Петрухин В.Я., Аверинцев С.С., Живов В.М., Лихачев Д.С., и др. Из истории русской культуры. Том I (Древняя Русь)

Подождите немного. Документ загружается.

он может посадить сына в Переяславле— ПСРЛ. Т. 1. Стб. 335). Но этот младший сын Мономаха

не оставляет претензий на Киев как на свою отчину—уже говорилось, как он, вновь овладев

Киевом, пытался в 1155 г. воспроизвести в подвластных ему городах Русской земли в узком

смысле деяния Мономаха и Мстислава, посадив там своих сыновей. Причем он не забывает своих

земель в Верхнем Поволжье и оставляет в Ростове и Суздале младших детей — Михалка и

Всеволода (в будущем — получил прозвание Большое Гнездо). Это предприятие завершилось

неудачей, и не только из-за внезапной смерти самого Юрия и противодействия ему как других

князей, так и киевлян (ср. о летописных известиях: Приселков 1996. С. 116): его не поддержал и

собственный сын, посаженный им в непосредственной близости от Киева, в Вышгороде,—Андрей.

Несмотря на то, что Андрей был вероятным претендентом на киевский стол (в 1152 г. он, уже

будучи «старей в братьи», командовал отцовской дружиной), он тайно от отца покинул Вышгород,

отправившись к Суздалю, точнее, как становится ясно из последующих событий — во Владимир

(ср. Куч-кин 1984. с. 86 и ел.). Это было не просто бегство непокорного сына в привычную с

детства волость: летописи сообщают, что уже после смерти Юрия Долгорукого (который, видимо,

не наделил сына волостью) «Ростовци и Су-ждальци (и Владимирци—добавляет Ипатьевская

летопись) здумавши вси, пояша Андрея сына его (Дюргева) стареишаго и посадиша и в Ростове на

отни столе и Суждали (и Володимири»—ср. ПСРЛ. Т. 1. Стб. 348; ср. Т. 2.

Показательно, что претензии Ольговичей на Смоленск, очевидно, связаны с тем, что по «ряду» Ярослава

он не принадлежал Всеволоду и его потомкам.

Соответственно Изяслав, вынужденный оставить Киев, возвращается в «свой Владимир» Волынский

(Пресняков 1993. С. 118).

214

Стб. 490). Очевидно, что «старшие» города Суздальской земли хотели, по примеру Новгорода,

иметь своего, независимого от Киева, князя. Они его получили. Андрей взял с собой из

Вышгорода меч князя Бориса и самую знаменитую древнерусскую икону Божьей матери,

которую, по преданию, писал сам евангелист Лука,—будущую Божью матерь Владимирскую. В

«Сказании о чудесах иконы Владимирской Божьей матери», составленном в княжение Андрея и,

видимо, при его участии, перенос святыни на новое место знаменовал и перенос Божественной

благодати в новую волость (подобно тому, как переносили библейский ковчег Завета и — во

время Богослужения— икону Богоматери во Влахернах: Этингоф 1999): когда князь из Вла-

димира отправился в Ростов, лошади, везущие киот с чудотворной иконой, остановились на

Клязьме (характерный для древнерусской и византийской литературы мотив «вещих» коней).

Явившаяся Андрею после молитвы Богородица велела не переносить ее образ в Ростов, а оставить

во Владимире, на месте же видения построить храм Рождества Богородицы. Князь создает там

храм, монастырь и свой двор — «замок», названный Боголюбовым (ср. Куч-кин, Сумникова 1996;

НПЛ. С. 467). Сам дворец, «совмещенный» с храмом, напоминает строительство Соломона (и

подражающих ему правителей христианских государств—см. ниже о Десятинной церкви

Владимира, резиденции Карла Великого в Аахене и т. п.). Таким образом, перемещение Андрея

получает санкцию свыше—списанная с византийского образца икона Богородицы Одигитрии

(«Путеводительницы») освящала его путь, как некогда скиния Завета освящала путь

Богоизбранного народа и деяния Константина Великого (см. ниже, гл. 5.5).

Образ Владимирской Божьей матери стал настоящим палладием Владимирской, а затем и

Московской Руси (ср. Плюханова 1995. С. 3 и ел.; Гребенюк 1997): в 1164 г. 1 августа Андрей с

помощью Спаса и Богородицы разбил волжских болгар; в приписываемом самому Андрею

«Сказании о победе над волжскими болгарами и празднике 1 августа» говорится о том, что и

император Мануил Комнин разбил в тот же день сарацин — Богородица стала заступницей Руси и

всего православного мира от «басурман» (ср. выше о Покрове Богоматери, оборонившем Царьград

от «безбожной руси» в 860 г.

). Андрей помещает ее образ в построенном им Успенском соборе

во Владимире. Но «палладий» действует не только против внешних врагов Руси, но и против

своей старой обители: в 1169 г., когда киевский стол занимает двоюродный племянник Андрея

Мстислав, владимирский князь посылает в Киев коалицию из войск 11 русских князей во главе со

своим сыном—тезкой киевского князя (само число князей—12 — вызывает библейские

ассоциации). Войска русских князей берут и разоряют город — «весь Киев пограбиша, и церкви и

монастыри за 3 дни, и иконы поимаша, и книги, и ризы» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 354; видимо, тогда же

во Владимир из Киева попадает и Повесть временных лет, положенная в основу владимирского

летописания вплоть до Лаврентьевской летописи—Приселков 1996. С. 115). Благодать, о которой

повествовал Иларион, называвший Киев «градом святей всеславнеи

Во время триумфа после победы над Святославом Цимисхий велел поместить на колеснице триумфатора

икону Богоматери, вывезенную из Болгарии (Оболенским 1998. С. 141).

215

скорей на помощь христианом Святей Богородицы», уходит из Киева

— уходит, конечно, из-за

грехов самих киевлян, в том числе «митрополичьей неправды» (как комментирует разгром Киева

владимирская—Лаврентьев-ская летопись: князь Андреи разошелся с митрополитом в споре о

постных днях—ср. о подобных прениях в Киеве и Царьграде ниже). Демонстрирующий уход из

Киева Благодати князь не садится там сам, а сажает своего брата Глеба Юрьевича. Летописец

вкладывает в уста половецких послов, прибывших к новому киевскому князю, слова: «Бог посадил

тя и князь Андреи на отчине своей и на дедине в Киеве»,—деяния Андрея получают

божественную санкцию.

