Петров М.К. Самосознание и научное творчество
Подождите немного. Документ загружается.
Здесь же упомянуты и военные доблести. Чтобы превратиться в воина, Одиссею
достаточно заполучить «щит, два копья медноострых и медный кованый шлем»
(Одиссея, XVIII, 377–378). Слава Одиссея как политика, мастера интриг и
хитростей известна. Нестор рассказывает Телемаху о его отце: «...далеко
опереживал всех изобретеньем многих хитростей царь Одиссей» (Одиссея, II,
121-122). Кроме этих навыков, Одиссей в различных обстоятельствах
обнаруживает
65
и ряд других умений. Не говоря уже о спортивных играх, которые очень высоко
ценились эллинами, Одиссей хорошо разбирается в кораблестроении,
навигации. Он умеет управлять кораблем и тактически безукоризненно
его использовать. Покидая Калипсо, он за четыре дня строит плот (Одиссея, V,
244 –261), и этот момент очень интересен, так как здесь выясняется зависимость
Одиссея от ремесленника: топор, скобель, бурав, парусину он должен получать
извне. В стране лестригонов Одиссей предусмотрительно располагает свой
корабль «в отдалении от прочих», а когда начинается побоище, спасает корабль
и людей от гибели (Одиссея, X, 124–133). Такую же оперативность и знание
дела проявляет Одиссей в поединке с Циклопом и в опасном плаванье между
Сциллой и Харибдой, где мы видим его не только знатоком дела, но и знатоком
человеческих душ (Одиссея, XII, 201- 225).
И, наконец, Одиссей – пират. Пират и по духу, и по навыкам, и по восприятию
мира. Даже в минуту острой опасности он не забывает о грабеже. Чудом
выбравшись на пещеры Циклона, он тут же принимается за дело:
Первый став на ноги, путников всех отвязал и немедля
С ними все стадо козлов тонконогих и жирных баранов
Собрал; обходами многими их мы погнали на взморье
К нашему судну.
(Одиссея, IX, 463 - 472)
Рассказывая о своих приключениях Алкиною, Одиссей как о чем-то совершенно
естественном говорит о разбое:
Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов,
Исмару; град мы разрушили, жителей всех истребили,
Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много...
(Одиссея, IX, 39 - 41)
Пиратское умонастроение не составляет монополию Одиссея. Все основные
герои поэм причастны к пиратским делам. Ахилл только во время Троянской
войны «кораблями двенадцать градов разорил многолюдных» (Илиада, IX,
328). Менелай прибыл из Египта, «богатства собрав, сколько могло в
кораблях уместиться» (Одиссея, Ш, 312). Нестор, хотя он и числит себя по
кавалерийскому ремеслу (Илиада ХХШ, 305-), при встрече с Телемахом
умиленно вспоминает о том времени, «когда в кораблях, предводимые
бодрым Пелидом, мы за добычей по темно-туманному морю гонялись»
(Одиссея, Ш, 105–106). И Циклоп, и Нестор встречают гостей одинаковой и,
видимо, традиционной для тех времен формой вежливого вопроса:
Кто вы, скажите? Откуда к нам прибыли влажной дорогой?
Дело ль какое у вас? иль без дела скитаетесь всюду,
Взад и вперед по морям, как добытчики вольные, мчася,
Жизнью играя своей и беды приключая народам?
Да и сам Одиссеи, когда ему приходится притворяться перед женихами и
рассказывать вымышленную историю собственного появления на Итаке, не
может придумать ничего более естественного, как рассказать о неудачном
пиратском набеге на побережье Египта (Одиссея, XVII, 420–). С той же
естественностью будет чуть позже писать Геродот о первых поселенцах в
Египте: «...ионийцы и карийцы, вышедшие в море
66
для разбоя, были застигнуты бурей и отнесены к Египту» (История, II, 152).
Нам кажется, что именно в пиратском ремесле, в его признанности и
повсеместной распространенности следует искать разгадку как античной
культуры, так и европейского типа мысли вообще. И дело здесь не в экзотике,
не в «черных роджерах» и «бригантинах», а в предельно прозаическом
обстоятельстве: пиратское ремесло, единственное из всех известных тому
времени ремесел, не поддается ритуализации, требует постоянного
опредмечивания программ и постоянного их обновления. И хотя с точки
зрении производительного труда пиратское ремесло – величина явно
отрицательная, и само по себе это ремесло не может служить основанием для
синтеза социальных структур, оно все же навязывает формы синтеза. Из
холода и сырости самих по себе невозможно вывести карликовую березку, но
растет она только и тундре, и понять её без холода и сырости нельзя. Точно так
же сами по себе пираты – явление заритуальное и засоциальное, но понять ту
«карликовую форму» социальности, какой она предстает в «домах»
гомеровских героев, без пиратов нельзя.
