк и Ярослав—были рождены в нецерковном браке, а первый вообще был плодом

страшного греха: по «Сказанию о Борисе и Глебе», его мать — пленную греческую монахиню,

уже беременную от Ярополка, «залежал» Владимир, и Святополк был «от двух отцов». В древне-

русском праве (Русская правда, пространная редакция, гл. 104: ПРП. Вып. 1. С. 119) известен

сходный казус: «Аже будуть двою мужю дети, а одиное матери, то онем своего отця задниця

(наследство—В. П.), а онем—своего»; но киевский стол был неделим.

2.4.1. Борис и Глеб: отношение к старшинству

А. Поппэ (1997) усматривает истоки разразившейся после смерти Владимира усобицы также и в

том, что князь назначил преемником законного сына от брака с Анной — Бориса, названного в

крещении Романом в честь византийского деда. Оба имени были значимыми для Руси, и пример

болгарского князя Бориса, принявшего крещение в 864 г. при Михаиле III и добившегося

независимости в борьбе с Византией, был не менее актуален для русских правителей, чем пример

традиционного наследования стола старшим сыном (тем более, что ситуация со старшинством

была неопределенной). Царское крещальное имя—Давид—носил и Глеб, другой сын Анны: Поппэ

считает, что Борис и Глеб оказались в летописи сыновьями болгары-ни в результате

тенденциозного изложения их жития после победы Ярослава в усобице (ср., впрочем, болгарское

имя Бориса). Упомянутая исландская «Сага (прядь) об Эймунде», изображающая Ярослава-

Ярицлейва коварным и ничтожным правителем, чьи наемники-варяги убили превосходящего его

могуществом Бурислейва/Бурицлава лишь благодаря героизму Эймунда (см. Джаксон 1994. С.

169 и ел.), позволяет подозревать Ярослава в заговоре против братьев (см. из последних работ—

Хорошев 1986. С. 13 и ел., анализ источников—Назаренко 1993. С. 174—176). Но сага,

возвеличивающая собственного героя-варяга, как уже говорилось, ничуть не менее

«тенденциозна», чем летописец, использующий княжеское предание.

Так или иначе, Борис был любим «отцемь своимь паче всех» и возглавлял отцовскую дружину в

походе против печенегов—то есть был реальным соправителем (ср. о его возможной

«десигнации» — провозглашении наследником отцовского стола при жизни Владимира:

Назаренко 1995. С. 85—86) подобно «кесарю» при византийском императоре—«василевсе» (в

своих молитвах, приводимых в «Чтении», Борис именует Владимира его царским христианским

именем — Василий). Но византийский образец сталкивается с русскими реалиями, и, когда

Владимир умер, по «формальному» старшинству киевский стол занял Святополк. Летопись,

Несторово «Чтение о Борисе и Глебе» и «Сказание о Борисе и Глебе» едины в описании

последующих исторических событий (ср. Шахматов 1908. С. 87 и ел.; Абрамович 1916): Борис не

вне-

176

млет призывам отней дружины следовать отцовскому замыслу и занять киевский стол, ибо не

может поднять руки на старейшего брата. «Се да иду к брату моему и реку: "Ты ми буди отьць—

ты ми брат и старей. Чьто ми велиши, господи мой?"» (БЛДР. Т. 1. С. 330). Традиции «братнего

рода» возобновляются на новой идейной основе: Борис помнит о поступках отца «преже святого

крещения», но для него эти деяния «славы ради и княжения мира сего [...] хуже паучины».

Предвкушение мученической смерти противопоставляется здесь «мирской суете» Святополка—

его стремлению к власти (ср. Федотов 1990. С. 44 и ел.; Топоров Т. 1. 1995. С. 504 и ел.) и

политическим уловкам, которые, однако, значимы для историка. Святополк раздает имение «кыя-

нам» и, не рассчитывая на их полную поддержку, так как их «братья» составляют отню дружину

Бориса, обращается к боярству и «чади» Вышгорода— киевского «пригорода», издревле (со

времен Ольги) непосредственно связанного с княжеской властью (там обнаружена и княжеская

печать Святополка, типологически близкая печати его соперника Ярослава—Янин 1998. С. 261).