Русская история начиналась с «переноса» столицы, когда Рюрик покинул Ладогу ради Новгорода,

а Олег—Новгород ради Киева. Святослав мечтал о центре своей земли в Переяславце на Дунае.

Андрей избрал в качестве стольного города Владимир, основанный в начале XII в. его дедом

Владимиром Мономахом. И дело было не только в том, что князь избрал «новый» город, чтобы

отделиться от старых «боярских» городов Ростова и Суздаля, считавших Владимир своим

«пригородом».

Градостроительная политика князей преследовала не только конкретные политические или

военно-тактические цели: это была государственная стратегия, охватывающая Русскую землю в

самом широком смысле. Мономах не просто назвал город на Клязьме своим именем: он повторил

акт своего прадеда и тезки Владимира Святославича, основавшего Владимир Волынский на

крайних юго-западных рубежах тогдашнего Русского государства, но Владимир— город

Мономаха-—стоял уже на крайних северо-восточных рубежах. Как уже говорилось, и Ярослав

Мудрый основал Юрьев на Роси, в системе порубежных со степью городов-крепостей, и другой

Юрьев на крайнем северо-западе, в землях покоренной чуди (нынешний Тарту). Юрий Долгору-

кий продолжил градостроительную традицию своего прадеда и прапрадеда, основав Юрьев

Польский и Переяславль Залесский; в том же XII столетии был, видимо, основан и Переяславль

Рязанский (современная Рязань), причем оба северо-восточных Переяславля стояли на реках,

называвшихся Тру-беж, как и Переяславль Южный: иногда возникновение этих городов и засе-

ление их волостей связывают (со времен В. О. Ключевского: 1987. С. 275 и ел.) со «стихийной»

земледельческой колонизацией, бегством населения от усиливающегося феодального гнета,

спасающегося от половецкой угрозы из приграничных южнорусских областей и т. п. Конечно,

гидронимика определенно свидетельствует о том, что население пришло в Залесскую, Рязанскую

и другие северо-восточные волости с юга: в Переяславле Рязанском, упомянутом в летописи

только под 1300 г., есть не только свой Трубеж, но и своя Лыбедь и даже ручей Дунай (!)

(Монгайт 1961. С. 162 и ел.). «Имена киевских речек Лыбеди и Почайны встречаются в Рязани, во

Владимире на Клязьме, в Нижнем Новгороде», — писал Ключевский. И все же колонизация

Северо-Восточной Руси, особенно Ростово-Суздальского ополья, начиная с IX—X вв., со времени

верхневолжских погостов, проводилась под эгидой княжеской

Андрей перемещает из Киева во Владимир не только «благодать»: полагают, что он уводит в полон

киевских мастеров, в частности, эмальерного и черневого дела

(Макарова 1991. С. 34).

216

власти (ср. Спицъгн 1909; Петрухин 1995. С. 154 и ел.; Дубов 1999), новые города не только

основывались, но и заселялись князьями, как и при Владимире Святославиче. Так представлялось

дело и позднейшим русским летописцам; в Типографской летописи конца XV—начала XVI вв.

под 1152 г. сохранилось уникальное известие о строительной деятельности Долгорукого: «Георгий

князь в Соуждале бе и отверъзл емоу Бог разумней очи на церковное здание и многи церкви

поставиша по Соуздальскои стране: и церковь Спаса в Соуздале, и святаго Георгия в Володимери

каменоу же, и Переяславль град перевед от Клещина (курсив мой—В. П.) и заложи велик град и

церковь каменоу в нем доспе святаго Спаса, и исполни ю книгами и мощми святых дивно, и

Георгиев град заложи, и в нем церковь доспе каменоу святаго мученика Ге-оргиа» (ср. Приселков

1996. С. 120, 265—266. Прим. 50, 65). При этом Юрий Долгорукий «перенес» название отчины

Мономашичей из Переяславля Русского в Переяславль Залесский. Можно продолжить идею

Ключевского—и Нестора с его преданием о Киеве и Киевце Дунайском—и сказать, что князьями

(государством) продолжалось дело великой славянской колонизации. Правда, строительство

городов в Ростово-Суздальской земле имело особый «местный» смысл—новые города укрепляли

и фиксировали границы нового государственного образования, Ростово-Суздальского княжества,

внутри Русской земли в широком смысле.

При этом современные исследования, прежде всего, археологические, показали, что рост новых

городов не был связан с запустением «днепровской Руси»: именно XII в. становится временем

расцвета древнерусской городской культуры, и новые города возникают повсюду. В первой

половине XIII в. по письменным источникам было известно около 150 городов—археологи от-

крыли почти столько же поселений с городской культурой (ср. Древняя Русь. Город. Замок. Село;

Куза 1989; 1996). Речь может идти, таким образом, об интенсификации процесса внутренней

колонизации территории всей Русской земли в XII в., но не о бегстве из ее центральных районов.

В. О. Ключевский связывал два главных потока этой колонизации—на юго-запад, в Галицко-

Волынскую землю, и на северо-восток, во Владимиро-Суздальскую землю, даже с процессами

этнической дифференциации—формированием «малоросской» (украинской) народности в

Галиции и на Волыни (М. С. Грушевский вообще относил этот процесс к антской древности). В

действительности, как и столетие назад при Ярославе Мудром, очевидные процессы

дифференциации, формирования разнонаправленных колонизационных потоков, и, прежде всего,

формирования удельных княжеств, феодальной раздробленности, не перекрывали процессов

культурной интеграции, сохранения этнокультурного единства Руси. Звенигород в Галицкой земле

и Звенигород Московский, равно как и сам Галич—столица могущественного в XII—XIII вв.

княжества—и Галич Мерский, в земле древней мери, отмечают те же «пределы» Руси в широком

смысле, что и другие упоминавшиеся города, включая и оба Владимира.

Ключевский (1987. С. 320) основывался в своих заключениях на свидетельстве позднейшей (XVI

в.) Никоновской летописи, которая объясняла уход Андрея Боголюбского из Киева «нестроеньем»

его братии, распрями из-за великого киевского княжения: от них и «все княжения запустели», а

половцы «попленили» их население. Официозный московский свод, как и «Ска-

217

зание о князьях Владимирских», настойчиво проводил идею исторической закономерности власти

московских государей—наследников владимирский князей—над всей Русью. Очевидно, однако,

что эта идея—властвовать над Русью не из Киева, быть старейшим в Русской земле, сидя во

Владимире,— вполне овладела и владимирским князем Андреем (а может быть и не им первым,

если вспомнить мечты Святослава Игоревича о Дунайской державе).

