Петрухин В.Я., Аверинцев С.С., Живов В.М., Лихачев Д.С., и др. Из истории русской культуры. Том I (Древняя Русь)
Подождите немного. Документ загружается.
реконструкции в работах В. В. Иванова и В. Н. Топорова, приведших индоевропейские, в том
числе скандинавские, параллели, из которых самая существенная — казнь преступника, называе-
мого «волком» (др.-исл. vargr—«волк, изгой» сопоставимо со славянским «враг»), на дереве,
именуемом «волчьим деревом» (др.-исл. vargtre) и т. п. (Иванов 1975; Иванов, Топоров 1978). У
славян преступник, в том числе вор, традиционно именовался «волком» — как именуют и Игоря
древляне: ср. в «Сборнике слов и поучений» конца XII — начала XIII в. о разбойнике — «Отъложи
вълчью къзнь...и приде яко овьча» и т. п. (СДЯ. Т. 2. С. 165). Таким образом, известие Льва
Диакона о казни Игоря и лексика русской летописи «совмещаются» в достаточно надежной
реконструкции обычного права. Сама речь древлян в передаче летописца напоминает формулы
договоров и ранних судебников: ср. «Аще ся въвадить волк в овце, то выносить все стадо»; «Аще
оутнеть мечем... то 12 гривне за обиду» (Русская правда. Краткая редакция. Ст. 4; ср. также
характерное использование союза аще в билейских текстах — Законе в высшем смысле слова:
Верещагин 1998. С. 149—151) и т. п. А. П. Новосельцев (1986. С. 26) справедливо считает, что
древляне убили Игоря, так как он нарушил договор (ср. выше о «пакте»)—собрал дань дважды.
Древлянские речи и далее в летописном «сказании» продолжают эту правовую тему. Древляне
отправляют послов к вдове Игоря Ольге; они говорят княгине: «Мужа твоего убихом, бяше бо
мужь твой аки волк восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску
землю, да пойди за князь нашь за Мал».
Противопоставление Игоря-волка древлянским князьям—добрым пастырям напоминает, прежде
всего, о библейских образах и евангельских притчах — их образность характерна для всей
древнерусской литературы: ср. слова пророка Иезекииля о неправедных правителях Израиля—
«князи его среде его аки волцы восхищающе похищения» (XXII. 27)—цитированные еще Иваном
Грозным (ср. также «Поучение о спасении души» из Хлудовско-го сборника XIV в.: «аки волци с
буякы (буйный, дикий, жестокий,—В. П.) ходяще грабим чужая именья» — СДЯ. Т.1. С. 325, и т.
п.). Но В. П. Адриано-ва-Перетц (1947, С. 96 и ел.) считала слова древлян («аще въвадить волк в
овце» и т. д.) «древнейшей записью народной пословицы». Та же исследова-
156
тельница отметила очевидную двойственность «волчьих» метафор древнейшей русской
литературы: помимо обозначения «воровской» жажды наживы метафора «волк» могла передавать
образ князя-воина и княжеской дружины в походе (отметим, что подобная двойственность
свойственна и отношению к «буести» — гордыне, буйству, но одновременно и воинской
доблести— СДЯ. Т. 1.С. 323). Самый известный пример — полоцкий князь Всеслав, былинный
Волх: в «Слове о полку Игореве» и русском эпосе он наделен способностью превращаться в волка
во время походов; в том же «Слове» воины-куряне «скачють аки серый вълци в поле, ищучи себе
чти, а князю славы» (СПИ. С. 24, ср. ЭСПИ. Т. 1. С. 223—226). Эта связь «волчьей» символики с
князем и его боевой дружиной обнаруживает в речи древлян не просто инвективу, а столкновение
старого племенного права с зарождающимся государственным—княжеским. Их речь можно
считать «ссылкой» на традиционную правовую основу отношений с князем и расправы с Игорем.
Далее Ольге предлагается «компенсация» за убитого мужа — брак с древлянским князем Малом.
Трудно сказать, относится ли такой обычай к реалиям славянского права или этот эпизод передает
традиционный мотив—стремление убийцы овладеть имуществом и женой убитого правителя (ср.
«сагу» о Гамлете у Саксона Грамматика). Ближайшую параллель этому мотиву содержит та же
Повесть временных лет (см. ниже), повествующая о том, как Владимир—будущий креститель
Руси «залежал» жену убитого им брата, киевского князя Ярополка, которая была к тому же
беременна: вероятно, о том, что эти деяния не противоречили варварскому праву, свидетельствует
признание Владимиром родившегося «от двух отцов» Святополка своим законным сыном;
старшинство его признавали и братья—сыновья Владимира, Борис и Глеб. Во всяком случае, в
летописном повествовании сама Ольга внимает речам послов отнюдь не как «противоправному»
акту и даже коварно соглашается на их предложение, но выбирает другой, тоже вполне правовой
вариант разрешения конфликта: месть.
Месть Ольги, как показали многие исследования, носит ритуализованный характер: Ольга
троекратно мстит древлянам, завершая отмщение возведением кургана над могилой мужа и
убийством на тризне 5000 древлян. Четвертая месть—«избыточная» по фольклорным канонам и
отсутствующая в Новгородской Первой летописи—связана с захватом столицы древлян Ис-
коростеня и, возможно, является вставкой—передает традиционный для средневековой
литературы мотив, видимо, заимствованный летописцем из византийского хронографа. Все это
«сказание», расцвеченное диалогами, описаниями обрядов и т. п., содержит характерный мотив,
который не привлекал особого внимания исследователей: «кыяне» притворно ропщут, узнав о
«благосклонном» приеме Ольгой древлянских сватов; Ольга же, после расправы над первым
древлянским посольством, посылает за вторым, более почетным, иначе, говорит княгиня, «не
пустять мене людье киевьстии» (ПВЛ. С. 27). Здесь впервые в русском летописании устами самой
княгини выставляется активная роль горожан, которые считали себя вправе «не пускать» на
сторону князя, как ранее, в Новгороде, призвали его со стороны. Далее становится ясно, почему
киевляне поддержали наследницу князя Игоря, несмотря на нарушение им прав своих данников-
пактиотов.
