Петрухин В.Я., Аверинцев С.С., Живов В.М., Лихачев Д.С., и др. Из истории русской культуры. Том I (Древняя Русь)

Подождите немного. Документ загружается.

читается в Повести временных лет и, значит, был уже в предполагаемом Начальном своде. Может

быть, текст завещания отражал, скорее, представления новгородского летописца (составлявшего

перечень киевских князей в середине XII в.—Гиппиус 1994) об идеальном состоянии волостей и

согласии триумвирата Ярославичей, чем историческую действительность (Насонов 1969. С. 48—

49; ср. Ключевский 1987. С. 182; Пресняков 1993. С. 35—41)? Скорее, можно обратить внимание на

взаимную дополнительность «ряда» и «завещания»: по завещанию три сына Ярослава получают те

города, которые остались без князей после распрей между потомками Владимира Святославича—

Борис должен был княжить в Ростове, Глеб—в Муроме и т. д. Ростов, а с ним и Ростово-

Суздальская (Северо-Восточная) Русь действительно оставались во власти линии переяславских

князей—потомков Всеволода и его сына Владимира Мономаха, Муром — под рукой чернигов-

ских князей и их потомков (о судьбах Белоозера в связи с переделом отчин Ярославичей в 1170-х

гг. см. Кучкин 1984. С. 60 и ел.).

Наконец, сами три центра Среднего Поднепровья—Киев, Чернигов и Переяславль—впервые были

отданы сыновьям именно Ярославом: Владимир Святославич не посадил там своих сыновей. Эти

города оставались под властью киевского князя, входили в его домен—Русскую землю (в узком

смысле) в Среднем Поднепровье (Насонов 1951), составляли ядро Русской земли в широком

смысле", к которому «тянули» окраины. С тех пор князья — потомки Ярослава, далекие от Киева,

имевшие уделы в Ростово-Суздальской или Галицкой землях, требовали себе «части» в Русской

земле, самого Киева или Переяславля: очевидно, без этого их положение, будучи

Это различение Руси в широком смысле и Русской земли в Среднем Поднепровье, несвойственное

Повести временных лет, но актуализировавшееся в эпоху раздробленности, требует, как правило,

исследования летописного контекста в каждом конкретном случае (ср. из последних исследований Кучкин

1995, Ведюшкина 1995). Типологически это различение находит достаточно близкую параллель в истории

раннесредневековой Франции, где домен Капетингов с Парижем именовался Иль-де-Франс — «Остров

Франции».

127

достаточно прочным в собственных «отчинах», представлялось все же недостаточно легитимным.

Не эти ли центры Русской земли—Киев, Чернигов и Переяславль—определяли число «главных»

сыновей Ярослава?

Напомним, что сведения таких несхожих и явно независимых от русского летописания

источников, как хроники Титмара и Скилицы, а также «Сага об Эймунде» повторяют сведения о

трех братьях—князьях на Руси, при том, что у Владимира, как и у его сына Ярослава, было

больше сыновей. Показательно, что именно три старших Ярославича, по летописи, решают судьбу

меньших братьев и их столов.

Похоже, что правление трех князей было некоей «парадигмой» древнерусского престолонаследия,

сохранявшейся и при перемене столиц. В целом эта парадигма вписывалась в ту систему «родовых

отношений» князей Рюриковичей, которую обстоятельно исследовал еще в 1847 г. С. М. Соловьев,

настаивавший на том, что с эпохи призвания князей и до середины XII в. «все князья суть члены

одного рода, вся Русь составляет нераздельную родовую собственность» (Соловьев. Книга XIX. С.

6). Специально на эту парадигму—в отношении «лествичной» системы престолонаследия,

сложившейся после смерти Ярослава Мудрого,—вслед за Соловьевым обратил внимание В. О.

Ключевский. «В Сказании о Борисе и Глебе [...] читаем, что Ярослав оставил наследниками и

преемниками своего престола не всех пятерых своих сыновей, а только троих старших. Это—

известная норма родовых отношений, ставшая потом одной из основ местничества. По этой норме

в сложной семье, состоящей из братьев с их семействами, т. е. из дядей и племянников, первое,

властное поколение состоит только из трех старших братьев, а остальные, младшие братья

отодвигаются во второе, подвластное поколение, приравниваются к племянникам: по

местническому счету старший племянник четвертому дяде в версту (уравнивается в правах—В.

П.), причем в числе дядей считается и отец племянника» {Ключевский 1987. С. 182). Виднейший

исследователь русского княжого права А. Е. Пресняков (1993. С. 24—25) считал однако, что

построения Ключевского основываются на одном лишь примере трех Ярославичей (что, как мы

видели, не вполне справедливо), и что понятие «генеалогической отчины» у Ключевского «столь

отвлеченно, что едва ли могло быть усвоено конкретным мышлением древнерусского князя».

В принципе скепсис Преснякова в отношении генеалогической отчины, равно как и в отношении

«родовой теории» оправдан, во всяком случае в том смысле, что «родовые отношения»

старшинства сплошь и рядом нарушались во время княжеских усобиц (не говоря уже о

местничестве—позднейшей феодальной иерархии при царском дворе в XVI—XVII вв., которая

лишь по форме напоминала княжий двор домонгольской Руси). Верно, что когда в 1073 г.

«въздвиже дьявол котору (усобицу—В. П.) в братьи сей Ярославичих» и Святослав с Всеволодом

изгнали Изяслава из Киева, у власти оказалось два брата—Всеволод занял черниговский стол,

оставив за собой Переяславль: но в этом и заключалось «преступление против заповеди отней» и

Божьей. Представления о самостоятельном значении столов—Киевского, Черниговского и

Переяславского—частей Русской земли в узком смысле, вне зависимости от того, кто из

князей

занимал тот или иной стол в данный момент, сохранялось на протяжении всего древнерусского

периода. Более того, увековечить эти «жребии» стремились сами Ярославичи: единая киевская

митрополия

128

была разделена на три—Киевскую, Черниговскую и Переяславскую (ср. Поппэ 1968—69; Щапов

1989. С. 56 и ел.; Назарете 1995. С. 87 и ел.).