В старом представлении Ключевского о запустении днепровской Руси есть зерно исторической

правды: сам Киев, в котором после Мономаха не удавалось прочно утвердиться ни одной ветви

русского княжеского рода, святое место Древней Руси, оказывался в определенном—

политическом— смысле «пустым» (и реально оставленным князьями в момент монголо-татарской

угрозы). Можно заметить, что процесс древнерусской колонизации как бы повторял в Восточной

Европе процесс расселения славян от Дуная: «дунайская прародина» славян также оказалась, в

конце концов, «пустой»—там обрели «новую родину» венгры-угры.

Андрей Боголюбский, отказавшись от Киева, демонстрировал, тем не менее, преемственность по

отношению к политике и идеологии своих прадедов: он расширил город и построил там

собственные Золотые ворота, как в Киеве (и Царьграде). Вместо Десятинной церкви и Софийского

собора он посвятил Богоматери Успенский собор (также имеющий в качестве образца киевский

Успенский собор Печерской лавры; ср. Щапов 1989а. С. 161—162), которому дал десятину так же,

как Владимир Десятинной церкви (см. ниже, главу 5.5); это «Богородичное ставление» (1158 г.)

воспринималось летописцами как начальное и, стало быть, главное событие в истории Владимиро-

Суздальской земли (ср. НПЛ. С. 467)

. В Ипатьевской летописи, повествующей о деяниях и

смерти князя, Владимир прямо соотносится с Киевом, как Боголюбово—с Вышгородом, где не

захотел оставаться князь, сам же строитель церкви Рождества Богородицы в Боголюбове

уподобляется Соломону, как и его предок Владимир Святославич—строитель Десятинной церкви

Богородицы (ср. ПЛДР. XII в. С. 234 и ел.). Историки древнерусской архитектуры (О. М.

Иоаннисян) обращают внимание на то, что даже размещение соборов во Владимире на Клязьме—

на горах—повторяет топографию киевских церквей.

Естественно, что строительная программа, начатая Андреем и продолженная Всеволодом,

призвана была придать статус «Нового Иерусалима» новой

Одновременно Успенский собор строится в Галиче, другой окраине Русской земли, которой суждено стать

соперницей Владимиро-Суздальской Руси. При этом именно галицкие мастера работали на Юрия

Долгорукого и на Андрея (Иоаннисян 1995). Характерен для понимания культурного единства

древнерусского пространства и параллелизм названий самого Галича на юго-западе и Галича Мерского в

земле летописной мери на северо-востоке. В ту же сеть древнерусских городов в XII в. включаются

Перемышль в верховьях Оки и подмосковный Звенигород (Куза 1996. С. 130, 137—138), чьи названия

очевидно воспроизводят имена городов галицкой земли (впрочем, Звенигород известен с 1097 г. и под

Киевом — ср. Нерознак 1983. С. 76—77); ср. о градостроительной политике Юрия Долгорукого: Кучкин

1984. С. 84— 85. Характерно, что тезка и внук Долгорукого, утвердившийся на владимирском столе,

основал «вторый Новгород» на Волге (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 468) — Нижний, не оставив претензии на

«верховские» земли, как называлась Новгородчина (ср. о понятиях «низа» и «верха» в раннем русском

летописании — Чехии 1997).

218

столице и новой Святой земли — Суздальской земле: центральные образы Давида-псалмопевца на

троне в резном декоре церкви Покрова на Нерли и Дмитриевского собора во Владимире, как и

самый декор передавали символику небесного Иерусалима (см. Лидов 1997).

«Символические» деяния князя сопровождались политико-правовыми акциями, которые явно

разрушали старый порядок: после смерти Долгорукого (1157) Андрей был призван на княжение

ростовцами и суздальцами, хотя они целовали крест его младшим братьям Михаилу и Всеволоду,

которым прочил эти столы отец (ср. ПСРЛ. Т. 2. Стб. 595; Лимонов 1987. С. 43 и ел.; ср. анализ

летописных известий: Приселков 1996. С. 122—123). Вечевому своеволию городов Андрей тут же

противопоставил собственное самовластье, оставшись в своем Владимире как стольном городе

прежней Ростово-Суздальской земли. Князь прогнал отцовских бояр—«передних мужей», то есть

тех, кто, должно быть, и являлся инициатором призвания Андрея: это, как заметил еще С. М.

Соловьев (Кн. 1. С. 664), отличает самовластие Андрея от единовластия его предшественников;

этого самовластия, в конце концов, не простили Андрею его собственные «милостники»,

составившие заговор против князя.

Но князь высылает и возможных соперников, претендентов на стол или, скорее, на столы в

Ростово-Суздальской земле—братьев и племянников Рос-тиславичей, детей старшего (также

непокорного) сына Долгорукого. Те отправились (как и изгнанный Андреем епископ Леон

) в

Царьград, взяв с собой мать (возможно, гречанку), и там получили «волости» от царя Мануила, в

том числе четыре города на вожделенном для русских князей Дунае (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 521) — эта

земля и впоследствии передавалась одному из русских князей, перешедшему на византийскую

службу (Бибиков 1997. С. 67).

Трудно сказать, была ли это ссылка или приглашение императора—сюзерена «Византийского

содружества», и какое значение придавали в Византии княжеским распрям внутри Ростово-

Суздальской земли, хотя греков волновали отношения между Киевским, Ростово-Суздальским и

Галицким княжествами как потенциальными союзниками в борьбе против половцев и Венгрии

(История Византии. Т. 2. С. 352; ср. Бибиков 1997. С. 67, 138—139; Оболенский 1998. С. 246, 282,

293). Особые связи с Царьградом характерны для правления Андрея: об учреждении им праздника

Спаса вслед за сходным деянием императора Мануила уже говорилось—утверждение «самовла-

стья в Суздальской земле» основывалось на традиционных для Руси образцах. Но очередной акт

«самовластья» князя — установить собственную митрополию во Владимире—не встретил

поддержки в Византии; когда же князь сделал своего ставленника Федора епископом ростовским

(вместо изгнанного

Князь разошелся с епископом в толковании правил соблюдения постных дней: но и в канонических

прениях он следовал византийскому образцу: «Леон епископ... поча в Суждали учити не сети мяс в

Господьскыя праздники в среды и в пяткы ни на Рожьство Господне, ни на Крещенье. И бысть тяжа про то

велико пред благоверным князем Андреем и предо всеми людьми. И упре его владыка Феодор. Он же иде на

исправленье Цесарю-городу, а тамо упрел и Анъдриан епископ Болгарьскыи перед цесаремь Мануилом».