157
Сказание о смерти Игоря и мести Ольги завершается под 946 г. сухим повествованием о
возложении на древлян тяжкой дани и установлении «уроков» и «уставов». При этом две части
дани шла Киеву, третья—в Вышгород самой Ольге, «бе бо Вышегород град Вользин». Эта
летописная ремарка свидетельствует о многом: со времени призвания варягов и кормления их в
«градах» княжеская власть укрепилась настолько, что к середине X в. появились собственно
«княжеские» города, как Ольгин Вышгород; Вышгород, наряду с Угорским, оставался оплотом
княжеской власти в киевской округе вплоть до XII в. Здесь же в летописи упомянуто и
принадлежащее княгине село Ольжичи на Десне—в земле северян. Видимо, уже с середины X
столетия в киевской округе формируются княжеские домениальные владения, собственно
феодальная земельная собственность в пределах «Русской земли» в Среднем Поднепровье—той
земли, на совместное владение которой еще долго претендовали представители всего княжеского
рода. В домениальный город Вышгород шла треть той древлянской дани, за счет которой корми-
лись дружины князя и воеводы Свенельда,—поэтому две трети шли в саму столицу, Киев, и
киевляне участвовали в перераспределении княжеской дани.
В следующем 947 г., не менее лапидарно повествует летопись, Ольга идет к Новгороду,
устанавливает дани по рекам Мете и Луге, видимо, останавливается во Пскове, затем ставит
«перевесища» для ловли птиц (определяет охотничьи угодья) по Днепру и Десне и возвращается в
Киев. Этот пассаж имеет чрезвычайно малый объем в сравнении со «сказанием» о смерти Игоря и
мести Ольги, но полем деятельности княгини здесь является не одна древлянская земля, а вся
Русь. Кроме того, эта деятельность по своей сути отличается от полюдья, во время которого погиб
Игорь. «Реформа» Ольги состояла в повсеместной фиксации правовых норм («уставы») и даней
(«уроки»), которые отныне взимались (как предполагали Л. В. Черепнин, А. А. Зимин и др.
исследователи) не во время наездов кормящейся дружины, а специальными представителями
княжеской администрации (Черепнин 1965. С. 146—152). Таким образом, древлянское восстание и
смерть Игоря оказываются стимулом для установления государственных правовых норм от
Среднего Поднеп-ровья до Новгорода: при этом реформе подвергаются и архаическое государ-
ственное право (полюдье), и «племенные» традиционные нормы, послужившие правовым
основанием для казни Игоря. Полюдье сохраняется лишь на периферии Русского государства по
преимуществу в виде фиксированной дани.
Как уже отмечалось, сама тематика летописных «сказаний» о русских князьях—от Рюрика до
Ярослава—характеризуется определенным структурным единством и соответствующим подбором
сюжетов. Призванию варягов предшествует конфликт—насилие, чинимое находниками над
словенами и другими племенами, изгнание их за море и призвание князей с дружиной-русью на
основе договора—«ряда». Далее, правление Олега начинается с конфликта с узурпаторами—
Аскольдом и Диром—и возведения на престол в Киеве законного наследника—Игоря, с
последующим «уставом»—урегулированием даннических отношений со славянами. Этот «устав»,
видимо, действовал и при Игоре, судя по полюдью у славян-пактиотов, но новый конфликт и
гибель князя вызвали не только вполне традиционную ритуализо-ванную месть, но и очередное
правовое усовершенствование государства, уже в правление Ольги, и т. д. вплоть до конфликта
новгородцев с варягами
158
при Ярославе в 1016 г. После этого конфликта князь кодифицировал традиционное право—дал
«Русскую правду». Л. В. Черепнин обратил внимание на сходство эпизодов с описанием насилия,
чинимого варягами перед призванием князей «по ряду», и конфликта 1016 г. и считал, что
известия о позднейших событиях повлияли на составление «легенды о призвании» (Черепнин
1948. С. 247—248). Как мы убедились, подобная структура свойственна многим эпизодам
«сказаний» о первых русских князьях. Описание конфликтной ситуации и последующего
юридического исчерпания ее—характерная черта древнерусского права (в том числе в «Русской
правде» и т. п.) и традиционного права вообще. Правовая основа, сохранявшаяся даже во
фразеологии «сказаний», была, видимо, и основой для передачи, хранения в памяти преданий о
первых князьях. Для архаического общества, в том числе славянского, был существенен именно
casus primus (Иванов, Топоров 1978; ср. Зимин 1965), поэтому частное столкновение первого
киевского (общерусского) князя с племенной (догосударственной) традицией и его последствия
имели для формирующегося государства и его летописания не меньшее значение, чем
внешнеполитическая деятельность—выход на мировую арену. Отсюда— значительный объем
такого рода текстов, сохранявшихся в памяти нескольких поколений до составления первых
летописных сводов XI в. Сказания об Игоре дают ясное представление о носителях этой
традиции—дружине, ближайшем окружении князя, с которым князь совещается и чьим советам
следует; с князем и дружиной заключался «ряд» еще при Рюрике, дружине платили дань по
«уставу» Олега и по «пакту» Игоря — нарушение последнего привело к конфликту, занимающему
столь значительное место на страницах Повести временных лет.
И расправа Олега (и Игоря) над Аскольдом и Диром, и месть Ольги древлянам с их «добрыми
князьями», и последующее (978 г.?) убийство Владимиром Рогволода, самостоятельно
княжившего в Полоцке, оставляют мало сомнений относительно судеб «местных» и тем более
«племенных» князей: они были уничтожены князьями от русского рода, стремящимися к
единовластию. Предположение А. А. Шахматова о том, что древлянский князь Мал был пленен и
превращен в дворового слугу (или даже боярина) Ольги основано лишь на совпадении имен Мала
и Малка Любечанина—отца Ольгиной ключницы Малуши; но и в том случае, если принимать эту
версию судьбы древлянского князя (ср. Лихачев 1986. С. 124 и ел.), придется заключить, что это
была судьба раба—холопа: хотя должность ключницы при княжеском дворе можно считать
достаточно высокой (как впоследствии и должность тиуна), она не отменяла «рабского» статуса, и
летописец признает обоснованность презрительного отношения княжны Рогнеды к Владимиру как
к «робичичу».