В процессе передела «жребиев»—формирования лестничной системы наследования столов—

тернарная структура отчин Ярославичей продолжала существовать уже независимо от претензий

тех или иных князей на конкретный стол. Однако лестничная система воспроизводила старые

отношения между братьями уже внутри отлельных отчин. С. М. Соловьев специально обратил

внимание на то, что представитель третьего поколения Ярославичей рос-тово-суздальский князь

Юрий Долгорукий, четвертый сын Владимира Всеволодовича Мономаха

, занял киевский стол,

оттеснив старших племянников—сыновей Мстислава Владимировича. Правда, Киев был захвачен

в процессе беспрестанных усобиц — племянники и третий сын Мономаха Вячеслав боролись за

киевский стол с Юрием; только после смерти Вячеслава (1155 г.) Юрий Долгорукий был признан

племянником Ростиславом «во отца место», сам же назвал Ростислава «братом и сыном» и после

крестного целования утвердился в Киеве.

Однако именно архаичное родовое право и связанное с ним «конкретное мышление», судя по

данным культурной антропологии, как раз и порождали сложнейшие системы родства (и,

соответственно, наследования) в архаичных обществах, по сравнению с которыми те ограничения,

что возникали в системах наследования в ранних государствах, можно считать предельным упро-

щением родоплеменных генеалогических традиций. Эти ограничения были совершенно

необходимы ввиду того, что у правителей ранних государств—в том числе и у Владимира

Святославича, славившегося своим женолюбием (о чем сообщает не только летопись, но и Титмар

Мерзебургский) — было многочисленное потомство от разных жен и наложниц (сам Владимир

был сыном наложницы Святослава). В. М. Мисюгин обратил внимание на то, что не только в

Библии и у индоевропейских народов существуют предания о трех

Это разделение было упразднено при единодержавном княжении Всеволода, но и формировалось оно,

судя по первому упоминанию двух митрополитов в связи с последним совместным деянием трех

Ярославичей, не сразу: о перезахоронении мощей Бориса и Глеба в Вышгороде (1072 г.) говорится, что

«совокупивъше ся вься братия Изяслав, Святослав и Всеволод, митрополит Георгий кыевьскый и другый

Неофит чьрниговскый, и епископ Петр переяславьскый» (Усп. сб. С. 62). Давно предполагалось (Л.

Мюллер), что разделение митрополии на Киевскую и Черниговскую было связано с разделением Ярославом

и Мстиславом Черниговским Русской земли «по Днепру» в 1026 г. (ПВЛ. С. 65; напомним о неясной

судьбе— и «жребии» — третьего уцелевшего брата Судислава). Показательно, при этом, что Переяславская

митрополия была выделена после 1072 г., тогда, когда Всеволод княжил уже в Чернигове; тем не менее

«жребий» Всеволода сохранялся — вместе с «тянущими» к нему землями в Поволжье, в Ростове и Суздале,

относящимися к переяславскому диоцезу (ср. Щапов 1989. С. 61—62).

Юрий был шестым по счету сыном Мономаха (Кучкин 1996 с. 36—36), но после смерти киевского князя

Ярополка Владимировича старшим в роду оставался Вячеслав, на ним следовал Юрий. Вместе с тем Юрий

был первым сыном от второго брака Мономаха, что еще более осложняло ситуацию: сходная коллизия

возникла после смерти Владимира Святославича, когда Святополк Окаянный оказался старшим сыном от

захваченной Владимиром жены убитого им брата Ярополка (см. ниже).

129

братьях—наследниках, в архаичных африканских (оромо) и других традициях титул наследника

также переходил сначала по очереди к трем старшим сыновьям, а затем — минуя других

братьев—к старшему племяннику: эта система диктовалась традицией возрастных классов—в

один «класс» наследников могло попасть не более трех потомков правителя (Мисюгин 1983). Зна-

менитый русский историк, писавший о том, что «объяснение такому счету (на Руси — В. П.)

можно найти в самом физическом старшинстве между членами семьи, ибо почти всегда в

многочисленной семье только три старшие брата сохраняют некоторое равенство между собою»

(Соловьев. Кн. XIX. С. 18),— предварял эти данные современной культурной антропологии.

Мы уже видели, что русские князья не следовали строго этому правилу, но можно понять

«правовую» основу их претензий и усобиц, в частности, почему уже при Ярославе Мудром его

старший племянник Брячислав Полоцкий претендует на Новгород, после того как Ярослав

«освободил» этот город, заняв Киев: видимо, не случайно в Эймундовой саге полоцкий князь

принят за брата князей киевского и новгородского. Но в этом контексте предание о трех

призванных князьях—братьях Рюрике, Синеусе и Труворе «с роды своими» получает не

фольклорную или библейскую ретроспективу, а историческую перспективу. Призванные варяги

расселяются не в «землях», как прочие «роды» на «своих местах», а в исторических городах.

В тексте Повести временных лет есть рубеж, которым летописец разделяет «сагу и историю»,

точнее, космологическое введение и предания о расселении славянских племен, основании Киева,

с одной стороны, и начало Русской земли («начася прозывати Руска земля»), с другой. Этот

раздел—введение летописных погодных дат—относится к тому же 852 г. в царствование

императора Михаила, при котором, как уже говорилось, приходила Русь на Царьград, что и было

отмечено в греческом хронографе. О том, что эта дата условна, писалось не раз (см. ПВЛ. С. 395—

397): для нас важен не выбор даты, а связь начала отсчета «истории» летописцем именно с

«началом» Русской земли. При этом предание о призвании варягов помещено им в «исторической

части» (под 862 г.), т. е. введено в актуальный исторический контекст, а не в область прочих

преданий, примыкавших к космографии. Приводимые выше соображения позволяют заключить,

что у летописца были основания для введения в исторический контекст именно этого предания с

последующим повествованием об Олеге, провозгласившем Киев матерью городов русских и

поименованным первым киевским князем (ПВЛ. С. 12), а не предания о Кие, Щеке и Хориве,

отнесенного к «эпическому»—доисторическому прошлому.

Конечно, нельзя упускать из виду, что летописец—свидетель княжеских усобиц и изгнания

старшего Ярославича Изяслава младшими—при составлении Повести временных лет настойчиво

проводил идею братства князей. При этом он обращался и к авторитету преданий—не только

варяжского, но и, прежде всего, библейского. Об этом свидетельствует дословное совпадение трех

летописных пассажей (ср. Шахматов 1908. С. 403—404, 458; Алешковский, 1971. С. 59):

Рассказ о Ное.