Основная линия, по которой пираты преобразующе воздействуют на эгейскую
социальность, связана со спецификой распределения опасности нападений.
В отличие от сухопутных олимпийских структур, где возможна
локализация опасности и борьба с ней при отвлечении сравнительно
небольших объемов деятельности, в Эгейском бассейне с его островным
земледелием такая задача невыполнима. Опасность здесь распределена
равномерно, и по мере прогресса корабельного дела, орудий нападения и
защиты это равномерное распределение активизирует географический
фактор.
Пока не было корабля, море служило довольно надежной защитой, не требовало
кардинальных перемен в способе жизни. Но как только появились
корабли с командой от 20 до 120 человек гребцов и воинов (а появились они
еще в минойскую эпоху), положение резко изменилось. Распределение
опасности стало не только равномерным, но и подвижным, ползущим к высшим
значениям. Механику этого процесса показал уже Ксенофонт: «...властителям
моря можно делать то, что только иногда удается властителям суши, –
опустошать землю более сильных; именно можно подходить на кораблях туда,
где или вовсе нет врагов, или где их немного, а если они приблизятся, можно
сесть на корабли и уехать, и, поступая так, человек встречает меньше
затруднений, чем тот, кто собирается делать подобное с сухопутной армией»
(Афинская полития, II, 4)
Но, «поступая так», властители моря развязывают бесконечный, по сути дела,
процесс «гонки вооружений»: удары но слабым местам активно способствуют
выравниванию оборонительного потенциала побережья с равнением на
высшие его значения, т. е. прививают земледельцам воинские навыки и
совершенствуют их, а рост обороноспособности побережья, в свою очередь,
предъявляет все новые и более строгие требования к властителям моря.
Исмарское предприятие Одиссея, например, кончается не в пользу
властителей моря:
В бег обратили киконы осиленных ими ахеян.
С каждого я корабля по шести броненосцев отважных
67
Тут потерял; от судьбы и от смерти ушли остальные.
(Одиссея. IX, 59 -61)
Неизбежным результатом этой «гонки вооружений» должен был стать и
действительно стал быстрый рост военного потенциала в Эгейском бассейне.
Греки без особых трудов подчиняют и осваивают побережье, а греческие
наемники, «медные люди», становятся заметной, иногда даже решающей
военной силой во внутренней и внешней политике окружающих стран.
Египтянин Псамметих, например, но свидетельству Геродота узнав, что
«пришедшие с моря медные люди опустошают долину» вступил с ними в
контакт, убедил их поступить к себе на службу: «Затем с помощью этих
наемников и своих сторонников из египтян он лишает власти остальных царей и
завладевает всем Египтом» (История, II, 152). Другим не менее важным
результатом «гонки вооружений» было то, что для землевладельца стало,
собственно, безразлично, с пиратским или с государственным кораблем он
имеет дело. И пират и централизованное государство оказались и едином ранге
грабителей. Эту сторону подметил еще Фукидид, когда он писал о деятельности
легендарного Миноса: «…он искоренил также, поскольку это было в его силах,
пиратство на море, предпочитая, чтобы их доходы получал он сам» (История,
I, 4). Рост обороноспособности побережья был в этих условиях и ростом
сепаратистских тенденций, процессом складывания «домов» и
соответствующих автономных ритуалов. Некоторые мифы, например, о Тесее и
Минотавре, явно опредмечивают эту сепаратистскую тему независимости от
центральной власти.
Еще одним результатом «гонки вооружений» стало то обстоятельство, что
поток «лишних людей», который в нормальных олимпийских
цивилизациях поглощался государственным аппаратом и государственными
видами деятельности, т. е. использовался для укрепления ритуала, направляется
теперь не столько в механизмы центральной власти, сколько в пиратское
ремесло. По Геродоту, Минос ограничивал свои требования к населению
подвластных ему островов поставкой команд для кораблей (История, I, 171).