Расправа с местными князьями не решала проблем единовластия киевских князей, так как не
разрушала еще местных властных структур, восходящих к «племенным»: средоточием местной
власти—«волости»—становились города, наследовавшие архаичные вечевые традиции племенных
центров и государственные традиции содержания—«корма» — князя и его дружины. Ольга
попыталась опереться на «альтернативную» городам сеть поселений— погостов, станов для
«гостящей» дружины, куда местными властями свозилась дань: таким образом, дружине не нужно
было самой разъезжать в полюдье, возможности для «насилия» дружинников ограничивались.
Такие посе-
159
ления с отчетливыми следами пребывания на них дружины и «служебной организации», в
основном, ремесленников и купцов, обслуживающих дружину, характерны для Руси X в. и по
функциям и следам материальной культуры близки упомянутым экстерриториальным княжеским
резиденциям—Городищу под Новгородом, Угорскому под Киевом. Возле этих поселений сохра-
нились обширные курганные кладбища—в Верхнем Поволжье, на Черни-говщине и самое
крупное (около 4 тысяч курганов) — в Верхнем Поднепро-вье, в Гнёздове под Смоленском.
Размеры этого погоста свидетельствуют о важности для всей Руси самого региона: здесь
осуществлялся переход по мелким рекам и волокам из Волховского бассейна в Днепровский и на
Западную Двину; Гнёздово было центральным пунктом на пути из варяг в греки (см. последнюю
публикацию материалов из Гнёздова— Путь из варяг в греки. 1996). Судя по большим курганам,
сохранившимся в Гнёздове и Чернигове, там господствовали дружинные верхи, видимо,
относящиеся к русскому княжескому роду (см. ниже, главу 5.2), «всей княжье», подвластной
некогда Игорю. Там же перераспределялась дань и, значит, дружинники вступали в рег-
ламентированные правом отношения с представителями местных племенных верхов. На погостах,
как и в городах, формировался высший слой древнерусской знати—боярство. Но погосты
прекращают свое существование к концу X столетия—города пересиливают погосты,
сосредоточивают в своих стенах все властные функции (Петрухин 1995. С. 154 и ел.).
И позднее конфликт городов и «местного» боярства с князьями, нарушившими «поряд»,—
характерный сюжет русского летописания: такой конфликт также кончался гибелью (казнью)
князя — нарушителя договора (см.: Пашу-то, 1965. С. 40—48), как это было во время восстания
против другого князя Игоря (Ольговича) в самом Киеве через два столетия—в 1147 г. Киевский
князь Всеволод Ольгович (внук среднего Ярославича—Святослава) созвал перед смертью киевлян
в Вышгород—старый княжеский город и объявил брата Игоря своим наследником. Игорь,
которому киевляне при вступлении на княжеский стол целовали крест (на Угорском), обещал
сменить тиунов— управителей (дружины) своего старшего брата Всеволода и даже согласовывать
с киевлянами назначение новых тиунов, а самих киевлян «имети в правде и любити». Киевляне,
однако, остались недовольны тем, как князь выполнял «ряд», и поддержали другого претендента
на престол— Изяслава Мсти-славича (внука Владимира Мономаха и правнука младшего
Ярославича— Всеволода). «И розъграбиша кияне с Изяславом дружины Игоревы и Всево-ложи: и
села, и скоты, взяша именья много в домех и в монастырех» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 328). Игоря же,
постригшегося в монахи, Изяслав и киевляне, которых сам князь с митрополитом и тысяцким
созвал на вече к святой Софии, продолжали подозревать в сговоре с другими Ольговичами о
возвращении на княжеский стол; «кияне» растерзали Игоря, надругавшись над монашеским саном
— выставили обнаженное тело на торгу. В этой расправе усматривается ритуализованное, даже
«языческое» действо (Фроянов 1995. С. 290 и ел.), борьба горожан против складывающейся
вотчинной системы наследования столов—кияне не хотят быть «аки задничи» (принадлежащими
задтще — наследству) у Ольговичей (Черепнин 1965. С. 255). Но в летописи явно речь идет о том,
что киевляне предпочитают одну ветвь княжеского ро-
160
да—«володимерово племя», потомков Мономаха и Всеволода Ярославича— другой,
черниговским Ольговичам.
Интересно, что сами киевляне (устами летописца) обращаются для оправдания своих деяний к
предшествующему прецеденту—восстанию 1068 г.: при этом себя они изображают поборниками
законной княжеской власти, ибо расправляются с Игорем как с врагом Изяслава Мстиславича, в
отличие от восставших в 1068 г. «злых людей», которые, напротив, освободили и возвели на
престол противника законного князя, отчего «много зла бысть граду» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 349).
Игорь Ольгович, в отличие от своего отца и старшего брата, может считаться столь же
«бездеятельным» или неудачливым князем, как и его тезка и пращур Игорь Старый, но и его
«деяния» не менее подробно описаны в русских летописях. Летописцы, равно как «заказчики» и
«потребители» летописи, исходили из собственных критериев оценки деяний той или иной лично-
сти, подробно передавая не вполне блестящие, с точки зрения современного историка, поступки,
приводившие к социальным конфликтам. Особое внимание к этим конфликтам—восстаниям
против «чужих» князей и их дружины, творящей насилие, и поиски «своего» князя, который
соблюдал бы «ряд», заботился о горожанах и крестьянах (смердах) — характерны для русского ле-
тописания и русской истории всего домонгольского периода. Суть в том, что единичные
исторические факты, будь то незавершенный поход на Царьград или неудачный сбор дани, как это
было с Игорем Старым,—формирующаяся историческая традиция превращала в важнейшие
прецеденты становления русского государства, его идеологии и права. Уже составитель Началь-
ной летописи беспристрастно передавал расправу над Игорем Старым и месть Ольги: для него это
был действительно правовой прецедент—алчность князя и жестокость расправы (как и
«язычество» всех участников этой исторической драмы) не осуждаются летописцем.