Заговор завершается убийством оставленного дружиной Бориса на р. Льте— там Ярослав

совершит отмщение и разгромит Святополка. Бориса и убитого следом Глеба хоронят в том же

Вышгороде.

Исследователь культа первых святых князей Г. П. Федотов (1990. С. 44) предостерегал против

«увлечения ближайшей морально-политической идеей... послушания старшему брату», хотя сам

Нестор заканчивает ею свое «Чтение». Он пишет о чудесах, явленных святыми: «Видите ли,

братие, коль высоко покорение, еже стяжаста святая к старейшу брату. Си аще бо быста

супротивилася ему, едва быста такому дару чюдесному сподоблена от Бога. Мнози бо суть

детескы князи, не покоряющеся старейшим и супротивищася им, и убиваеми суть: ти не суть

такой благодети сподоблены, яко же святая сия» (Абрамович 1916. С. 25). По Федотову, Борис не

вдохновлялся древней традицией старейшинства, но первым сформулировал ее на страницах лето-

писи. Действительно, мы можем лишь предполагать глубину этой традиции— предание,

донесенное до летописцев киевскими князьями и их дружинниками, обходило проблему

отношений внутри княжеского рода при Рюрике, Олеге и Игоре (кроме противоречивых

летописных известий об отношениях между «детским» Игорем и Олегом): киевский князь должен

был быть единовластным на Руси — подобным кесарю (как на монетах Владимира, Святополка и

Ярослава). С победы в княжеских распрях начинается правление Владимира, и он был младшим

среди братьев. Тот же Федотов отмечает, что « династии, популярные на Руси, династии,

создавшие единодержавие, были все линиями младших сыновей: Всеволодовичи, Юрьевичи, Да-

ниловичи»(Ф«)0ш>в 1990. С. 45; ср. Сендерович 1994). Р. Пиккио (1977) полагает, что

мученичество Бориса и Глеба—это опыт христианизации политических обычаев Киевской Руси

В. П. Адрианова-Перетц (1947. С. 103—104) обнаружила в «Сказании» о Борисе и Глебе характерную

метонимию — перенос «воинских» религиозных метафор («забрало веры» и т.п.) в область исторических

реалий: Борис и Глеб — «земля Рускыя забрало», которые после смерти должны заботиться о том, «да не

приидеть на ны зло... глад же и озлобление отженити, всего меча браньска избавити нас, и усобные рати и

напрасныя смерти и все грех паденья» (ср. БЛДР. Т. 1. С. 348—350). Правда,

177

Возможно, формирующаяся при Владимире традиция «десигнации» или даже минората, передача

стола (и отцовской дружины) младшему, остающемуся при родителе сыну, вызвала протест

прочих братьев, рассчитывающих на традицию «старейшинства»—ср., помимо открытого

братоубийства в политике Святополка, то подозрительное (с точки зрения многих современных

исследователей) поведение Ярослава, при котором (в «Слове» Илариона) «замалчивается» судьба

Бориса и Глеба. Их имена не становятся княжескими именами Ярославичей, напротив—именем

Святополка («Окаянного») старший Ярославич Изяслав нарекает своего сына. Подозрения в

отношении Ярослава (в частности, основанные на прямолинейном толковании сюжета

«Эймундовой саги») не вполне основательны (ср. аргументы в пользу ранней канонизации Бориса

и Глеба при Ярославе—Мюллер 1994). Дело в том, что Ярослав называет одного из своих младших

сыновей именем Вячеслава— Вацлава, первого чешского святого, культ которого был популярен

на Руси. Это было антропонимическое новшество: Вацлав—не представитель русского

княжеского рода, а чешский христианский князь, павший от руки родного брата; его «Житие»

оказало непосредственное влияние на сложение агиографического цикла, прославляющего Бориса

и Глеба (см. Рогов 1970). Предположение о кощунственном поведении не только самого Ярослава,

но и агио-графов, свидетельствующих о почитании им убитых братьев, представляется

чрезмерным

Почему же Ярослав не назвал детей именами почитаемых братьев? Дело здесь, очевидно, в