Прения имели общерусское значение: «сущи ту у цесаря всем слом: Кыевськыи сол, и Суждальскыи сол

Илья, и Переяславьскыи, и Черни-говьскыи» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 351—352).

219

Леона), и тот перестал признавать власть киевского митрополита, то Андрею пришлось все же

выдать своего иерарха на митрополичий суд, и Федор был казнен как еретик. Не только Андреи,

но и киевские князья (Изяслав и Ростислав) добивались права ставить митрополитов, как

византийский император ставил патриарха (первым был Ярослав Мудрый, поставивший Иларио-

на), но реально в их власти были епископские кафедры (Щапов 19896. С. 137). Неслыханная на

Руси по жестокости расправа над «лживым владыкой Фео-дорцем», как его именует летописец

(ПСРЛ. Т. 1. Стб. 355), с урезанием языка и отсечением правой руки, очевидно, была

демонстрацией, направленной против самовластия Андрея: так в Византии казнили политических

преступников по императорскому указу, и киевский митрополит Константин II, поставленный в

Византии, посчитал себя вправе так казнить отщепенца (ср. Приселков 1996. С. 124; Воронин

1965). В. Л. Янин (1970. С. 48, 49, 53) предположил, что эти события привели к важной инновации

в легенде митрополичьих печатей—киевских митрополитов, начиная с Константина II, стали име-

новать «митрополитами всея Росии» (по-гречески)

: церковь сохраняла и охраняла единство

своей организации во всей Русской земле

Вероятно, напряженность, которая возникла в отношениях между Андреем и Византией, равно как

с киевской митрополией, способствовала распространению невизантийской — романской —

традиции белокаменного декора владимиро-суздальских церквей: князь использовал менее

традиционный, но все же привлекательный для светской власти альтернативный «германский»

(«латинский») образец — со времен Татищева предполагают, что у Андрея работали мастера из

империи Фридриха Барбароссы (см. Лидов 1997).

Успешнее были деяния князя в распространении своей светской власти. Он заставил признавать

свою власть Новгород (несмотря на неудачный поход 1170 г.), куда послал сына Юрия, и после

смерти Глеба отдал Киев с пригородами своим племянникам—смоленским князьям

Ростиславичам, рассчитывая на их покорность (каковую они уже проявляли в походе на Киев в

1169 г.). Расчет оправдался не вполне: до Андрея дошли слухи, что Глеб был умерщвлен

киевскими боярами, и владимирский князь потребовал выдать заговорщиков, но смоленские

Ростиславичи отказались. Тогда они получили знаменитую отповедь Андрея. Ипатьевская

летопись передает его послание старшему Ростиславичу Роману: «не ходиши в моей воли с

братьею своею, а пойди с Киева, а Давыд ис Вышгорода, а Мстислав ис Белагорода»,—князь

отправляет их обратно в Смоленск и предоставляет право там самим делить свою волость. Роман

повиновался, но Давыд и Мстислав оказали сопротивление, в ответ на что Андрей велел им

отправляться в изгнание из Русской земли. Мстислав, прозванный Храбрым, остриг голову и

бороду Андреевому послу и отправил его назад с характерным упреком: Ростиславичи почитали

Андрея как старейшего «в отца место», он же такие речи прислал «не акы к князю, но акы к

подручнику и просту человеку» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 573; так уже проявил себя Андрей по

отношению к другим Ростиславичам,—детям старшего брата, — изгнанным в Византию). В таком

случае, сказал Мстислав, Бог

Впрочем, ранее «архипастырем всея Росии» именуется митрополит Никифор (П04—1121: см. Янин 1970.

С. 48—49).

О заинтересованности Византии в этом единстве см.: Литаврин 1999. С. 514—516.

220

должен быть судьей («Бог за всем»). Оскорбленный Андрей («образ лица его попуснел», —

говорит Ипатьевская летопись) вновь собирает огромную рать в поход на Киев, но она не может

взять Вышгорода, где засел Мстислав (см. описание событий — Соловьев. Кн. 1. С. 518 и ел.).

Несколько важных и новых обстоятельств, существенных для русской истории, отмечаются в

летописном описании этой очередной княжеской распри. Во-первых, Андрей считает себя вправе

распоряжаться киевским столом как леном (ср. Черепнин 1972. С. 365), и это право признают за

ним как за старейшим в роду смоленские князья. «Княжеское старшинство, — пишет Ключевский,

— оторвавшись от места (Киева—В. П.), получило личное значение, и как будто мелькнула мысль

придать ему авторитет верховной власти» (1987. С. 322). Представляется, что эта мысль,

«мелькавшая» уже и раньше, по крайней мере, со времен Мономаха (ср. упомянутое наблюдение

Преснякова), стала уже явью—«самовластье» стало целью продуманной политики

междукняжеских отношений и государственной идеологии у Андрея и касалось уже не только

Суздальской земли. Во-вторых, представления об объеме прав старейшего князя, естественно, не

совпадают у «северного» и «южных» князей, дяди и племянников, самовластца и сторонников

«родового сюзеренитета»: слово «подручник» воспринимается последними как оскорбительное

для княжеского достоинства. И хотя это понятие (вопреки Ключевскому) было известно

междукняжеским отношениям уже в эпоху Вещего Олега (если верить упомянутой формуле

договора 911 г. о «великих и светлых князьях», «иже суть под рукою его»), а обиженный Юрием

Долгоруким сын Ростислав перешел в 1148 г. к брату Изяславу в Киев, обещая «подле него

ездити», видимо, во второй половине XII в. подручниками считались уже не представители

княжеского рода, а служилые («простые») люди — вассалы князей, «вручившие себя» князю (ср.

Пашуто 1965. С. 51—53). Однако, как ни далеко простирались «самовластные» амбиции Андрея,

кого бы из князей ни держал он за подручников в Киевской — Русской земле, он считает себя не в

праве вторгаться в чужую отчину—в Смоленской волости властны распоряжаться сами

смоленские князья Ростиславичи. Зато и его Владимиро-Суздальская отчина стала «великим

княжеством».