Такие требования уже сами по себе питают сепаратизм и формируют пиратское
ремесло: корабль и команда нужны центральной власти как условие
выполнения ее функций, но вот центральная-то власть не очень нужна кораблю
и команде. Тот же тип требований и у гомеровских басилеев: корабли
комплектуются не домашним, а «царским» способом, комплектуются
сыновьями повелителей «домов», но здесь назначение кораблей и команд
уже полностью в рамках пиратского ремесла, и проблема «лишних людей»
решается частью через захват новых земель и их колонизацию, частью же тем
радикальным и естественным способом, о котором говорит на народном
собрании Итаки Евпейт:
Граждане милые, страшное зло Одиссей нам, ахейцам,
всем приключил. Благороднейших некогда в Трою увлекши
Вслед за собой, корабли и сопутников всех погубил он;
Ныне ж, домой возвратясь, умертвил кефаленян знатнейших
(Одиссея, XXIV, 426 - 429)
Иногда проблема «лишних людей» решалась и по полинезийской схеме,
Триптолем, например:
68
...убил, безрассудный, почтенного дядю отцова,
Старца уже седого, Ликимния, отрасль Арея.
Быстро сплотил он суда и с великою собранной ратью
Скрылся, бежа по морям, устрашаяся мести грозивших
Всех остальных, и сынов и потомков Геракловой силы.
Прибыл в Родос, наконец он, скиталец, беды претерпевший;
Там поселились пришельцы тремя племенами...
(Илиада, II, 662- 668).
Но самый ощутимый результат «гонки вооружений» состоял не в сломе
олимпийской государственности, а в переносе норм пиратского ремесла на
совокупность отношении в нарождающихся карликовых ритуалах. Сам
перенос выглядит естественно: по существу, все кандидаты в повелители домов
проходят школу пиратского ремесла. В «списке кораблей» Гомера только
относительно мужей аркадских сделана оговорка: «...они небрегли о делах
мореходных» (Илиада, II, 614). Но здесь гораздо важнее посмотреть не на
сам перенос, а на то, что переносится.
Судя по описаниям Гомера и более поздних авторов, эгейские корабли
издревле делились на торговые (круглые) и военные (длинные). Оба типа
использовали как парус, так и весло, причем на военных кораблях число
гребцов могло быть от 20 до 120. Гребцы военного корабля были, как правило,
и воинами. Филоктет, например, привел под Трою семь кораблей: «...
пятьдесят восседало на каждом сильных гребцов и стрелами искусных жестоко
сражаться» (Илиада, II. 719-720). Корабли с пятьюдесятью гребцами
«пентеконтеры» – были основным типом корабля. Фукидид пишет о более
поздних флотах: «Хотя флоты эти образовались много поколений спустя после
Троянской воины, однако, как и в то время, они заключали в себе, по-
видимому, мало триер, состоя все из пентеконтер и длинных судов» (История,
I, 13 - 14).
Парус – обычное «естественное» установление, и искусство управления
парусом можно отнести к классу ритуальных навыков, освоенных еще в
олимпийский период. Но вот весло, управление командой в 20 или 120 человек
– это навык новый, который включает ряд отношений координирующего
и командно-исполнительного типа: человек – человек, человек – коллектив,
командир – подчиненный и т. п.
Если отношения в доолимпийском и олимпийском коллективе строились
по типу замкнутых на имя ритуальных ситуаций, т. е. напоминали не столько
палубу или роту на плацу, сколько команду на футбольном поле, где
инициатива каждого игрока лишь весьма косвенно и неэффективно
контролируется капитаном, то отношения действующих лиц на палубе носят
совершенно новый характер: с одной стороны, это слепое и беспрекословное
выполнение приказа, исключающее любую инициативу, а с другой –
абсолютная власть и высокое искусство командования, включающее весь
спектр адресов от общей команды до индивидуальных указаний.
Сложна и внутренняя структура этих отношений, включающая знак в качестве
передаточной инстанции. Все воли и все способности регулирования,
вмешательства в ход событий отчуждены и переданы в одну голову – в голову
капитана, а с другой стороны, способность этой единственной головы
контролировать, комбинировать и координировать
69
практические отношения к окружению также отчуждена и распределена по
нескольким десяткам исполнителей. Единомыслие и единодействие многих
требует в этих условиях опредмечивания не только отклонений от нормы, но и
самой нормы, закона, программы действия, а также одинакового истолкования
знака, «понимания» и командиром и подчиненными. Иными словами, в
палубной ситуации примат слова над делом – отношение необходимое,
неизбежное.