древнерусской антропонимической традиции: дети носили имена дедовского, а не «отнего»

поколения (ср. Янин 1970. С. 23; Франчук 1998. С. 168 и ел.), и Ярослав назвал своего старшего

сына именем Владимир. Здесь «родовая» традиция продолжает господствовать над

«исторической» (христианской), и имена даются детям вне прямой зависимости от того, чем

прославился носитель того или иного имени: младший сын Ярослава получает имя Игорь,

старший же его внук—первый сын Изяслава—Мстислав (он умер, княжа в захваченном

Ярославичами Полоцке в 1069 г.). Второй сын Изяслава получил имя Святополк, конечно, не

потому, что оба князя, носившие имена Святополк и Мстислав были соперниками деда—

Ярослава, но потому, что они имели законные права на старшинство в княжеском роде; соот-

ветственно третий Изяславич получает имя Ярополк: Изяслав явно стремится этой

антропонимической традицией подчеркнуть права своих детей на старейшинство, несмотря на

несчастливую долю «эпонимов». Соответственно, у следующего поколения князей

распространяются «дедние» имена, в том числе Борис (Вячеславич — христианская традиция

продолжается) и Глеб (Свя-

и эта молитва к праведникам напоминает молитву Соломона (3-я Царств 8.37), но древнерусская реалия —

усобные рати — свидетельствует об актуальных «исторических» задачах начального русского христианства

(ср. ниже о сходной молитве Илариона).

Конечно, средневековые агиографы стремились до определенной степени оправдать греховные деяния

представителей правящей династии: Б. Н. Флоря обратил внимание на то, что в одном из вариантов

«Жития» Вацлава его убийца и наследник Болеслав не наносит князю смертельную рану, а лишь ударяет

мечом (с точки зрения раннесредневекового права это — особая категория преступлений, не относящаяся к

убийству). Но такое смягчение вины далеко от прямой фальсификации.

178

тославич); следует упомянуть также Бориса и Глеба Всеславичей—сыновей обиженного

Ярославичами полоцкого князя (кроме того, сразу три князя — Давыд Святославич, Давыд

Всеславич и Давыд Игоревич — носят христианское имя Глеба)

. Характерно, что Борис и Глеб

были канонизированы под своими княжескими—

;

«русскими» — именами (как впоследствии

Ольга и Владимир).

Итак, неясно, насколько новая традиция минората соответствовала историософии Илариона и

начального летописания о Божественном предпочтении младших и новых правителей и народов

«ветхим» (Иларион не упоминает Бориса и Глеба, а Нестор свидетельствует о том, что Борис

следовал традиции майората—власти старшего брата; ср. Сендерович 1999). Но будучи сам

младшим сыном—да еще «робичичем» — Владимир, конечно, мог пойти на правовое новшество,

опираясь на тот же ветхозаветный прецедент: цари Саул, Давид и Соломон не были старшими

сыновьями (Сендерович 1996). Нестором (в «Чтении») братьям дан схожий образец—Иосиф и

Вениамин, которых возлюбил Иаков: «сего ради братья вельми гневахуся на нею, бе бо яко Осиф

хощеть над ними царствовати, яко же и бысть» (Абрамович 1916. С. 7). Однако для Бориса пример

отца—не образец, а воплощение суеты сует. Летописные 12 сыновей Владимира и библейские 12

сыновей Иакова сопоставимы лишь «формально»: Борис и Глеб получили небесный удел. Более

того, Борис не пытается спастись от преследователей, как это сделал его отец, бежавший к

варягам, его брат Святослав, пытавшийся укрыться у угров, и, согласно «Чтению», — Глеб,

убитый по дороге «в полунощные страны»

; Борис в «Чтении» Нестора, едва ли не впервые в

русской литературе, являет свой патриотизм: «Не отъиду, не отбежю от места сего, ни пакы су-

противлюся брату своему, старейшему сущю; но яко Богу годе, тако будеть. Уне ми есть еде

умрети, неже во иной стране» (Абрамович 1916. С. 9).