Эти события древнейшей русской истории, не служившие славе первых русских князей,
позволяют обнаружить смысл и функции летописания в той сфере, зависимость от которой
летописцев считалась очевидной в критической послекарамзинской историографии: княжеская
власть нуждалась в знании прецедентов государственной истории. Вопрос заключается также в
другом: в советской историографии распространено было представление о том, что подробное
описание кровавой расправы над восставшими призвано было устрашить противников княжеской
власти. Это представление кажется настолько же наивным, насколько наивным ныне
представляется отношение к древлянскому восстанию как к началу классовой борьбы. Однако в
русской летописи, завершающей древнерусский период средневековой истории и повествующей
уже о событиях второй половины XIII в., — Галицко-Волынской, приводится пространный
эпизод, также описывающий конфликт между князем и горожанами, где сам князь (пером
летописца) свидетельствует о «политических» функциях летописания. Отдаленный потомок
Мономаха и сын знаменитого князя Даниила Галицкого, Мстислав в 1289 г. наследовал стол во
Владимире Волынском, его же племянник Юрий занял один из волын-ских городов—Берестье,
опираясь на поддержку горожан (коромольников) и «по свету безумных своих бояр молодых».
Мстислав был законным наследником, его брат Владимир завещал ему волость «при царех и при
его ряд-
161
цях»—завещание было санкционировано ордынским ханом (царем для подвластных ему русских
князей) и его чиновниками. Под угрозой татарской карательной экспедиции Юрий должен был
оставить Берестье, «пограбив все дворы стрыя своего». Вошедший в Берестье Мстислав велел
писцу составить грамоту, в которой облагал город данью: включенная в летопись грамота за-
вершалась словами о крамоле берестьян—«а вопсал есмь в Летописець коро-молу их» (ПЛДР. XIII
в. С. 416—420; ср. Лихачев 1983. С. 356). Грамота, таким образом, включалась в исторический и
правовой контекст летописи, которая оказывалась юридическим памятником не только для князя,
но и для подданных. Соответственно, прочие вставки юридических документов в летопись— будь
то договоры с греками или «Русская правда» (см. ниже) — не суть просто «вставки»,
«маргиналии»: летопись синтезировала собственную правовую государственную историю.
Эта история в^ христианском государстве обретала провиденциальный смысл, государственная
власть—сакральную санкцию. Поэтому совершенно по-иному относятся летописцы к убийству
Игоря Ольговича (в сравнении с его языческим тезкой): действия киевлян, несмотря на их
«оправдательные» отсылки к прецеденту 1068 г., объявляются «беззаконными», и дело не только в
том, что толпа расправилась с князем-монахом (канонизированном впоследствии в родном
Чернигове) без видимых «правовых» норм — Игоря живым дотащили до княжого двора и убили
там, очевидно имитируя княжой суд. Дело в том, что толпа, по летописи, «надругалась над
царским и священным телом» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 352—353), Игорь уподоблялся «святым право-
верным царям» и самому Христу; князь не просто изображался неприкосновенной особой—
претензии на царское достоинство, царский титул в ранних памятниках древнерусской литературы
неотрывны от этого византийского представления о сакральном царстве (ср. Водов 1978; Живов,
Успенский 1987. С. 49 и ел.; Поппэ 1997. С. 115).
Эти претензии на титул и власть «кесаря» (несмотря на явно агиографический, а не
«юридический» контекст летописного описания), равно как и более ранние притязания на титул и
власть кагана, обнаруживают стремление выйти за пределы той власти «судить и рядить по
праву», которые были установлены архаичной системой договоров между княжеским родом и
«племенами» и выросшими на старых «племенных» землях городами. Обращение русских князей
к традициям Хазарского каганата и Византийской империи было не только проявлением внешней
экспансии—оно было необходимо и для внутреннего упрочения Русского государства.
Обращение к Византии последовало, по предположению Г. Г. Литаврина, немедленно после
смерти Игоря Старого. Княгиня Ольга, дав фиксированные «уроки и уставы» подвластным
славянским племенам, как и Олег, активизирует византийскую политику. Как бы ни датировать
поездку Ольги в Царьград—946 г. (Г. Г. Литаврин) или 957 г. (А. В. Назаренко) (летописная
датировка—955 г. — неточна), очевидно, что уже до своего визита она принимает оглашение—
объявляет о намерении креститься—в Киеве и отправляется на прием в Константинополь уже со
своим священником. Неясно, добилась ли она успеха сразу, но в конце концов ее крестил сам
Константин Багрянородный, и княгиня получила крещальное имя императрицы Елены
162
и, по летописному преданию, титул «дочери» императора (ср. Литаврин 1981; Васшевски 1991;
Назаренко 1994. С. 61 и ел.).
Казалось бы, стремление Ольги к введению христианства на Руси должно было встретить
сочувствие в Царьграде, но, по летописи, Ольга осталась недовольной результатами визита и
поначалу отказала прибывшим в Киев греческим послам в отправке «воев» на помощь Византии.
Более того, она отправляет в 959 г. послов к германскому королю Отгону I, сопернику Византии,
претендующему на императорский титул, с просьбой прислать на Русь епископа. Вероятно, греки
не усердствовали в устройстве самостоятельной русской церкви и не только потому, что греческая
церковь вообще не усердствовала в миссионерской деятельности среди «варваров»(в отличие от
латинской). Установление единого «закона», государственной религии и признание единого
легитимного правителя государства, принятого в «Византийское содружество», безусловно
содействовало бы укреплению Руси, но лишало бы византийскую дипломатию свободы маневра в
отношениях со «всей княжьей» — «архонтами». С другой стороны, сама Ольга, наследница той
правовой традиции, которая диктовалась договорами руси с греками — диктовалась с позиции
силы, — явно не готова была признать себя вассалом империи, занять то место, которое отводила
Русскому государству и другим «варварским» государствам официальная византийская доктрина
«содружества народов»: такими вассалами становились (или считались), видимо, отдельные
князья-архонты окраинных русских княжеств уже в начале удельного периода — Олег
Тмутараканский, Володарь, княживший в Перемышле (ср. Оболенский 1998. С. 246, 293; Бибиков
1981. С. 68 и ел.). Право на создание собственной церковной организации пришлось в буквальном
смысле завоевывать уже Владимиру Святославичу, а тем временем наследник Ольги Святослав
вернулся к традиционным для древней Руси приемам «дипломатии».