«Сим же и Хам и Афет, разделивше землю, жребьи метавше не преступати никому же жребий

братень, и живяхо кождо в своей части».

5-24

130

Рассказ о смерти и «ряде» Ярослава.

«И тако раздели им грады, заповедав им не преступати предела братня...»

Рассказ о Ярославичах.

«...Святослав же и Всеволод... преступивша заповедь отню... А Святослав... преступив заповедь

отню, паче же Божью. Велий бо есть грех преступати заповедь отца своего: ибо сперва

преступиша сынове Хамови на землю Сифову

...»

Библейская традиция вела летописца не к вымыслу, а к исторической реальности, к пониманию

русской истории как продолжения истории всемирной. Эта традиция была не только способом

описания и познания, но и действенной силой истории—достаточно действенной для того, чтобы

вразумлять нарушавших «отни заповеди» князей, как это было со Святославом Яро-славичем,

узурпировавшим киевский стол и вызвавшим гнев Феодосия, «игумена всей Русской земли» —

настоятеля того самого Киево-Печерского монастыря, где составлялась Начальная летопись. «Богу

наказавшу князь креста не переступати и старейшего брата честити», — эти слова Ипатьевской

летописи (ПСРЛ. Т. 2, Стб. 602), вторящие завету Ярослава о «пределе братнем», относятся уже к

распре сыновей Юрия Долгорукого и их племянников. Наконец, чисто космографический принцип

виден в повестях о Куликовской битве, где Русь и Орда—измаильтяне оказываются в разных

«жребиях» — потомков Иафета и Сима («Задонщина»). Ясен и мотив молитвы Дмитрия Донского,

слышавшего о похвальбе Мамая пойти «на всю землю Рускую, яко же при Батыи было»:

«Господи, не повелел еси в чюжь предел преступати, аз же, господи, не преступих» (ПЛДР. XIV—

середина XV в. С. 120).

Заповедь «братней любви» не относилась просто к религиозной риторике по поводу

распадающегося триумвирата Ярославичей. Она имела более глубокие и, казалось бы, вполне

очевидные истоки в собственно древнерусской традиции — русские князья действительно

составляли единый род.

Существенная «описка» летописца была замечена еще Шахматовым— Сим, один из трех сыновей Ноя, в

чьи пределы вторглись сыновья Хама, был «перепутан» с Сифом — одним из трех сыновей Адама и Евы,

который «очистил семя» Адама — он родился после убийства Авеля Каином. Мнимая оговорка русского

книжника характерна — от Сифа, по Библии, происходят все народы (Бытие 4, 25; ср. в славянском

переводе Хроники Иоанна Малалы, 19, где потомок Иафета причислен к «колену Сифову, сына Ноева»:

Истрин 1994. С. 27, 39) и сам Иисус (Лк. 3.38); в Хронике Амарто-ла, в соответствии с 1 книгой

Паралипоменон, родословие Адама, доведенное до Иисуса Навина, продолжает Сиф; в самой же Повести

временных лет, равно как и в Новгородской Первой летописи Сиф упомянут в «Речи философа» —

греческого проповедника, излагающего Владимиру Святославичу основы христианского вероучения. После

погребения Авеля «быв же Адам лет 200 и 30 роди Сифа и 2 дщери, и поя едину Каин, а другую Сиф, и от

того человеци расплодишася и умножишася по земли», — и далее о праведнике Ное и трех его сыновьях.

Это замещение Сима Сифом, как первопредком всех народов, характерно для древнерусской историографии

— ведь русь считалась потомком Иафета, а не Сима. Но суть не только в этой (весьма информативной)

«оговорке», а в том, что «Речь философа» имеет тот же источник, что и библейские мотивы

космографического введения, в том числе мотив «жребия братня» — упомянутый апокриф «Книга

Юбилеев», или «Малое Бытие», где говорится (8.10—11), что на тридцать третий (!) юбилейный год Сим,

Хам и Иафет разделили землю на три части (Вандеркам 1989. С. 52; ср. Франклин 1982. С.6 и ел.).

131

Власть всего княжеского рода—«родовой (коллективный) сюзеренитет» — не был свойствен лишь

Русской земле в раннесредневековый период: правитель делил земли на уделы между своими

сыновьями-наследниками и в королевстве франков, и в западнославянских землях (Назаренко

1986; 1995). Зачем нужно было такое деление на «уделы», ясно уже из событий начальной русской

истории: единственной возможностью удержать под единой властью разные племена и их центры

было утверждение в этих центрах представителей одной династии—создание «генеалогической

федерации» земель (в терминах В. О. Ключевского).Однако эта «родовая» власть по сути была

антиродовой и антиплеменной, ибо архаичным родоплеменным структурам навязывался

иноплеменный правитель—что было невозможно при первобытном родоплеменном строе. Власть

княжеского рода оказывалась, таким образом, государственной властью—властью, стоящей над

подданными и не включенной в архаичные догосударственные структуры; экзогенность этой

власти, подчеркнутую легендой о призвании варягов из-за моря, осознавали все русские

правители, вплоть до Ивана Грозного. «Легенда» о призвании князей содержала те «классические»

признаки государства, которые признавались таковыми и социологической наукой вплоть до

марксистской историографии (Энгельс): наличие особой власти (князья, дружина),

территориальной организации (объединение разных племен или племенных союзов), налоговой

системы (дань, «корм»)

. Расширение («окняжение») государственной территории требовало

утверждения новых членов княжеского рода в новых землях. Так, в Новгороде призванный князь

должен был судить «по ряду, по праву», и когда князь (Игорь и Олег) ушел оттуда в Киев, он

должен был держать там своего сына—Константин Багрянородный сообщает, что в Новгороде

сидел Святослав. Когда в Новгороде при Святославе, стремившемся на Дунай, не оказалось князя,

новгородцы явились с угрозами, что призовут его со стороны—пришлось дать им Владимира.

Чтобы урядить оставляемую им Русскую землю, Святослав посадил старшего сына Ярополка в

Киеве, а среднего—Олега—в земле древлян. Выбор последнего «стола» также не случаен:

киевские князья на протяжении всей первой половины X в. сражались с непокорными древлянами.