Не русский «политический», а иной образец в «житиях» был более действен для Бориса: юный

Давид, который, возглавляя дружину, не «наложил руки на помазанника Господня» (1-я Царств.

24.7)—преследовавшего его царя Саула. Но Борис был сыном Крестителя Руси, который

упокоился с «праведными», и он избрал самый высокий для христианина сыновний образец. Его

предсмертная молитва уподобляет его смерть жертве Христа: «Благода-

Имя мало обязывало русских князей блюсти традицию: в «Повести о преступлении рязанских князей»

Глеб Владимирович избивает в 1218 г. свою братию и заслуживает у летописца имя «Каина» и «окаянного»

(ПЛДР. XIII в. С. 128).

В 1996 г. в Сиггуне была обнаружена древнерусская княжеская печать первой половины XI в. с именем

Давида: она могла принадлежать Глебу — единственному князю, носившему в то время такое христианское

имя (Янин 1999. С. 271). Связи русского княжеского рода со Скандинавией не ослабевали в конце X —

первой половине XI в., и сыновья Владимира искали там невест: Ярослав был женат на Ингигерд, Всеволод

— если отождествлять с ним Висивальда исландских саг — погиб за морем в числе неудачливых женихов

Сигрид Гордой в 995 г. (Джаксон 1993. С. 210—211). Последнее событие, видимо, повлияло на передел

русских столов и судьбу Бориса, который, согласно «Чтению» Нестора, получил Владимир Волынский.

Вместе с тем это может прояснить и маршрут Глеба, который тот избрал в ответ на приглашение Свя-

тополка — может быть, он направился к Смоленску, чтобы по Западной Двине добраться до «полунощных

стран».

179

рю Тя, Владыко Господи, Боже мой, яко сподобил мя еси недостойного съобыцнику быти страсти

Сына твоего, Господа нашего Иисуса Христа. Посла бо единочадного Сына своего в мир, его же

беззаконьнии предаша на смерть; а се аз послан бых от отця своего, да спасу люди от

супротивяшихся ему поган, и се ныне уязвен есмь от раб отца своего [...]. Господи, в руце твои

передаю дух мой» (Абрамович 1916. С. 11).

По словам Федотова (1990. С. 49), «подвиг непротивления есть национальный русский подвиг,

подлинное религиозное открытие новокрещеного народа». Но тот же исследователь (С. 51)

отметил и «парадокс культа страстотерпцев—святые "непротивленцы" по смерти становятся во

главе небесных сил, обороняющих землю Русскую от врагов: "Вы нам оружие, земля Русская за-

брала и утверждение и меча обоюду остра (вспомним предание о хазарской дани—В. П.), има же

дерзость поганьскую низлагаем"» («Сказание»). Этот парадокс свойствен христианской

историософии в целом: человеческая «история», начинавшаяся с грехопадения, отменяется

вольной жертвой Христа—грядет Царствие Божие; русское «княжение мира сего» хуже

«паучины» для следующего Христу Бориса. Но земная история продолжается, и это объясняет

актуальность для авторов житий и летописцев «ближайшей морально-политической идеи»: по

смерти святые осуществляют те деяния, которые не смогли исполнить при жизни—ведь Борис

должен был вернуться из похода против «поганых». Вместе с тем, святые—покровители

княжеского рода. «Сказание» начинается с цитаты из Псалма 111: «Род (курсив мой—В. П.)

правыих благословиться, и семя их в благословолении будеть» (БЛДР. Т. 1. С. 328). Борис и

Глеб—небесные воины—«вмешиваются» в земную русскую историю, приходят на помощь своим

«сродникам»-князьям (см. ниже), первым из которых был их брат Ярослав. Борис и Глеб не

оставили потомков— они были «сродниками», а не предками русских князей: им суждено было

стать воплощением единства русского княжеского рода. При их брате Ярославе и его детях

создавался культ святых князей, и традиционное наследование от брата к брату, которое

признавал «законным» Борис, сам Ярослав заповедовал своим сыновьям.