2.3. Святослав: Русская земля и «империя» на Дунае
Портрет малолетнего княжича, номинально возглавляющего отнюю дружину— выступая против
древлян, Святослав не может бросить копье дальше ног собственного коня — издавна вызывает
сомнения у историков. Основываясь на условности ранних летописных дат, исследователи обычно
сомневаются в малолетстве Святослава: ведь поданным Константина Багрянородного, при жизни
Игоря он самостоятельно «сидел» в Новгороде, во «внешней Росии». Однако как раз этот
исторический мотив не противоречит позднейшим источникам: князья, претендующие на власть
над Новгородом, не раз держали там сыновей-младенцев — уже упоминался характерный случай с
заменой такого княжича, сына Всеволода Большое Гнездо, на старшего Константина. Напротив,
когда в Новгороде оказался взрослый сын киевского князя (внук Святослава Ярослав), он перестал
платить в Киев дань...
Христианизаторская деятельность Ольги была, видимо, приостановлена с началом правления
Святослава, упорствующего со своей дружиной в язычестве. Правда, и он действовал
первоначально в русле провизантийской поли-
163
тики, что, очевидно, развязало ему руки на Востоке. А. Н. Сахаров (1982. С. 96—97) отмечает, что
в 964 г., когда русский вспомогательный отряд (все же посланный в Византию еще в 960 г. в
соответствии с договором Игоря 944 г.) сражается на стороне греков с арабами, Святослав идет в
поход на вятичей— последнее славянское племя, остающееся под властью Хазарии.
Начальная летопись характеризует быт этого князя—первого русского князя, носящего славянское
имя, — который должен был разительно отличаться от старого быта дружинников—«гребцов», не
любивших сражаться на конях, тех, которым Олег заповедал платить дань «на ключ». В своих
многочисленных походах он «воз по собе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но по-тонку изрезав
конину ли, зверину ли или говядину на углех испек ядяше, ни шатра имяше, но подъклад
постилаше и седло в головах; тако же и прочий вой его вси бяху» (ПВЛ. С. 31). Клок волос—
оселедец—на бритом черепе в описании Льва Диакона дополняет облик этого князя-воина, мало
отличающийся от облика степняка
23
. Он и расправился с Хазарией в ее степных владениях. После
покорения в 964 г. вятичей «иде Святослав на козары; слы-шавше же козари изидоша противу с
князем своим каганом[...] одоле Святослав козаром и град их [и] Белу Вежу взя. И ясы победи и
касогы». Под хазарским градом, видимо, следует понимать столицу Итиль (Атил) в низовьях
Волги; Белая Вежа, как стала по-русски называться крепость Саркел, построенная для хазар
византийцами на Дону, превратилась в русский город; князь победил ясов (аланов) и касогов на
Северном Кавказе; видимо, тогда под власть Киева попала Тмутаракань. Разгрому, судя по всему,
подвергся домен кагана—«кочевье», описанное в письме царя Иосифа, с Саркелом на западном
рубеже и Итилем (Атил)—зимовищем (Плетнева 1986. С. 49—50). Стало быть, князь совершил,
по летописи, круговой поход по владениям хазар, пройдя с нижней Волги на Дон, и вернулся в
Киев (ср. Артамонов 1962. С. 426—428). Это планомерное завоевание каганата завершилось
признанием за русскими князьями титула «каган» не только de facto, но и de jure: недаром
митрополит Иларион называл Владимира Святославича и внука Святослава Ярослава Мудрого
«каганами», — предполагают, что этот титул был признан за русскими князьями в Византии
(Василевски 1991. С. 14 и ел.). Во всяком случае тогда, когда в Тмутаракани сидели русские
князья, они могли именоваться «архонтами Матрахи, Зихии и всей Хазарии»—такова визан-
тийская печать Олега Святославича (Янин 1970. С. 26 и ел.), сына черниговского князя—среднего
Ярославича.
Это признание не было простой констатацией успехов русской экспансии — Византия постоянно
нуждалась в военной помощи Руси, просила «во-ев» у Игоря и Ольги — настал черед и
Святослава. Князь вторгся в 968 г. в Болгарию как союзник Византии, но имел, согласно летописи,
далеко идущие планы—сделать «середой» своей земли Переяславец на Дунае. Можно
предполагать, что этот замысел был реальной «геополитической» программой русского князя, а не
просто последовательной реализацией в летописи
23
Если у Фотия не было определенных «этнографических оснований», кроме имени «рос» и северного
происхождения самого народа, отождествить русь с конными Гогом и Магогом, то Лев Диакон уже с
полным основанием цитирует Иезекииля в связи с нашествием полчищ Святослава.
164
идеи «славянского единства»
24
: во всяком случае, деяния предков Святослава давали основание
(прецедент) мечтать о власти над славянством (по крайне мере, восточным) — власти,
простирающейся до «дунайской прародины». Само имя его столицы—Переяславец, «Малый
Преслав» (при том, что сама столица Болгарии Преслав уже находилась в руках руси) — видимо,
призвано было продемонстрировать претензии князя (ср. летописную этимологию названия
другого — русского Переяславля, города, который должен был «пере-ять славу»)
25
. Эти замыслы
можно считать тем более актуальными, что в эти же годы Германия начинает претендовать на
власть над славянством, и активность немецких миссионеров простирается до Руси (ср. Назаренко
1994. С. 84 и ел.). Политические события 60-х гг. X в. обнаруживают небеспочвенность подобных
притязаний Святослава—ведь сама Византия находилась в 970 г., в разгар военных действий Руси,
в состоянии войны с Отгоном I (ср. Назаренко 1994. С. 80 и ел.). В войске князя находились
женщины (ср. Лев Диакон IX.6), и даже если это были пленницы, а не сопровождавшие дружины
руси «девушки», виденные Ибн Фадланом, все это, наряду с шестидесятитысячным войском,
собранном из молодежи, могло свидетельствовать о серьезности намерений Святослава и его
дружины переселиться на Дунай
26
. Грекам пришлось прибегнуть к традиционному средству
борьбы с Русью — натравить на нее печенегов. Слова киевлян, пославших к Святославу сообщить
о печенежской угрозе, также свидетельствует о том, что князь намеревался переместить свой стол
из Киева и Русской земли на Дунай: «Ты, княже, чю-жея земли ищеши и блюдеши, а своея ся
охабив» (ПВЛ. С. 32). Святослав прогоняет печенегов «в поле» и вновь собирается на Дунай.