Что отношение это существует в развитом виде, мы уже убедились на примерах
из ритуала одиссеева «дома», но «палубная связь» далеко не исчерпывает
пиратский навык, и в карликовые ритуалы переносится не только отношение
повелитель – исполнитель, хотя это отношение играет здесь первостепенную
роль, формируя новые ориентиры и ценности. Второй особенностью пиратского
ремесла, которая выделяет его в единственно возможный источник нового
принципа построения ритуала, является то, что именно в пиратском навыке в
условиях «гонки вооружений» появляется ощутимый запрет на плагиат,
предпочтение к событиям уникальным, нетрадиционным и, соответственно,
абстрагирование от конкретности как рабочий прием активной
формализующей деятельности.
Если в любой нормальной технологии, олимпийская она или европейская,
события развертываются как бесконечная цепь актов-повторов с некоторыми
колебаниями вокруг средних значений («допуск»), то, в пиратском ремесле
такая последовательная цепь актов постоянно отклоняется от средних значений.
Каждая новая стычка с прибрежным населением меняет общую ситуацию
примерно в том же смысле, в каком в наше время громкое ограбление или
крупное мошенничество ведут к скачкообразному росту бдительности и к
появлению новых мер защиты, призванных запретить повтор случившегося и
вынуждающих другую сторону менять набор отмычек, психологических
рисунков и вообще «совершенствовать» свое искусство. Средние значения
такой деятельности оказываются подвижными и непредсказуемыми в своем
движении.
Как и в любой другой технологии, в пиратском ремесле накопленный
профессиональный опыт, профессиональная память служат для диагноза
неизвестных ситуаций, но теперь память работает в двойном режиме: диагноз
должен учитывать предшествующие события, избегать повторов, оставлять
место для инноваций – уникальных и неповторимых решений в рамках
типичной ситуации. В обычных технологиях мера абстрактности
устанавливается на уровне перехода от единичного к общему и от общего к
единичному, что позволяет видеть в предметах труда различенный лишь по
числу материал для порождения неизменными методами близнецов-продуктов.
В пиратском ремесле этот уровень оказывается недостаточным, и абстракция
вынуждена исключать из ситуаций не только единичное, но и значительную
часть общего, вынуждена приподнимать типичность над горизонтом явлений,
включать между типичным и явлением творческую вставку – переход от
абстрактного к конкретному. И эта вставка – неожиданность, хитроумие,
изобретательность в завершении формализма – оказывается часто ключом
решения ситуации.
В рамках пиратского ремесла впервые возникают канонические, в духе Канта,
понятия с незавершенным формализмом – «пустые» или «чистые»
70
априорные формы, имеющие регулятивный, а не содержательный смысл. Мы
привыкли к таким понятиям и не видим ничего странного в том, что «книга»,
например, понятая канонически, становится «местом текстов», т. е. обложками
и листами, на которых забыли поместить текст – творческую вставку автора,
которая дополняет книгу «вообще» до конкретной книги. Мы почти не
отличаем понятий канонических от понятий ритуальных, таких, как стол,
кирпич, велосипед, которые трудно было бы освободить от содержания и
представить под формой «чистых листов и обложек» именно потому, что в них
нет творческой вставки, нет индивидуального и неповторимого «вклада», а,
совсем напротив, всякая неповторимость вроде ножки сбоку или отсутствие
спиц в колесе воспринималась бы нами как огорчительное недоразумение.
Понятия типа «набег», «грабеж», безусловно, несут в себе каноническую
составляющую, и хотя она не является здесь доминантой, как, скажем, в
понятии «книга», где плагиат запрещен, повтор не делает события и даже
миллионный тираж Илиады не способен дать двух Илиад, но требование
качественного разнообразия, «находки», «открытия» достаточно влиятельно в
пиратском ремесле. В поэмах Гомера много творческих вставок. Достаточно
напомнить о Троянском коне или о раскаленном коле, которым выжигают глаз
Циклопу, или о той подготовке к избиению женихов, когда Одиссей активно
конструирует ситуацию: лишает женихов оружия и заставляет их соревноваться
в стрельбе из лука. Не будь ситуация подготовлена, ее исход стал бы весьма
проблематичным.