Андрею не суждено было разрешить этих достаточно назревших исторических противоречий. Он

сам пал жертвой вполне традиционного для Руси конфликта: в 1174 г. князь был убит в своем

Боголюбове заговорщиками из ближайшего окружения, возглавляемыми его шурином. Летописец

сетовал, что князь изгнал из своей земли старших отцовских бояр и доверился своей дружине—

обычный упрек, делавшийся князьям, полюбившим «смысл уных». Но и «смысл уных» — опора

князя на младшую дружину, а не на старое боярство, — приобретал на Руси к XII в. особое

значение. Формировался непосредственно зависимый от князя и воплощаемого им

государственного права служилый слой — «милостники»: М. Н. Тихомиров (1975. С. 233 и ел.; ср.

Лимонов 1987. С. 85 и ел.) сравнивал этих дворовых слуг князя с западноевропейскими

министериалами, получившими «милость»—бенефиций (ср. также Павлов-Сильванский 1988. С.

47 и ел.). Неясно, насколько эта «милость» касалась условных земельных пожалований (ср.

позднейшие предания о Кучкове селе в Москве), но очевидно, что она выражалась в

традиционных для раннесредневекового «дружинного» строя материальных ценностях: убийцы,

221

покончив с князем, отправились на сени, откуда взяли «золото и каменье дорогое, и жемчуг и

всяко узорочье, и до всего любимаго имения, и вьсклада-ше на милостъные коне, послаша до

света прочь. А сами, воземыые на ся оружья княже милостьное (курсив мой—В. П.), почаша

совокупите дружину к собе» (ПЛДР. XII в. С. 332).

Тихомиров полагал, что уже в XIII в. термин «милостник» был заменен термином «дворянин»:

само слово дворане впервые употреблено в Лавренть-евской летописи в связи с рассказом о

разграблении княжеского дома в Боголюбове (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 370)—это и есть упомянутые в

Ипатьевской летописи милостники князя (Назаров 1978. С. 116; ср. данные о дворянах берестяных

грамот—Янин 1998. С. 123, 415); по наблюдениям В. Д. Назарова (1978. С. 116), в то же время

термин «двор» начинает вытеснять слово «дружина» в летописных памятниках. Дворянство—тот

слой, идеологию которого выражало (по крайней мере, к середине XIII в., ибо в нем упоминается

Боголюбове) «Послание Даниила Заточника». Автор послания («моления»), обращенного к

неназванному князю, поименованному «сыном великаго царя Владимера», носит прозвище

«Заточник»: оно означало человека, оказавшегося в «заточении», в зависимом состоянии, и

Даниил именует себя «рабом» и даже сыном княжеской «рабы». Это вовсе не свидетельствует о

его рабском—холопском—состоянии (ср. Романов 1965. С. 24 и ел.) уже потому, что слово «раб»

характерно для «литературного» старославянского языка и неупотребительно в древнерусском

праве, где речь идет о челяди и холопах (ср. Живов 1988. С. 53). Смысл послания в том, что

Даниил молит о милости князя—наследника Владимира, ссылаясь на традиционные и

установленные этим князем ценности «дружинной культуры», соблюдения которых вправе были

требовать мужи—дружинники: «Ты, княже, многими людми честен и славен по всем странам

[...]; зане мужи злата добудуть, а златом мужей не добыти» и т. д. (ПЛДР. XII в. С. 392). При этом

Заточник предпочитает службу на княжом дворе службе на боярском: «лучше бы ми в дерюзе

служити тебе (князю. В. П.), нежели в багрянице в боярстем дворе» и т. п.

Вместе с тем, «милостники»-дворяне, составлявшие окружение Андрея Бо-голюбского,

представляли разные социальные слои древнерусского (и даже восточноевропейского) общества.

Один милостник, Кузмище киянин, упрекал другого—одного из убийц князя Анбала Ясина, яса

(алана) по происхождению, возможно, «заточника», взятого князем из «полона» и сделанного

своим ключником

: Анбал хотел бросить убитого князя псам, Кузмище же напоминал ему—

«Помнишь ли, жидовине, вь которых порътех пришел бяшеть? Ты ныне в оксамите стоиши, а

князь нагь лежить» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 590—591). Характерен состав этих милостников—Кузма из

разгромленного Киева, Ан-

А. Л. Юрганов (1998. С. 229 и ел.) противопоставляет архаичную традицию совещания — думы — князя

со своей дружиной и раздачи ей богатств «молению» Заточника; неясно, насколько тональность «моления»

определялась его жанровыми особенностями, но очевидно, что оборотной стороной «милостничества» было

«несытост-во» дружины, которая не желала ограничиваться «правой вирой» и требовала себе все больших

богатств — на что и сетовал составитель Новгородской Первой летописи.

Характерно, что «милостьницей» Ольги названа в Повести временных лет (по Ипатьевскому списку)

Малуша, мать князя Владимира, которая в Лаврентьевском списке именуется ключницей княгини

(Тихомиров 1975. С. 235).

222

бал, выходец с Северного Кавказа, но возглавили заговор Кучковичи и их зять Петр —

представители местного суздальского боярства и свойственники Андрея. Они не стерпели

самовластья князя, который, по летописи, казнил одного из братьев Кучковичей (видимо,

продолжая преследование «передних мужей» своего отца).

Парадоксальные события сопровождали продвижение Андрея к самовластью и в его собственной

волости—Владимиро-Суздальской земле. Бояре и милостники-дворяне объединились против его

самовластья. Лаврентьевская (владимирская) и Ипатьевская летописи в панегирике (ср. ПСРЛ. Т.

1. Стб. 370—371; Т. 2. Стб. 593—594) князю его—крутого на расправу с близкими родичами—

сравнивали со святыми Борисом и Глебом, которые не подняли меча на убийц, ибо те были

подосланы братом (Андрей также не смог поднять меч — принадлежавший ему меч того самого

Бориса—потому что, по летописи, его заранее выкрал ключник Анбал...). Как и Мономах, он

именуется там великим князем. В изображении летописца самовластье Андрея воплощало закон:

«идеже закон, ту и обид много, и пакы Павел апостол глаголет, всяка душа властелем повинуется,

власти бо от Бога учинены суть. Естеством бо земным подобен есть всякому человеку царь,

властью же сана яко Бог [...] Князь бо не туне меч носить, Божий бо слуга есть». Уподобление ца-

ря Богу—цитата из трактата византийского автора VI в. Агапита, дьякона Константинопольской

Софии, написанного для Юстиниана, весьма популярная в средневековой, в том числе русской

книжности, но особенно—в московский период (ср. Шевченко 1954; Бобров 1994. С 56 и ел.).