Княжеских сыновей нужно было держать в племенных центрах, чтобы контролировать

подвластные Киеву племенные территории.

Мы видели, что таковы были, по летописному преданию, и деяния первых призванных князей,

севших в Новгороде у словен, в Изборске у кривичей, Белоозере у веси. Исчезновение Синеуса и

Трувора «по двою лету» наводят не столько на мысль об их легендарности, сколько на поиски

аналогий в последующих междукняжеских отношениях, в том числе в убийстве Асколь-да и Дира

(на том «традиционном» основании, что они не княжеского рода), в неясности судеб тех «великих

и светлых князей», которые упомянуты наряду с Олегом в договоре с греками 911 г. и т. д.

При этом затруднительно говорить о «классовом» содержании государственной власти в древней Руси (ср.

из последних обзоров — Данилевский 1998. С. 160 и ел.), «феодальной» собственности первых князей и

дружины на землю и т. п.

132

Из источников известно, что княжеский род — не только Олег и Игорь-правил Русью в первой

половине X в.: напомним известие Константина Багрянородного об архонтах-князьях, которые

выходят со всеми росами из Киева на полюдье к славянским племенам. В договоре с греками

Игоря они названы послами поименно — «Мы от рода рускаго сьлы и гостье, Ивор, сол Игорев,

Вуефаст Святославль, сына Игорева; Искусеви Ольги княгини, Слу-ды Игорев, нети Игорев, Улеб

Володиславль, Каницар Передъславин [...] Прастен Акун, нети Игорев» и т. д. Специально

отмечены два племянника— «нети» — князя Игоря. Видимо, к этому роду относился и

пресловутый правитель Руси Хельгу — Олег Кембриджского хазарского документа, натравленный

византийцами на крымские владения Хазарии, разбитый там и вынужденный принять участие в

походе Игоря на самих греков в 941 г. Было предпринято много усилий, чтобы отождествить или

разделить этого Хельгу с Вещим Олегом, совершившим легендарный поход на Царьград в 907 г.

(см. из последних работ—Цукерман 1995): усилия эти едва ли основательны, если учесть, что

княжеский род — «русский род» — насчитывал два десятка представителей, носивших к тому же

традиционные княжеские имена (ср. Игоря, «нети» — племянника Игорева), к которым, конечно,

относилось и имя Олег, одно из самых распространенных княжеских имен (ср. Комарович 1960).

Соответственно и та традиционная проблема, кто был «настоящим» князем — наследником

Рюрика: Олег или Игорь, также оказывается лишенной особого смысла — ведь Олег принадлежал

к княжескому русскому роду. Более того, укорененность княжеских имен Рюрик, Олег, Игорь в

древнерусской княжеской традиции, во всяком случае, к середине XI в., когда у Владимира

Ярославича (старшего сына Ярослава Мудрого, умершего при жизни отца) родился внук Рюрик,

свидетельствует о том, что княжеская генеалогия была не конструктом летописцев рубежа XI-XII

вв., а принадлежала самому правящему «русскому роду» (ср. главу 5.2).

«Архонты» — «княжья», перечисленные в договоре 944 г., не сидели, как Святослав, в племенных

центрах, а отправлялись туда в полюдье из Киева. В племенных городах киевские князья сажают

своих сыновей, и это уже значительное ограничение «родового сюзеренитета». И второе

распределение столов — уже Владимиром Святославичем сразу по крещении Руси в 988 г.—

весьма показательно: из 12 (о символическом значении этого числа см. ниже, 4.2.4) сыновей

Владимир «посади Вышеслава в Новегороде, а Изяслава По-лотьске, а Святополка Турове, а

Ярослава Ростове. Умершю же старейшему Вышеславу Новегороде, посадиша Ярослава

Новегороде, а Бориса Ростове, а Глеба Муроме, Святослава Деревех, Всеволода Володимери

(Волынском — В. П.), Мстислава Тмуторокани» (ПВЛ. С. 54). В этом акте, очевидно, опи-

рающемся на древнюю традицию, уже скрыт конфликт: формально старшим сыном является

Святополк, но он садится не в Новгороде, а в Турове. Зато три старших сына Владимира садятся

в волостях, определенных, видимо, еще рядом о призвании — в словенском Новгороде,

кривичском Полоцке и мерянском Ростове. Святополк оказывался как бы «вне традиции»—

организация им заговора против отца, упомянутая Титмаром, последующее заключение и начало

усобицы после смерти отца представляются естественными. Показательно, что в списке сыновей

Владимира «старший» Святополк отодвинут на четвертое место.

133

Но и второй акт раздачи городов обнаруживает основу будущих распрей: на смену умершему

Вышеславу садится не Изяслав, остающийся в Полоцке, а Ярослав, ростовский стол занимает

Борис и т. д. Уже говорилось в связи с этим, что полоцкие князья не оставляли претензий на

Новгород. Но само «лествичное» перемещение с одного стола на другой, в той или иной мере

характерное для всей истории Древней Руси, оставляло не меньше поводов для исторических

драм, связанных не только с претензиями князей на больший или меньший по значению стол.

С князьями должен был перемещаться и их двор—дружина, оставшиеся же без князя

дружинники, особенно старшая дружина, те мужи — бояре (и управители-тиуны), что успели

обзавестись собственными дворами и селами, оставались если не в бесправном, то в угро-

жаемом положении. Их владельческие права были к началу XII в. защищены законом —

Пространной редакцией Русской правды, 91 статья которой гарантировала наследственные

права не только сыновьям, но и дочерям бояр и дружинников, но гарантом закона выступал

опять-таки князь. Князья, занимавшие киевский стол, их дружина и бояре, естественно,

желали устранения претендентов на наследство со стороны. Недаром первая княжеская распря

— убийство Олега Древлянского Ярополком— была спровоцирована старым воеводой

Святослава, служившим еще Игорю, — Свенельдом и его сыном Лютом, который вторгся в

охотничьи владения Олега. Олег, убивший Люта, погиб во время похода против него

Ярополка, но и сам киевский князь пал в борьбе с явившимся из Новгорода Владимиром и его

варягами: тот принялся обустраивать Русскую землю традиционным способом — строя новые

города и размещая в старых племенных центрах своих сыновей, но уже при его жизни

сыновья стали проявлять непокорность, а после смерти захвативший Киев Святополк

принялся избивать братьев — вероятных претендентов на отцовский стол.