Печенежский эпизод 969 г. напоминает о проблеме государственной власти— не только
управления Русской землей, но и о проблеме защиты ее от внешней угрозы в отсутствие киевского
князя. Во время осады Киева «людье оноя страны Днепра в лодьях» собираются на левобережье, и
их воевода Пре-тич решается на прорыв осады и спасение Ольги с княжичами—«аще ли сего не
створим, погубити ны имать Святослав» (ПВЛ. С. 32). Пришедшему на переговоры печенежскому
хану Претич признается, что он не сам князь, но «мужь его, и пришел семь в сторожех, и по мне
идеть полк со князем». Хан заключает мир с Претичем, обмениваясь с ним дарами, но печенеги не
снимают осады Киева, оставаясь на Лыбеди. Очевидно, что повествование о Претиче—вставка в
летописный текст о печенежской осаде (ПВЛ. С. 445), но
24
Почти теми же словами, что Святослав, описал свою землю Иштван I Венгерский в 1030 г.: «Гости,
приезжавшие из разных стран, привозят языки, обычаи, орудия и различное оружие, и все это разнообразие
служит королевству украшением, двору— убранством, в врагам— устрашением. Ибо королевство, в
котором лишь один язык и один обычай, — слабо и непрочно» (Ле Гофф 1992. С. 260).
25
Впоследствии, видимо, и поход самого Святослава воспринимался как прецедент в «дунайской» политике
Владимира Мономаха (ср. Янин, Алешковский 1971. С. 48) — в 1116 г. Мономах отправил в дунайские
города своих посадников, а затем сына Вячеслава, который потерпел неудачу под тем же Доростолом, где
был разбит Святослав.
26
Ситуация напоминает состоявшийся ранее — в 940-е годы — поход Руси на Бердаа в Закавказье (ср.
Минорский 1963) и колонизационную активность норманнов в Западной Европе.
165
вставное предание о «людях оной страны»—Днепровского Левобережья — и их воеводе
обнаруживает как раз ту летописную тенденцию, которой пронизаны «сказания о первых русских
князьях». В летописных сказаниях первые русские князья—только киевские князья, княжеский
род русский («архонты росов» Константина Багрянородного) упоминается лишь в договорах с
греками. Соответственно, угроза Претича печенегам—о княжеском полке, идущим за
«сторожами» воеводы, воспринималась исследователями как стремление напугать хана подходом
самого Святослава. Между тем во вставке Претич говорит как раз о князе оной страны—
черниговского Левобережья. «Княжеские» курганы Чернигова (один из которых без особых
оснований приписывается современными историографами самому Претичу) относятся как раз ко
времени Святослава (ср. Рыбаков 1949 и ниже, главу 5.2). Очевидно, этот князь был «под рукой»
Святослава—иначе Претич не боялся бы киевского сюзерена; более того, левобережный воевода
явно лукавил, ибо за ним не было княжого полка—этот полк должен был принимать участие в
кампании на Балканах (как в предшествующем поколении русского рода пресловутый «царь руси»
— Хельгу Кембриджского документа должен был участвовать в походе Игоря на Царьград: ср.
Голб, Прицак 1997. С. 132 и ел. и ниже, главу 5.2).
По летописи Святослав, стремящийся утвердиться в центре Европы, встречает оппозицию не
стороны княжеского рода и воевод, а в лице горожан—киевлян, а затем новгородцев: это первое
очевидное (не «перекрывающееся» ритуализованными «деяниями», как это было в случае с Оль-
гой) в летописи упоминание той позиции городов в отношениях с князьями, которая была
характерна для всего начального периода русской истории. Святослав не мог просто оставить свой
тыл, тем более что его мать Ольга умерла: он сажает в Киеве старшего сына Ярополка, а в
непокорной — правобережной—древлянской земле Олега. Тогда и новгородцы требуют себе
князя—туда отправляется малолетний (как некогда сам Святослав) Владимир. Святослав, князь,
который более всех предшествующих правителей мог претендовать на «самовластие» в «своей»
земле, должен был уряжаться уже не просто с племенами, а с городами. «Древлянская проблема»
остается актуальной для русского князя, недаром он сажает у древлян в Овруче сына Олега, но
именно в «градах» воплощается своеволие племен—в градах запираются восставшие древляне от
Ольги. Вместе с тем без «ряда» с городами, как уже говорилось, княжеские общегосударственные
предприятия были невозможны—в городах не только концентрировались средства и кормилась
дружина, города сами поставляли свежие контингенты для княжеского войска.
За пределы этой системы, видимо, стремился выйти Святослав, утвердив центр своей новой
«империи» на Дунае. Лев Диакон (VI. 10) приписывает ему «надменную и дерзкую» речь,
произнесенную перед послами Цимисхия: «Я уйду из этой богатой страны (Болгарии—В. П.) не
раньше, чем получу большую денежную дань и выкуп за все захваченные мною в ходе войны го-
рода и за всех пленных. Если же ромеи не захотят заплатить то, что я требую, пусть тотчас же
покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию, а иначе пусть не надеются
на заключение мира с тавроски-фами». Речь Святослава звучит, естественно, в византийской
передаче — наименование греков ромеями, а русских — тавроскифами обнаруживает традици-
166
онные византийские стереотипы. Но суть самих претензий совпадает с летописными известиями о
планах Святослава; «взявши копьем» Переяславец на Дунае, князь «посла к греком, глаголя:
"Хочю на вы ити и взяти град вашь, яко сей"» (ср. упомянутую судьбу хазарского «града» и Белой
Вежи). Эти претензии напоминают о давних (VII в.) временах, когда славяне в процессе рас-
селения «захватили у ромеев Грецию», и о летописной «дунайской» легенде о Кие (и Киевце),
принявшем почести от цесаря. Но для греков более актуальными были не столь древние события.