И все же здесь, кажется, впервые русские летописцы резко расходятся в характеристике

самовластного князя, ибо в Ипатьевской—киевской—летописи под 1174 г. приводится иная

оценка деятельности Андрея. Сочувствовавший Мстиславу, который не желал быть подручником

владимирского са-мовластца, летописец ссылается на тот же апостольский авторитет: «Андреи же

князь толик оумник сы, во всих делех добль (доблестный—В. П.) сы и погуби смысл свои и

невоздержаниемь, располевься гневом, такова оубо слова похвална испусти, яже Богови студна и

мерьска хвала и гордость» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 574). Оскорбленный Андреем Мстислав оборонил

Киев от очередной рати, присланной Боголюбским: заступниками Киева почитались Богоматерь и

те же Борис и Глеб.

Противоречия в этих оценках (ср. Насонов 1969. С. 146 и ел.) не повлияли на отношение церкви к

боголюбивому князю; показательно, что пространная редакция повести о его убиении была

включена именно в Ипатьевскую летопись. Его деяния были объявлены следующими Божьему

промыслу, сам он, как и другие князья-страстотерпцы—Борис и Глеб, Игорь Ольгович, был

канонизирован (ср. о культе князей в главе 5). В произведениях, связанных с его деяниями—

«Сказании о чудесах Владимирской иконы Богоматери» и других, сохранившихся в составе

нового летописного свода, начатого при Андрее владимирского летописания,—он и его дед

Владимир Мономах именуются «царями и князьями всея Руси»; он назван «великим князем всея

Руси» и в Грамоте константинопольского патриарха Луки Хрисоверга (о невозможности

учреждения митрополии в Ростове), сохранившейся в рукописных собраниях XVI в. (Макарий. Ч.

2. С. 582; ср. Щапов 1989а. С. 164; Водов 1978), но это титулование, очевидно, отражает

позднейшую—московскую—тради-

223

цию (Дмитриева 1997. С. 279—280): носителем титула, включающего упоминание «всея Руси»,

стал в княжение Андрея как раз киевский митрополит. Так или иначе, у идеологов русского

средневековья были основания видеть не только в Мономахе, но и в его внуке основателей этой

традиции Российского самодержавия.

Самая смерть Андрея в описании русских книжников также напоминает тот «византийский

образец», которому стремился следовать князь при жизни. Как правило, перевороты в Византии

совершались ближайшим окружением императора. Сходство «сценариев» здесь поразительно—

достаточно сравнить убийство Никифора Фоки его полководцем Иоанном Цимисхием (будущим

победителем Святослава) в описании Льва Диакона (V, 6—9) и в следующих этому описанию

хрониках Скилицы-Кедрина, Глики, Зонары (Сырку 1883). Опальный полководец привлекает к

заговору жену Никифора Феофано; она выполняет роль коварного ключника, оставляя открытыми

двери императорских покоев; впрочем, среди заговорщиков есть и постельничий императора;

ночью тайно проникшие во дворец заговорщики сначала не обнаруживают Никифора на ложе и

цепенеют от страха: в летописном «Сказании об убиении Андрея Боголюбского» этот эпизод

остается немотивированным—заговорщики просто боятся сразу ворваться к князю, пока не

подкрепляют свою решимость вином. Наконец они обнаруживают спящего на полу императора и

принимаются истязать его мечами и копьями — напрасно тот призывает на помощь Богородицу;

тело Никифора целый день остается лежать на снегу неприкрытым — киевлянин Кузьмище

требует, чтобы «еретик и жидовин» Анбал дал хотя бы корзно, прикрыть убитого и выброшенного

псам князя и т.д. Очевидно влияние на летопись византийского описания — возможно, из

«Хроники Зонары», болгарский перевод которой известен с 1170-х гг. (С/С/С XIV—XVI вв. Ч. 2. с.

492).«

Сходство усугубляется тем, что и Андрей, и Никифор почитались церковью как святые

страстотерпцы.

Конечно, не менее существенны и различия: Цимисхий именует Никифора «тираном»—

правителем, правившим беззаконно; на Руси это понятие оставалось неизвестным—власть

русского князя не могла быть «незаконной», он имел право на власть по рождению—

принадлежности к княжескому роду; традиционный «ряд» и «дружинные» отношения, а не закон

ограничивали власть русского князя

. В Византии заговорщики провозгласили Цимис-

В свою очередь, византийский сюжет явно повторяет античный — убийство Домициана (Светоний.

Домициан. 17; «Жизнеописания цезарей» были образцом для жанра византийской биографии): в «Повести о

Никифоре Фоке», популярной в ран-несредневековом мире, в том числе у славян (ср. СКК XIV—XVI вв. Ч.

2. С. 255— 256) Феофано незаметно берет меч у молящегося императора (Сырку 1883. С. 112, ср. С. 92) —

у Светония «декурион спальников» римского императора оказывается среди заговорщиков, и похищенный

из ножен кинжал Домициана напоминает о похищенном мече Бориса... Проблема формирования сюжета

«Повести об убиении Андрея Боголюбского» нуждается в специальном рассмотрении.

Когда конфликт между князем и боярством разразился в Галицко-Волынской земле, и Роман Мстиславич

казнил одних и изгнал других, польская «Великая хроника» посвятила специальную (49-ю) главу его

«жестокости»: Роман, утвердившийся в Галиче при помощи поляков, «войдя в роль жестокого тирана

(курсив мой — В. П.),

224

хия императором, но вместе с ним—соблюдая византийскую традицию— объявили

«самодержцами ромеев» сыновей прежде царствовавшего Романа— Василия и Константина,

которые считались царями и при Никифоре. Среди «милостников» Андрея не было своего

претендента на престол—в них самих усматривают орудия боярского заговора: ростово-

суздальское боярство искало более сговорчивых и менее самовластных князей (ср. Лимонов 1987.

С. 85 и ел.).