Не меньше, чем оседавшая в городах и их округах — волостях дружина, в стабильности

отношений с князьями были заинтересованы, конечно, и жители этих городов и волостей —

те, с которыми заключали «ряд» князья. Восстание племени древлян против Игоря,

попытавшегося дважды собрать с них дань вопреки пакту-ряду в 945 г., и убийство князя

было первым летописным известием о социальном конфликте в истории Руси. И хотя за этим

конфликтом последовали правовые реформы (см. ниже, параграф 2.2), князья перестали

ездить с дружинами в полюдье, а стали осуществлять свою власть, сидя в самих городах,

социальные противоречия переместились в эти городские центры. Первое восстание горожан

против князя в самом Киеве в 1068 г. относится как раз к правлению Ярославичей, и

подробное летописное описание этого восстания становится «диагностическим» для

городских движений домонгольской Руси.

В 1067 г. Ярославичи разбивают захватившего Новгород Всеслава, тот бежит от победителей,

но братья зовут Всеслава на встречу, целуя крест—гарантируя врагу безопасность.

Ярославичи нарушают крестное целование и заключают Всеслава в «поруб» в Киеве.

Следующее известие—о половецком нашествии на Русскую землю в 1068 г. и поражении

Ярославичей — естественно увязывается летописцем с прегрешением князей-братьев: «Грех

же ради наших пусти Бог на ны поганыя». Изяслав со Всеволодом бегут в Киев, и здесь

«людье киевстии» собираются на вече и требуют у князя «оружье и ко-

134

ни», чтобы биться с половцами. Изяслав «не слушает» людей, их недовольство обращается сначала

против воеводы Коснячки, которого киевляне не обнаруживают на его дворе, и тогда решают

освободить заключенных в поруб. Изяслав и Всеволод бегут из Киева, а восставшие провозглашают

князем Всеслава и грабят княжеский двор Изяслава. «Бог же показа силу крестную на показанье земле

Русьстей, да не преступають честнаго креста», — пишет летописец.

У киевлян, конечно, были свои заботы, не связанные прямо с нарушением князем крестного целования:

князь (и, видимо, его воевода) не справился со своей важнейшей функцией—не смог оборонить

Русскую землю от половцев. Изгнание Изяслава, очевидно, связано с тем, что он не выполнил тради-

ционного «ряда», — киевляне приглашают (призывают) на его место Всеслава. Когда Изяслав

возвращается с «ляхами», Всеслав бросает киевлян, и те вновь собираются на вече и обращаются к

Святославу и Всеволоду, чтобы они заступились за Киев перед старшим братом. «Вечевые» традиции,

таким образом, проявляют себя и в «княжеском» Киеве, и не случайно традиционная после всякого

крупного социального конфликта правовая «реформа», проведенная Изяславом по возвращении,

сводилась к тому, что «торг», на котором собиралось вече, был переведен с Подола на Гору—под

контроль князя (ср. Грушевский 1991. С. 70—73; Тихомиров 1956. С. 196—197; Черепнин 1965. С. 215 и

ел.).

Этот контроль при постоянной смене княжеской власти не мог быть абсолютным. «Кыяне» считают

себя в праве сажать на стол угодных им князей, и это «вечевое» право влияет на право княжеское.

Более того, именно «родовой сюзеренитет» оказывался той системой власти, которая оставляла

городам (в прошлом — племенным волостям) право выбора князя. Когда уже в начале удельного

периода в 1155 г. в Киеве один за другим умирают дуумвиры из «племени» Мономаха—-'племянник

Изяслав Мстиславич и дядя Вячеслав

— горожане отправляют посольство во главе с епископом к

черниговскому князю Изяславу Давыдовичу и зовут его в Киев — «ать не возмуть нас Половци». Но

ростово-суздальский князь Юрий Долгорукий заявил свои права на Киев, и призванный из Чернигова

Изяслав Давыдович послал к нему со словами: «ци сам есм сел Кыеве, посадили мя Кыяне». Юрий

отверг право «кыян» сажать князя: «мне отчина Кыев, а не тобе», и сел на столе «деднем и

отнем»(/76'/М. Т. 1. Стб. 345). Он воспроизвел в пределах Киевской земли традиционный для

«великого» князя сценарий: посадил своих сыновей в киевских городах—Андрея в Вышгороде, Бориса

в Турове, Глеба—в Переяс-лавле, Василька на Поросье (Мстислава Юрьевича взяли себе в князья

новгородцы, младших же сыновей Юрий оставил в Ростово-Суздальской земле). Юрий целовал крест и

«дал мир» обиженным им князьям, но ситуация оставалась стабильной недолго. И дело не только в

том, что против Юрия выступили опять-таки традиционные (со времен Ярославичей) претенденты на

киевский престол—черниговский и смоленский князья. Сам Юрий внезапно заболевает после пира у

киевского боярина Петрилы (хозяина подозревают в том, что он отравил князя), и в самый день

похорон киевляне подвергают

«Тогды же тяжько бысть Кыяном, — пишет летопись, — не остал бо ся бяшеть оу них никакое князь»

(ПСРЛ. Т. 1. Стб. 343—344).

135

разграблению княжеские дворы в городе и за Днепром, киевский двор его сына Василько, а по

прочим городам и селам избивают пришедших с князем «суздальцев» и грабят их имение (ПСРЛ.

Т. 2. Стб. 489 под 1157 г.; Соловьев. Кн. 1.С. 475—478).

Восстание против княжеской власти и кормящейся в городах дружины в момент кризиса этой

власти — военного поражения или смерти князя — обычное на Руси событие: в советский период

в этих восстаниях принято было усматривать проявление «классовой борьбы» угнетаемых

феодалами горожан и смердов (ср. критический обзор литературы — Фроянов 1996), но природа

социальных конфликтов между князем, его дружиной и городом (волостью) была более сложной.