2.5. Ярослав Мудрый и его сыновья От «Русской правды» к разделу «Русской земли»

В отличие от предшествующей вокняжению Владимира усобицы конфликт внутри княжеского

рода разразился при жизни Владимира. Претендент на старейшинство Святополк, по данным

Титмара, был заключен в темницу. Второй сын Ярослав, сидевший в Новгороде, должен был

тысячу гривен раздавать своей дружине—гридям, а две тысячи посылать в Киев—таков, видимо,

был еще «устав» Вещего Олега. Но Ярослав не дал отцу того «урока», который давали прежние

посадники. Тот собрался было идти в поход на сына, но разболелся и умер в 1015 г.

Сыновнее непослушание здесь едва ли сводилось к корысти. Возможно, причиной было

приближение к престолу Бориса: в Несторовом «Чтении о Борисе и Глебе» говорится, что отец

посадил Бориса во Владимире Волын-

180

ском (после смерти Всеволода?), а затем (опасаясь козней Святополка?) призвал к себе в Киев (ср.

Шахматов 1908. С. 87 и ел.). Кроме того, у Ярослава были сложные отношения с новгородцами, а

конфликт с отцом разразился одновременно с упомянутым внутренним конфликтом: варяжские

гриди бесчинствовали в Новгороде, и новгородцы избили варягов. В отместку Ярослав казнил

представителей новгородской «тысячи»—руководителей городского ополчения, а в ночь узнал,

что его отец умер и вокняжившийся в Киеве Святополк начал братоубийственные распри (как

явствует из источников, опираясь на поддержку горожан—кыян и вышгородцев). Тогда князь

просит о поддержке новгородцев и ...получает ее, несмотря на конфликтную ситуацию. И далее,

разбитый в бою со Святополком и его союзником Болеславом Польским, князь хочет бежать за

море, но новгородцы не пускают его, собирают деньги и новое войско для продолжения борьбы со

Святополком. Значит, горожане считают его, несмотря ни на что, «своим» князем и не желают

другого со стороны. Видимо, Ярослав заслужил эту привязанность (ср. Насонов 1951. С. 78).

Итак, новгородцы при Ярославе не дают денег в Киев, но в момент угрозы со стороны

Святополка—угрозы восстановления власти киевского князя над Новгородом—сами собирают

деньги для организации похода на юг: «начаша скот сьбирати от мужа по 4 куны, а от старост по

10 гривен, а от бояр по 18 гривен» (ПВЛ. С. 63). Здесь впервые в летописи в качестве главной и

местной силы выступает новгородское боярство, на которое падает основная тяжесть в

финансировании похода. Это весьма показательно для Новгорода, ибо до (и после) описания этих

событий термин бояре (имеющий тюркское, возможно, хазарское происхождение, как и титул

каган) означал членов старшей дружины князя: Святослав заключает договор от имени «бояр и

всей руси», бояре противопоставляются младшей дружине—отрокам и гридям— в других

летописных текстах (Петрухин 1995. С. 108 и ел.), на защиту своих варяжских гридей встал

первоначально и сам Ярослав. Но это противоречие между боярами и гридями свойственно пока

только Новгородской земле—сетования составителя Новгородской Первой летописи о том, что

современные ему князья полюбили «смысл уных»—стали предпочитать совет и поддержку

младшей дружины—относится уже ко временам, когда боярство прочно обосновалось в русских

городах. Новгород опережал в этом отношении другие земли — представители княжеской

дружины, администрации, упрочили свои позиции в самом городе, или их функции были пере-

даны местным городским властям (ср. «старост», наряду с боярами, собирающих деньги для

похода Ярослава), чему есть замечательные свидетельства, происходящие из новгородских

раскопок.

В новгородских слоях, относящихся к последней трети X—XI вв., найдены деревянные

цилиндры—пломбы с княжескими знаками, соответствующими упомянутым «знакам

Рюриковичей» на монетах и печатях русских князей. Пломбами, как показал В.Л.Янин (1982),

запечатывались мехи— мешки с данью, собранной вирником или мечником (как гласит надпись

на одном из цилиндров); большая часть дани (в соответствии с Русской правдой Ярославичей) шла

князю, меньшая («от гривны—куна», 1/25 часть)—«емцу», вирнику. Находки использованных и

сорванных пломб в слоях Новгорода— свидетельство того, что дань распределялась на месте—в

городе, на город-

181

ских усадьбах и, стало быть, в ее распределении участвовали бояре и старосты. Эта система

сложилась уже при посадниках Ярополка Святославича, судя по его знаку на пломбе, и

сохранялась до времени Ярославичей, при которых была письменно зафиксирована система

распределения дани.