Казалось, что традиция самовластия рухнула с насильственной смертью князя Андрея. «И много

зла створися вь волости его, посадников и тивунов домы пограбиша, а самех и детския его и

мечникы избиша». Не следует преувеличивать архаичность этих народных движений, возводимых

чуть ли не к первобытным традициям (Фроянов 1995), — «технология» переворота и его

последствия схожи в описании летописцев и византийских историков: к примеру, Лев Диакон

пишет, что «во время такого рода переворотов встречаются праздные из народа и неимущие,

которые грабят добро и разрушают дома, а иногда и убивают соотечественников» (VI. I)

. Люди

не знают, сетует летописец, что сказано: «иде же закон, там и обид много...» Лишь обход города с

привезенной Андреем иконой Богородицы помог остановить грабежи. Правда, награбившись,

владимирцы не примкнули к заговорщикам— напротив, во Владимир на съезд-собор съехалась

«вся дружина»: ростовцы, суз-дальцы и переяславцы. Они послали «в Русь»(в Чернигов) за теми

князьями— племянниками Андрея Ростиславичами, которых он выгнал из своей волости: Русская

земля в узком смысле стала местом изгнания лишенных стола князей, хотя еще отец

Ростиславичей сам ушел в Русь, обиженный их дедом Долгоруким.

Призванные князья стали вести себя традиционно—начали раздавать «грады земли тоя дружине

своей (в другом месте они названы "русскими детскими"— младшей дружиной), иже бяху с ними

из Руси пришли». Покусились новые князья, опираясь на старых ростовских бояр, и на

владимирскую епископию, ее «грады, власти и дани». Ростовцы же, суздальцы и муромцы грозили

пожечь владимирцев: «то суть наши холопи каменьници», — говорили они о строителях

белокаменных церквей. Но владимирцы возмутились: «мы есмы волная (курсив мой—В. П.), князя

прияли к собе и крест целовали на всемь»; князья же вели себя так, будто «не в своей волости

правят». Ос-

захватывает не ожидавших этого знатнейших галицких сановников. Кого убивает, кого живым закапывает в

землю, у других срывает кожу... И благодаря несчастью других он благоденствовал и в короткое время стал

могущественным настолько, что повелевал всесильно почти всеми русскими князьями и провинциями».

Усилившийся Роман стал врагом поляков, и «хроника» отплатила ему описанием его тиранического

правления, используя традиционную латинскую лексику. Показательно, что Ипатьевская (Галицко-

Волынская) княжеская летопись вообще не описывает историю вокняжения Романа в Галиче.

Византийские авторы и в распрях, имевших место за пределами империи, видели влияние имперского

образца. Ср. у Никиты Хониата (532.14—20): «Так, пример братоубийства, показанный в Царе-граде,

сделался как бы образцом, моделью или даже общим правилом для всех концов земли; так что не только

персидские, тавро-скифские (т. е. русские— В. П.), далматские [...] паннонские государи, но и владетельные

лица разных других народов, обнажив мечи против единокровных родственников, наполнили свои отечества

убийствами и мятежами» (Бибиков 1999. С. 139).

225

корбленные владимирцы послали в Чернигов за братом Андрея Михаилом, как старейшим в

княжеском роде: он победил племянников, ибо «поможе Бог Михалку и брату его Всеволоду и

отца и деда его молитва и прадеда» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 375)—в летописи упомянут весь род,

включал прародителя Всеволода.

Этот очередной акт призвания князя по ряду—а Михаил восстановил порядок («створи людем

всемь наряд») и вернул владимирской церкви ее владения—и «законная»победа старейшего дяди

над племянниками получили, однако, характерное истолкование во владимирской

(Лаврентьевской) летописи. Там описывается традиционный вечевой строй русских городов:

«Новго-родци бо и смолняне и кыяне и полочане и вси власти яко на дому на веча сходятся, на что

же старейший сдумають, та том же пригороди стануть. А зде город старый гради Ростов и

Суждаль и вси боляре хотяще свою правду посга-вити, не хотяху створити правды Божиа •[...] Не

разумеша правды Божья ис-правити Ростовци и Суждалци давний творящеся старейший, новии же

люди мезинии Володимерьстии оуразумевше, яшеся по правду крепко и рекоша вси собе: любо

Михалка князя собе налезем [и брата его Всеволода—добавлено в Радзивилловской летописи, ср.

Насонов 1969. С. 159—160], а любо головы свои положим за святую Богородицу и за Михалка

князя» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 377— 378). В Лаврентьевской летописи сохраняется лексика легенды о

призвании варяжских князей, но «Божьей правдой» оказывается новый порядок, уста-

навливаемый князем из новой столицы «новыми людьми шзиннъши влади-мирцами», а не старый

вечевой строй, по которому владимирцы оказываются боярскими «холопами-каменщиками»,

живущими в пригороде старых городов (ср. Черепнин 1965. С. 270—271). Евангельская максима о

новых людях остается действенной для древнерусского летописания — и русской истории.

Кроме того, для княжеского летописания становится характерной сакрализация княжеской

власти и самой персоны князя, воплощающей Божью правду, а не земную—«ряд» с городами:

ср. упомянутое киевское восстание 1147 г., при котором расправа киевлян с князем Игорем —

нарушителем «ряда»—описывается как надругательство над «царским и священным телом»,

уподобляется надругательству над самим Христом; ср. также уподобление заговорщиков против

Андрея Боголюбского Иуде и т. п. Этот феномен имеет Очевидные византийские истоки (Живов,

Успенский 1987) и кажется по преимуществу риторическим: сакральное «царское» достоинство

приписывается, как правило, князьям-мученикам, начиная с «украшенных цесарским венцом»

Бориса и Глеба (ср. Водов 1978; Франклин 1983. С. 528—529; А. Поппэ считает, однако,

упоминание цесарского венца Бориса и Глеба свидетельством их принадлежности к

императорскому роду—1997. С. 115). Однако, эта риторика оказывается включенной, как правило,

в исторический контекст тех конфликтов, которые были главными для летописцев (и современных

историков) событиями в истории древнерусского государства и его права: это был конфликт

между «рядом» и «самовластьем». Там, где победил «ряд», была иная концепция права, и

новгородская летопись, повествуя о конфликте с князем в 1270 г., основывается на иной традиции;

новгородцы, совокупившись с ладожанами, псковичами и прочими, как в 1136 г. заявляют из-

гнанному князю, явившемуся с ратью: «у нас князя нетуть, но Бог и правда и святая Софея, а тебе

не хощем» (НПА. С. 320—321). Правда здесь — «земная», та, что дал еще Ярослав Мудрый,

уравняв в правах новгородцев с княжеской

8-24

226

дружиной, но она получила собственную божественную санкцию. Стремление к самовластию

сдерживалось тем, что «ряд» (уже при первом призвании князей) заключался между княжеским

родом в целом и целой «сетью» городов: горожане воспринимали «ряд» как право выбора, чем и

пользовались в периоды конфликтов с княжеской властью.