За полстолетия до Святослава болгарский царь Симеон осадил столицу империи (которую и сами
греки называли Градом, как Святослав), объявив «эту страну» царством своего отца—князя
Бориса: царь Симеон действительно претендовал на власть над империей, о чем свидетельствовал
принятый им титул, и Святослав, оказавшийся хозяином Болгарии, продолжал его «царскую»
дипломатию завоевания (ср. Оболенский 1998. С. 123 и ел.; Литаврин 1986. С. 107; об «имперской
идее» Святослава—Настасе 1997. С. 256).
Цимисхий в ответе Святославу ссылается на другую традицию, напоминая о традиционных
мирных договорах с русью, в том числе и о договоре, предшествующем миру с Игорем. Князь сам,
конечно, помнил об этой традиции — он требовал выкупа за захваченные города, как некогда
Олег требовал дани от Царьграда. Но «льстивые» греки
27
во время переговоров сосредоточили все
силы для борьбы с русским князем и отрезали ему пути к отступлению, введя флот на Дунай.
Разбитый греками, Святослав вынужден был отправиться на Русь за «большей» дружиной—то
есть вернуться к сложившейся системе мобилизации войска на «племенных землях», но, очевидно,
не мог ждать от них поддержки. Реваншу, даже тому, на который подвигся отец Святослава Игорь
в 944 г., не суждено было осуществиться—князь пал на Днепровских порогах в печенежской
засаде, куда он пошел сам, не внемля совету мудрого воеводы (ср. главу 5.2). Напротив, греки,
использовавшие традиционный печенежский фактор в борьбе с русской экспансией, взяли реванш
за поражение, понесенное некогда от «варваров» болгар: как некогда хан Крум сделал чашу из
черепа убитого императора Никифора, так печенежский хан Куря стал похваляться на пирах
чашей, сделанной из черепа Святослава. «Дунайская» тема еще не раз возникала в политических
устремлениях последующих русских князей, прежде всего — галицко-волынских, но никто из них
(вплоть до славянофильской мечты о русском «всеславянском царе») не стремился переносить
туда центр своей земли.
27
Лев Диакон (VI. 10) подтверждает претензии Святослава, изложенные летописцем, и стереотипы,
бытовавшие в русской среде в отношении греков: угрожая «разбить свои шатры у ворот Византия», князь
заявляет, что в битве он покажет грекам, что русские — «не какие-нибудь ремесленники, добывающие
средства к жизни трудами рук своих, а мужи крови, которые оружием побеждают врага». Комментаторы
(Лев Диакон. С. 201) видят в этих словах презрительный намек на византийское фем-ное войско, состоявшее
из крестьян; в скором будущем воевода другого киевского князя — Святополка Окаянного — будет
презрительно именовать поддержавших Ярослава Мудрого новгородцев «плотниками», а суздальские бояре
уже в конце XII в. назовут жителей Владимира своими холопами-каменщиками: гордецов будет ждать одна
судьба — они потерпят поражение.
167
Характерно, что упреки, высказанные Святославу киевлянами, и уроки его правления были
усвоены русской традицией: в «Задонщине» «первая слава» провозглашается Игорю Рюриковичу,
вторая—Владимиру Святославичу, третья—Ярославу; Святослав был пропущен...Руси нужна
была не слава завоеваний, а защита от завоевания. Память о герое Святославе, «муже крови», не
сохранилась в былинном эпосе—в центре эпического мира оказался созидатель Владимир.
2.4. Владимир Святославич: византийский образец и борьба за единовластие.
Оставивший «свою землю» Святослав посадил в ней трех своих сыновей— государственная
власть как бы вернулась в изображении летописи к «исходному» состоянию, во всяком случае, к
мотиву трех братьев, с которого та же летопись начинала историю Русского государства. Из
летописных текстов очевидно, что старейший брат имел право на главный стол—Рюрик сел в
Новгороде, городе-инициаторе «ряда» о призвании, Ярополку Святославичу достался Киев.
Неясно, однако, было ли это представление о «старейшинстве» исходным, свойственным
княжескому роду, или являлось реконструкцией летописца, как и мотив трех братьев.
Из договоров руси с греками явствует, что киевский князь действительно был главой прочй
«княжьи», но среди этих князей в договоре Игоря специально упомянуты лишь сын и племянники.
Отношения между братьями по смерти князя-отца оставались неурегулированными, судя по
смутному сообщению летописи о внезапной смерти Трувора и Синеуса и, конечно, судя по
описанным летописью усобицам между братьями—сыновьями Святослава (ср. Ключевский 1987.
С. 180; Пресняков 1993. С. 30). Повесть временных лет, очевидно, в соответствии с киевской
княжеской традицией, последовательно проводила идею старейшинства киевского князя (недаром
в предисловии к Новгородской Первой летописи специально подчеркивается, что Новгородская
волость—власть была прежде киевской), не упоминая соправителей первых русских киевских
князей (в том числе Хлгу Кембриджского документа).
28
Мы уже могли убедиться, насколько важными для строительства не только государственной
идеологии, но и самого государства были реальные прецеденты— исторические конфликты,
сохраняемые летописью. Расправа Ярополка с братьями, убийство Олега и бегство Владимира за
море привели к тому, что киевский князь посадил своих посадников в Новгороде и «бе во-лодея
един в Руси» (как некогда «прия власть един Рюрик»—НПЛ.С. 107). Показательно, впрочем, что
летописец не осуждает за усобицу Ярополка столь же решительно, как Святополка Окаянного
(скорее, осуждается Свенельд): видимо, старейшинство Ярополка не вызывает у летописца
сомнений. Внешний и редко привлекаемый источник по русской истории — панегирик св.
28
Неясным для летописца остается и происхождение Рогволода, правившего в Полоцке — городе кривичей,
которым, по летописи, распоряжался еще Рюрик, посадив там своего мужа. Возможно, там сохранялась
власть княжеских посадников, как и в Турове, где, по летописи, сидел варяг Туры (скорее, впрочем, это
«народная» этимология летописца, глосса-комментарий к заморскому происхождению Рогволода).