Начало правления Ярослава в Киеве отмечено как раз прецедентом перераспределения доходов

между князем и поддержавшей его Новгородской волостью. Новгородская летопись

свидетельствует, что Ярослав, утвердившись в Киеве, стал наделять своих воев и дал «старостам

по 10 гривен, а смердом по гривне, а новгородцем по 10 гривен всем, и отпусти их всех домов, и

дав им правду и устав списав» (НПЛ. С. 175). Очередной внутригосударственный конфликт

завершается правовой реформой—становлением писаного закона, Русской правды Ярослава.

Правда, по летописи, дана, прежде всего, новгородцам, которые очередной раз поддержали своего

князя в борьбе за киевский стол, но значение этого правового документа намного превышает

традиционный «ряд», урегулирование конфликта между князем и новгородцами.

В первой же главе Правды Ярослава словенин-новгородец уравнивается в правах с русином (ПРП.

Вып. 1. С. 77): в случае убийства «аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник,

любо мечник, аще изъгои будеть, либо Словении, то 40 гривен положити на нь». Кого следует

понимать под русином? С. В. Юшков считал, что горожанина, в отличие от сельского жителя

словенина; М. Н. Тихомиров думал, что киевлянин—житель Русской земли в узком смысле таким

образом противопоставлен новгородцу. Понимание первой статьи во многом зависит от того,

считать ли перечень социальных рангов, приведенный вслед за поминанием русина, вставкой (ср.

Черепнин 1965. С. 133—134), фрагментом, не имеющим прямого отношения к руси (Ловмянъский,

1985. С. 202—203), или видеть в этом списке детализацию понятия «русин». Очевидно, правы А.

А. Зимин (ср. ПРП. Вып. 1. С. 86) и Г. С. Лебедев (1987), считающие, что гридин, купчина,

мечник, а возможно и изгой относятся к собирательному понятию «русин» (ср. «вся русь» и т. п.)

— вынесение собирательного понятия в начало списка вообще характерно для средневековых

текстов. Речь, таким образом, идет о княжеской дружине, прежде всего—о княжеской

администрации

Более того, о широком значении термина «русин», означающего отнюдь не только киевского

дружинника, свидетельствует то, что и сама «грамота», данная Ярославом новгородцам,

называется «Правда рускаа» (НПЛ. С. 176).

Это уравнивание в правах рядовых новгородцев с младшей дружиной — русью, возможно, проясняет

одну загадку новгородской истории, связанную с происхождением новгородского боярства, точнее,

наименования новгородской аристократии «боярами». Многолетние раскопки показали, что новгородское

боярство имеет местные корни — большие боярские усадьбы прослеживаются в своих границах в наплас-

тованиях Новгорода вплоть до X в., времени формирования города (Янин 1982; 1998. С. 200 и ел., 341). Но

обозначение старшей княжеской дружины— бояре— не местное, новгородское, и вообще не славянское по

происхождению, а тюркское (болгарское — боляре) или хазарское, заимствованное тогда, когда русские

князья претендовали на титул каган. Вероятно, новгородская аристократия получила статус, приравненный

к статусу старшей дружины и соответствующее наименование в тот период, когда она получила право

собирать дань в Новгородской волости.

182

Это подтверждало вхождение Новгорода в правовую сферу—и территорию— Русского

государства.