Так и после смерти Михаила (1176 г.) ростовские бояре опять зовут из Новгорода изгнанного им

князя Мстислава Ростиславича, а Всеволод садится во Владимире. В назревающей усобице

Всеволод предлагает компромисс: он посылает к Мстиславу со словами: «брате, оже тя привели

старейшая дружина, а поеди Ростову, а оттоле мир възмеве; тобе ростовци привели и боляре, а

мене был с братом Бог привел и володимерци; а Суздаль буди нама обче, да кого восхотят, то им

буди князь. Он (Мстислав—В. П.) же, послушав речи ростовьское и болярьское величавы будущи

и хресьтнаго целованья забыв [...] не ведуще яко Бог даеть власть ему же хощеть, поставляеть бо

цесаря и князя Вышний. Аще кая земля оуправится пред Богом, поставляеть ей князя праведьна,

любяща суд и правду» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 380—381). Любящий «суд и правду» Всеволод побеждает

(завладевая селами боярскими, конями и скотом), а новгородцы не пускают к себе обратно

неудачливого князя. Здесь оказывается, что идея самовластья не умерла с Андреем: владимирцы

«цело-ваша ему (Всеволоду—В. П.) крест и на детех его» (ПСРЛ. Т. XXV. С. 87). Как и

Боголюбский, Всеволод опирается в своем стремлении к самовластию на противоречия между

вечевыми городами, выбирая младшие города, пригороды (как для княжеского совета—думы—

предпочитает младшую дружину, «уных», а не старое боярство). Несмотря на то, что самому

Андрею наследовали его родные братья, а младший брат Всеволод изгнал его сына из Русской

земли (тот обретался в Грузии и Византии), этот самый Всеволод еще до окончательной расправы

над соперниками получил право передать свой владимирский стол детям (ср. Соловьев. Кн. 1. С.

531 и ел.; Пагиуто 1965. С. 44 и ел.).

Прозванный за свое многочисленное семейство Всеволодом Большое Гнездо, этот князь

продолжил политику старшего брата Андрея: он совершает победоносный поход на болгар и

добивается права ставить своего епископа. Этот эпизод проливает свет и на драматическую

историю с «Феодорцем»: «князь Всеволод посла г Кыеву к Святославу к Всеволодичю и к

митрополиту к Никифору прося епископа хотя поставити Луку» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 390). Но

Никифор «на мьзде» хотел поставить Николу Гречина — и за ним, очевидно, была поддержка

киевского князя (получавшего дары и при поставлений митрополита). Всеволод, однако, настоял

на своей кандидатуре: «несть об достойно наскакати на святительскыи чин на мьзде, но его же Бог

позоветь и Святая Богородица, князь въсхочет и людье (курсив мой—В. П.)».

После смерти киевского князя Святослава Всеволодовича (1194) Всеволод получает

«стареишиньство вся братиа во Володимири племени», сажает своего свата Рюрика Ростиславича

смоленского на киевском столе (Лимонов 1987. С. 105 и ел.), по первому требованию получает от

него «часть» в Русской земле в узком смысле—земли по Роси (города, со времен Ярослава

Мудрого входившие в княжеский домен), сохраняет за собой и Переяславль. Его «старейшинство»

признавали во всей Русской земле не только князья, но и церковь— киевский митрополит

освобождает Рюрика от крестного целования, чтобы тот отобрал у Романа Волынского и передал

Всеволоду требуемые зем-

227

ли; новгородцы звали на стол его сыновей. Галицкий князь, чтобы удержать свой стол от

притязаний Романа Волынского, молил Всеволода: «Отче господине, удержи Галичь подо мною, и

яз Божий и твои есмь со всимь Галичемь, а во твоей воле есмь всегда» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 667). Ему

вторит уже сам Роман, договаривающийся с Рюриком после распри из-за Киева: «пошли ты мо-

ужа своего ко свату своему (Всеволоду—В. П.), а я слю своего моужа ко отцю и господину

великому князю Всеволоду (курсив мой—В. П.), и ты ся моли, и я ся молю, абы ти дал Киев опять»

(ПСРЛ. Т. 1. Стб. 419).

Характерно, что «родовая» терминология, согласно которой старший князь почитается «во отца

место», здесь дополняется «феодальной»—господин великий князь. Полагают, что Всеволод

первым официально носил титул великого князя—так его именуют летописи, регулярно поминая

при этом его отца Юрия и деда Владимира Мономаха, таковым признают его (устами летописцев)

и другие русские князья (ср. ПСРЛ. Т. 1. Стб. 412; Т. 38. С. 157 и ел.; Т. 41. С. 129; ср. Поппэ

1989а). Всеволод пошел дальше Андрея, не успевшего распорядиться своим столом, и

провозгласил своим наследником не старшего сына Константина (хоть и признавал его

«старейшинство», когда отправлял на новгородский стол), а второго по старшинству—Юрия:

значение этого акта хорошо поняли, во всяком случае, составители Московского свода конца XV

в.—для утверждения такого чрезвычайного решения, согласно этому своду, пришлось созвать

земский собор, «всех бояр своих с городов и с волостей, епископа Иоанна, и игумены, и попы, и

купце, и дворяне и вси люди». В современной историографии высказывались сомнения в

аутентичности этого известия позднего свода (ср. Пресняков 1993. С. 130—132; Назаров 1978. С.

114; Хорошкевич, Плигузов 1989. С. 18; Феннел 1989. С. 40, 83 и ел.). Однако Ипатьевская летопись

приводит сходное известие под 1187 г. в связи с завещанием галицкого князя Ярослава

Владимировича (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 656—657): князь «созва моужа своя и всю Галичкоую землю,

позва же и збо-ры вся, и манастыря, и нищая и силыя и хоудыя», чтобы раздать имение перед

смертью; правда, далее, завещая Галич младшему (незаконному) сыну Олегу, а не Владимиру,

который «не ходил по воле его» и должен был получить Перемышль, он обращается только к

мужам, которым предстоит целовать крест. Собор здесь объединяет клирошан—церковных людей

(включая «этикетных» нищих и худых). Но позиция князя уже несравнима с заявлением Олега

Святославича: «Несть мене лепо судити епископу, ли игуменом, ли смердом» (ср. Пашуто 1965.

С. 11 и ел.; Щапов 19896. С. 137). Так или иначе, «старейшинство» стало отделяться от