Киевское восстание 1157 г. после смерти самого могущественного русского князя сыграло особую

роль в исторических судьбах Киева и Руси: старший сын Юрия Андрей Боголюбский, традицион-

но претендовавший на контроль над Русской землей в Среднем Поднепро-вье и устроивший

страшный разгром Киева в 1169 г., сам не занимал киевского стола, оставаясь ростово-

суздальским князем (см. ниже, 4.2.7).

С. М. Соловьев придавал особое значение этому факту русской истории: старший в роде князь

отказывался от стола, принадлежавшего ему по праву старейшинства, сохранял свое положение

главы рода вне зависимости от «лествичной» системы наследования столов. В этом автор

«Истории России» усматривал «возможность перехода родовых отношений в государственные»

(Соловьев. Кн.1. С. 514), ибо именно на Северо-Востоке Руси, в новых городах рождалось

«понятие отдельной собственности» (Соловьев. Кн. XIX. С. 18).

В действительности, как указывали критики «родовой теории», уже права княжеского рода—

родовой сюзеренитет над Русской землей — выходили за пределы родоплеменных отношений и

были характерной чертой ранне-средневековых государств. Аппарат княжеской власти—

дружина—не только не была связана «родовыми» узами, но являла собой противоположность

всяким «родовым» и «племенным» объединениям уже потому, что включала разноэтничные

элементы. Достаточно вслед за Соловьевым перечислить имена бояр и дружинников,

принимавших участие в событиях середины XII в.: Шварн, бывший воеводой при князе Изяславе

Мстиславиче, Степан и Якун, имя которого напоминает о скандинавах в дружинах первых русских

князей, Владислав Вратиславич Лях, Олбырь Шерошевич и т. д. (Соловьев. Кн. 1. С. 509—510)—

добавим к ним и пресловутого Анбала Ясина (Аса— «осетина»), одного из убийц Андрея

Боголюбского. Отношения князя и дружины — даже на пирах, конечно, были далеки от

патриархальных «родовых» — это были отношения социальной взаимосвязи, вассалитета

Власть этой дружи-

Упоминавшийся Анбал Ясин был назван в Повести об убиении Андрея Боголюбского «жидом» не потому,

что он был евреем, а потому, что «якоже Июда к жидом», предавшим Христа, вступил с другими в заговор

против своего господина (ср. ПЛДР. XII в. С. 328 и ел.): вероятно, этот мотив заимствован из популярного

на Руси «Жития Вячеслава» — Вацлава Чешского, убитого заговорщиками, которых возглавлял брат князя

Болеслав (ср. Рогов 1970. С. 62—63; естественно, что то же «Житие» повлияло и на агиографию Бориса и

Глеба). Существенно, однако, что мотив уподобления вассальной верности сеньору верности Христу

характерен и для западного, и для восточного раннего средневековья.

136

ны над восточным славянством, долго сохранявшим «племенные» (диалектные) различия, не

только была государственной властью, но и разрушала ро-доплеменные традиции — экзогенное

(скандинавское) происхождение первых княжеских дружинников способствовало этому

разрушению.

Оседание дружины и, прежде всего, боярства в городах и селах — процесс феодализации,

наделения служилых людей землей с подвластными им крестьянами и несвободными —

холопами, приводил к тому, что боярство было заинтересовано либо в прочной княжеской власти

на местах—ее смена приводила к восстаниям и грабежам боярского имущества, либо, напротив, в

полной зависимости князя от местных верхов—как это сложилось в Новгороде. Проблема

феодального землевладения—и боярского, и княжеского— остается сложной проблемой Древней

Руси; современные данные (в том числе археологические) подтверждают актуальность тезиса

Ключевского (1902. С. 69, 71) о том, что бояре были сильны не землевладением: «господствую-

щим их интересом и средством влияния было управление», они жили не в сельских усадьбах и

«замках», а на своих усадьбах в городах. «Перерождение» старшей княжеской дружины—княжих

мужей—в феодальных землевладельцев (будущих вотчинников), искавших опору у местных

городских общин, приводило к тому, что бояре все чаще «служили плохую службу» русским

князьям. Формирование сословий в Древней Руси (ср. Ключевский 1989) было осложнено этими

противоречивыми процессами.

С XI в., начиная с 1016 г. — восстания новгородцев против варяжской дружины Ярослава,

чинившей насилия в городе, все чаще на страницах летописей упоминаются горожане—киевляне,

новгородцы и др., которые вмешиваются в княжеские усобицы, заявляют на вече о своем

предпочтении того или иного князя, не связанном с его местом в родовой иерархии—так был

призван в Киев в 1113 г. Владимир Мономах. Вопреки Ключевскому (1989. С. 259), горожане

отличали себя от свободных крестьян — смердов

; хотя горожане и имели общее с ними

наименование—люди, но в летописях и грамотах выделялись уже градъские люди, горожане:

обвинение, из-за которого был изгнан из Новгорода Всеволод Мстиславич—внук Мономаха,

гласило, что князь «не блюдет смердов». Новгородцы в 1136 г. изгнали князя, что было

«официальным» началом истории Новгородской «республики» — князей (а затем и архиепископа)

отныне принимало или отвергало вече, руководимое боярством и выбиравшимся из его среды

посадником, лишь наименование которого напоминало о том, что когда-то это был наместник,

посаженный в город князем. Это событие, равно как и упрочение собственных династий в

Чернигове и Смоленске уже в первой половине—середине XII в., было не менее значимым для

истории Руси, чем утверждение Андрея Боголюбского в Ростово-Суздальской земле: значимость

этих событий засвидетельствована и формирующимся местным летописанием—владычным (в

Новгороде), княжеским в Чернигове, Ростово-Суздальской земле, Галиче, возможно, Смоленске и

др. городах (ср. Приселков 1996. С. 84 и ел.; Насонов 1969). При этом вла-

Ниже пойдет речь о том, что князья могли уничижительно именовать своих подданных «смердами»; югра,

осажденная в своем граде новгородскими данщиками в 1193 г., обращается к ним со «льстивыми» речами:

«копим сребро и соболи и ина узорочья, а не губите своих смьрд и своей дани» (НИЛ. С. 40).

137

димирское летописание, формировавшееся при Андрее Боголюбском, стремилось изобразить

Владимир как новый общерусский центр, пришедший на смену Киеву, потомков же

Долгорукого—как законных наследников Мономаха; галицкая летописная традиция, напротив,

утверждала прямую преемственность Романа и Даниила Романовича по отношению к тому же

Мономаху (Приселков 1996. С. 97). В результате в Киеве сидели по преимуществу черниговские и

смоленские князья.