Это общерусское значение Русской правды явствует уже из того вполне «формального»

положения, что это—первый русский писаный закон. Традиционно Русская правда сопоставляется

с «варварскими правдами» раннесред-невековых государств Западной Европы и выглядит, на

первый взгляд, как запись архаичного права. Но, во-первых, уже сама запись архаичного (обыч-

ного) права свидетельствовала о разрушении архаичной «родоплеменной» основы: гарантом права

становился князь. Во-вторых, архаизм норм Яросла-вовой правды, регулирующий, прежде всего,

быт княжеской дружины и ее отношения с окружающим населением—кажущийся: те же нормы—

статьи «Закона русского» — встречаем в договорах с греками, и естественно, что эти нормы

находят параллели в греческом светском законодательстве, Эклоге (сочетающей нормы обычного

и государственного— римского—права: ср. Оболенский 1998. С. 338—339; Свердлов 1988; Милое

1996). Другое дело, что в «Законе русском» речь идет только о правах русина, как члена

княжеской дружины: Словении, в приведенном выше (4.1) описании победоносного похода Олега,

обладает низшим статусом; Русская правда уравнивает в правах представителя «племени»

(словенина) и члена княжеской младшей дружины (боярин обладал более высоким статусом,

отмеченным в Правде Ярослави-чей) и отменяет племенные традиции. Единый закон служил,

конечно, единовластию князя, но это был закон, который должен был выполнять и сам князь.

Ярослав унаследовал ориентацию на византийский образец не только в области права, но и в

сфере государственной эмблематики: он так же, как и отец, чеканит монету, причем, по некоторым

предположениям (Сотникова, Спасский 1983. С. 80, 99), выпуск «Ярославля сребра» он начал в

Новгороде при жизни отца, заявляя таким образом о претензиях на самостоятельность.

«Этикетный» византийский образец просвечивает и в летописном тексте, повествующем о

вокняжении Ярослава в Киеве: «Ярослав же седе Кыеве, утер пота с дружиною своею, показав

победу и труд велик» (ПВЛ. С. 64); ср. летописные слова о Мономахе и его сыне Мстиславе: «Се

бо Мьстислав великыи и наследи отца своего пот Володимера Мономаха великаго. Володимир сам

собою постоя на Доноу, и много пота оутер за землю Роускоую» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 299). «Золотой

пот» государя, пролитый во благо своих подданных,— общее место в панегириках византийским

императорам (Каждая 1968. С. 138). Но русская традиция не оставляла возможностей для

утверждения этого «статичного» образца единовластия.

Младший брат Ярослава Мстислав, княживший в отдаленной Тмутаракани, пришел с хазарами и

касогами к Киеву в 1024 г., когда Ярослав был в Новгороде. «И не прияша его кыяне»,—отмечает

летопись. Мстислав сел в Чернигове—втором по значению городе Русской земли. Ярослав послал

за варягами и пошел с ними на брата, но был разбит. Мстислав отправил послов к побежденному

со словами: «Сяди в своем Кыеве: ты еси старейший брат, а мне буди си сторона». Лишь через два

года, по летописи, братья заключили мир и «разделиста по Днепр Русьскую землю: Ярослав прия

сю сторону (Правобережье с точки зрения киевского летописца—В. П.), а Мьстислав ону». «Оная

сторона» уже упоминалась как территория, имевшая своего

183

князя, в связи с печенежским нашествием на Киев в 969 г. Дело здесь, видимо, не только в

«старейшинстве» или верности киевлян Ярославу и податливости черниговцев: напомним вслед за

А. Н. Насоновым, что Русская земля— первоначальный домен киевских князей в Среднем

Поднепровье— сформировалась на основе той территории, с которой брали дань хазары. До

присоединения Древлянской земли эта территория располагалась в Левобережье: Киев был ее

форпостом в Правобережной стороне. Наследник хазарских владений Мстислав претендовал на

традиционную податную территорию: и после того, как сам Ярослав разделил Русскую землю

между своими тремя сыновьями, их потомки признавали власть черниговских князей над своей

«Черниговской стороной» (ср. ПСРЛ. Т. 2. Стб. 615) в Левобережье Днепра. Внук Ярослава и сын

черниговского князя Святослава Олег, сохранявший за собой Тмутараканское княжество и

соперничавший с двоюродными братьями—прежде всего с Владимиром Мономахом—за власть на

Русской землей, именовал себя не «архонтом Росии», как принято было называть по-гречески

русских князей со времен Константина Багрянородного, а «архонтом Матрахи (Тмутаракани—В.