168
Бонифацию, включенный в Житие св. Ромуальда около 1040 г., — может свидетельствовать о
том, что летописное предание о происходившей на Руси в 970-е гг. усобице опирается на
историческую традицию.
Бонифаций является для проповеди к «королю Руси» и являет чудо— проходит невредимым
сквозь пламя — после чего король и народ принимают крещение. Этот традиционный
агиографический мотив (неопалимое Евангелие демонстрирует росам и епископ, посланный к
ним при императоре Василии I) имеет продолжение, которое может быть связано со
«спецификой» русской истории. У короля Руси оказывается два брата: тот, что жил вместе с
королем, отказался принять крещение и был убит; второй брат правил отдельно, и когда
Бонифаций пришел к нему с проповедью, упорствующий язычник убил святого. Тогда убийцу
поразил недуг—оцепенение, от которого тот излечился лишь по принятии крещения по
настоянию короля Руси (Назаренко 1994. С. 101).
Трудно сказать, насколько этот агиографический сюжет отражает русскую реальность:
Ярополк, при всей очевидности того, что Русь стояла на пороге крещения (см. подробнее в
главе 5) и принимала не только греческих священников, но и латинских миссионеров, едва ли
был христианином — он похоронил брата Олега по языческому обряду под курганом у
Овруча, и сам был похоронен так же (христианского погребения останки братьев удостоились
лишь в 1044 г. при перенесении в Десятинную церковь). Но распри между братьями и
главенство над ними «короля» действительно напоминают ситуацию на Руси. Кроме того,
традиционный мотив недуга, поразившего упорствующего язычника, напоминает о болезни,
внезапно поразившей князя Владимира, сомневавшегося в том, принимать ли ему крещение, в
Корсу-ни (см. ниже в главе 5.4).
Так или иначе, и «внешние», и летописные источники согласно свидетельствуют о том, что и
для внешних отношений, и для упорядочения отношений внутренних Руси необходимы были
новая идеология и новое право. После очередного внутригосударственного конфликта
наступает эпоха новых реформ в правление Владимира.
С упрочением Древнерусского государства и новым пониманием его внешних и внутренних
целей при Владимире меняется отношение к экзогенным факторам государственного развития
— в том числе к варягам, Хаза-рии (Тмутаракань и Белая Вежа оказались под властью Руси) и
Византии. Русские князья не раз призывали варягов из-за моря, и те вливались в их дружину
(русь), но при Владимире произошел конфликт с варягами, демонстрирующий перемены в их
положении. В 980 г. (по другим данным в 978 г.) при помощи варягов Владимир, княживший
в Новгороде, захватывает Киев и убивает Ярополка. Варяги требуют откуп с захваченного
города, положенный им еще по «уставу» Олега. Владимир тянет время, обещая собрать день-
ги, а когда варяги понимают, что откупа им не будет, и просятся в Царьград, князь отправляет
с ними послание императору, где советует не держать наемников в столице. Эта отсылка—
изгнание соперников (позднее и родственников), претендующих на власть, в Царьград
(Византию) становится традиционным для политики русских князей. При этом Владимир
отбирает среди варягов «мужей добрых, смысленых и храбрых» и раздает им грады (ПВЛ. С.
37). После выяснения отношений с варягами, говорит летописец,
169
«нача княжити Володимер в Киеве един». Дело здесь не только в изменившемся отношении
русского князя к варягам как к чужакам—дело в иных задачах, которые стояли перед
единовластным правителем Руси.
В 980 г. князь пытается объединить подвластные ему «языки», учредив в Киеве «межплеменной»
пантеон, в который были включены, помимо славянских богов, иранские боги тех языческих
народов, которые были некогда подвластны завоеванной Святославом Хазарии. Очевидная
неудача этой попытки привела к «выбору веры», в целом предопределенному столетним об-
щением с Византией, Болгарией и Slavia Orthodoxa в целом. О главном деянии Владимира—
крещении Руси — пойдет речь специально в главе 5. Сейчас следует отметить, что князь (согласно
летописи) сначала расширил пределы своей земли на западе, заняв «ляшские» города Червень и
Перемышль, но затем одновременно должен был расширять Русскую землю на западе — у ятвягов
(983) и восстанавливать власть в завоеванных отцом хазарских землях: ему так же дважды (в
летописной интерпретации) приходилось подчинять вятичей (ПВЛ. С. 38 под 981—882 гг.), а его
поход против радимичей (984), видимо, завершал деяния Олега по «окняжению» былого
хазарского «доминиона». Логическим продолжением этих деяний в левобережье Днепра стал
поход на волжских болгар 985 г., повторяющий поход Святослава. В другом произведении,
определенная дата которого неясна, — в «Памяти и похвале князю Владимиру» Иакова Мниха —
победоносные походы Владимира относятся ко времени после крещения; князю помогала «рука
Господня»: «радимице победи и дань на них положи, вятичи победи и дань на них положи, и
ятвяги взя и серебряныя болгары победи, и на козары шед, победи я и дань на них положи» (БЛДР.
Т. 1. С. 322). Неясно, насколько эти сведения отражают реальные военные предприятия князя (ср.
Новосельцев 1990. С. 223—231), о походе которого на хазар летописи ничего неизвестно, а на-
сколько— переиначивают летопись, приписывая христианину Владимиру те же подвиги, что
совершил язычник Святослав. Но ясно, что в отношении к Византии Владимир следует, скорее
примеру своей бабки Ольги, но не отца— завоевателя: его поход на византийский Херсонес—
Корсунь преследует не цели завоевания, но цели приобретения культурных благ и руки багря-
нородной принцессы Анны. Он не ищет «чужой земли», но переносит культурные блага в свою
землю. При этом князь, приведший в Киев греческих попов и царевну, явно ориентируется не
только на византийский, но и на альтернативный ветхозаветный образец—недаром летописец
сравнивает его с Соломоном (см. ниже, 5.5).
Духовные обретения Владимира не обеспечивали еще его политического единовластия на Руси, и
византийский образец был тут неприменим. Возросшее значение русских городов, с которым
столкнулся Владимир на пути к власти, в первую очередь, Новгорода, Полоцка и Киева, привели
его к новой общегосударственной реформе, последовавшей, по летописи, сразу за крещением Руси
в 988 г.