М. Д. Приселков (1996. С. 118—119) упрекал В. О Ключевского в том, что историк

«формулировал... политическую мысль владимирского сводчика 1177 г. как будто итог своих

научных изысканий, в положении, что Андрей Боголюбский оторвал великокняжеское

достоинство от золотого стола Киевского и перенес его во Владимир-на-Клязьме. Однако, как для

времени своего появления, так и для последующих времен, построение владимирского политика и

летописателя грешило самым решительным искажением фактов». Но если продолжить это

разоблачение, то в политической тенденциозности придется обвинять... самого Андрея

Боголюбского, если и не участвовавшего (как прочие князья) в составлении летописи, то явно

принимавшего участие в написании других сочинений, свидетельствующих о претензиях хозяина

нового владимирского стола (см. ниже, 4.2.7). Другое дело, что сам М. Д. Приселков воспринимал

претензии Боголюбского на самовластие как стремление сделать Владимир «столицей всех

русских княжеств» (прямым предшественником Москвы), как раз в духе историографов

Московского царства. Из памятников эпохи Андрея Боголюбского это никак не следует: и

Ключевский, более чем кто бы то ни было, осознавал, что история Суздальской земли и Русской

земли значительно разошлись после деяний Андрея.

Если и упрекать Ключевского, то не в совпадении его взглядов на тенденции развития русской

средневековой истории с амбициями одного из ее творцов—первого владимирского князя, а в том,

что следуя своей теории колонизации, историк придавал ей решающее значение и в социальных

конфликтах. Обособление Владимиро-Суздальской Руси—не только «глубокий перелом в жизни

самой земли», но и «разрыв народности», который «обозначился кровавой полосой». «Отчуждение

между северными переселенцами и покинутой ими южной родиной было уже готовым фактом: за

12 лет до киевского погрома 1169 г., тотчас после смерти Юрия Долгорукого, в Киевской земле

избивали приведенных им туда суздальцев» (Ключевский 1987. Т. 1. С. 321). Точно также еще

через семь лет уже в Ростовской земле восстали против приведенных туда князьями с юга

«русских детских»: но дело было не в «разрыве народности», а в том, что детские—княжеские

дружинники— грабили доставшуюся им во власть землю, будто чужую (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 374—

375). Впрочем и здесь упрек надо снабдить той оговоркой, что русские летописцы со второй

половины XII в. стали делить жителей разных земель и княжеств на «наших» и «не наших» (см.

ниже).

Демонстративное утверждение Андреем Боголюбским самовластья, нарушение традиции,

разрушение прежней столицы и обустройство новой—Владимира—действительно означали

поворот в русской истории: окраинная Северо-Восточная Русь, Владимиро-Суздальское

княжество, в пределах которого на границе с Черниговским и Смоленским княжествами

располагалась Москва, становилась самой значительной из русских земель.

138

2. Две концепции власти и деяния первых русских князей

Утвердившись как старейший князь в Ростово-Суздальской земле, Андрей в 1162 г. «епископа

Леона и братью свою погна [...] мужи отца своего передний; се же створи, хотя самовластен,

бъгти всей Суждалъскои земли» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 520). Но он был не первым, кто преследовал

эти цели и именовался «са-мовластцем»: в 1036 г. Ярослав Мудрый, расправившийся с одним

братом (Святополком), заточив в темницу другого (Судислава) и дождавшись смерти третьего

(Мстислава) «перея власть его всю [...] и бысть самовластець в Русь-стей земле». Но и здесь мы

имеем дело не с началом традиции: ведь по смерти братьев Синеуса и Трувора «прия Рюрик

власть всю один» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 15). Видимого противоречия с «родовыми отношениями»

здесь нет— старейший и так имел право на верховную власть, даже над братьями «в отца место».

Очевидно, что две древнерусские «концепции происхождения власти», которые Ключевский

(1989. С. 280) именовал «гражданским договором» и «личным подданством»

, а Ю. М. Лотман

(1996. С. 27 и ел.) назвал «договором» и «вручением себя»(«наградой»), не сменили одна другую,

а сосуществовали в противоречивом—и даже конфликтном—единстве: легенда о призвании

князей повествует о том, как племена Новгородчины «вручили себя» власти князей по договору—

«ряду»(ср. Лурье 1988. С. 27). Эта ситуация не была специфична для Руси, как и сами две

концепции власти — еще Томас Гоббс выделял две основные «формы правления»: «содружество»

и «патримониальную (вотчинную) монархию», возникающую в результате завоевания одним

народом другого (ср. Пайпс 1993. С. 50). Уже говорилось о том, что в представлении Ключевского

«ряд» о призвании князей лишь прикрывал варяжское завоевание. Этому «экзогенному»

происхождению князей и государственного аппарата до сих пор придается особое значение в

судьбах Руси (и последующих судьбах России): нераздельное владение всей землей («всей Ру-

сью») целым родом князей — коллективный сюзеренитет, изначальное отсутствие

наследственных уделов—отчин (вотчин) приводило к неразличению публичного

(государственного) и частного права, и сама государственная власть воспринималась как

«частное» (семейное, родовое) право (ср. Пайпс 1993. С. 50). Эта ситуация была свойственна

раннему феодализму вообще (ср. Гуревич 1984. С. 193—194), когда в обществе доминировали

личные связи — кровнородственные (в общине, осуществляющей кровную месть и т. п. права, и

даже княжеском роде) и «дружинные», основанные на личной верности дружинников князю.

Мы видели, что в действительности—начиная с изгнания насильников-варягов и призвания князей

по ряду, по праву—это отношение к государственной власти как к «частному (родовому)» праву

корректировалось правом «племенным», диктовавшим свои условия — условия «ряда». При

наличии договорных отношений и постоянного кормления в славянских «градах» этническая

экзогенность князей и их дружины, естественно, была весьма отно-

Еще В. И. Сергеевич в работе «Вече и Князь» (1867) противопоставлял «договорное начало» русской

государственности «родовой теории» княжеской власти (ср. обзоры — Свердлов 1996; Шмурло 1998. С. 425

и ел.).