П.), Зихии и всей Хазарии», как об этом свидетельствует его печать (Янин, Литаврин 1962. С.

208—210; Янин 1970. С. 26—29). Найденный на Тамани «брактеат» с характерным «знаком

Рюриковичей», близким по начертанию знаку на монетах Святополка Окаянного, главного

соперника Ярослава, видимо, демонстрирует претензии Мстислава на власть над Русской землей

(ср. Молчанов 1982). Когда Русское государство было поделено «по Днепру», Ярослав оказался

как бы в том же положении, что и Вещий Олег до его «ряда» с племенами Левобережья, и лишь

после смерти Мстислава, не оставившего наследников, в 1036 г. «перея власть его всю Ярослав и

бысть самовластецъ в Русьстей земли».

Сам князь садится в Киеве, своего старшего сына Владимира отправляет в Новгород—

традиционная для русского «единовластия» ситуация. Остается правда еще один брат—СудисЛав

Владимирович, но того князь заключает в поруб во Пскове

. Внук Владимира, Брячислав

Изяславич, который пытался в 1021 г. расширить свою отчину и пошел из Полоцка в поход на

Новгород, когда Ярослав ушел оттуда в Киев, был тогда еще разбит Ярославом. За исключением

этой полоцкой отчины вся Русская земля была подвластна Ярославу. Разгромив окончательно

печенегов и укрепив сеть городов (в первую очередь, воздвигнув «город Ярослава» в Киеве), тот

мог вернуться к традиционной внешней политике своих предшественников—вмешиваться в поль-

ские дела, отправить сына Владимира с новгородским воеводой Вышатой в поход на Византию

(1043 г.).

Последняя военная акция связывается с опять-таки традиционной для Руси со времен Ольги

политикой маневрирования между Византией и Запа-

В поздних летописях (в том числе Софийской первой и Новгородской 4-ой) упоминается смоленский

князь. Станислав; предполагают, что русский «архонт» Зини-слав — это и есть Станислав, причем он

упомянут у Скилицы под 1036 г. не случайно — это год смерти Мстислава: год установления Ярославом

единовластного правления оказывается, таким образом, годом очередной расправы над соперниками и

«внезапной» смерти князей-братьев (ср. Шахматов 1908. С. 89—90). Учитывая те подозрения, которые

множатся в историографии в связи с усобицами 1015—1019 гг., реконструируемый путь Ярослава к

единовластию принимает все более криминальный характер.

184

дом: матримониальные связи устанавливаются с правящими династиями Польши, Венгрии,

Норвегии, Франции. Но осложнившиеся отношения Руси с греками не ослабили притягательности

византийского образца; напротив, при Ярославе Киев становится русским Царьградом: «В городе

Ярослава четко прослеживается ось, идущая с запада на восток от Золотых до Софийских ворот

города Владимира, ... и намечается перпендикулярная ось с севера на юг (от Львовских до Лядских

ворот). Ориентация осей на несколько градусов сдвинута от компасного направления на т. н.

летний восток, что свидетельствует о том, что разбивка города происходила в весеннее время...

Градостроители, планировавшие город Ярослава, исходили из разработанной еще в античности в

римской архитектуре; системы, при которой две главные улицы ("кардо" и "декуманос")

пересекаются под прямым углом.» Относительно этих осей строились Софийский собор и

монастыри Ирины и Георгия (ср. Асеев 1982. С. 43—45; Древняя Русь. Город. Замок. Село. С. 61).

Грандиозный храм Святой Софии не имеет аналогов в современной ему византийской

архитектуре—он воспроизводит давний образец, Святую Софию в Царьгра-де (соответственно,

устав Святой Софии был положен в основу богослужения в древней Руси—Лисицын 1911). Как и

византийские императоры (исключая иконоборческий период), Ярослав особо покровительствовал

монастырям — основанные им монастыри Георгия и Ирины носили имена святых покровителей

князя и княгини Ирины-Ингигерд.

Градостроительная политика Ярослава обнаруживает преемственность и в основных