Все ситуации канонического типа требуют мысленного проигрывания до их
практической реализации, т. е. предполагают опредмечивание и активный
подход к формализму: умение изолировать ситуацию – вычленить её из
условий, пространства и времени; умение вскрыть внутреннюю логику
ситуации и оценить ее; умение перекроить эту логику ситуации в соответствии
с желаемым исходом. Ни один из традиционных олимпийских навыков не
обеспечивает опредмечивания логики или алгоритма ситуаций, а
следовательно, и активного подхода к их внутренней форме. Исключение
составляет лишь предмет пиратского ремесла – палуба корабля и закрытое
горизонтом окружение, которые и должны, видимо, рассматриваться первым
определением к творчеству, начальной школой творчества.
И, наконец, последнее – широкий размах прогнозирования с обязательным
подключением олимпийских имен. В ритуале как таковом необходимость
прогноза не возникает. Кузнецу, шорнику, земледельцу не приходится
задумываться над возможными исходами собственной деятельности, все здесь
решено миллиардными повторами, и если все для дела есть и дело начато, оно в
свое время будет завершено тем самым результатом, которым завершались до
него такие же дела в тех же условиях. Чуда здесь ждать неоткуда, из овса просо
не вырастет. В отличие от ритуальных «теперь»-ситуаций пиратские далеки от
однозначности по исходу, и попытка заглянуть в будущее с тем, чтобы не
упустить благоприятную возможность и вовремя увернуться от
неблагоприятной, выступает такой же естественной составляющей
пиратского ремесла, как опредмечивание программ и творческая вставка. Более
того, развязанная пиратами «гонка вооружений» создает и в рамках
71
ритуальных отношений атмосферу неопределенности и неуверенности в
завтрашнем дне, что также способствует расцвету прогнозирующей
активности, но уже по поводу самых обычных и, казалось бы, целиком
определенных по «началу» событий: женитьба, рождение ребенка и т.д. и т.п.
Мы упоминали уже о «логической фигуре» прогноза, в которую входят:
констатация вариантного характера ситуации, уникальное событие,
обращение к Олимпу, вывод. Выглядит это примерно так. Высадившись по
возвращении от Менелая на Итаке, Телемах объясняет своему спутнику
Феоклимену ситуацию во дворце, обсуждая шансы женихов стать царем Итаки.
Особенно выделяет он Евримаха (Одиссея ХV, 518-525). Этот первый
определяющий варианты ситуации момент тут же перебит уникальным
событием:
...В это мгновение справа поднялся огромный
Сокол, посол Аполлонов, с пронзительным криком;
в когтях он
Дикого голубя мчал и ощипывал; перья упали
Между Лаэртовым внуком и судном его быстроходным.
(Одиссея, XV, 526–528)
Ссылка на Олимп и вывод реализованы в прогнозе Феоклимена:
Знай, Телемах, не без воли Зевеса поднялся тот сокол
Справа; я вещую птицу, его рассмотрев, угадал в нем.
Царственней вашего царского дома не может в Итаке
Быть никакой; навсегда вам владычество там сохранится.
(Одиссея, XV, 531-534).
Тот же тип движения мысли представлен в прогнозах Калхаса (Илиада, I, 93-
100; II, 300-330), Полидамаса (Илиада, XII, 200-229) и в ряде других, хотя
иногда, в прогнозе Алиферса, например, обращение к Олимпу предшествует
уникальному событию (Одиссея, II, 40 – 176). Шаговая структура прогноза и
очевидная произвольность синтезируемых элементов интересны прежде всего
своей уникальностью, невыводимостью из прошлого опыта, а также и самим
восхождением: событие – Олимп – прогноз. Событие в этом восхождении
выглядит более или менее типичным, и это позволяет женихам, например, и
Гектору скептически относиться к знаковой стороне события. Гектор задает
Полидамасу скользкий вопрос: «Ты не обетам богов, а ширяющим в небе
птицам верить велишь?» (Илиада, XII, 237-238). А женихи вообще неуместно
геройствуют: «Мы не боимся ни полного звучных речей Телемаха, ниже
пророчеств, которыми ты, говорун поседелый, всем докучаешь» (Одиссея, II,
200-202).