139

сительной: наличие славянских имен среди доверителей, выступающих «от рода русского» в

договоре 944 г., и особенно использование при составлении договора славянского

(древнерусского) языка, славянское имя Святослава, сына Игоря и Ольги, и его связь с ключницей

Малушей—матерью Владимира— примеры достаточно показательные для того, чтобы

обнаружить очень быструю аккультурацию варяжской руси в славянской среде. Напротив, чтобы

«русский род» и дружина не растворились на местах в процессе «покор-ма», а с ними—и связи,

объединяющие Русскую землю,—необходимо было хотя бы относительное «единовластие»

старейшего князя.

Но единовластие (хотя сам летописный термин и представлял собой кальку с греч. монархия) еще

не было самовластьем—«автократией». Для «самовластья» у Руси был другой исторический

образец. Уже говорилось, что предводители руси, практически с появления своего в Восточной

Европе (известия Вертинских анналов под 839 г.), стали претендовать на титул кагана (хакана).

Этот титул правителей «кочевых империй», под властью которых оказывались многие племена и

народы,—Аварского и Хазарского каганатов—мог приравниваться в раннесредневековой

дипломатической практике к императорскому, в книге «О церемониях византийского двора»,

составленной Константином Багрянородным (II, 609), титул каган занимает второе место, уступая

лишь багдадскому халифу (Оболенский 1998. С. 184), поэтому претензии первых русских князей и

правителей других государств на этот титул оспаривались в дипломатических актах IX в.

Франкский император Людовик II писал в 871 г. византийскому императору Василию I: «В

латинских кодексах наименование "хаган" встречается по отношению к главе авар, а не хазар или

норманнов» — под норманнами этот франк, внук Людовика Благочестивого, понимаетрусъ.

Письмо, видимо, означает, что в византийской дипломатии за правителями хазар и руси

признавалось право (или претензии) на этот титул (Назаренко 1994. С. 12).

Претензии на титул, а скорее даже на власть хазарского кагана были естественны для первых

русских князей. Каганат не только распространял свою власть на славянские племена, чьи земли

примыкали к степи в Среднем По-днепровье и на Оке (вятичи),—он владел речными путями,

ведущими по Волге, Дону и Днепру на Ближний Восток и в Византию. Хазарский царь Иосиф в

60-е гг. X в. писал сановнику кордовского халифа Хасдаю Ибн Шап-руту: «Я охраняю устье реки

(Итиля — Волги, В. П.) и не пускаю русов, приходящих на кораблях, приходить морем, чтобы

идти на исмаильтян (мусульман—В. П.), и (точно так же) всех врагов (их) на суше приходить к

"Воротам" (к Дербенту—В. П.). Я веду с ними войну. Если бы я их оставил (в покое) на один час,

они бы уничтожили всю страну исмаильтян до Багдада...» (Коковцов 1932. С. 102).

Иосиф был последним правителем Хазарии—каганат был разгромлен русским князем

Святославом в его царствование. Неясно, был ли он фактическим ее правителем, ибо в письме,

относящемся к т. н. еврейско-хазарской переписке, он именуется по-еврейски «царем», а не по-

тюркски «каганом». Для Хазарии это было принципиально важно: каган был лишь номиналь-

ным—сакральным государем, реальным правителем был полководец, именовавшийся по-тюркски

бек, или шад (см. Новосельцев 1990). Подобное «двоевластие» было характерно для

раннесредневековых тюркских государств. Но

140

сходным образом описывает правление «царя русов» один из главных иностранных свидетелей

русского быта X в. — арабский дипломат Ахмед Ибн Фадлан. В 921/922 г. он прибыл в Волжскую

Болгарию, видел там купцов-ру-сов, их обычаи (в том числе погребение их вождя в ладье—

характерное и символичное для руси) и специально расспрашивал их об их жизни. «Обычай» царя

русов, живущего в высоком замке (что напоминает о Старокиевской горе, где был княжеский

«град»), напоминал у арабского автора жизнь восточного владыки: с царем была дружина из 400

богатырей и их «девушек»— наложниц, царь же располагался на роскошном ложе в окружении

собственных 40 девушек. Он не сходил с этого ложа и «не имел никакого другого дела, кроме как

сочетаться [с девушками], пить и предаваться развлечениям. У него есть заместитель, который

командует войсками, нападет на врагов и замещает его у его подданных» (Ковалевский 1956. С.

146).

Это описание относится к эпохе правления Олега—Игоря: и хотя летопись отмечает (под 903 г.),

что Игорь «възрастьшю, и хожаше по Олзе» — следовал во всем Олегу — подозревать его в

бездеятельном существовании сакрального царя оснований нет. По-видимому, на описание Ибн

Фадлана повлияла не только сходная информация о быте хазарского кагана, но и представления

самой руси о том, какой должна была быть жизнь настоящего правителя, претендующего на титул

кагана.

2.1. Вещий Олег. «Ряд» между русью и славянами

Несмотря на эти претензии, жизнь первых русских князей была иной. А. А. Шахматов назвал

летописное повествование о начальном периоде русской истории «Сказаниями о первых русских

князьях». Сказания действительно основаны на преданиях, построены в жанре «деяний» (gesta),

где легенда («сага») и история трудно различимы. В этом отношении второй русский князь,

наследник призванного по «ряду» Рюрика Вещий Олег, который первым реально воплотил

претензии русских князей на хазарские владения— самая противоречивая фигура начальной

русской истории. В Повести временных лет он назван князем, родичем призванного в Новгород

варяжского князя Рюрика: перед смертью (в ПВЛ — 879 г.) тот передал Олегу кня-женье и

малолетнего сына Игоря «на руки». В Новгородской Первой летописи Олег — всего лишь воевода

при взрослом и самостоятельном князе Игоре. Соответственно деяния, связанные с началом

русской истории, — захват Киева, покорение окрестных славянских племен—приписываются в

Повести временных лет Олегу (под 882 г.), в Новгородской летописи — Игорю. Главное

историческое деяние Олега — поход на Царьград — в Повести описан под 907 г., а в

Новгородской летописи ошибочно отнесен ко времени после похода Игоря на греков и датирован

922 г. Но если поход Игоря, в действительности состоявшийся в 941 г., был упомянут в