Обращение к Олимпу есть, собственно, активная попытка заставить
олимпийский формализм работать. Здесь происходят недопустимые с точки
зрения нормальной олимпийской цивилизации вещи: пророки вовлекают богов
в частноличные ситуации. По отношению к Олимпу воспроизводится, но уже в
теоретической области, то «ползущее движение», которое возникает в «гонке
вооружений» как соотнесенное движение опасности нападений и средств
защиты. Это теоретическое освоение Олимпа представлено не только в системе
прогнозирования, но
72
и в системе «причинного объяснения» фактов. В системе прогнозирования Хрис
молит Аполлона: «...услышь и исполни одно мне желанье: слезы мои отомсти
аргивянам стрелами своими» (Илиада, I, 41- 42), и олимпийский бог тут же
зажигается этой идеей, спешит действовать по слову Хриса, как рабыни в доме
Одиссея по слову Евриклеи:
Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом,
Лук за плечами неся, и колчан со стрелами, отовсюду
закрытый,
Громко крылатые стрелы, биясь за плечами звучали
В шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный,
Сев, наконец пред судами, пернатую быструю мечет.
(Илиада, I,44–48).
Слово Хриса, обращенное к богу, так же конкретно и программно, как и слово
Евриклеи к рабыням или слово Одиссея к Евмею и Филойтию: Хрис просит
наказать стрелами, и Аполлон реализует именно этот способ наказания. Когда в
обращениях к Олимпу нет программы, возможны всяческие недоразумения.
Нестор молит Зевса помочь ахейцам, которых трояне прижали к кораблям:
«...погибели день отврати, олимпиец. Гордым троянам не дай совершенно
осилить ахеян!» (Илиада, XV, 375-376) Исполнительный Зевс тут же
подтверждающе громыхает, но получается усердие не по разуму:
И грянул с небес промыслитель Кронион,
Внявший молению Нестора, благочестивого старца.
Но трояне в их пользу приявшие знаменье Зевса,
Жарче на рати ахейские бросились, жадные боя.
(Илиада, XV, 377-380).
Олимп, таким образом, вовлекается в теоретическую деятельность примерно на
тех же правах, на которых в практическую деятельность вовлечен раб,
реализующий слово в дело, т.е. Олимп становится таким же рабом теории, как
и исполнитель – раб практики.
Влияние пиратов, этой заритуальной стихии разбоев и грабежа, на процессы
распада олимпийской культуры и синтеза культуры нового типа
прослеживается по многим линиям. Повышая военный потенциал эгейского
бассейна и поддерживая значения этого потенциала на высоком уровне, пираты
не ограничиваются ролью внешней причины процесса, активно участвуют в
синтезе карликовых ритуалов. Принцип примата слова над делом, естественно
возникающий на палубе пиратского корабля, становится руководящим
принципом строительства нового ритуала. В переходный период действие
принципа распространено на все стороны жизни. Повсюду – и в домашнем
ритуале, и в рамках «царства», и в отношении к содержательному формализму
Олимпа – прослеживается один и тот же тип связи: слово предшествует делу,
формирует и направляет дело.
В рамках этого отношения возникает и развивается античное рабство –
резкое деление на свободных «по-природе», обладающих, полной властью над
ритуалом через слово, и на исполнителей, о6еспечиващих функционирование
ритуала, о которых Аристотель пишет: «Кто по природе принадлежит не
самому себе, а другому, и при этом все-таки человек, тот по своей природе раб»
(Политика, 1254 а). В этой части,
73
в «естественном» делении на рабов и свободных, продолжает действовать и
долго еще будет действовать кровно-родственная связь, которая уже с момента
рождения определяет гражданское положение человека: рожденный от
свободных – свободен, рожденный от рабыни – раб. Военное порабощение
свободных – сравнительно редкий и нехарактерный случай. Уже в
гомеровскую эпоху устанавливается практика умерщвления в набегах всего
взрослого мужского населения, и эта практика остается в силе на весь
классический период. В большинстве случаев античный раб по, своему
происхождению не военнопленный, а незаконнорожденный. Этим и
объясняется относительно мирное сосуществование свободных и рабов:
античному рабу некуда деться и некуда освобождаться – нет такого места на
земле, где бы он мог стать свободным. Классифицируя «сущности по-природе»
и располагая их по степени одушевленности, Аристотель разбивает существа
человеческие на два подвида: властвующие, или «существа политические», и